Текст книги "Седьмая центурия. Часть первая (СИ)"

Автор книги: Эдуард Агумаа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)

Обманщица юркнула за спины товарок, а Гриша подумал: ловят на блесну, на голый крючок.

– Тебе двое завидуют! – начала вещать ему другая приставучая цыганка.

Гриша, неожиданно для самого себя, состроил свирепую рожу и рявкнул на неё:

– ИДИ ОТСЮДОВА! Я САМ ЦЫГАНИН!

Анна Фёдоровна рассмеялась. А Тася пригрозила цыганкам:

– Щас милицию вызовем!

Экскурсанты осматривались. Грише зачем-то захотелось сосчитать голубые купола, но он оставил это сразу, захваченный странным ощущением близости неба. Здесь оно было рядом – удивительно близко, как нигде.

Анна Фёдоровна рассказала об Оптиной пустыни, что здесь в скиту, после смерти сына, жил Фёдор Достоевский. В 1918-м декретом Советской власти монастырь закрыли, затем разорили. Большинство из трёхсот монахов разогнали, а остальных ВЧК-ГПУ-НКВД истребило: 39 монахов расстреляли, семерых замучили в лагерях. У иеромонаха Рафаила при обыске нашли крест, евангелие и кадило – это стало основанием для расстрела. Директора музея "Оптина пустынь" схимонахиню Августу арестовывали 18 раз. Потом, в 1939-м, когда Гитлер со Сталиным расчленили между собой Польшу, НКВД на территории монастыря устроил концлагерь для пяти тысяч польских офицеров. Отсюда их увозили на расстрелы в Катынь. Потом здесь был госпиталь, а в 44-45-м годах – фильтрационный лагерь НКВД для советских офицеров, возвратившихся из плена.

– Доболтается диссидентка, загребут её в КГБ! – прошипела мужу тётка с переднего сидения.

– А если правду говорит? – спросил муж.

– В психушку закроют!

Тасю в Оптиной поразило множество монахов, иноков.

– Инок, – пояснила Анна Фёдоровна, – от слова "иной", то есть "не как все". Большинство из них пришли в монастырь с целью стяжания Святого Духа, обожения.

Экскурсанты всматривались в болезненно-бледные бескровные лики монастырской братии, когда рядом вдруг послышался чуть хриплый, несильный голос:

– Для добрых щей мужики женятся, да не от добрых ли жён в монастырь постригаются?! Одному с женой горе, другому – вдвое...

Тася с Гришей обернулись и увидели дядьку со слипшимися в сосульки серо-белыми волосьями – по виду странника, какие во множестве обретаются по монастырям. Он был в дырявых обносках и совсем бос. С шеи свисали длинные концы серого линялого платка, повязанного на манер пионерского галстука, а между грудью и животом, на железной цепи из крупных ржавых звеньев, переброшенной по плечам крест-накрест, болталось большущее деревянное резное распятие, явно самодельное. Рот странника был приоткрыт, взгляд казался остекленелым. Из бороды торчали травинки сена вперемешку с трухой соломы.

– Два на сто безбабных мужиков воют, Богу молятси: "От пожара, от потопа, да от злой жены, Господи, упаси!"

– Психбольной! – шепнула Тася, прячась за Гришу.

Анну Фёдоровну в это время спросили:

– Так, зачем Толстой прибежал сюда, в монастырь, и не остался?

– Лев Николаевич намеревался о чём-то поговорить здесь со старцем Иосифом, да только поблуждал в задумчивости за монастырской рощей, возле скитов, но войти в хибарку и обратиться к старцу не решился.

– Почему? – стали допытываться экскурсанты.

– Теперь этого никто точно не знает.

– Так его ж отлучили от церкви! – вспомнил один из дядек, похожих на отставников. – Может, потому?

– А что он такого сделал? За что его отлучили?

Анна Фёдоровна поведала:

– Он заявил Синоду: "Я убедился, что учение Церкви есть теоретически коварная и вредная ложь, практически же – собрание самых грубых суеверий и колдовства, скрывающего совершенно весь смысл христианского учения".

Гриша бывал в церквях не раз, размышляя над увиденным, и сейчас, услышав мнение Толстого, подписался бы под каждым словом, из только что прозвучавших.

И тут экскурсанты вновь обернулись на голос.

– ВСЕ СИЛЫ АДА, ПО ОБЕТОВАНИЮ ГОСПОДНЮ, НЕ МОГЛИ ОДОЛЕТЬ ЦЕРКВИ СВЯТОЙ...

Голос принадлежал всё тому же бородатому оборванцу-страннику, который продолжил:

– ...и в наши дни, Божиим попущением, явился новый лжеучитель, граф Лев Толстой... Церковь не считает его своим членом и не может считать, ДОКОЛЕ ОН НЕ РАСКА-А-АЕТСЯ... Так обосновал Священный Синод отлучение Толстого. Членами Синода были митрополиты Антоний, Феогност, архиепископ Иероним, епископ Маркел и прочие. А в ночь после публикации Определения Синода, под самый рассвет, было митрополиту Антонию видение. Спаситель явился ему с нечесаными власами, босыми ногами в пыли, в рубище, в котором предстал впервые пред Пилатом, и рек: "Кого отлучаете, подписанты убогие? Он Четырнадцатый мой апостол и Пятый евангелист мой, и ближе мне, чем ваша вместе взятая шайка толстопузых чинуш от "Самой Правильной Церкви". А Антоний-то, возьми, да возрази Спасителю: "Кому Церковь не мать, – говорит, – тому, – говорит, – и Бог не Отец!"

– Юродивый! – зашептали в толпе. – Юродивый Христа ради...

Странник тряхнул космами и уронил голову на грудь.

– А Спаситель?! – спросил кто-то из экскурсантов или паломников. – ЧТО?!

Странник махнул рукой от себя, будто отгоняя нечисть, и сказал:

– Спаситель, молча, отошёл, ибо Самая Правильная Церковь всегда была слугою и рабыней светской власти, опорою кнута и угодницей деспотизма.

– А что ж ты сюда пришёл, коли Церковь тебе не гожа?! – язвительно прошамкала какая-то старуха.

– И Христос в храмы входил, – ответил юродивый, – ибо они – дом Отца и приют детей Его, а не дом невежд и догматиков.

– Это Виссарион, – зашептал кто-то из подошедших богомольцев. – Снова выпустили его, что ли?

– Говорят, он прозорливый, – шепнул ещё кто-то.

– Прозорливый, – отозвалось со всех сторон приглушённым эхом: – Прозорливый...

Одна благообразная мирянка – худощавая, светлоликая тётушка в белом платочке оказалась смелее других и обратилась к юродивому:

– Говорят, батюшка, ты прозорливый...

– Озорливый, милая, я. Озорливый...

– А скажи на милость, батюшка, что с нами будет?

Тот отстранил голову, будто рассматривая благообразную и, улыбаясь только глазами, пошутил:

– Можеть, мы поженимси, а можеть, повенчаемси... Мужа-то у тя давно нет.

Благообразная замотала головой:

– Я, батюшка, не про нас с тобой, а про всех. Что будет?

Юродивый тряхнул лохматой головой, закатил глаза, бельмами напугав стоявших вблизи, и изрёк:

– Когда Меченый придёт – будет Слово. И два слова, и миллион два слова. Когда Меченый уйдёт – треть царства пропадёт, ещё четверть отпадёт, да ещё осьмушка отвалится.

Богомолки вокруг, испуганно крестясь, забормотали:

– Свят! Свят!..

Юродивый вкатил глаза на место и, в свою очередь, спросил Благообразную:

– Звать тя, как, дщерь Божия?

– Валя.

Виссарион вновь встряхнул головой, повторил страшный трюк с закатыванием глаз, и выдал:

– В дому чадо недужное, а сама в дальних землях обретаесьси...

Теперь глаза Вали выкатились, она скрыла рот ладонями и выдохнула:

– Верно, батюшка! Давеча только вот из Иерусалима вернулась.

– Стало быть, – поднял брови Виссарион, – теперь ты – Валя Иерусалимская. И зачем, Валя, град святой посещала?

Богомолка открыла рот, но все пришедшие ей на язык "поклониться", "прикоснуться", "окунуться", "помолиться", "умилиться", вплоть до "покаяться" – столкнулись и застряли, как машины при аварии в туннеле. Валя застыла с открытым ртом.

Виссарион спросил:

– Заповедано ли Святым Евангелием паломничество во Святую землю?

Валя не знала и пожала плечами. Он сам ответил:

– НЕТ. Не сопряжены ли паломничества с мирскими искушениями и соблазнами во множестве?

Валя молчала, и он сказал:

– ДА. А где Господь войдёт в сердце скорее – в Иерусалиме, или где бескорыстно сотворяешь добро? Не в любом ли храме причастишься ты Тела Христова и Крови Христовой? Что ближе духу Божию – затворничество или праздно-любопытные вояжи? Не питаешь ли гордыню, фотографируясь у святыни, покупая магнитики? Не милее ли Христу видеть, как имение своё раздаёшь не отельерам, а нуждающимся? Святитель Григорий Нисский в четвёртом веке ещё заметил, что святость Иерусалима не отражается на тех, кто его посещает, ибо не умаляет в душах христиан ненависти и вражды. Сердце может жить своекорыстием и гордыней, а может – братскою любовию и добротой, и всё, что нужно к познанию Бога, в душе каждого уже есть...

Подошёл милиционер и толкнул юродивого костяшками кулака в плечо:

– Тебя снова выпустили, тунеядец?!

Странник жутко скрежетнул зубами, сильнее прежнего тряхнул головой, и тотчас в его лице произошла перемена, которую заметили все – его глаза наполнились молниями, и он продолжил говорить, только громче, сквозь пережатые судорогой челюсти:

– Молиться везде – всё равно! И в Иерусалиме ищут Христа только дяди и тёти, или никогда не носившие Его в груди своей, или потерявшие Его. Кто способен страдать при виде чужого страдания, кому тяжко зрелище угнетения чуждых себе потомков Адама,– тот носит Христа в груди своей, и тому незачем ходить в Иерусалим! Путь к Христу – путь освобождения от имущества и страстей...

– Виссарион Григорьевич! – стала просить юродивого Анна Фёдоровна: – пожалуйста, успокойтесь!

Подбежали двое в штатском. Шепнув что-то милиционеру, потребовали от юродивого:

– Гражданин Бесинский, пройдёмте в отделение!

Виссарион скрежетнул зубами страшнее прежнего и сорвался на горлобесие:

– В Иерусалиме ищут Христа ХАЛДЕИ, ГАВРИКИ, ЭКЗЕМПЛЯРЫ, ГУСИ, ЛЕМУРЫ, ГИББОНЫ, ПИТЕКАНТРОПЫ, ПАЛЕОАНТРОПЫ, ГОМИНИДЫ, ИНФУЗОРИИ, ОСОБИ, ЦАРИ ПРИРОДЫ, КАПУЦИНЫ, ОРГАНИЗМЫ, ДВУНОГИЕ, МОРДОФИЛИ, МОРДОПЛЯСИИ, ЧЁРТ ЕЩЁ ЗНАЕТ, КТО!.. ХРИСТОС ЗДЕСЬ! ВСЕГДА РЯДОМ! ВСЁ ВИДИТ! ВСЁ ЗНАЕТ!..

В уголках рта юродивого взбилась густая пена – начался припадок. Тася потянула Гришу за руку:

– Пошли отсюда!

Виссариона схватили за запястья и потащили. А он кричал:

– МЫ НЕМОЩНЫ, А ВЫ КРЕПКИ! ВЫ В СЛАВЕ, А МЫ В БЕСЧЕСТИИ! МЫ БЕЗУМНЫ ХРИСТА РАДИ, А ВЫ МУДРЫ ВО ХРИСТЕ! ПРОРОК ОСИЯ ВСТУПИЛ В БРАК С БЛУДНИЦЕЮ, ЧТОБЫ...

Дальше было невнятно – его волокли, затыкая рот.

– Борода апостольская, а усок-то диавольский! – прошипел кто-то из толпы ему вслед.

Все разбрелись. По дороге к автобусу взгляд Гриши случайно упёрся в глаза пожилой цыганки.

– Ты изменишь ход времени... – произнесла она, будто неожиданно для самой себя.

С неё словно сорвалась маска, и она, инстинктивно пряча настоящее лицо, отвернулась и в растерянности отошла.

Гриша подумал: "Я мечтаю создать хроноцапу – сердце Машины Времени. Неужели цыганкам, и вправду, открыто будущее?!"

– Желаете ягнятину, индейку, рыбу? Пожалуйста, для вас...

Это снова была стюардесса. Нерельман, вполне сытый мамиными голубцами, отказался.

Григорию Иаковичу вспомнилось, как из Оптиной они с экскурсией отправились в Казанскую Свято-Амвросиевскую пустынь – в Шамордино, где до революции жила монахиней сестра Толстого. Там было очень просторно и сказочно красиво. И всё так ухожено, с множеством цветников и аккуратных огородных грядок.

Радуйся, Благодатная, Господь с Тобо-ою,

Подаждь и нам, недостойным, росу благодати Твоея

И яви милосе-ердие Твое...

В Шамордино отношения пары омрачила ерунда – Тася попыталась вручить Грише свою сумку:

– НА! Носи!

Гриша изумился: почему это?! И отказался:

– Она дамская.

– Что такого?! Все парни своим девушкам носят!

– Ну и дураки. Я не ношу.

– Ну, на, хотя бы, подержи!

– Дамскую – нет! Дурной тон.

Тася обиженно поджала губы и замкнулась.

– Толстой вначале решил остаться здесь, в Шамордино, – сообщила экскурсантам Анна Фёдоровна. – Он присмотрел избу с комнаткой за пять целковых в месяц, но хозяйка дома в назначенный час за деньгами не пришла. Потом сюда, в монастырскую гостиницу приехала дочь Саша и напугала отца тем, что, возможно, "мамба" – так дети называли змеиным именем мать – что, возможно, Софья Андреевна уже отправилась в погоню, и цель её – добиться у Льва Николаевича нового завещания, вместо тайно подписанного недавно в лесу. Саша привезла отцу письма от сыновей. А ещё письмо от жены, от которой он теперь бежал без оглядки: "Левочка, друг мой милый, не скрывай от меня, где ты, и позволь мне приехать повидаться с тобой, голубчик мой, я не расстрою тебя, даю тебе слово, я кротко, с любовью отнесусь к тебе. Левочка, друг всей моей жизни, всё, всё сделаю, что хочешь, всякую роскошь брошу совсем; с друзьями твоими будем вместе дружны, буду лечиться, буду кротка, милый, вернись, ведь надо спасти меня, ведь и по Евангелию сказано, что не надо ни под каким предлогом бросать жену. Милый, голубчик, друг души моей, спаси, вернись, вернись хоть проститься со мной перед вечной нашей разлукой". Из строк пространного, логически связанного письма, даже неспециалисту ясно, что написано это лицом душевно здоровым. И Толстому это было ясно. Как ясно было, что отношение к нему жены и сыновей, как к ещё живому, но дышащему на ладан, источнику солидной прибыли, не изменится. В четыре утра он разбудил своих сопровождающих – доктора, дочь и её подругу. Когда в Козельске сели в поезд, он сообщил, что намерен бежать в Болгарию или Грецию, хоть под видом прислуги....

– Вот урок всем терпилам! – заключил один из дядек-отставников. – Не терпи до 82-х, ни до 72-х, ни до 62-х! Тикай сразу! Ноги в руки!

– Вот, так, – подытожила Анна Фёдоровна, – в бегстве Толстого село Шамордино стало точкой невозврата.

На этом экскурсионная часть поездки завершилась. Пока все собирались у автобуса, Тася с Гришей не разговаривали, и ему было слышно, как один из дядек, похожих на отставников, говорил другому:

– Когда мы с женой поженились, купили холодильник. Десять, пятнадцать, двадцать лет на нём незаметно появлялись царапины, мелкие ссадинки, кое-где пооблупилась эмаль, потом стала проступать ржавчина, и с годами он как-то весь обшарпался. И мотор его стал тарахтеть гораздо громче. Мотор сначала чинили, потом даже заменили, но холодильник вскоре вновь начинал дребезжать. А потом в нём завёлся запах тухлятины. Как мы его ни мыли с содой, как ни скоблили, запах почти исчезал, но, всё равно, оставался... неистребимый. И стрёмно стало помещать в него колбасу. И этот дребезжащий и обшарпанный ровесник моего брака стал напоминать мне... мою жену.

– А ей он не напоминал тебя? – поддел второй "отставник".

– Может, – пожал плечами первый. – Он стал символом, памятником нашего брака. Я на нервах курил сначала по пачке в день, потом – по полторы, и тихо-тихо докурился – схлопотал инфаркт...

Гришу отшатнуло, он даже на пару шагов отступил. И невольно услышал разговор двух дам бальзаковского возраста:

– Любовь убивают не пулей, не ножом, не верёвкой, а только повседневностью – мелкими спорами, совсем незаметно сползающими в перепалки, потом – в перебранки, а дальше – в скандалы. И всё только на почве быта.

– Муж-покойник говорил: жена должна быть умная и добрая. Остальное – от лукавого.

– А если она умная, добрая, но... вот, у меня была однокурсница – месяцев через пять-шесть после свадьбы выбрала момент и тайком рванула к своему бывшему... А так, по жизни, – и умная, и добрая...

Водитель завёл мотор, экскурсанты стали подниматься в салон. Оказалось, что сидевшая впереди Гриши с Тасей пожилая супружеская пара встретила здесь своих знакомых, приехавших на машине, и они уведомили экскурсовода, что в город вернутся сами.

Автобус тронулся. Гриша огляделся – похоже было, что все находились под впечатлением, и по-своему сопереживали драме великого гения, оказавшегося столь несчастливым в семейной жизни. И никого уже не веселили и не забавляли попадавшиеся по ходу поездки названия окрестных деревень – Желудково, Ноздрино, Бухлово, Мошонки...

На обратном пути Анна Фёдоровна по-прежнему сидела в своём вращающемся кресле экскурсовода, но уже не лицом к пассажирам, а вполоборота.

Одному из дядек-отставников, графинюшка, видать, тоже понравилась, а может, просто захотелось развлечься.

– Анна Фёдоровна! – громко обратился он. – А у песенки про Льва Николаича – что вчера нищие в Поляне исполняли – у неё и другой вариант есть. Знаете?

– Знаю, – улыбнулась графинюшка Аннушка.

– Споём? – спросил "отставник", и "завёл шарманку", при всяком разе нарочно окая и якая:

– В имении, в "Ясной поляне"

Великай пясатель Толсто-о-ой

Ни рыбу, ни мясо не кушал,

А бороду мыл он росо-о-ой.

Графинюшка включила микрофон и, смеясь, подхватила:

– Жена его звалася Софья,

И в том все злосчастье ево-о-о:

Не ндравилась ей философья

И мужа характер свово-о-о.

Дальше они пели хором:

– Чрез это в толстовском семействе

Был жуткий раздрай и разлад:

Его обвиняли в злодействе,

Хоть не был ни в чем винова-а-ат.

И плакал великий пясатель,

И кушал вареный овё-о-ос.

И роман его "Воскресенье"

Читать невозможно без слё-о-оз.

Гриша смотрел на графинюшку и наслаждался: как открыто и искренне она улыбается! Как весело, по-детски смеётся! Какие сорок – сорок пять!? Милая, очаровательная девочка!

А "отставник", напирая на горло, басил:

– Георг Валентиныч Плеханов

Считал, что пясатель Толстой

Пясатель был очень неглупый,

Философ же очень плохо-о-ой.

Товарищ же Ленин считает,

Что Лев Николаич велик,

И как пролятарский пясатель,

И просто, как тульский мужи-и-ик.

Из этой сложнейшей дилеммы

Мы выводы сделать должны:

Суждения Ленина верны,

Плеханова же не верны-ы-ы.

Отправился граф в путь предлинный

В рубахе дырявой, как есть,

В пути заболел скарлатиной

И вынужден был помере-е-еть.

Об этом узнали в Поляне,

Об этом прослышал Бомбей,

И горько рыдали цыгане

И негры различных масте-э-эй...

Теперь в автобусе будто посветлело и потеплело. Тётки затянули "Ой, калина", потом "Ой, малина", потом "Ой, рябина" и всякое-такое, как водится. Тася не пела, не подпевала, а смотрела на Гришу. И вдруг прошипела:

– Глядишь на неё, будто она в костюме Евы!

– Не болтай глупости! – отмахнулся Гриша, потому что это было сущей неправдой, и от несправедливого укора, и от того, что его девушка оказалась пустой ревнивицей, ощутил досаду.

Тася демонстративно отвернулась, подложила сшитую Цилей Лейбовной "думочку" под ухо и притулилась к оконному стеклу.

"В костюме Евы", говоришь?! – с раздражением усмехнулся про себя Гриша. – А почему "нет"?! ДА! Она – произведение Природы. ДА! Она привлекательна! ДА! Она мила моему сердцу! Возможно, она восхитительна и в красивейшем из нарядов – райской наготе. Спасибо тебе, Тася, за идею! Созерцаем же мы в музеях произведения искусства! И... навряд ли, сорок лет – конец жизни! Отдыхай, Тася, "дорогая"!"

Между тем, к графинюшке подсела одна из экскурсанток – примерно равного возраста, и вскоре они разговорились, будто приятельницы. Мотор "Икаруса" рокотал громко – ничего не было слышно, но даже просто смотреть на графиню Аннушку Грише было радостно: как живо она говорит, как увлечённо слушает, какими искрящимися глазами смотрит. Нет никаких десятилетий, разделяющих его и Её! И её мимика волновала его, и каждое её движение, и малейший поворот корпуса – всё дарило ему радость.

"Ты изменишь ход времени", – вспомнилось вдруг пророчество старой цыганки. И он сказал себе в душе: "Это самое важное, самое главное. Вот моя мечта, вот цель жизни! Математики и физики рождены, чтоб сказку делать былью. Я создам хроноцапу, вернусь в Прошлое и исправлю ошибки, которые совершил. И другим помогу исправлять их ошибки. Первое, что исправлю – вернусь в день и час, когда перерезал провод телефона. Стрелки завращаются назад, провод сам собой срастётся на глазах, время остановится, и я позвоню Софи".

Гриша раскрыл блокнот и, формула за формулой, стал описывать – как он себе это представлял – принцип работы хроноцапы – устройства, стабилизирующего кванты времени – хрононы. Вот, ближайшая звезда продуцирует поток хрононов. Вот, особый агрегат – моллайдер – улавливает их, концентрирует и направляет в сверхмощный циклотрон. При этом пространство-время искривляется, изменяются гравитация и ход времени. Циклотрон разгоняет хрононы в нужном направлении – вперёд – в будущее, или назад – в прошлое. Хроноцапа создаёт одноразовую "кротовую нору" – локальный туннель времени, так называемый "мост Эйнштейна-Розена". И она же обеспечивает симметричное удержание порталов времени, позволяя хрононавтам возвращаться из таких путешествий обратно.

Сейчас Гриша понимал, что ему не хватает только знаний, но они – наживное. Зато его стремление колоссально, а значит, будет успех. И он принялся набрасывать эскиз схемы. Он вошёл в так любимое им состояние транса, и просто переносил в блокнот картинку, которая, вот, ожила в сердце разума. И слушал комментарий голоса Безмолвия...

– Что рисуешь? – спросила Тася.

– Набросок к чертежу устройства Машины Времени.

Тася зевнула:

– Иллюзии, фантазии, прожекты... Думала, рисуешь портрет экскурсоводши.

Уже не первый раз рядом с Тасей чудесный транс Гриши болезненно – до спазма в голове – прерывался, и неведомый Голос умолкал. Тася снова зевнула, на этот раз притворно:

– Она ведь нравится тебе... Не так ли?

Гриша почувствовал, как неприятен ему вопрос. Точнее, допрос – идиотская сцена ревности, не то пока ещё прелюдия к ней. Ему и хотелось бы искренне поделиться: "Да, графинюшка очаровательна!", но Тася-то не была ему другом, поэтому он ответил:

– Нормальная.

– Нет, ты прямо скажи, она тебе нравится? – потребовала Тася. – Я за тобой наблюдала!

Экскурсанты заметили у придорожного магазина квасную бочку, и автобус затормозил. Дядьки-отставники предложили отметить познавательную экскурсию, выходной день и знакомство пивком. Часть экскурсантов побежала за "Жигулёвским", и Гриша решил, что жахнуть пивасика сейчас – самый раз. Когда автобус тронулся, всем стало ещё теплей и веселей.

Я был ба-та-льон-ный раз-вед-чик,

А он – пи-са-риш-ка штаб-но-о-ой...

– протяжно затянули оба "отставника", всё на тот же мотив, что и про Толстого.

– Она тебе нравится?! – не отцеплялась Тася.

"Объяснять, что лицо другого пола может нравиться совсем не физически, а по-другому? Не поверит. Объяснять, что Анна нравится просто своей весёлостью и задором? Не поймёт..."

"Может, сразу врезать бутылкой по башке!?" – предложил вдруг голос Безмолвия, очевидно, потеряв терпение.

Хроноцапа вылетела из головы. Глядеть на графиню теперь стало невозможно, и Гриша глотал "Жигулёвское", наблюдая внутренним взором, как колкие пивные пузырьки шкрябаются сейчас об его горло. Нет! В нём ещё сияла открытая улыбка графинюшки. Да! Ему хотелось на неё смотреть. Но он вынужден был не смотреть. Он был принуждён упереть взор в коричнево-стеклянное горлышко пивной бутылки. И ощущал себя... жуком, наколотым на булавку, и бессильно сучащим по воздуху лапками – пленником западни. Дело было вовсе не в графине. Он ощутил себя пленником Таси. Ему снова захотелось одиночества, уединения. Захотелось так сильно, что он решил из западни вырваться. И сказал негромко, но ясно:

– Нравится!

И добавил зачем-то:

– Век воли не видать!

Такую тираду, наколотую синькой, он видел лет шесть назад в Одессе на пляже, на лысой груди бритоголового уркагана. Лицо Таси стало угрюмым, а пока она готовилась к продолжению "выяснения", Гриша достал из рюкзака свою "думочку", пристроил кое-как между шеей и затылком, и закрыл глаза. И уже стал засыпать, как вдруг Анна Фёдоровна и её собеседница решили пересесть на сидения, которые были свободны с самого Шамордина – прямо впереди Таси с Гришей. И в следующий миг Гриша увидел, что Тася стала темней и угрюмей, чем горизонт Уиллера у Чёрной дыры в центре Галактики. Она отвернулась и уткнулась в свою "думочку".

Графинюшка устроилась у окна. Теперь она хоть и была к Грише спиной, зато очень близко – руку протяни – и вот её интересный профиль, обращённый к собеседнице влево. Гриша не желал подслушивать, но сработал давно развившийся зачаток сверхспособности – все посторонние звуки, шумы, и даже зрительные впечатления исчезли – и он слышал теперь только два голоса – Анны Фёдоровны и её новой знакомой. А они болтали себе негромко, полагая, наверное, что все вокруг, переполненные впечатлениями, дремлют, отдыхая после обеда, кваса, пива и длинного путешествия.

– Как её угораздило втюриться в рыхлого толстяка Танеева?!

– А как художница Фрида Кало изменила мужу с женатым пожилым политэмигрантом Троцким?! Может, Троцкий "попал" в её "тип"? Может, Танеев "попал" в "тип" Софьи Андревны?

– Пожалуй, да... Из десяти самцов на выбор – любая за минуту выберет папу своим будущим детям... Ну, не за минуту, так за две.

– Марлон Брандо, – улыбнулась графинюшка, – или Грэгори Пэк? Жан Марэ, или Омар Шариф? Марчелло Мастрояни, или Ален Делон? Все красавцы, но в тип попадает только один...

Гриша улыбнулся, вспомнив свою "науку" девушкологию. И правда, любой может исследовать себя, разгадывая персональный код, заложенный Природой в твоё существо: на какой тип красавицы сердце ёкнет сильней, а на какой – промолчит: Марина Влади или Мэрилин Монро? Симона Синьорэ или ... Бобрик, к примеру, был влюблён в Сильвану Пампанини. А Гриша – в Одри Хепберн. Нет! Нет! Влюблён во всех красавиц... пожалуй, кроме Монро...

– Недавно была на закрытом показе в Доме Дружбы, – сообщила графине собеседница. – И вот, в фильме, замужняя баба видит самца своего типа, забывает про мужа, плюёт на всё, переступает через мораль, приличия, как через кучку собачьего дерьма...

– Её звали Анна Каренина? – улыбнулась графиня.

– Нет!

– Этой истории миллион лет.

Собеседница набралась духа и поведала:

– По себе знаю: попадание в "свой" тип – штука страшная. Я вот так "попала" в юности, ещё до института. Год, как школу окончила, работала на приёмке-выдаче заказов в "Бытовых услугах" возле рынка – подшить, там, погладить. И как-то днём – клиентов почти не было – и напарница моя, по смене, отбежала минут на пять. И входит Он. Первый раз его вижу, а меня будто из ведра облили. Сходу – колени задрожали, и ноги подкашиваются... МОЙ! В жизни такого не случалось, даже представить себе такого не могла. МОЙ! Для меня, и только для меня он на этом свете! Даёт квитанцию, а я зачем-то, паспорт ещё у него требую – и плету чушь какую-то. Даёт паспорт, а я, давай, штампы о его браках-разводах искать. Отдала ему паспорт – а у самой и руки ватные. Еле нашла, что он сдавал там, в глажку. И тут же, снова паспорт требую. Он не понимает, в чём дело, а я выхватываю у него паспорт, и листаю – год рождения! Ахнула про себя, что в отцы годится, а сама его имя-фамилию про себя учу. И чувствую, мокро у меня... там! Невероятное что-то! Он к дверям, а меня трясёт-колотит. Заорать готова, чтоб только не уходил. Тут напарница явилась. Думаю: удачно. Бросаю ключи, и уже на бегу срываю с себя халат рабочий сатиновый. Кричу ей, что потом объясню. Думаю: объявят выговор – и ладно! Уволят? И к чёрту! Лишь бы МОЙ не ушёл! Я за ним. На улице вижу только спину. Заходит на рынок, я за ним. Он к какому-то лотку, я за ним. Оборачивается – я перед ним. Стоим – я на него уставилась. Он ничего не понимает, сначала даже не узнаёт – там-то, в "Заре", я за прилавком была в халате синем. Смотрю в глаза, как собачка уличная, дрожу уже не в коленях, а вся, и глазами молю: "Ты мой хозяин! Забери меня!"...

– А он? – спросила графинюшка.

– То ли не понял, что у меня на уме, то ли своих проблем у него, без меня, хватало. Поглядел мне в глаза, решая, видать, про себя, как быть. Молча, отвернулся и ушёл. А я потом ещё года четыре в себя придти не могла. Картина эта перед глазами – а в душе слёзы: вот он – МОЙ, нашёлся! Да, видать, не мне суженый. Если б только можно было вернуться в тот день!..

– Что изменилось бы?!

– Я бы на том рынке попросила выслушать, призналась бы ему, что со мной творится, пошла бы за ним следом... Или... это я теперь такая "умная"?

"Э-э... – отметил про себя Гриша, – да тут не код, записанный в подсознание, тут круче – взрывчатка в мозгах! Девушкология постулировала, что девушки падки, прежде всего, на знаменитость. Во-вторых, на богатство; в-третьих, на брутальный голос и крепкий торс; в-четвёртых, на какой-нибудь талант; в-пятых, на интеллект. А всё не так!"

Собеседница графинюшки подытожила:

– Когда происходит попадание в физиотип, успокоить может только подчинение императиву Природы...

– Не честь?! Не совесть?! – всерьёз возразила Анна Фёдоровна.

Тут дёрнулась Тася и прошипела Грише в ухо:

– Заумные сс...! Они мне надоели!

Она оглянулась, убеждаясь, что в хвосте автобуса есть пара-тройка свободных мест, поднялась и скомандовала:

– Пошли!

Гриша не двинулся. Почему он должен безропотно ей повиноваться?! Почему она от него этого ждёт?! Он отрицательно мотнул головой. Она стала протискиваться между его коленями и спинкой впередистоящего сидения, с лицом, окаменелым от злости. А он вспомнил, что видел уже это каменное выражение её лица в Новый год – в самый первый момент, когда только вошёл, и со всеми здоровался. Но тогда самое первое и неприятное впечатление вмиг потонуло в "Песнярах" и "Самоцветах" из телевизора, в конфетти из хлопушек, бенгальских огнях, ароматах живой ёлки и духов, а ещё – в ароматах завитых и уложенных волос, ароматах шей и подмышек валооких гурий, и в массе прочей праздничной мишуры. Как же он мог это каменное выражение её физиономии забыть?! А сейчас... мы ведь не ссорились! Никто ни с кем не ссорился. Просто я не должен подчиняться её командам. Но она отсела. "Она не со мной!" Гриша обернулся. Тася сделала вид, что намерена спать. "Она не со мной!"

Гриша мысленно перенёсся в исходную точку – в утро Первого января. "Что это было? – спросил он себя. И ответил: – Механический процесс возвратно-поступательных движений челночно-поршневого типа... зимней ночью, часа в три. А что было до ЭТОГО?! Девушкология, АУ-У! Первый взгляд, был? – Нет. Вспышка, была? – Нет. Знакомство, было? – НЕТ! Общение, было? – Никакого! Сближение, было? – Нет! Нет! Любовь? – ОТКУДА?! НЕТ! А что, было-то?! Пьянка? – Да. Троение в глазах? – Да. И "беспорядочные связи", как это называла школьная директриса? – ДА. Бобрик называет это – "факнулись". Кто она мне? Возлюбленная? – НЕТ! Бобрик таких своих "беспорядочных связных" называет трали-валями, кобылками, матрёшками, факушками..."

Вернувшись вечером в город, Гриша и Тася, не разговаривая, спустились в метро и без прощаний разошлись по разным вагонам.

23. Французский поцелуй

Грозовой шквалистый ветер из-под низких чёрных туч обрушивается на гуманоидариум. Сверкает молния и раздаётся такой силы удар грома, что на всех этажах подпрыгивают полы. Мордастый аллирог разгибает здоровенный кулачище и грозит пальчиком нам, пленникам:

– Пятая, вы, колонна! Это на вас гневается дурдонский государь!

– Госудагство – это холодное чудовище! – замечает товарищ Нинель. И добавляет: – Так говогил товагищ Кагла-Магла!

От тёмного угла за умывальником отрывается тень, шагает в центр палаты, прыгает к окну и орёт так, что слышно за километр и на улице: