Текст книги "Седьмая центурия. Часть первая (СИ)"

Автор книги: Эдуард Агумаа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)

Сейчас, на заседании Совета ГБ, Путтипут внимательно наблюдал за Штариковым, чьё повседневно-маниакальное выражение глаз ещё не означало судебно-медицинского диагноза, но брать его с собой на уик-энд в Сочисиму Путтипуту категорически расхотелось.

Он раскрыл ежедневник, наклонился к начальнику переименованного КГБ и, стараясь, чтобы никто из присутствующих не смог подглядеть, написал на чистой странице: "Досье на Штарикова ОБНОВИТЬ!"

Наскрёбышев кивнул, поднялся и вышел из зала, чтобы отдать распоряжение адъютанту и вернуться через полминуты.

Высокопоставленнейшая из высокопоставленных блондинок подняла руку:

– А если Гейропейская комиссия по правам гуманоидов спросит про этого художника, что отвечать?

– Хороший художник – мёртвый художник! – предложил Штариков.

– Не поймут гейропейцы, – предупредил коллег министр Форс-мажорных обстоятельств Тайган: – У них извращённые ценности.

Путтипут кивнул:

– Гейропейцам объясним: много у нас диковин, каждый мудак – Бетховен.

Собравшиеся зааплодировали. Когда кончили аплодировать, министр Патриотизма заметил:

– Совсем оборзели интеллиганы проклятые: яйца приколачивают...

– ...галеру раскачивают! – согласился Путтипут. – Ведь мы им, по-хорошему, говорим: "Не раскачивайте, сцуко, галеру!", мол, тошнит уже. А они, сцуко, раскачивают и раскачивают! Это уже...

– ОППОЗИЦИЯ! – взвизгнул Штариков.

– Хуже, – уточнил Путтипут: – Это Пятая колонна!

Штариков предложил:

– А давайте, создадим тайную организацию "Шакалы СС".

– В смысле?!

– "Шакалы социальных сетей" – специально для обсирания оппозиции в интернете. Для затролливания либерастов устроим "Фабрику троллей" и наймём троллей разных категорий жирности и склизкости. Или, давайте, устроим интеллиганам – всем поголовно – тихую Варфоломеевскую ночь! Одним разом соскребнём, так сказать, либеральную плесень!

– Как вы себе это представляете? – спросил Путтипут.

– Обвиним их в поджоге... мавзолея, и-и-и... каждому по кумполу ледорубом – хрясь!

– Ну, как так, сразу всем! – Путтипут покачал головой. – Не 37-й год, чай. Здесь как-то надо поделикатнее...

– Меры военной суровости! – воскликнул Штариков. – Страх смерти! Вот, единственное, что может остановить Пятую колонну!

"Далеко пойдёт Лысяо, – отметил Путтипут, – если..."

Он обернулся к вернувшемуся в зал Наскрёбышеву, и приказал:

– Досье на Пятую колонну! По дороге в Сочисиму почитаю...

У министра Зрелищ клямкнул телефон.

Путтипут нахмурился и хотел сделать замечание: входя во "святая святых" Госбезопасности – комнату-пенал без окон, все обязаны были мобильники отключать.

Министр виновато сжался и, взглянув на дисплей, прошептал:

– Это министр Хлеба – Милена Парисовна звонит...

– Быстро выведите изображение на большой экран! – велел Путтипут.

Во всю стену возникла картинка – вид с берега на лазурное море. Поодаль, прямо посреди волн – старинные башни фортов. А на их фоне, на набережной – Милена Парисовна Крынка, собственной персоной.

– Засеките, откуда! – приказал Путтипут.

Пока Наскрёбышев топил кнопку вызова начальника управления "Кибер-беркут", а потом горячечно нашёптывал, что делать, высокопоставленная блондинка Милена Крынка жеманно качнула плечом, деланно улыбнулась и помахала ладошкой:

– Бон-жу-ур! Всем привет из Ля Рошели! В первый и последний раз сообщаю: к краже 39-ти миллиардов казённых денег непричастна. Повестками на допросы прошу не беспокоить! А теперь...

Она повернулась задом, задрала вместе с юбкой полы весеннего плаща, нагнулась и показав всем свою увесистую мадам сижу:

– ...теперь целуйте меня во французские булки! Адьё-о!

Милена Парисовна шлёпнула себя по афедрону элегантной сумочкой, и картинка на экране погасла.

– Отключилась, – догадался министр Обороны.

– Засекли, откуда?! – спросил Путтипут.

– Щас, щас, Вадим Вадимыч! – бормотал начальник переименованного КГБ, нервно шпиля кнопки "Кибер-беркута". Выслушав рапорт подчинённых, он разочарованно выключил телефон, сунул его в карман и развёл руками : – Не-а, Вадим Вадимыч, не успели.

– Долбо...славные вы мои! – проскрипел зубами Путтипут.

– Когда в следующий раз клямкнет, непременно, Вадим Вадимыч, засечём!

– А если не клямкнет! А если следующего раза не будет!

– Так она в Ля-Рошели, – заметил Тайган. – Она ж сама сказала.

– Дорвалась свинья до чистого хлеба! – завизжал министр Патриотизма. – До круассанов!..

Путтипут приказал Наскрёбышеву:

– Арестуйте её замов, а также директоров подчинённых ей предприятий! Если, конечно, они дураки, и убежать не успели... Что у неё есть из имущества?

– На Лазурном берегу во Франции собственная вилла, стоимостью восемь миллионов гейро. Элитная клиника "Ля Прэри" в городе Монтрё на берегу Женевского озера в Швейцарии. Ещё две фирмы в Англии – "Бейкер-Прайс" и "АгроГейроЮнион", куда и переводила миллиарды, выделенные из бюджета нашим быдлам... в смысле – хрестьянам...

– Да нет! Здесь, на родине, что у неё есть?! – спросил Путтипут. – Заложники какие-нибудь остались? В смысле – мужья, зятья?

– Трижды разведена. Жизненный принцип: будут денежки, будут и мальчики. На родине – только докторская диссертация, и та полностью спиз... в смысле, спис... короче – полностью скоммунизженая.

Путтипут отметил про себя: "Её пример другим наука!"

А вслух всхлипнул:

– Но, боже мой, какая ссука! Тридцать девять миллиардов! ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТЬ МИЛЛИАРДОВ! На столько бабок меня ещё никто не обувал! Ну, обували, и не раз – одна только корпорация "ДурдонНАНО" – афера нового века – чего стоила! Вот, надо было скоммуниздить много денег. Ну, о-о-очень много денег. Ну, прямо, montes auri – сколько денег! И скоммуниздили. Генерал-губернаторы и градоначальники, как крали, так и крадут миллиарды дорожно-строительных денег, в результате чего дурдонские дороги все сплошь в колдоёбинах – хуже, чем поверхность Луны. В мире Дурдонис именуют Страной Украденных Дорог, а дурдонские автовладельцы, ударяясь каждую минуту поддоном картера об очередную выбоину, проклинают всю касту дурдонских дураков-чванов с дураками думскими боярами и мечтают о бунте. Потом – афера с системой навигации "ГЛОНАСС" – 80 миллионов скоммуниздили. Мелочи. Потом – афера "ДАЛЬСТРОЙ". Потом – на космодроме "Восточный" скоммуниздили 13 миллиардов. С одними только браслетами для зэков давеча обули на 3 миллиардика. Ребята из Производственного объединения имени Печки-Лавочкина скоммуниздили 180 миллионов. Всего-то! Народ – вор на воре, вором погоняет! Вон, и у Петра Великого, казнокрады – так же из казны тырили: один только Алексашка Меншиков перевел в английские банки пять миллионов денег – это, по нынешнему курсу 5 миллиардов. И другие "птенцы гнезда Петрова" вывели за рубеж сумму, равную, минимум, двум бюджетам государства – не менее 15 миллиардов золотом. А эта сука – Крынка... НЕ-Е-Е! Ну, чтоб 39 миллиардов, сразу! Так меня обуть! Вообще – уму не растяжимо!

– Вадим Вадимыч, засекли! – доложил Наскрёбышев. – Со спутника засекли место, откуда Милена Парисовна звонила: Улица Тамплиеров, город Ля-Рошель, Франция.

– Что она там делает?

– Едет на машине в направлении Старого порта.

– Можно было бы направить вертолётоносцы... но их покамест у нас нет... – съязвил министр Обороны Смердюков.

Путтипут многозначительно промолчал.

– Прикажете запустить "форточную" ракету?

Так называемые "форточные" ракеты классов "воздух-форточка", "вода-форточка" и "земля-форточка" были новейшей разработкой и гордостью "Дурдон-оборонпрома". Доставая цель, они "высокоточно" влетали в форточку любого помещения или транспортного средства, где безуспешно пытался укрыться двуногий объект.

– Гейропейцы не поймут – у них извращённые ценности, – напомнил Тайган.

– В булки, штоль теперь её целовать?! – взвизгнул Штариков.

Министр Министерства по Проверке Других Министерств неожиданно спросила:

– А знаете, сколько стоит её сумочка?

Все, кроме высокопоставленных блондинок, посмотрели на неё с недоумением.

– 70 тысяч гейро!

– Не бывает таких сумок! – поморщился министр Патриотизма.

Присутствующие посмотрели на него, снисходительно улыбаясь, поскольку Штариков пока не очень ориентировался, что почём у слуг народа – его взяли во власть недавно, прямо с улицы, где он неистово и любострастно орал: "РУКИ ПРОЧЬ ОТ ПУТТИПУТА".

– Бывает! – со знанием дела возразил по поводу дамской сумочки министр Обороны. – Ещё дороже бывает!

Он хотел было рассказать про новые сумочки девушек, которых тоже с улиц недавно набрал к себе на генеральские должности, но у начальника переименованного КГБ клямкнул телефон.

– Это смска... от министра Хлеба! В смысле, от Милены Парисовны.

Наскрёбышев вчитался. И побелел:

– Она... она...

– НУ, ЧТО?! – нетерпеливо спросил Путтипут.

– Милена Парисовна пишет, что её сумочка стоит уже не 70 тысяч гейро, а 70 милиардов гейро!

– ПОО-ПОО-ПОЧЕМУ?! – заикаясь, спросил Путтипут.

– Коо-коо-компромат! – прошептал Наскрёбышев. – Она увезла сумку, полную компромата на всех нас, коллеги. Может, лучше... оставить её в покое?

"Как же все присутствующие сейчас ей завидуют!" – взрыднул про себя Путтипут. И подвёл черту:

– Заседание объявляется закрытым. В столице остаются министр Двора и... министр Патриотизма. Остальные в 23:59 вылетают в Сочисиму. Сбор у Царь-танка. Попрошу без опозданий!

Наскрёбышева, уже повернувшегося через левое плечо, он остановил:

– А вас, товарищ Наскрёбышев, попрошу остаться.

Путтипут дождался, пока все министры покинут зал-пенал, и задумчиво произнёс:

– Досье...

– На Штарикова? Новое? Уже, Вадим Вади...

– ...на астрологиню! Из "Давай-ка женимся!"

22. Толстая

В Сочисиму Григорий Иакович летел, как обычно, в салоне первого класса ведомственным спецрейсом переименованного КГБ. По всему фюзеляжу серебристого Боинга, нарочно для дезинформации террористов, была приклеена широкая надпись «ПРОМГАЗ ЭЙРЛАЙНЗ». В салоне второго класса летел планктон ПСО (Путтипутской Службы Охраны) – многочисленные дворецкие, повара, садовники, и прочая вахтовая обслуга южных резиденций Первого лица, сменяемая еженедельно.

На завтра были назначены очередные показательные испытания Большого квадронного моллайдера, хотя правильнее было бы назвать их воскресным шоу для Первого лица со свитой. Нерельмана на объекте ждал профессор Воробеев во главе группы инженеров и техников, находящихся в Сочисиме в длительной командировке.

А сейчас Григорий Иакович занял своё место согласно номеру в посадочном талоне, среди безликих сотрудников переименованного КГБ. То есть лица у них как будто бы имелись, но фейсконтроль при приёме в Школу КГБ отфильтровывал для себя такие, которые запомнить было невозможно.

Пока стюардессы раздавали всякие, положенные VIP-пассажирам штучки, вроде пледов, надувных подушек, несессеров с масочками для сна, берушами, одноразовыми тапочками и грелками для пупка, слух пассажиров услаждал замечательный Сюткин:

Любите девушки

Простых романтиков,

Отважных лётчиков

И моряков!

Бросайте девушки

Домашних мальчиков -

Не стоит им дарить

Свою любовь!

Григорий Иакович слышал эту песенку не раз, ещё в прошлом веке, но только теперь отчего-то встревожился: "А я... домашний?!". Теперь он будто смотрел на себя пресветлыми очами Прекрасной Астрологини. Он признался ей в своём сердце: "Ани оэв отах!" ("Люблю!"). И мысленно подпевая Сюткину, заключил, что и слова любви ничего не стоят, ничего не весят, ничего не значат, если не посвящать подвигов Даме Сердца.

Пока самолёт выруливал на взлётную, стюардессы разносили свежую жёлтую прессу и гламурный глянец. На обложку одного из журналов, на фоне портрета светской львицы Ксюши Эс, был вынесен заголовок "Моя формула счастья".

В кресле с противоположной стороны у окна бывалая кэгэбэшница, кивнув на журнал, заметила сидящему рядом коллеге:

– Банальность! Каждый когда-нибудь в жизни составлял свою "формулу счастья"! Ещё моя бабушка Наталья Михална – дай ей Бог здоровья – составляла. Что может быть нового в этой формуле, кроме пунктов: "не болеть", "увлекательная работа", "вкусная еда", "вечная природа", и "тот, кого любишь, рядом"?!

Григорий Иакович примерил формулу на себя: "Не пью, не курю. По утрам и вечерам – какой-никакой моцион. Совершенно здоров. Работа не просто увлекательная, а лучшая на свете – "Смотритель Мультиленной" – бесконечной, проросшей сквозь его сознание, подсознание и сверхсознание, божественной лозы, на которой спелыми гроздьями наливаются параллельные и перпендикулярные Вселенные; и в этом Космосе – не с тремя-четырьмя, а с одиннадцатью доказанными измерениями – звучит Голос, который нигде и никогда не даст заскучать".

Ещё Григорий Иакович отметил про себя, что его мама готовит очень вкусно. И что он любит маму, а мама любит его, и что они всегда, ну, почти всегда, рядом. Вот, правда, с природой "пролёт". Природа Санкт-Меркадерска, где "звонно чахнут тополя" на фоне убийственного кубизма бесконечно-угловатой многоэтажности – даже с высаживаемыми тут и там берёзками и рябинками – была искусственной и жалкой. При желании, Григорий Иакович, разумеется, легко мог бы переехать из загазованной пыльной столицы на юг, к тёплому морю у подножия Дурдонских Альп, в Сочисиму, и перевезти с собой – к вечной природе и маму. И даже работу. И здоровья такой переезд только бы прибавил. Однако, и в этом случае в прокрустово ложе озвученной минуту назад формулы счастья ему – Нерельману – при всём желании, было не уложиться: формульное счастье предполагало рядом всё же не маму, а Даму – ту, что сегодня завладела его сердцем без остатка.

Дивный Сюткин допел замечательную песню, и через динамики пассажирам представился командир воздушного судна. Он поведал о высоте и продолжительности предстоящего полёта, назвал температуру воздуха в Сочисаки – аэропорту назначения, и на всякий случай, температуру морской воды у берегов Сочисимы, поскольку часть маршрута пролегает над водным пространством – вдруг придётся вынужденно искупаться.

Григорию Иаковичу вспомнилось, как однажды к ним зашёл их сосед по старой квартире – приятель отца, дядя Йося, страдавший от атеросклероза, и много ещё от чего. Ощущая, как внуки теснят его ко гробу, дядя Йося пожаловался:

– Иаков, у меня чувство такое, будто жизнь незаметно – по капле – испарилась. Будто только вчера держал в руках полную чашу, и расплескать не боялся – такая полная до краёв была, а сейчас ни капли даже на дне. Жил-поживал, сына вырастил, внуков нянчил... Что ещё? Ходил на работу, ездил в санатории, жарил жирную курочку, болел за хоккей. Что ещё? Полтора-два литра мочи в день, стабильно. И что?! Вот, бабы приходят в этот мир родить дитя. А мы – зачем? Ты хоть, знаешь, в чём смысл?

Отец сказал, не задумываясь:

– Совершить подвиг.

Ответом этим он удивил сына больше, чем дядю Йосю. Гриша спросил:

– Пап, а какой?!

Отец пожал плечами. А дядя Йося сказал отцу:

– Вот, ты, Иаков, в девятнадцать лет медаль за штурм Берлина заслужил. А я жизнь прожил, и даже с ветряной мельницей не сразился. Ни с одной! Не рискнул.

"Зачем Я пришёл в мир?" – подумал тогда Гриша.

– Застегните, пожалуйста, ваш ремень безопасности! – потребовала стюардесса, прервав воспоминания Григория Иаковича.

Самолёт начал разбег, и некоторые кэгэбэшницы зашептали почти неподвижными губами молитвы и, стараясь быть незамеченными, мелко-мелко закрестились, а некоторые кэгэбэшники достали из карманов плоские фляжки и принялись отхлёбывать – кто коньячок, кто водочку.

Григорий Иакович закрыл глаза. И увидел себя юного утром далёкого снежного дня. Студенческой повышенной стипендии в 50 целковых в месяц на жизнь не хватало, и Гриша устроился грузчиком в булочную, на 60 целковых, с графиком работы "сутки через трое". Это было удобно, потому, что булочная располагалась на первом этаже дома на Проспекте Мира, где на четвёртом жили Нерельманы.

Звонок в дверь. На пороге дружбан Бобрик.

– Лобачевский, ёхарный бабай! Чё у тя с телефоном?! Обзвонился! Вишь, пришёл глянуть – жив ты, или скопытился. Чё, как с Софи? Соси Лорэн, или Облом Обломишвили?!

Гриша не ответил. Бобрик продолжал:

– Мать твоя в Одессе? Я предков на дачу к их друзьям спроваживаю. Чё ты, Пифагор, на Новый год решил? Я тут с такими тёлками познакомился! Ща, кстати, кой-кому звякну...

Бобрик снял телефонную трубку и, не услышав гудка, постучал по рычажкам аппарата. Удивлённо поднял массивный телефон с комода... и обнаружил печально поникший хвост отсечённого провода. И усмехнулся:

– Ну-у, тяжёлый случай!

Гриша развёл руками. Бобрик хлопнул его по плечу.

– Короче, Пиф! Нехер тут киснуть! 31-го подгребай ко мне, часам к восьми. Только не утра! Зажжём по полной, отвечаю!

31 декабря в 8 утра в булочной Гриша сдал суточную смену, наскоро ополоснулся, переоделся в чистое и поспешил в институт ко второй паре. После третьей пары всех в честь праздничка отпустили. Гриша добрался до переговорного пункта при телеграфе, позвонил по междугороднему телефону тётке в Одессу, поздравил их с мамой и успокоил. Вернувшись домой, поставил будильник на 6 вечера. И решил, что проснувшись, сразу починит телефонный провод и – будь что будет – позвонит Софи. И заснул, не успев даже коснуться щекой подушки.

И увидел странный сон: как бы, себя, но какого-то другого себя, будто, двойника, и непонятно где – не то, на другом континенте, не то, за океаном эфира в каком-то другом мире, где сейчас тёплое время года, светлое время суток, а за спиной – центр города, очень похожего на Гришин. "Двойник", стоя на фоне широкого спокойного проспекта, говорил Грише что-то необычайно важное. Говорил весомо, даже властно, и сказанное им было удивительно, потому, что предвещало судьбу.

Прозвенел будильник, Гриша проснулся. И понял, что ни единого слова из сообщения "двойника" вспомнить не может. Он был и взволнован странным сном, и раздосадован предательским отказом памяти. Машинальным движением он дотянулся до початой бутылки "Hennessy", налил коньяка и выпил. Механически, как робот, надел пальто, сунул в пакет заготовленную для поездки к Бобрику бутылку кофейного ликёра "Гавана клаб", и отправился в гости. И всю дорогу был, как в тумане, стараясь вспомнить – ЧТО ЖЕ ТАКОЕ ВАЖНОЕ БЫЛО СООБЩЕНО?! Если бы он знал, что такие штуки из подсознания "вытаскивают" под гипнозом, он скорее поехал бы не к застолью, а к гипнологу.

В берлогу Бобрика он ввалился, будто в густое облако ароматов оливье и жареных отбивных. Гремела музыка, звенела посуда, на столе громоздились горы салатов и холмы закусок. Над столом сверкали молнии хрустальных фужеров и, то и дело, вспыхивали зарницы оценивающе-любытных взглядов из-под ресниц, отягчённых густой-прегустой тёмно-зелёной, ярко-синей и влажно-чёрной тушью. Бобрика, с карнавальным носом и бородой Деда Мороза, окружали три девушки – его новые знакомые. Компания весело заскандировала:

– ШТРА-ФНУ-Ю! ШТРА-ФНУ-Ю!

Гриша произнёс нечто тостоподобное за присутствующих снегурочек, и выпил.

– Ой, – сказала снегурка справа, – я за вами поухаживаю! Винегретик, вот, грибочки, вот, шпротики.

– И шампуньчику! – сказал, наливая, Бобрик.

– Я тоже поухаживаю! – сказала снегурка слева. – Холодец, хренок со свеколкой, помидорчик солёненький.

– И ликёрчику! – сказал, наливая, Бобрик.

Внешне всё было замечательно: снегурка справа жарко дышала в правое ухо и случайно задевала грудями Гришино правое плечо. А снегурка слева жарко дышала в левое ухо и также случайно, тыкалась грудями в левое его плечо. Внутри же – в душе был просто капец – Гриша, придавленный досадой, весом с асфальтовый каток, находился не с новогодней компанией, а в воспоминании о странном "заэфирном" двойнике. Он даже не разглядывал трёх дев, явивших себя на прекрасный языческий праздник сакральной ночной вседозволенности. Перед его внутренним взором то возникали, то исчезали ухваченные памятью клочья образа "двойника" из послезакатного сна. Он только продолжал и продолжал мучить себя загадкой, но, увы, мучение это оставалось бесплодным.

Помощь пришла от Деда Мороза – Бобрика: наливая девочкам в бокалы "шампунь", он, с видом учёного латиниста, произнёс:

– In vino veritas!

Хоть никакой "истины" в вине Гриша никогда не усматривал, зато обнаружил железобетонную закономерность: масштаб имеющихся проблем обратно-пропорционален степени текущего опьянения. И пока Бобрик иронично произносил тосты за гениальных секретарей коммунистической партии СС и, персонально, за Председателя КГБ товарища Андропова, Гриша прилежно выпивал до дна за каждого высокого тостуемого. Девушки же в это время, как могли, стоическими усилиями оттягивали энергию от тикающих в их организмах бомб, канализируя биологические токи своей второй чакры в активные манипуляции с салатами, селёдкой, отбивными, шампусиком, пудреницами, тортиком, стеариновыми свечами, в беготню до кухни и обратно, с грязными тарелками, чистыми тарелками, а ещё в разные восклицания и шутки.

Наконец, в зомбоящике возникла опостылевшая всем, за без малого два десятка лет, рожа, которая гнусаво прогундосила: "Дарагые таварыщы". Ещё через минуту зазвенели и начали бить куранты. И все весело заорали "УРА", когда грянула замечательно-торжественная музыка, которую только портили штопано-гандонные стишата про "союз нерушимый навеки".

Объективно Гриша был скучен и неинтересен, и его запрезирали бы в любой компании в любой другой день. Но только не в главную ночь, и не в новогодней компании двадцатилетних студентов. Внутри девочек шёл финишный отсчёт, их бомбы дотикивали последние минуты, и девочки требовали "ТАНЦУЮТ ВСЕ!" И сами плясали, и Гришу с Бобриком увлекали за собой. Потом все снова чокались шампанским, потом возникло лёгкое головокружение, потом Гриша смеялся, слушая с заснеженного балкона "Шумел камыш" в исполнении незнакомой компашки во дворе. Потом чокались ликёрчиком. А потом в глазах стало двоиться, и Гриша вспомнил, как в 9-м классе они с Бобриком пару раз, в экспериментальных целях, покупали в винном отделе гастронома бутылку клубничной наливки и в экспериментальных же целях выпивали её в Тимирязевском лесу по секундомеру на время – за 12 секунд. И подняться с земли уже не могли. И перевернуться со спины на живот тоже не могли, пока деревья вокруг них водили хоровод, кружась строго по часовой стрелке, ускоряющейся каруселью. Один раз менты замели их с Бобриком в вытрезвитель, и у тёти Цили случился инфаркт. Тогда, в Тимирязевском, от опьянения было глупо-тупо-весело. А сейчас Гришу мучила чёртова проблема: ну, ЧТО чрезвычайно важное загрузил в глубину его подсознания приснившийся двойник?

Кто-то из девушек произнёс тост за Большое и Чистое, и Гриша со всеми добросовестно осушил бокал. Кто эти милые девушки, где живут, на кого учатся, было неизвестно, непонятно, да и несущественно. Главное, что они уже поняли, что Гришу не следует больше ни тащить танцевать, ни тормошить. И Бобрик тоже испёкся, поэтому девушки танцевали сами. О, это были танцы райских гурий! Так завлекательно двигались их бёдра! Так соблазнительно покачивались их кормы! И всё бы замечательно, если бы в глазах Гриши три гурии не превратились внезапно в шесть, и тут же – в девять. И внутри себя Гриша услышал голос – не то участкового мента, не то заведующего районным вытрезвителем: "Хорэ бухать! Завязывай! Пора баиньки!"

Одна из гурий была в платье золотистого шёлка в шоколадного тона разводах. Она обладала настоящей осиной талией, и сейчас, извиваясь перед Гришей в танце, приближалась к его носу то троившимся в его глазах плоским животиком, то троившейся в его глазах круглой попой. А он только улыбался, совсем как пьяненький Семён Семёныч Горбунков из "Бриллиантовой руки".

Час превращения заколдованных принцесс обратно в золушек, кажется, незаметно пробил, и Гриша обнаружил себя на кухне бобриковой квартиры припёртым, для устойчивости, спиной к разделочному столу, целуемым взасос той самой девушкой с осиной талией, что так близко, так смело извивалась перед ним. Осиной у неё была теперь не только талия, но и голова, потому что с неё на Гришу зырили аккурат три пары осиных глаз. К счастью рот у девы-осы был один, и целовалась она умело.

– С-В-ЛЬ-ВЭМ? – спросил Гриша, что означало "Сваливаем?"

– Угууу, – прожужжала Шестиглазка.

Не застёгивая молний на обуви, ни пуговиц на пальто, они по-тихому выбрались из квартиры, вывалились из подъезда и запрыгнули в первое попавшееся такси.

– Пррыспэкт Мырра! – прорычал Гриша таксисту.

Чёрный туннель.

Третьекурснику Грише Нерельману нравилось просыпаться не сразу, а только постепенно, плавно поднимаясь из глубин сна к снопам мягкого света у поверхности. Он не спешил вынырнуть в бодрствование, не спешил делать глубокий вдох и открывать глаза. Ежеутренне ещё в полусне он направлял свежие силы отдохнувшего разума на главные вопросы своей жизни: откуда взялась протоматерия – нейтрино ли это было, бозоны, гравитоны или хрононы – неважно. И что представляет собой загадочная "тёмная" материя? А тут он проснулся оттого, что его ногу придавила чья-то жаркая коленка. Да нет, не только коленка, а ещё целая ляжка! Приоткрыв глаза, он увидел сияние божьего дня за окном – первого в наступившем году – белоснежно-искрящегося, яркого, лучистого. И ещё увидел золотистое шёлковое платье, аккуратно расправленное на спинке стула. И осознал, что при всей своей феноменальной памяти, не вспомнит имя обладательницы осиной талии, нормально-широкой попы и трёх пар глаз. Дуэт участкового милиционера и начальника районного вытрезвителя в голове Гриши, издевательски притопывая и прищёлкивая пальцами, напел:

Три полу-девочки Маруся, Роза, Рая,

И спутник жизни Бобрик-Шмаровоз...

Чёрный туннель. Как входили, раздевались и падали в постель, Гриша вообще не помнил. Вспомнил лишь свой пьяниссимо-идиотский вопрос: "У тя ТАМ тррвой ннь зррсло?" И что был сверху.

Он набрался духа и обернулся. Обладательница трёх пар глаз спала лицом к стенке, поэтому ни одного глаза из шести увидеть было невозможно.

"МАРУСЯ?! – спохватился Гриша. – РОЗА?! РАЯ?!"

И виновато прошептал:

– Простите! Я был нетрезв!

Участковый и начальник вытрезвителя принялись теперь Гришу стыдить в оба уха:

– Хорош был бы Ромео,

Не смоги он утром вспомнить имя

Юной леди Капулетти,

С ним накануне разделившей ложе!

Гриша попробовал оправдаться:

– Но с Шестиглазой-то -

Звать, как её – не помню! -

Я В ЖИЗНИ НЕ ОБМОЛВИЛСЯ

НИ СЛОВОМ!

– Обмолвился, увы! – оспорил возражение участковый.

– На молвленное "С-В-ЛЬ-ВЭМ?" было молвлено "Угууу"! – засвидетельствовал начальник вытрезвителя.

Гриша с досадой отвернулся и подумал, что отец, Царство Небесное, не предупредил его, а может, и сам не успел до конца жизни узнать, что в Новогоднюю ночь и сводные сёстры золушек наряжаются в принцесс, и неджульетты превращаются в оборотней-Джульетт. Что под масками Джульетт неджульетты запрыгивают в постели принцев гамлетов, ромео монтекки, вась курочкиных, вить кузькиных – запрыгивают и, либо и-го-гоча, скачут, либо пыхтят, тычась носом в подушку.

– Лифчик мой не видел? – услышал Гриша голос Шестиглазки. – Ты его снимал... А, вот он! С наступившим Новым!

Гриша обернулся. Две лишних пары глаз новой знакомой исчезли, и девушка оказалась ярко-сероглазой и розовощёкой, с прямыми длинными волосами цвета прошлогодней соломы, и несколько массивным лицом, немного вытянутым книзу.

– Можешь починить телефон? Я вчера, как приехали, пробовала позвонить домой.

Гриша поднялся, набросил подаренный мамой на двадцатилетие стёганый атласный халат, нашёл лезвие, изоленту и минуты через две телефонный аппарат ожил, загудел.

– Ню-ур, это Тася. Отец мой те не звонил? Слава богу! Если чё, скажешь, у тя ночевала. Расскажу... Ща приеду, расскажу!

Итак, она звалась...

– Папочка, с Наступившим годом! Я у Нюры ночевала. Сломался телефон. Да-а, вот только щас и починили. Приеду. Скоро.

Вечером первого января Тася вернулась уже не одна, а с подругой. Они успели переодеться, и в свитерах и джинсах, после шёлковых платьев, выглядели по-домашнему. Нюра, подруга Таси, была бойкая, и звонко командовала:

– Пирожные любишь – неси на кухню! Поставь чайковского! Только не зелёного! Тапки не надо – свои привезли.

За чайковским выяснилось, что Тася учится в автодорожном институте, и старше Гриши на один месяц. Когда Тася вышла, чтобы "припудрить носик", подружка Нюра поспешила сообщить, что шёлковое золотистое платье в шоколадных разводах – это её, Нюры платье, и что подруги иногда меняются платьями в своих, известных лишь им, стратегических целях. Во-вторых, она успела сообщить, что у Таси с парнем из соседнего дома – частным портным – "были отноШЭния". Бобрик знал про всё-такое больше Гриши, и всегда презрительно кривился и плевался, слыша это излюбленное бабское словечко:

– "ОтноШЭния"! На звуке "ШЭ" эти змеи всегда сакраментально придыхают! Когда они говорят "У меня отноШЭния", на нормальный язык это переводится "Меня пялят и пендюрят в орал, анал и вагинал". А когда она говорит "У меня были отноШЭния", на пацанском языке это значит "поеблись, да разбеглись".

Лёгок на помине – позвонил Бобрик, и спросив "чё-как", исполнил на мотив арии герцога из "Риголетто":

Ес-ли кра-са-вица

В кой-ку бро-са-ется,

Будь а-ста-роо-жен -

Кин-дер ваз-моо-жен!

Гриша поблагодарил за песню и отметил про себя, что они с Бобриком из детсадовско-школьной дружбы, как будто, выросли, а дальше во что расти – непонятно.

Через пару недель сюрпризом из Одессы вернулась Циля Лейбовна. Приехала днём, когда сыночек был в институте, вошла в квартиру и застала в его постели неумытую нечёсанную девицу. И упавшим голосом прошептала:

– Шалом, шиксе!

– Здрасьсьте! – ответила растерявшаяся Тася.

Познакомились. Тётя Циля решила наступить себе на горло и не высказывать Грише никаких критических замечаний. "Деткам" – так теперь она называла сына с потенциальной невесткой – достала профсоюзные путёвки в дом отдыха в Рузу, чтобы зимние каникулы провели вместе на лесном свежем воздухе, катаясь на лыжах. Потом она дарила им билеты на выставки и в театры. И Тася старательно играла роль невесты – домовитой и даже покладистой.

Необходимая для полёта высота была набрана, и в салоне самолёта включили полное освещение.

– Позвольте, – попросил Григория Иаковича чекист, поднимаясь с соседнего кресла у иллюминатора. – Пересяду к коллеге.

Нерельман отстегнул ремень безопасности и привстал, пропуская. Тот, через ряд впереди, опустился на свободное кресло к приветствовавшему его знакомому, и они чокнулись фляжками за что-то своё, чекистское. Григорий Иакович закрыл глаза.

На первые выходные июня тёти-цилин местком профсоюза предложил двухдневную экскурсию по стопам бегства Толстого в последние дни его жизни. Зачем молодым было узнавать несчастный финал старца, вынужденного в свои 82 бежать из родного дома от постылой истерички-жены, Циля Лейбовна забыла себя спросить. Зато сшила «деткам» две походные подушечки-думочки, чтобы в автобусе им удобно было преклонить головушки.