355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Эдуард Агумаа » Седьмая центурия. Часть первая (СИ) » Текст книги (страница 13)
Седьмая центурия. Часть первая (СИ)
  • Текст добавлен: 10 февраля 2018, 01:30

Текст книги "Седьмая центурия. Часть первая (СИ)"


Автор книги: Эдуард Агумаа



сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)

– В хвосте больше трясёт. Сядем спереди! – решила Тася, войдя в экскурсионный "Икарус". Они уселись во втором ряду справа – Тася у окна, Гриша у прохода. Места впереди них заняла пожилая пара, а позади сели мужики с лицами, какие бывают у военных отставников, переквалифицировавшихся в начальники отделов кадров или техники безопасности.

– Пенсионерская экскурсия, – прошипела Тася.

Грише не было дела до возрастного состава попутчиков. Не оглядываясь больше по сторонам, он раскрыл блокнот и, источая авторучкой формулы, продолжил проецировать в своём сознании гипотезу Зныкина о времени, как бозонном конденсате, на классификацию миров, предложенную математиком Максом Тегмарком...

– Одни мы молодые здесь, как дураки! – снова прошипела Тася. – Дом престарелых... на колёсах!

Гриша не ответил. Обычно он говорил редко, но когда говорил, Тася внимала, забавно приоткрывая пухленькие губки. Так было раньше, но вот, не прошло полгода, она привыкла, что спит с ходячей энциклопедией, и уже не спрашивала ни про теорию Относительности, ни про то, какой идеей он сейчас занят, а скучливо позёвывала.

"Пустоты есть везде", записал Гриша в блокнот. Поглядел на Тасин лоб, на её темя и затылок, и дописал: "Их можно вычислять"...

Он вернулся к "печке" – исходной точке своих размышлений: "Я осознаю Вселенную, которая существовала и будет существовать без меня. Не важен вопрос, в каком виде она существует – бесформенной ли бозонной массы, или триллионов звёзд, планет и гуманоидов, или в виде отражения отражений. Важен вопрос: ПОЧЕМУ ВСЕЛЕННАЯ СУЩЕСТВУЕТ, И НЕ МОЖЕТ НЕ СУЩЕСТВОВАТЬ? ИСТОЧНИК... ИСТОЧНИК???"

Вспомнились сны минувшей ночи: сначала два приснившихся ему еврейских мальчика спросили его хором:

– А если хрононы и гравитоны – одно и то же?!

Гриша поинтересовался:

– Вы кто?

– АЛЬБЕРТ! – ответили мальчуганы хором. И уточнили: – Альберт и Альберт.

Один из них – тот, что меньше ростом, тщедушный, с большой головой, улыбнулся выразительными, по-собачьи добрыми глазами и смешно показал язык. Затем Грише приснился квантовый гуру Якир Аронов, который поделился потрясающей идеей о...

– Вон, сзади ещё места остались! – сообщила Тася, ругая себя за то, что согласилась ехать на экскурсию: – И надо было встать в шесть утра!

Якир Аронов испарился, и его идея сорвалась. И напрасно Гриша втягивал глубже воздух и крепче сжимал авторучку. Он ощутил досаду, знакомую с детства, когда отец учил его рыбачить и показывал на поплавок: "Клюёт,– ТАЩИ!" Гриша улавливал кистью руки сопротивление рыбки, борющейся на дальнем конце лески, а потом неприятную пустоту и разочарование, когда голый крючок показывался над водой. Сейчас он щёлкнул кнопкой авторучки и захлопнул блокнот, решая про себя – ругаться, или шутить.

– Тась, как думаешь, правду говорят, что Лев Толстой по ночам наряжался Наташей Ростовой и бегал на балы вальсировать с гусарами?

Тасе, наверное, вспомнилось кино "Гусарская баллада", в котором было много переодеваний, и она, на полном серьёзе, уточнила:

– А сколько ему тогда было лет?

Гриша расхохотался:

– Тась! Это же, всё равно, что "Достоевский по ночам переодевался Раскольниковым и мочил старушек"!

Серо-голубой цвет глаз Таси сменился на грозовой, свинцовый. Гриша протяжно выдохнул и спросил:

– Ты "Отец Сергий" читала?

– Нет.

– А "Исповедь"?

– Нет.

– А "Дьявол"?

– Я и "Трёх поросят" не читала! – ответила Тася с раздражением, и её крупные щёки окрасились, будто свёклой.

На самом деле Тася, для своих лет, была девушкой вполне начитанной. В те времена страна, в которой Тася с Гришей жили, считалась "самой читающей" в мире. И правда, читать книги любили все, а многие даже собирали дома немалые библиотеки. Правда, все читали книжки разные, и по-разному.

В отличие от Таси, Гриша ехал на эту экскурсию не только с интересом, но даже с душевным волнением – читая Толстого, он обрёл в нём не просто духовного учителя, а выше – духовного отца.

В школе Гриша с литературой не дружил. Вернее, школьная литература не хотела с ним дружить. Он читал, что задавали, но отвечать, стоя за партой или, хуже того – у классной доски, он из-за своей склонности к аутизму, затруднялся. Став студентом физмата, Гриша, с книжкой в руках, ежедневно прокатывал в метро уйму времени – до факультета и обратно – поэтому, за три последних года сумел обрести много больше, чем потерял в школе. И именно послешкольное прочтение "Войны и мира" изменило Гришу, по его собственному ощущению, совершенно. Гений Толстого сиял теперь для него ярчайшей звездой, освещающей лица, просвечивающей души и согревающей христианской любовью ближних и дальних, своих и врагов.

В микрофон дунули:

– Ф-Ф!! РАЗ! ДВА!

Гриша взглянул на часы, было 7:30.

– Доброе утро, дорогие товарищи! Пора отправляться, и я надеюсь, все в сборе. Тема нашей экскурсии "Бегство Толстого". Нам предстоит совершить путешествие в Крапивенский уезд Тульской губернии – родовое имение Толстых Ясная Поляна. Оттуда направимся в Оптину пустынь, а затем в Казанскую Свято-Амвросиевскую пустынь – монастырь близ деревни Шамордино...

Услышав приятный, чуть низкий голос – о таком говорят "грудной", Гриша посмотрел на его обладательницу – даму средних лет, с большими светлыми глазами и рыжими волосами до шеи. И понял, что терзаться проблемой Декарта, которая была главным интересом гришиной жизни – а именно, загадкой Причины Бытия – он, пожалуй, будет не сейчас. Дама-экскурсовод ему понравилась сразу и очень.

– Зовут меня Анна Фёдоровна Толстая. Можно просто Анна.

Автобус тронулся.

– Графиня Толстая! – шепнула мужу на ухо тётка, сидевшая впереди Гриши с Тасей. – Правнучка Льва Николаича!

"Графинюшка Аннушка", – назвал про себя приятную экскурсоводшу Гриша.

– Её из министерства культуры "ушли" по собственному желанию... – сообщила мужу тётка в дополнение.

– За что?! – поинтересовался тёткин муж.

– Потом! – оборвала тётка.

Анна Фёдоровна продолжала:

– О бегстве великого мыслителя из родного дома весь мир узнал сразу. И вскоре же стало известно, что 82-летний старик, больной воспалением лёгких, успел добежать до станции Астапово – Рязанской, тогда, губернии. Там, в доме Озолина, начальника станции, в течение недели жизнь Толстого угасла. Куда он собирался бежать – на Кавказ или в Болгарию – уже неважно. Главным стал вопрос: отчего, а точнее – от кого Толстой бежал из Ясной Поляны?

Гриша внутренне усмехнулся, что в эту минуту ему гораздо интереснее Анна Фёдоровна Толстая, чем её великий прадед. Он смотрел на неё с волнением: "Эта милая дама – одна из сотни ныне живущих прямых потомков Толстого!" И подумал про себя, что он – духовный сын Толстого, один из миллионов... и они с Анной Фёдоровной, поэтому, чудесным образом – родня!

Он вспомнил, как отец учил его, что одна из основ благородства – уважение статуса замужней дамы. Он внимательно рассмотрел пальцы её рук и заметил, что обручального кольца в положенном месте нет, а перстенёк с бирюзой говорит лишь о том, что его хозяйка любит бирюзу, которая подходит ей под цвет глаз.

– Тебе, что, нравятся такие грудастые? – скривила губы Тася.

Тотчас взгляд Гриши невольно совершил автоматический нырок в область бюста графини. И тут же подскочил в область нимба над её светлой головой.

– В сорок пять баба ягодка опять?! – язвительно процедила ему в ухо Тася.

"ПОТРЯСАЮЩЕ! – воскликнул Гришин внутренний голос. – КАК?! Каким-таким образом уловила она мой интерес?! Я у Таси под микроскопом?! Точнее – под колпаком!"

Гриша напомнил ей шёпотом:

– Однажды и тебе стукнет сорок пять.

– А через четверть века, не хочеш-ш-шь?! – прошипела она.

– Уважаемые дамы и господа! – объявила через динамики старшая бортпроводница. – В полёте вам будет предложен горячий ужин. Меню для вас...

Григорий Иакович открыл глаза и посмотрел на часы: время гораздо больше подходило для сна, чем для пищеварительных процессов. За иллюминатором, далеко внизу, в ярком свете луны, застыла холмистая бесконечность ночных облаков.

– "Пусть снисходительно отнесутся к той, которой, может быть, непосильно было с юных лет нести на слабых плечах высокое назначение – быть женой гения..."

Грудной голос экскурсовода Анны Фёдоровны, завораживающий какими-то особыми живыми нотами, звучал в нём и сейчас, по прошествии десятилетий. Григорий Иакович улыбнулся.

– Подходит для эпитафии, не правда ли? Так вдова Льва Толстого написала на склоне лет о себе. Так и хочется добавить, "о себе, любимой". От старухи-жены бежит старик-муж, спасаясь от конфликта, который, за сорок восемь вместе прожитых лет стал многослоен, многогранен, многоголов, точно клубок ядовитых змей. Для старика это бегство окончилось смертью, для старухи – вселенским позором. В центр семейной драмы Толстых – скорее по неведению, чем по умыслу – иногда помещают издателя Черткова. Это неверно. Жизнь Льва Николаевича в течение самых последних пятнадцати лет была не то что отравлена, но искалечена волокитством – по-другому не скажешь – его супруги Софьи Андреевны за пианистом Сергеем Танеевым.

Все в автобусе ахнули, а мужики, похожие на отставников или начальников отдела техники безопасности, что сидели позади Гриши с Тасей, хором присвистнули:

– Ни ф-фига себе, сказал я себе!

– Танеев был младше Софьи Толстой на двенадцать лет. "Душа продолжает томиться, искать утешенья, новых ощущений совсем в других областях, чем те, в которых я жила при жизни моего милого мальчика. Куда меня вытолкнет, совсем не знаю" – пишет Софья Толстая Леонилле Анненковой в сентябре 1896-го. Год назад Толстые похоронили младшего из детей – семилетнего Ванечку. Лев Николаевич постарался отвлечь супругу от горестных переживаний, пригласив гостить на всё лето в Ясной своего друга литературоведа Николая Страхова, а также знакомого музыковеда и композитора Танеева. Благая цель была достигнута – Софья Андреевна отвлеклась, ожила, помолодела. Да так ожила, что стала к месту, и не к месту декламировать стихи:

О, как на склоне наших лет

Нежней мы любим и суеверней...".

Она собственноручно переписывает романс Танеева на слова Фета "Какое счастье – ночь и мы одни". Три года спустя, после начала её любовного томления, она пишет: "Чувствуется смутно, что не сыграна до конца роль наших отношений и что-то в будущем от них будет, что развяжет их так или иначе. Что именно – совсем не знаю". Со стороны графини это была окрашенная вожделением любовная охота, продолжавшаяся не месяцы, а годы. Софья Андреевна пишет: "болезненное чувство, когда от любви не освещается, а меркнет божий мир, когда это дурно, нельзя, а изменить нет сил". В общем, позаботился Лев Николаевич о жене. А был ли в чём-то виноват артист Танеев? Скорее нет, потому что "грешные" мысли у Софьи Андреевны появлялись раньше, за годы до того, как она стала их записывать. И её муж читал эти её мысли в её голове десятилетиями раньше. В 1887-м Толстой, как провидец своей собственной семейной драмы, начинает повесть "Крейцерова соната". Никакого Танеева ещё нет на горизонте, а жена пишет в дневнике "Грешные мысли меня мучают". Младший сыночек Ванечка ещё жив, и ещё только начинает лепетать первые слова, когда диавол нашёптывает мужней жене: "Не лучше ли бы было воспоминанья любви – хотя и преступной – теперешней пустоты, белизны совести". Она пишет это в свой дневник. Танеев не причём, виновата природа: "Душа ждала кого-нибудь. Пришла пора, она влюбилась". Сердце, отданное в юности мужу, она забрала обратно, чтобы отдать теперь... нет, пока ещё не любовнику, но возлюбленному. "...нам с С.И. не пришлось даже поговорить, и мы перекинулись несколькими фразами, нам одним понятными" – пишет в дневник жена Толстого в сентябре 1898. И вот, мать тринадцати детей и бабка семерых внуков добилась осуждения своей "привязанности" к Танееву со стороны дочерей и сыновей. Младшая дочь Толстых Александра вспоминала: "Чем больше я замечала особенное, преувеличенно-любовное отношение мама к Танееву, тем больше я его не любила..." "...конфузливо смеясь и потирая руки, появлялся Танеев. Он сидел весь вечер, иногда играя и с удовольствием поглощая зернистую икру и конфеты... Его грузная фигура, бабий смех, покрасневший кончик небольшого, аккуратного носа – все раздражало меня". А вот об увлечении супруги Толстого свидетельствует Анненкова: "Относительно Танеева Софья Андреевна говорила, что как жена, она верна Льву Николаевичу, но в чувствах своих она свободна и что она не может заставить себя любить или не любить, и прямо признавалась, что любит Танеева. Где Танеев в концерте, там и она. Рядилась для него, я не знаю как. Некоторое время она думала, что он ее любит, но потом убедилась, что нет. Он относился к ней весьма сдержанно, и видно было, что ему неловко. Лев Николаевич очень страдал... ему за нее... больно было. Ведь все тогда знали и говорили об этом". Влюблённость венчанной ему жены в того, кто гостил в их усадьбе по целому лету из года в год, была для него мучительна. Толстой принимал брак, как связь, которая соединяет навеки..."

– Хорошее дело "браком" не назовут! – вздохнул позади Гриши с Тасей один из дядек-отставников.

Экскурсовод Анна Фёдоровна продолжала:

– На пике страсти к Танееву Софья Андреевна пишет в дневнике: "Самая возвышенная любовь приводит к тому же – к желанию обладания и близости". На момент этой записи супруги Толстые прожили вместе 36 лет. Если же вернуться во времени назад, и открыть дневник девятнадцатилетней жены через год после свадьбы, вскоре после первых родов, мы прочтём: "Лева убийственный... Ничто не мило. Как собака, я привыкла к его ласкам – он охладел... Мне скучно, я одна, совсем одна... Я – удовлетворение, я – нянька, я – привычная мебель..." А спустя тридцать пять лет она пишет о муже так: "злые глаза, выражение лица страдающее и некрасивое", "с ним разговаривать никогда нельзя, он страшно раздражается, кричит".

На протяжении лета 1895-го года Лев Николаевич сдержанно наблюдает любовные заигрывания жены с гостем. В мае следующего года его дружеское расположение меняется: "Танеев противен мне своей самодовольной нравственной и (смешно сказать) эстетической настоящей, не внешней тупостью и его coq de village"ным положением у нас в доме" (положением деревенского петуха).

Теперь Танеев соперник, разрушающий одним только своим присутствием святое – семью. Объективно, он враг.

– А по рогам настучать музыкантишке этому он не мог?! – громко возмутился другой дядька-отставник.

Анна Фёдоровна с улыбкой спросила:

– А помните о непротивлении злу насилием? Толстой искренне стремится к вершине христианской любви. Летом 1896 года он пишет: "Любовь к врагам. Трудна она, редко удается... как и все вполне прекрасное. Но зато, какое счастье, когда достигаешь ее! Есть чудная сладость в этой любви, даже в предвкушении ее. И сладость эта как раз в обратном отношении привлекательности предмета любви". Неделю спустя следующая запись: "Всю ночь не спал. Сердце болит не переставая. Продолжаю страдать и не могу покорить себя Богу... Не овладел гордостью и возмущением и, не переставая, болею сердцем". Через четыре дня пишет: "Много еще страдал и боролся и не победил ни того, ни другого". На следующий день новая запись: "Сердце болит. Измучен... Надо терпеть унижение и быть добрым. Могу... Очень сердце болит. Не жалею себя, а ее". Проходит полгода, наступает зима, всё остаётся по-прежнему. "Отец, помоги мне!" – горячо молит душа христианина, которого чиновники в рясах уже скоро отлучат от церкви. Толстой пишет: "Особенно успокаивает – задача, экзамен смирения, унижения, совсем неожиданного, исключительного унижения. В кандалах, в остроге можно гордиться унижением, а тут только больно, если не принимать его, как посланное от Бога испытание". На следующий день, 21 декабря запись: "Не переставая болит сердце... Гадко, что хочется плакать над собой, над напрасно губимым остатком жизни. А может быть так надо. Даже наверное так надо". 12 января 1897 г. Толстой записывает: "Бывает в жизни у других хоть что-нибудь серьезное... ну, наука, служба, учительство, докторство, малые дети, не говорю уже заработок или служение ближним, а тут ничего, кроме игры, всякого рода жранья и старческой flirtation, или еще хуже. Отвратительно. Пишу с тем, чтобы знали хоть после моей смерти. Теперь же нельзя говорить. Хуже глухих – кричащие. Она больна, это правда, но болезнь-то такая, которую принимают за здоровье и поддерживают в ней, а не лечат. Что из этого выйдет, чем кончится?.. Не переставая молюсь, и осуждаю себя и молюсь. Помоги, как ты знаешь". Три дня спустя он пишет: "Почти всю ночь не спал, проснулся от того, что видел во сне все то же оскорбление. Сердце болит. Думал: все равно от чего-нибудь умирать надо. Не велит Бог умирать ради его дела, надо так глупо, слабо умирать от себя, из-за себя... Не только не жаль, но хочется уйти от этой скверной, унизительной жизни. Думал и особенно больно и нехорошо то, что после того, как я всем божеским: служением Богу жизнью, раздачей имения, уходом из семьи пожертвовал для того, чтобы не нарушить любовь, – вместо этой любви должен присутствовать при унизительном сумасшествии... Это скверные, слабые мысли. Хорошие мысли те, что это самое послано мне, это я должен нести, это самое нужно мне. Что это не должно, не может нарушать моей жизни служения Богу". Мысли о своевольной смерти заставляют его оставить привычку ходить на охоту, и он прячет ружьё. Месяц спустя он пишет: "Ни за поэтом, ни за живописцем не бегают так, как за актерами, главное, за музыкантом. Музыка производит прямо физическое действие, иногда острое, иногда хроническое". И через две недели новая запись: "Для твердости и спокойствия есть одно средство: любовь, любовь к врагам. Да, вот мне задалась эта задача с особенной, неожиданной стороны, и как плохо я сумел разрешить ее. Надо постараться". В разговорах и письмах Лев Николаевич увещевает жену прекратить, как он выражается, "наш грех". Но ничто не действует, бесстыдное поведение жены не заканчивается – она вновь приглашает Танеева в Ясную, и 3 июня 1897-го тот приезжает. А месяц спустя Толстой неожиданно узнает о новом приглашении женой своего возлюбленного в их дом...

– Змея! – послышались голоса экскурсантов. – Гадина!

– Сука! – негромко, но дружно ругнули Софью Андреевну дядьки-отставники.

Анна Фёдоровна продолжила:

– Происходит скандал, после которого Лев Николаевич полагает свой брак разрушенным уже окончательно. Он видит спасение в разводе и отъезде в Америку. 8 июля 1897-го он пишет супруге, что решил уйти из Ясной Поляны. Ни намёка на виновников этого решения в письме нет. Мотивом ухода он называет барский образ жизни семьи, как противоречащий его, Толстого, нравственным принципам. Но передать жене это письмо Лев Николаевич так и не решается. Он пишет второе – полное боли и горечи письмо, которое запечатывает в общий конверт с первым. На конверте делает надпись: "Вскрыть через пятьдесят лет после моей смерти" и прячет под обивкой кресла в своём кабинете...

Слушая Анну Фёдоровну, Гриша вспомнил мысль Кастанеды, что каждому дают Свыше маленького персонального тирана – чтобы жизнь мёдом не казалась.

Графинюшка Аннушка продолжала:

– ...Когда Толстого не стало, его зять Николай Оболенский передал это посмертное послание Софье Андреевне. Чудесным образом вдруг выздоровевшая от истерии и психопатии безутешная вдова рвёт второе письмо на мелкие клочки, приговаривая: "Опять глупости, ревность и упреки". Письмо же про намерение графа уйти из родового имения – как, якобы, протест барина против барства – она деловито передаёт издателям для немедленной публикации. Но это всё пока в будущем. А в очередном, 1898, и в следующем 1899 году жена Толстого продолжает открыто волочиться за Танеевым, следуя, как нитка за иголкой по имениям знакомых, где её кумир останавливается гостить, и по концертам, где он выступает, или бывает как слушатель. В яснополянском же доме скандалы с упрёками, бранью и криком становятся обыденностью, и в курсе всего взрослые уже дети, родня и прислуга.

Муж тётки впереди Гриши с Тасей изрёк:

– Вначале гормоны одерживают верх над чувством долга, затем над приличиями!

– Дети, родня, прислуга слышали ругательства, наименьшим из которых было "старая карга, посещающая концерты". Отношения жены и Танеева Лев Николаевич определял, как "старческий флирт". Поведение жены, как писал Толстой, "её отвратительная гадость" – день за днём изводила его и обрекала жить в состоянии, которое он считал "унизительным сумасшествием". Он, ученик Христа, принял это, как собственный крест. В конце сентября 1899-го, когда жена вновь укатила в столицу, он записывает: "Я выработал себе спокойствие не нарушавшееся: не говорить и знать, что так надо, что в этих-то условиях надо жить". И уже через неделю жена Толстого оптимистично замечает: "Видела часто Сергея Ивановича... Лев Николаевич ревновать перестал..." Позорное волокитство Софьи Андреевны длится дольше десяти лет. В середине апреля 1904-го три дня подряд она преследует Танеева на концертах. А он уже избегает её и, не раз покидая партер, скрывается на галёрке. Она заваливает его письмами. Танеев в своём дневнике отмечает: "Нелепое письмо Толстой по поводу того, что в концерте после антракта я ушел". Две недели спустя он отвечает письменным отказом на её приглашение вновь гостить летом в Ясной. 5 мая Софья Андреевна пишет: "...умерла во мне энергия жизни. Никто не спасет меня,– я погибаю". С 11 по 17 мая она дважды ездит из Ясной в столицу встречаться с Танеевым. Он ведёт себя холодно и отстранённо. На неделе Толстая запишет: "три дня не ела, не пила, лежала в темной комнате без жизни" и "что-то сломилось во мне". Вернувшись в Ясную со своей кручиной, она нашла, что муж, вопреки её чаяниям, жив, "противно игрив, эгоистичен и очень здоров". Софью Андреевну давно не заботит ни вдохновение мужа, ни его мотивы к творчеству,– его талант для неё и взрослых сыновей – источник ренты.

Издатели, кстати, начали уже предлагать за права на литературное наследие гения сто тысяч золотых червонцев, то есть, миллион золотом – астрономическую по тем временам сумму. И "безумный старик" – так хамски именует прилюдно Льва Николаевича его сын Андрей – "безумный старик" всерьёз намеревается осложнить жизнь своих "менее гениальных" отпрысков, завещав авторские права не им, а... "народу".

Осенью, и зимой Софья Андреевна продолжает преследовать Танеева – на концертах вновь садится рядом и приглашает к себе. И только в мае следующего, 1905 года, когда она встречается с ним в день похорон их общей приятельницы, и когда он отстранённо холоден, она, наконец, открывает себе глаза на возлюбленного: "Он толстокож и жирен, и духовно, и телесно". И вспоминает дошедшие до неё бахвостни сисясто-брюхастого Танеева, когда тот по-бабьи судачил о её муже: "Видел я вашего Толстого в бане. Очень нехорош". В начале осени Софья Андреевна снова зовёт возлюбленного в гости. В новом 1906 году они видятся всё чаще. В последнюю неделю февраля она едет к нему одна и дарит свои фото. В тот же вечер в её дневнике появляется запись: "Оба сдержаны и неестественны". В 1908-м в январе Танеев приезжает в Ясную на Рождество и охотно музицирует. Софья Андреевна оживает. В феврале он снова в Ясной. В компании они катаются на тройках в лесу, и она записывает: "День – праздник сердца".

По свидетельству личного секретаря Софьи Андреевны, Варвары Феокритовой, служившей в доме Толстых, Танеев три последних года жизни Льва Николаевича – 1908-й, 1909 и 1910-й – не сходил у жены Толстого с языка.

За год до бегства и гибели 82-летнего старца, в разгар скандала между супругами о судьбе авторских прав на его произведения, Софья Андреевна, шантажируя мужа, не останавливается перед клеветническим измышлением его, якобы, гомосексуальной связи с ненавистным ей издателем Чертковым.

– Позвольте помочь подготовить ваш столик!

Григорий Иакович открыл глаза. Это была стюардесса.

– Столик здесь, в правом подлокотнике вашего кресла.

Пассажиры вокруг готовились вкусить авиафлотско-КГБшные яства.

Нерельману сейчас вспомнилось, как приехали на экскурсионном «Икарусе» в Ясную. Грише захотелось тогда пошутить, показав Тасе «место», откуда братья Карамазовы могли видеть, как графиня «изменившимся лицом бежит пруду», но, вспомнив опыт своей утренней шутки про Толстого, переодевавшегося Ростовой, он передумал. Автобус остановился, экскурсовод Анна Фёдоровна вышла первой, и дядька, сидевший спереди, по-тихому спросил у жены:

– Так за что её из Минкультуры "ушли"?

– Вот за это! За самое! – вытаращясь, ответила та. – За диссидентство!

Из экскурсии по усадьбе в Ясной Поляне Грише больше всего запомнилось собственное его изумление, когда он увидел фото юной Сонечки Берс – тогда ещё невесты Толстого. На фотографии – девушка в светлом платье на пуговицах, с белым отложным воротником, в серьгах по две бусины, волосы расчёсаны на прямой пробор и перехвачены на макушке тёмной лентой. Её портретное сходство с Тасей поразило Гришу. Разница была только в цвете глаз. Ну и, разве что, щёки Гришиной подруги были помассивнее. Увидев на последующих фото Софью Андреевну уже в возрасте матроны во главе семейства, а затем в летах бабушки, и сопоставив с исходным снимком, Гриша осознал, каким образом Природа ухищряется маскировать, прятать некрасивость огромного числа своих дщерей под вуалью юной свежести. Так вот она – приманка для глупеньких сынов Адама! Вот – коварный птичий клей!

Ещё Григорий Иакович вспомнил сейчас рассказ экскурсоводши о внебрачном сыне Толстого от крестьянки Аксиньи Базыкиной, как тот служил кучером у законных сыновей графа, да и спился. Ещё вспомнилась на кресле в кабинете в Ясной Поляне подушечка, подаренная Льву Николаичу сестрой Марьей, жившей в монастыре в Шамордино.

– Вас тут семьсот дур монахинь, ничего не делающих! – заметил Толстой, приехав однажды навестить сестру.

Вышивка на подушке указывала на дарительницу: "Одна из семисот Ш-х дур". Монашеская жизнь спасала графиню Марью от навязчивой мысли о самоубийстве. В молодости она бросила мужа и родила дочь от любовника, но судьба взяла, да и скоро забрала его на небо. Лев Николаевич хранил письмо сестры, в котором она писала ему: "если бы знали все Анны Каренины, что их ожидает, как бы они бежали от минутных наслаждений, потому что всё то, что незаконно, никогда не может быть счастием...".

На одном из стендов дома-музея в Ясной был томик, раскрытый на странице с рассказом "Записки сумасшедшего": "Продавалось недалеко от нас очень выгодно именье. Я поехал, все было прекрасно, выгодно. Особенно выгодно было то, что у крестьян земли было только огороды. Я понял, что они должны были задаром за пастьбу убирать поля помещика, так оно и было. Я все это оценил, все это мне понравилось по старой привычке. Но я поехал домой, встретил старуху... Она рассказала о своей нужде. Я приехал домой и, когда стал рассказывать жене о выгодах именья, вдруг устыдился. Мне мерзко стало. Я сказал, что не могу купить этого именья, потому что выгода наша будет основана на нищете и горе... Я сказал это, и вдруг меня просветила истина того, что я сказал. Главное, истина того, что мужики так же хотят жить, как мы, что они – братья, сыны Отца, как сказано в Евангелии. Вдруг как что-то давно щемившее меня, оторвалось у меня, точно родилось. Жена сердилась, ругала меня. А мне стало радостно. Это было начало моего сумасшествия".

Направляясь к автобусу, Гриша обернулся запечатлеть в памяти топологию семейного ада, в котором почти полжизни пребывал великий гений.

На стоянке экскурсантов поджидал сюрприз – "хор нищих". На самом деле, это был дуэт "профессионалов", "косивших" под слепых. Усердно окая, они, жалобно голосили в такт воображаемой шарманке:

– В имении Ясна Поляна

Жил Лев Николаич Толстой,

Не ел он ни рыбы, ни мяса,

Ходил по именью босой.

Жена его, Софья Толстая,

Обратно, любила поесть,

Она не ходила босая -

Спасая дворянскую честь.

А брат его – тоже пясатель,

Ляксей Константиныч Толстой

Хомячил и рыбу, и мясо,

И не умывался росой.

Имел Лев с правительством тренья,

Народу же был он кумир -

За роман про Аню Каренину,

За пьесу "Война али мир".

На баб он смотрел без вниманья,

Примерный он был семьянин,-

Подайте мне на пропитанье -

Его незаконный я сын...

Экскурсанты поулыбались, посмеялись, и в грязные шапки-ушанки, пылившиеся на июньской земле под ногами исполнителей, бросили несколько монет. А те продолжали:

– Служанку Катюшу Маслову

Толстой всячески соблазнял -

На ей обещался жениться,

С другою ж поехал на бал.

Другая служанка Аксинья,

Любила по саду гулять,

Толстой это дело подметил

И стал за ней у-ха-жи-вать.

Аксинья была моя мама,

Зашла к графу на сеновал.

Случилась ужасная драма,

Граф маму из-на-си-ло-вал.

Вот так разлагалось дворянство,

Толстых разлагалась семья,

По ходу того хулюганства

Родился подкидышем я.

Граф умер на старом диване,

Вокруг не было никого,

Подайте мне милость, граждане,

Я сын незаконный его!

Читайте, граждане, читайте,

Читайте его одного!

А мне хоть копейку подайте,

Я сын незаконный его!

В суровом огне революций,

В агонии творческих мук

Подайте мне милость, граждане,

Из ваших мозолистых рук...

Смешно было наблюдать, как, узрев появившегося милиционера, "слепые" похватали шапки с монетками и, резво хромая, драпанули к ограде.

Григорий Иакович поднял руку, убавляя воздухоток от регулируемого сопла вентиляции над головой, развязал шнурки на ботинках и бросил взгляд в темноту ночи за иллюминатором. И вспомнил, как экскурсия направилась на ночлег в Козельск, и как километра за два до городка взору открылись голубые купола монастыря Оптина пустынь – места первой остановки Толстого после бегства из Ясной.

На другое утро, у входа в монастырь, экскурсантов обступила деловая цыганва. Гипнотизируя колыханием длинных клешёных книзу юбок, и показушно крестясь, цыганки молниеносно оценивали психический склад каждого вероятного клиента и старались ухватить рукой потенциальную жертву за "внушалку" – место на левом предплечье, ближе к запястью, чтобы вкрадчивыми голосами забросить свои "крючки", вроде:

– Ты добрый! Подай ребятишкам на молочишко!

Или:

– Ты не богатый, и не бедный, но тебя ждёт удача!

Или:

– У тебя большое сердце – ты троих любишь!

Грише это напомнило дельфинью охоту на стаю кефали, которую им с отцом довелось однажды наблюдать с лодки в море под Одессой.

– Мужа твоего любит та, у которой дочь! – попыталась зацепить графинюшку юная цыганка.

– Безмужняя я! – спокойно ответила Анна Фёдоровна. И тихо добавила: – И замужем-то... никогда не была.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю