Текст книги "Седьмая центурия. Часть первая (СИ)"

Автор книги: Эдуард Агумаа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)

Я, как Хранитель Оси Вселенной, пытаюсь Ось освободить, но Ада обрушивает на неё живые тиски своего чрева и сладострастно сдавливает. Она вновь повторяет излюбленные движения кормой вперёд-назад, и Абдурахман Мангал, чуть живой, следует по инерции внутри инопланетного Туннеля Счастья.

Движения хвостовой части инопланетянки становятся всё сильнее, всё нетерпеливее, их амплитуда нарастает. Урчание и мурчание начинает переходить в постанывание и рычание. Стремясь к пику блаженства, Ада увлекается так, что всего на миг ослабляет хватку медовых тисков, и этого оказывается достаточно, чтобы Ось Вселенной покинула врата рая.

Инопланетянка хватает нашего друга Абдурахман Мангала, сжимает ладонями и жарко шепчет:

– Ну, почему Он не отстёгивается!

Курочка, качая головой, укоризненно квохчет:

– Толькоо-ко осьминог поо-поо-после спаривания оставляет член в теле партнёрши и отращивает себе новый.

Выгнув спину и шею, Ада энергично отклоняется назад и касается губами моей небритой щеки. Не меняя теперь положения тела, она приподнимает свою прелестную инопланетную корму и, раздвоив её, берёт рукой мою правую кисть и направляет туда, где недавно взорвалась Ось Вселенной.

– ДАВАЙ ЖЕ! – повелевает инопланетянка.

Она наклоняется, опуская лицо, и утыкается подбородком в кушетку. И шепотом руководит: – Пальчик указательный... Осторожно... Другой пальчик, средний... Вооот, не резко. Пальчик к пальчику... Постепенно... Безымянный! Тааак... Хорошо! Мизинчик! Смелее! Отлично! А теперь – БОЛЬШОЙ!

Когда весь кулак, а за ним и половина локтя, скрываются во влажном и горячем чреве, напоминающем будто выскобленный изнутри звонкий арбуз, самка-аллирог снова издаёт победное "ЙЙЙЕССС!" И принимается раскачиваться и скакать теперь на моём кулаке-локте, поверх не знающей устали лошади-кушетки. Ада снова вздрагивает и стонет. Совсем забывшись, она своей рукой сдавливает Абдурахман Мангала так, что он, не то, что ничего сказать – он даже пискнуть не может.

Курочка, беспокоясь за нашего друга, квохчет:

– Поо-поо полегче, беспоо беспорточная коо-кобыла!

Но инопланетянка Рябу не слышит, а только сладостно стонет от ударов внутренностями о кулак, венчающий добрую половину моего локтя. Курочка ворчит:

– За безобразие такоо-кое, может, коо-кобыла поо-поможет нам из гуманоидариума убежать?!

Ось Вселенной в этот момент начинает наливаться силой, распрямляться и повышать угол эклиптики относительно экватора галактики. Фаллос Сапиенс жив! Его голова вновь полна любопытных мыслей! И Ада сознаёт это и, в предвкушении новых путешествий в рай, вновь прорывается её плотина.

Забывшись, что мы с ней не в джунглях, инопланетянка ревёт, восторженно трубит, будто самка слонопотама, лихо совокупляющаяся в густой чащобе под сенью раскидистых баобабов.

И новый жестокий приступ приапизма начинает закручивать Абдурахман Мангала в болезненнейший штопор.

– Это легкоо-коо-ко поо-поправить... – успокаивает нас Ряба.

Но... что-то не так. Что?! Нам с Адой что-то мешает...

БАМ-БАМ-БАМ!

В дверь процедурной требовательно колотят.

БАМ-БАМ-БАМ-БАМ!

Ада же в конвульсиях космического экстаза никак не осознаёт происходящего, и очевидно, полагает, что так колотятся оба её инопланетянских сердца: запасное – в груди, и основное – внизу малого таза.

БУМ-БУМ-БУМ-БУМ-БУМ!!

В дверь процедурной ломятся, но Ада упорно не желает возвращаться с небес.

И только когда замок двери щёлкает от поворота ключа, вставленного кем-то снаружи, ледяной поток реальности, наконец, отрезвляет Аду. И она пугается. Да так, что мгновенный спазм интимной мускулатуры захлопывает райские врата её инопланетной промежности и капканом защёлкивает мне руку, аж по локоть. Не пытаясь встать с кушетки, Ада совершает бросок, чтобы удержать дверь вытянутыми руками, но... Увы! Паровоз не знал, что он теперь на жёсткой сцепке с тяжёлым товарным составом. Инопланетянка срывается, стягивая за собой закапканенного меня, Курочку и Ось Вселенной, и мы вчетвером летим на пол, как летают в пропасть вагоны в голливудских блокбастерах.

Дверь отворяется, и-и – БАЦ! – Аде в лоб, отчего я врезаюсь в самый центр голой и мокрой хвостовой части инопланетянки.

Над нами доктор Лектор, в его лапе ключ. Позади него тупые морды аллирогов, а из-за их спин нам с Адой подаёт знаки товарищ Нинель – он же беглый муммий-Ленин, показывая, как победная труба слонопотамки разбудила джунгли на всех четырёх этажах дурдонского спецучреждения.

Включают верхний свет.

– КИДАЙ МЕШКИ! ВОКЗАЛ ОТХОДИТ! – орёт муммий-Ленин Аде.

Обезумевшая, то ли от удара в лобешник, то ли от всего происходящего, Ада таранит головой скопление своих коллег в дверном проёме, устремляется в коридор и рвёт когти, драпая на четвереньках. А мы – теремковцы – мотыляемся за ней прицепом.

– АДА! – орёт нам вдогонку доктор Лектор. – КАК ТЫ МОГЛА?!

Он, будто, со всхлипом, добавляет:

– И, прости, Господи – С КЕМ!!...

Гуманоидариум наполняется гомоном растревоженных среди ночи гуманоидов. Куда и зачем бежит на четвереньках Ада, волоча нас за собой, мы пока не знаем. И мы вынуждены бежать за Адой на треньках – потому что одной конечности у нас, по-прежнему, нет, – она стиснута капканом в сыром и жарком чреве инопланетянки.

Ось же Вселенной, изогнутая сейчас адским приступом приапизма, бьётся кривым металлическим ломом об пол казённого коридора, и звенит – ДЗЫН-ДЗЫН-ДЗЫН, как старый трамвай на ржавых рельсах, вспарывает линолеум до бетона, скрежеща – ДЗЗЗЫЫЫ, и зажигая снопы ярких стальных искр.

Между тем, Курочка Аде резонно замечает:

– Скоо-скоро у тя вырастут четыре пятки. Скоо-коо-ко ещё так паровозиком скакать, а?! Кудаах-тах-тах?!

Ада оборачивается на бегу, и мы видим вытянувшийся посреди её лба длинный сизый рог.

Курочка хохочет:

– Ля ликоо-ко-ко... Ля ликорн...

Ада резко останавливается, и мы снова шмякаемся носом промеж мокрых полушарий её кормы. Покачивая рогом, она требует:

– Переведи!

– Ля ликоо-ко-корн, поо по-французски, "единорог". Точнее, "единорожка". La licorne.

– Очччч красиво! – восхищается Ада.

И бросается бежать дальше. А Курочка квохчет:

– Поо-похоже дверь ей коо-котелок-то поо-повредила!

Позади громкий топот – нас догоняют аллироги, с доктором Лектором во главе. Они потрясают шприцами, полными какой-то дряни. Теперь Ганнибал Кондратьич орёт на меня:

– ТЫ, Б-Б... ТЫ, Б-Бода! Может, и теперь не помнишь, чем ты занимался?! Амнезия у тебя, да?!

– Брат Коо-Коо-Кондрат, – пытается что-то объяснить ему Курочка, – поо-по, не по...

У неё, на нервной почве, не получается, и она в панике принимается колотить крылышками то Аде по голой заднице, то мне по физиономии.

– Ничего, – зловеще обещает Ганнибал Кондратьич, – скоро всё вспомнишь! У тебя впереди – вечность!

Со злой гримасой он втыкает шприц... в беломраморный сияющий глютеус Ады. Инопланетянка издаёт болезненный стон, и мой локоть, заодно с кулаком, выпадают из опушённого каракулем жаркого капкана, благоухающего парным мясом Куршевеля.

Второй и третий шприцы дядька Кондрат вкалывает мне. И зловеще командует подручным:

– Пижаму с "кроликом" ему – со склада!

А мы, с Курочкой Рябой и Абдурахман Мангалом уже летим в какую-то жёлтую бездну.

– Товагищи! – кричит нам муммий-Ленин откуда-то с потолка. – Я С ВАМИ!

И прыгает следом.

42. Шалман "Луна"

«Задремать бы, – мерекнул Путтипут, – да, вот, отчего-то ладони чешутся. К деньгам?» И кумекнул: «К чему ж ещё, как не к ним, родимым: ибо сорок два километрика постройки новой дороги от моря до объектов Игроманиады заценили дороже, чем пятьсот миллионов километров экспедиции на Марс и обратно. ХАВ БЫДЛ!»

Он опустил веки, но не спалось. Путтипут кумекал о своей дорогой стране: "Дурдонис – самая дорогая страна в мире". Этот слоган был запущен министерством Патриотизма, чтобы каждый дурдонец и каждая дурдонка могли гордиться, что на Дурдонисе:

самые дорогие Игры в мире,

самый дорогой космодром в мире,

самое дорогое сельское хозяйство в мире,

самый дорогой мост в мире,

самые дорогие дороги в мире,

самые высокооплачиваемые дураки в мире...

– Сон нейдёт, когда Мамон гнетёт, – ехидно проблеял противный голос в черепушке.

И тотчас вспомнились годы прощания с молодостью, когда руководство КГБ вернуло его с планеты Восточный Ахтунг на Дурдонис, где в тот год началась Великая Смута. Во всех городах и сёлах у пустых магазинов толпились нервозные очереди, и продукты, как в фашистскую блокаду, выдавали по карточкам. Месяц-другой он болтался в кадровом резерве КГБ, получая пособие в триста шуршиков, которые, кроме, как на хлеб да кефир, обменять было не на что.

Когда никому не известный дотоле университетский препод Антоний Босчак неожиданно сделался отцом ленинбургской демократии, и мутная электоральная волна вознесла его в мэры голодного бандитского Ленинбурга, "Контора Глубокого Бурения" не растерялась и поспешила внедрить Путтипута в мэрское окружение. Операции присвоили кодовое название "Смольный" и поставили цель: вовлечь мэра в коррупцию, нагрести на него компромат, чтобы шантажом, под угрозой дискредитации, морально подавить и превратить в гэбэшную марионетку. "Наживками на крючках" чекистам во все времена служили слабости, свойственные большинству смертных – сребролюбие, корыстолюбие, мамзелелюбие. Задачей Путтипута было вляпать Босчака в махинации с жильём, аферы с коммерческой недвижимостью, лицензиями, в разворовывание городского бюджета, выпачкать в коррупционных схемах экспортно-бартерных операций, повязать долей в тотальном взяткоимстве, в делёжке нелегальных доходов от криминальных и полукриминальных компаний, подпольных гостиниц, бордельных саун и казино.

Сейчас в памяти высветился дымный интерьер питейного заведения с рыжими велюровыми шторами на окнах и вонючим прокуреным бордовым гипюром на стенах. "Это в Павловске у Серёги Цайтгута? – мерекнул Путтипут. – Нет... это ресторан "Луна"...

В подобные ресторанчики он ещё мог приходить инкогнито, потому как его портрет, в отличие от портрета мэра, не был публичным. Сидя тогда за рюмкой чая в ожидании "клиента", Путтипут кумекал о мэре – Антонии Босчаке, который ещё вчера на кафедре рукой водил над тремя с половиной преподами, а сегодня на его демократическую головушку свалился сложнейший хозяйственный организм многомиллионного города, и у "народного" мэра было "ноль" представления, как этой махиной управлять. В "Конторе" ехидничали: "Когда в руки гуманоида падает немерено власти, и он не знает, что с ней делать, он употребит её на одни только личные вопросы".

Теперь мэр постоянно находился в отъезде – либо в столице, при дворе Алканавта Ёлкина, либо за рубежом – ему, на расстоянии от пяти миллионов проблем было легче жить, поэтому всю власть в Ленинбурге Путтипут держал в своих руках. Все важные бумаги проходили только через него, но подписи на них он вынуждал ставить других замов. Для этого он подтянул из "Конторы Глубокого Бурения" своих тихих собратьев. От разгула мутных волн демократии "Контора" затрещала по швам, а после провала эмвэдэшно-гэбэшно-цэбэшно-генштабо-капээсэсно-профсоюзного путча, она посыпалась, и Путтипут спасал "своих", пристраивая их на тёплые места во всевозможных муниципальных столоначальствах.

"Луна"... – вспомнил далёкие деньки Путтипут. – В этом шалмане я проводил деловые встречи, отжимая, как Робин Гуд, у богатых, чтобы раздать "бедным" – в смысле – себе, Босчаку, Лёше Зиллеру, и так – мелочишку на молочишко остальной "зондеркоманде" – Пудрину, Чесину, Топтыгину, Трефу – молодым шмеккерам, шустрившим в приёмной.

Тогда в "Луне", ожидая подхода "клиента", который, как следовало из гэбэшного досье, служил при синагоге "обрезателем лишнего" на причинном месте у богопослушных иудеев, а теперь пожелал получить лицензию на поставку из Святой земли оружия для ленинбургских ментов, Путтипут кумекал о ловле рыбки в мутной воде и о всяком-разном. О том, например, кому на Дурдонисе жить хорошо. Раньше, вот, лохмато жили партийные бонзы, чваны и продажные менты. Теперь, вот, лохмаче всех зажили грёбаные кооператоры, которых Меченый – предшественник Алканавта Ёлкина – отпустил на экономическую волю. Остальные же лохи уже не жили, а существовали, перемещаясь на лоховозах от жилища до подёнщины, от подёнщины до жилища, стараясь не откинуть копыта в условиях наступившей "свободы умирать с голоду". Ещё Путтипут мерекал о решительных гуманоидах, создававших разрешённые теперь, так называемые, "охранные" предприятия – в основном легализованные вооружённые банды, крышуемые продажными ментами, противостоящими беззащитному простонародью. Эти решительно забирали под себя не "периметры с проволокой", а собственность внутри периметров – от бензоколонки до овощебазы, от нефтебазы до морского грузового порта. Не колеблясь, они пускали в отстрел любого, кто мешал забрать бывшее "народное" добро, оказавшееся вдруг так "плохо лежащим".

– Здгавствуйте, Вадим Вадимыч! – приветствовал Путтипута подошедший клиент. – Я Фгейдзон. Ви меня таки уже не забыли?

Разумеется, Путтипут Фрейдзона не забыл. В том, или позатом году в этом же шалмане этому самому Фрейдзону Путтипут калякал на салфетке цену своей разрешительной подписи:

$10═000

Сумма была нехилая – в те годы в любой из дурдонских столиц на неё можно было купить не самую убитую хату, причём даже не на самой окраине. «Фгейдзон и пагтнёгы» за подпись Путтипута тогда безропотно заплатили. А куда им нахрен было деться?!

Путтипут был гуманоидом чрезвычайно осмотрительным, если не сказать – хитромудрым. Профессионально ведая, как спецслужбы метят невидимой краской купюры для поимки на взятке, Путтипут сам деньги ни у кого из рук не брал. Для приёма чёрного нала он подставлял своего кассира Лёшу Зиллера, обещая "клиентам":

– Зиллер всё оформит.

"Забудешь вас, жиндарьянов, как же! – хмыкнул про себя Путтипут. – Просил у вас за свою подпись, кроме десятки "зелени", ещё и долю – всего-то, сцуко, 15% в вашем, сцуко, бизнесе. Так вы, сцуко, торговались так, что чуть не удавились. Жадные сволочи! Мне долю опустили до 4-х, сцуко, процентов. Ну, я всё ж таки влез, сцуко, к вам в долю, в ваш грёбаный "SovEx"".

– Мы с вами не только старые знакомые, – ухмыльнулся Путтипут. – Я же ваш миноритарный партнёр.

Вспомнив заодно основную "специальность" Фрейдзона, он пошутил:

– Я помню: вы же ведь ещё, этот, как его?... "пенис-чик-чик", в смысле – "кончик-чик-чирик-чик". Вы – шмуль?

– Таки я моэль. Моэль иудейской общины. Совегшаю гитуальное обгезание младенцам и взгослым.

"А я, вот, шмоэль чванской общины, – усмехнулся Путтипут и про себя передразнил Фрейдзона: – Совегшаю обгезание вам. Обгезаю у вас по десятке "зелени". Плюс, обрезаю от 15-ти до, сцуко, 4-х процентов доли в вашем, сцуко, бизнесе, ибо я чван, а вы – деловые, сцуко, гуманоиды, от моей подписёнки, от моей подписюльки, от подписюлины моей зависите. Вы, разумеется, глубоко презираете меня за вымогательство, за глаза зовёте крохобором, да вот Фортуна так распорядилась, что не я к вам с поклоном, а вы ко мне сюда, в "Луну", с поклоном..."

– Ну, да, – ухмыльнулся Путтипут, – надо... Конечно, надо обрезать.

– Пгостите?!

– Деньги, говорю, надо делать. Сейчас время такое – делать деньги. Себе, ну и там, ближним.

Путтипут взял салфетку и намалякал "по таксе":

10═000$

Не более пяти секунд поэкспонировав цифирьку пред взором Фрейдзона, скомкал салфетку и спрятал в левый брючный карман до ближайшего похода в сортир.

Деловой обрезатель некошерной плоти не возражал, только в спектре его делано-невозмутимого взгляда Путтипут узрел тень презрения. И будто даже послышалось непроизнесённое: "Десять тысяч серебренников". Фрейдзон кисло усмехнулся. На полмгновенья Путтипуту стало неуютно, глютеусы его сами собой поджались, и он, чтобы не ощущать на себе тень презрения дальше, суетливо так крякнул:

– С Лёшей Зиллером вы уже знакомы...

Деловой моэль кивнул:

– Да, Зиллег пгиятный, не злобный. И говогит кгасиво.

– Оформлением займется Зиллер. Теперь к нему. Ну, как говорится: рад был помочь. Лехаим!

Тяжело ступая, моэль удалился. Путтипут бросил взгляд на часы: предстояла ещё встреча с гуманоидом по кличке "Цепа" – "смотрящим" за теневой экономикой, сборщиком дани с подконтрольных городской власти коммерческих структур.

Ощутив, как текут слюнки, Путтипут кликнул халдея, заказал мясной сборной солянки с колбасой и маслинами, и 50 грамм "армянского".

Беглым взглядом оценил прелести дам за столиками, профессиональным взглядом – статус их спутников, вздохнул, предвкушая, как однажды сможет тратить наскирдованные шальные бабки, какой роскошью сможет однажды себя окружить. Тяжкий след презрительного взгляда Фрейдзона почти рассеялся, душа пошла на подъём, и на язык даже полезли стихи модного поэта:

М-м-мы

уб-биваем себя карь-рь-ерой,

день-ньгами,

девками загор-р-релыми...

Дальше он не помнил, да и не надо. Заиграла музычка, и краснолицый лысенький толстячок в "золотом" концертном костюме из парчи, скомпонованной с атласом, заголосил со сцены:

Ох, деньги, деньги, деньги, деньги, шуршики,

Франки, фунты-стерлинги да тугрики!

Ой, день-день-день-день-деньжата, денежки,

Вы слаще пряника, милее девушки!

"Актуальная, правильная песня" – мерекнул Путтипут, наблюдая, как лысина "золотого" толстячка рассыпает во все стороны золотистые блики, будто золотые монеты.

"Армянский" в графинчике оказался в некотором роде дагестанским. То есть того рода, что смаковать невозможно. Путтипут вынужденно залил его себе в горловину и поспешил придавить в недрах желудка густым пластом сборной солянки.

Тут в левое ухо ему кто-то шепнул:

– Угождай чреву!

Обернувшись, он увидал Вельзевула – демона чревоугодия. И резонно возразил:

– Нашёл, тоже мне, чревоугодника! Я чем завтракал? Пустой чай с яичницей. Обедал в мэрской столовке – первое, второе. Ну, на третье – компот с булочкой. Кыш от меня!

Но Вельзевул, который по совместительству служил ещё демоном гордыни, призвал:

– Превозносись, Путтипут!

– Зачем же, – снова возразил Путтипут. – Мы, кэгэбэшники – тихушники. И я привык быть скромным, незаметным.

Демоны посещали Путтипута, как и всякого смертного, не только в минуты бессонной полудрёмы, а зачастую наяву, как сейчас. Он гнал их прочь, но через время они возвращались и нашёптывали своё, предлагая и службу и дружбу.

– Завидуй силе сильных, красоте красивых, богатству богатых! – внушал Левиафан, наведывавшийся чаще других демонов. – Завидуй, как завидовал Каин! Завидуй, как завидует всякий от семени Каинова!

Кто-то легонько подул в макушку. Оглянувшись, Путтипут узрел Асмодея, князя роскоши.

– Путтипут, роскошествуй!

Тут в оба уха заблеяли:

– Ленись, Путтипут! Бездельничай! Лодырничай!

Поворотив носом туда-сюда, он увидел Астарота с Бельфегором – демонов, которых он решительно прогнал ещё в юности. И возразил им:

– Я, конечно, не трудоголик, но крутиться ещё, ой как, надо.

– Будь бесстыден, бессовестен! – зашептал ему демон Карниван. – Мораль – жалкий утешитель стадных двуногих. Мораль не для избранных!

"Согласен. Ты прав", – мерекнул Путтипут.

– Будь безжалостен к неимущим! – внушал демон Оливий: – Будь жесток с бедняками!

– Будь жестокосерден! – подхватили, рыча ему в оба уха Соннелон и Верен – чёрные духи ненависти и нетерпимости. – Охищни, Путтипут, своё поприще!

"Да уж охищнил,– дальше некуда! Даже мэра – Антония Босчака, как поручало КГБ, охищнил – из бескорыстного либерального профессора тот стал превращаться в заносчивого патриция, жаждущего роскоши".

– Будь похотлив, Путтипут! – стал нашёптывать демон Розье: – Любострастничай, прелюбодействуй!

На это Путтипут покачал пальчиком:

– Найн! Ихь арбайте ин дер дурдонише гестапо! А по совместительству – ихь бин дер вице-бургомистер. Облико морале! Фирштейн?

Тут взгляд Путтипута упёрся в порожний графинчик. "Из белены, что ли, сцуко, "дагестанский" гоните?! – кумекнул он о рестораторах "Луны". – ОБХСС на вас, штоли, натравить!"

Обэхаэсэсовцев, которые раньше крышевали расхитителей социалистической собственности, переименовали недавно в "обэповцев". Теперь они крышуют расхитителей собственности казённой, муниципальной, кооперативной, частной, обходят всю "клиентуру" – получают причитающиеся конверты – где с сотней баксов, где с пятихаткой, где со штукой. А когда по заказу своих "подопечных" прижимают их конкурентов, получают конверты с десятками штук баксов. Когда ловят миллионных ворюг, те счастливы "подарить" стражам "экономического правопорядка" свои "гранд чироки" и прочие "нисан-патрули". "Вот, кому на Дурдонисе воистину жить хорошо, эти – самые продажные полицейские из всех продажных полицейских".

В желудке палёное зелье вступило в неожиданную реакцию со сборной солянкой и покатило снизу обратно к горлу, где, пытаясь прорваться наружу, обгадило глотку такой невыносимой мерзлятиной, что Путтипут вынужден был зажмуриться, помогая желчи сглотнуться восвояси. И вдруг услышал:

– Переходи на сторону Зла, у нас есть "гелендвагены"!

Не поднимая век, Путтипут остолбенел. И побелел. Так скверно в последний раз он чувствовал себя на планете Восточный Ахтунг, когда "свои" засекли его несанкционированный контакт с агентом BND Западного Ахтунга. "Неужели этот шмоэль Фрейдзон сдал меня Службе Собственной Безопасности КГБ?!"

Он поднял веки. Ни приготовленных наручников, ни гэбистов в штатском рядом не было. Ему в лицо лыбился тот самый красномордый толстячок в золотой концертной парче, который исполнял со сцены про деньги-денежки. Пиджак его нарочно скроен широко и длинно, чтоб прикрывать отвислое пузо. Толстячок, ухмыляясь, разомкнул пухлые губищи, и Путтипут едва не ослеп от блеска сверкавшего у того во рту золота. Да и весь он походил на гладкого идола из цельной жёлтой глыбы-самородка. Колышущийся тройной подбородок; все пальцы в перстнях с бриллиантами, рубинами, сапфирами; на жирном запястье часы в крупном корпусе; на шее массивная рыжая цепь – всё из золота. Самым неприятным в нём были длинные-предлинные жёлтые-прежёлтые загнутые острые ногти.

"Какие гелендвагены?! Какое Зло?!" – мерекнул Путтипут.

– Шутка! – захихикал толстячок звенящим искусственным смехом, и плюхнулся без приглашения на ещё не остывший от Фрейдзона стул.

– Я не первый, и не второй раз тут наблюдаю, как ты на бумажках таксу рабам божьим экспонируешь.

Путтипут едва не подавился горькой обраткой солянки и "дагестанского".

– Пора познакомиться ближе, – объявил красномордый, и протянул веснушчатую красноватую лапу, на которой кучерявились длинные рыжие власы. – Мамона.

"Блатное погоняло", – мерекнул Путтипут.

Не успел он сам, в свою очередь представиться, как "Золотой" его опередил:

– А ты – Паутин Паутиныч.

Бледные брови Путтипута вскинулись на лоб. Мамона пояснил:

– Твои "клиенты" тебя так величают. Не говори, что не знал.

Путтипут неопределённо мотнул кумекалкой. Всё он знал, потому, что собирал досье на каждого.

– Второе своё погоняло знаешь? "Приблатнённый кэгэбэшник".

"Сцуки", – мерекнул Путтипут. Вновь сглотнул желчь и спросил:

– А вы, от кого? С кем...? В смысле, кем работаете?

Физиономия "золотого" посерьёзнела, и он гордо отрекомендовался:

– Демон алчности я. Из свиты Самого...

И указал кривым ногтем вниз, в направлении огненного каменно-жидкого ядра планеты. Вперив взгляд Путтипуту в зрачки, он спросил:

– Колись, чего больше всего желаешь?

Больше всего Путтипут желал денег – деньжищ большущих, огромнейших, сумасшедших. Ему уже в детстве остокоммуниздело бедное "совковое" житьё, когда приходилось считать в кошельке каждый шуршик, каждую звенелку, чтоб хватило на еду и на проезд. В юности также надо было тянуть от стипухи до стипухи, в молодости – от получки до получки. И пока служил на Восточном Ахтунге, откладывал – отрывал от еды и одежды каждую ахтунг-марку, копя на вожделенный технократический уродец марки "ГАЗ-24".

В котелке Путтипута вдруг мелькнул почти забытый эпизод, как однажды, в бытность ещё молодым гэбэшным опером в Ленинбурге, он поймал "ведьму", преподававшую постепенно выживавшим из ума одиноким тёткам заклинания для привлечения всяческих благ – мужичков там, денежек и прочей удачи. Арестованная сходу раскололась и выболтала в диктофон тайное заклинание "на деньги". Путтипут потом его зазубрил: "Иисусе Христе, с подпорою своею Приснодевой Марией, по небу высокому шли, мешки с деньгами несли. Мешки те сами собой раскрылись, да деньги с небес свалились. А я, раб Божий..."

– Как звать тя, добрый молодец? – спросила его ведьма.

– Оперуполномоченный Путтипут.

– "...а я, раб Божий, уполномоченный Путтипут, понизу шёл, да те денежки нашёл, все собрал, да домой отнес. Зелёные свечи, горите! Деньги ко мне в дом, теките! Дорогу не забывайте! Купюрка – к одной, третья – ко второй – все ко мне! Как липок медок, так, чтоб и денежки ко мне липли-прилипали, да больше не отлипали..."

Мамона думки его читает, смеётся, и наставнически ещё от себя поучает:

– При деньгах-то любой дурак – умный. Денежка не бог, а бережет. Денежки в кармане – все друзья с нами. За денежки тебе и черт спляшет. Алтынного вора вешают, а полтинного чествуют. Кто рупь украдет, под суд пойдёт, а кто слямзил мильёнов двести, того держат в чести. Деньги-то, ить, ни кровью, и никаким таким ауном не пахнут!

"Ты ближе к делу! – мерекнул Путтипут. – Чё, там насчёт "Gelandewagen"ов"?"

– Будут! – заверил Мамона и мотнул золотой лысиной в сторону входа.

Оттуда к их столику приближался с довольной миной гуманоид Рома Бейленсон, по кличке "Цепа" – официальный охранник мэра Босчака, а "в натуре" – подручный Путтипута по сбору "дани" с "теневого сектора" северной столицы.

Цепа, как обычно, не пожал ладонь Путтипута, а едва подержался за неё пальцами, сел на свободный стул и... не замечая Мамону, будто того тут вовсе не было, сходу затарабарил про делишки:

– Ну, Паутиныч, тебе подфартило! За те разы, что казиношники "Пулковской" нам торчали, они тебе конкретный взгрев подогнали. Ща! Токо не падай!..

И полез за каким-то предметом в карман. Путтипут засемафорил Цепе страшными глазами и едва заметно качнул носом на Мамону. Цепа предупреждающий знак уловил, обернулся, окинул взглядом зал, прямо сквозь Мамону, и не найдя ничего тревожного, повернулся обратно. Не глядя шефу в глаза, усмехнулся, как усмехаются над параноиками, и извлёк из кармана маленький свёрточек светло-бежевой замши. Развернув его на ладони, он явил Путтипуту чудесный крупный искусно ограненный изумруд.

– Вот, для супружницы твоей. Шышнадцать карат! Красава?! Скажи – бомба!

"Вот так сюрприз! Цепа Мамону не видит!" – мерекнул Путтипут и растерянно глянул на демона, на что тот, ухмыляясь, только развёл лапами. И золотые челюсти сверкнули, будто враз полыхнули тридцать три молнии.

"Раз Цепа Мамону не видит, значит, я, вроде как, экстрасенс! Типа избранный! Круто!"

Мамона закивал, все его три жирно-золотых подбородка затряслись, и он вслух выдал, огорошив Путтипута вконец:

– А Цепу твоего придётся вальнуть.

Путтипут едва не подавился вновь рванувшей из желудка желчью, и поглядел на Цепу. Тот преспокойненько достал из кармана пачку "Мальборо", зажёг сигаретку, и с удовольствием затянулся дымом заморского табака.

Мамона жестом показал, что у Цепы, типа, "в ушах бананы".

"Вальнуть Цепу?!" – мерекал Путтипут.

– Да. Грохнуть. Кокнуть, – подтвердил Мамона. – Хоть полонием трави. Чему тебя там, на кафедре ядов учили? Ну, не прям щас, конечно. Цепа твой слишком до хера знает. А сколько ещё узнает! Пока пусть ещё пошустрит годков несколько... пока.

Путтипут вгляделся в благостную физиономию Цепы и... на миг представил его усопшим. Вообразил панихиду, себя у гроба, с подобающей маской на челе. И мэра Босчака тут же. И шуструю жёнку мэра в богатом траурном прикиде. И Золотарёва – телохранителя Цепы...

– А Зиллера? – спросил Путтипут.

– Что, Зиллера? – вскинул рыжие брови Мамона.

– Зиллера, тоже вальнуть? Знает, не меньше Цепы. Я ж к нему всех с бабками отправляю. Налик берёт, а дома-то себе, небось, педантично, как немец, записывает – у кого, когда, сколько.

– Не! – нахмурился Мамона. – Ты всех-то уж, не гандошь! Придётся просто платить Зиллеру за молчание.

– Скоко?

– 27 лямов баксов в год.

– Скоко-ско-око?!

Половинкой глютеуса Путтипут даже сорвался со стула.

– Да проще щас его угандошить! Стоко бабок?! Ему одному?! Откуда?!

– Из закромов родины. Из трубы – длинной такой-предлинной, широкого диаметра. Да тебе государственных лямов не жалко будет – тебе ж со всех сторон лярды в оффшоры перечислять будут!

Путтипут перекрестился:

– Dein Reich komme! (Да приидет Царствие Твое!)

– Вот, ты алчный! – восхитился Мамона.

– Молодость – средство обеспечить себе старость. Обеспечиваю, как могу.

– Короче, – рассудил Мамона, – всех твоих шмеккеров тебе мочить не надо. Некоторых замамонь.

– Как?

– Трубочками. В детстве лягушек надувал? Ловишь жабку, вставляешь трубку ей в жопку и, как шарик, надуваешь. Так и этих своих бери, да накачивай "зелёным воздухом" – лавэ. Трубочки твои к их жопам должны прирасти крепче пуповин, чтоб ни за что сами не хотели оторвать – чтоб отрывать было больно, чтоб сроднились они со сверхдоходами и сами от тебя никуда не желали деться. Глядь, а они все уже с предприятиями, со счетами в Цюрихе и Берне, с недвижимостью в Монако, с невзъебенными яхтами, с жёнками, чадами, домочадцами, да с любодеицами. И все вместе – у тебя в кулаке, все тобой замамонены, все – твоя банда.

Путтипут перевёл взгляд на тающую сигарету в пальцах Цепы. Тот стряхнул пепел в жестяную трёхногую пепельницу, ткнул в неё окурок и смял. И Путтипут представил Цепу смятым окурком в этой самой пепельнице.

"Вот, жил-был ты, Цепа, а по пачпорту Рома Бейленсон. Жил-ты-был, небо коптил... конвоиром при зеках зону топтал, потом подучился, повысился – начал вертухаев по вышкам расставлять. Теперь в "секьюрити" к мэру пристроился и "носишь в клюве" нам, чванам, бабосы от урок, которые рекетируют фраеров, крышуют барыг, иной раз постреливают, и не редко – метко. Носишь нам в клюве лавэ и от правоохранителей, которые урок ловят и закрывают в клетки. Носишь бабосы за разваливание следственных дел, за освобождение арестованных урок, за "заказуху" на конкурентов. Носишь бабло за каждую должностёнку у силовиков – от майорской до генеральской... Это раньше всё было бесплатно, и все были братья. Кончилось светлое будущее – "коммунизьм". Началось тёмное настоящее – монетизация, когда все платят за всё. Вот, нам с мэром бабки носишь. Правда и сам, Цепа, нехилую долю взимаешь – посчитать – охеренное выходит бабло..."

– Кстати, поздравляю! – затряс подбородками Мамона: – С первым, тебя Паутиныч, лямом зелени!