Текст книги "Жермини Ласерте. Братья Земганно. Актриса Фостен"

Автор книги: Эдмон де Гонкур

IX

Этот дом был устроен на манер гостиницы с ложей № 23 из рассказа Гофмана. [123]123
  …на манер гостиницы с ложей № 23 из рассказа Гофмана. – В рассказе «Дон Жуан» немецкого писателя Эрнеста-Теодора-Амадея Гофмана (1776–1822) герой-рассказчик попадает на представление моцартовского «Дон Жуана» через потайную дверь, которая выходит в коридор, соединяющий гостиницу с театральной ложей № 23.


[Закрыть]Обе женщины спустились этажом нище, Щедрая Душа отперла своим ключом какую-то дверь, и сестры вошли во внутренний коридор театра, где мужчины отпускали любезности женским головкам, выглядывавшим поверх занавесок своих уборных. Затем актрисы выходили оттуда с жеманным выражением «Озябшей» Гудона, между тем как костюмерши, стоя сзади, застегивали им платье на спине.

Розалина была еще на сцене. В пустой уборной не было никого, кроме маленького сына любовницы Карсонака.

Пользуясь отсутствием актрисы и костюмерши, мальчуган, сидя перед туалетным столиком и орудуя губкой для белил, заячьей лапкой, банкой с румянами и карандашом для бровей, усердно гримировался «под старика», не забывая после каждого мазка отпить глоток смородинного сиропа из стакана, куда он вылил половину бутылочки, стоявшей на крышке кувшина с водой.

– Как, ты здесь, и так поздно, противный мальчишка? – крикнула мать, стащив сына со стула и энергично вытирая ему лицо платком. – Викторен! – позвала она проходившего по коридору служителя. – Забери малыша и отведи его к Зелии. Да скажи ей, что я велела немедленно уложить его спать… Однако, – добавила Щедрая Душа, взглянув на часы, – картина продолжается сегодня дольше обычного. Мне как раз надо тут кое с кем поговорить… побудь немного здесь, а я сейчас приведу к тебе Розалину.

Жюльетте немного нездоровилось в этот день. Она опустилась на жалкий диванчик орехового дерева, и, сидя в томительной духоте тесной комнатки, в одурманивающей атмосфере мавританской бани, охваченная лихорадочной сонливостью, какая всегда нападает на нас в этих лишенных воздуха и отравленных запахом газа закоулках театра, она невольно слышала доносившиеся до нее, словно издалека, обрывки разговора, который вела с кем-то высокая сухопарая женщина, стоявшая в дверях уборной.

– Да, – говорила женщина, – да, с восьми утра до пяти вечера заниматься шитьем в костюмерной, а с шести вечера до часу ночи одевать здесь… и все это за сорок франков в месяц… а директор уже три месяца не платит мне жалованья… чашка кофе – вот все, что попало за весь день в мой желудок… И еще хотят, чтобы, наряжая в бархат и кружева этих особ, которые объедаются индейками с трюфелями, я вкладывала в свое дело всю душу.

В то время как в ушах Фостен смутно звучали слова костюмерши, перед ее полузакрытыми, застланными сонной дымкой глазами стояли предметы разнокалиберной обстановки уборной: маленькая белая изразцовая печка с трубой, выходившей в соседнюю комнату, дешевенький, выкрашенный в черный цвет туалетный столик – настоящая конторка письмоводителя у судебного пристава, большое зеркало с двумя ослепительными газовыми рожками по обеим сторонам, а под зеркалом огромный рисунок карандашом, на котором выделялось имя гадальщика Клавдия, окруженное четырьмя толстощекими амурами, из чьих губ, вместо дыхания, вылетали, наподобие четырех ветров, четыре слова: Счастье, Здоровье, Успех, Богатство.

И люди, которых Фостен видела мельком через полуоткрытую дверь, люди, сновавшие взад и вперед по коридору и спешившие на зов других, невидимых людей, звавших их далеко, туда, откуда доносился громкий гул, напоминавший грозный ропот морского прибоя, – эти люди казались ей какими-то автоматами, которые суетились в доме умалишенных и с серьезным видом совершали самые непостижимые вещи.

Фостен решила стряхнуть с себя это оцепенение и вместе с ним – наваждение всех этих видений и звуков. Сделав усилие и с трудом выходя из своей апатии, она провела рукой по кушетке, нащупала клочок бумаги – обрывок какой-то газеты – и принялась читать его.

Газета была напечатана на том языке, который она изучила в Шотландии, среди поцелуев, закрывавших ей рот, когда она неправильно произносила слово.

И вдруг Фостен вскочила, словно ее внезапно разбудили. Быстро окинув взглядом уборную, она обшарила все углы, потом с незаурядной силой, какую никак нельзя было предположить в этом хрупком существе, начала приподнимать и передвигать всю мебель. Кушетка была вделана в стену. Фостен схватила спички и, растянувшись на полу, прикрыв огонек ладонью, стала другой рукой перебирать мусор и паутину.

– Ты что, с ума сошла? Что это ты делаешь? – воскликнула сестра, входя в уборную вместе с Розалиной и костюмершей и застав Фостен за этим занятием.

Та мгновенно вскочила на ноги и бросилась к Розалине:

– Как попал сюда этот клочок бумаги?

– Этот клочок? Не знаю… Ах да, вспомнила, это от английской газеты, в которую была завернута шелковая вязаная фуфайка… ну, знаете, такие тоненькие фуфайки – как паутина… мне ее прислали из Англии несколько дней назад.

– А название газеты? Скажите мне ее название… или хотя бы дату… что это – вчерашняя газета или, может быть, ей уже несколько лет?.. Ах, узнать о такой вещи и не иметь представления, когда это случилось… и ведь в этом обрывке недостает конца… вот здесь, смотрите, здесь, внизу. – Она обернулась к костюмерше: – Два луидора, если вы найдете мне этот кусочек… видите? Вот здесь.

– Господи, два луи! – повторила сухопарая женщина, глубоко потрясенная. – И подумать только, что я растопила этой газетой печку!

– Но что же такое ты нашла в этой газете? – спросила у Фостен сестра.

– Ничего… нет, нет, ничего… в другой раз я сделаю все, что вам нужно, Розалина… вы ведь отдадите мне этот клочок бумаги?

И, не слушая, не отвечая, Фостен вышла из театра и побежала по лестнице. Здесь, почувствовав наконец, что она одна, под лампочкой, освещавшей второй этаж, свесившись всем телом за перила и рискуя упасть, она начала изучать обрывок газеты, где после имени Уильяма уцелели первые три буквы фамилии, похожей на фамилию ее прежнего возлюбленного.

Сойдя вниз, Фостен знаком приказала кучеру ехать за ней следом, а сама побрела по темной набережной неверной и шаткой походкой женщины, которая решила ночью броситься в Сену. Редкие прохожие оглядывались, провожая ее взглядом. И под каждым газовым фонарем она протягивала к мерцающему свету свой загадочный клочок бумаги, всякий раз надеясь вырвать у него тайну.

– Да я и вправду сошла с ума!.. Ведь так легко узнать то, что мне нужно! – внезапно вскричала она и села в свою карету, помчавшую ее домой.

Дома Фостен села за письменный столик, написала какое-то письмо, разделась без помощи горничной, но, вместо того чтобы лечь в постель, принялась раздетая ходить взад и вперед по своей спальне и ходила долго, очень долго, не замечая времени.

Ночью Фостен приснилась статья, которую она прочитала: охота на тигра, устроенная вице-королем Индии, – охота, в которой оказался один раненый, и у этого раненого все время менялось лицо: то это было лицо Уильяма Рейна, то лицо незнакомого мужчины.

Утром, затопив у своей госпожи камин, Генего наклонилась над каминной доской и шепотом начала разбирать по складам: «Господину… господину… первому секретарю английского посольства».

– Это письмо надо отнести, сударыня? – уже громко спросила она.

Фостен приподнялась на постели и, охватив ладонями голые локти, с минуту молчала, а потом ответила Генего:

– Брось в огонь и письмо, и клочок газеты, что лежит с ним рядом.

Затем она снова откинулась на подушку и проговорила, точно обращаясь к стене:

– Нет, нет, я не хочу уверенности, какой бы она ни оказалась… я боюсь ее… лучше уж жить в неведении… и не терять возможности надеяться.

Однако с этого дня Фостен, хоть и не желая ничего знать, представляла себе Уильяма не иначе как в романтическом ореоле героев Жозефа Мери [124]124
  Жозеф Мери(1798–1865) – французский поэт и романист. В ряде его произведений действие, полное романтических приключений, происходит на Востоке.


[Закрыть], а белую кожу англичанина видела разодранной лапой свирепого тигра.

X

– Повторим большую любовную сцену второго акта, – сказал директор в конце третьей репетиции.

Актриса.

 
Вот он…
 

Режиссер.Хорошо… очень хорошо… но все-таки не повторить ли нам еще раз?.. Понимаете… при виде Ипполита вас охватывает страх, но в то же время… в то же время вас влечет к нему какая-то высшая сила… Эту сцену, как мне кажется, надо начать с большей глубиной чувства.

Актриса.

 
Вот он!.. Вся кровь на миг остановилась в жилах!
И к сердцу хлынула. Припомнить я не в силах
Ни слова из того, что я должна сказать.
. . . . . . . . . . .
Ты покидаешь нас? Не сетуй на докуку,
Но я к твоим скорбям свою прибавлю муку:
За сына я боюсь.
 

Режиссер.Вот, вот… та самая нотка женского лицемерия, которое и есть в этих строках.

Актриса.

 
Лишился он отца…
 

Режиссер.Это очень важное место: «Лишился он отца». Эти слова надо произнести так, чтобы в них чувствовалась какая-то затаенная мысль.

Актриса.

 
Уже недолго ждать и моего конца, —
Тогда останется одна ему защита
От сотен недругов: лишь дружба Ипполита.
Но…
 

Режиссер( у него привычка бормотать себе под нос, и Фостен большей частью, по-видимому, даже и не слушает его). Здесь резкий переход и понижение голоса на слове «но».

Актриса.

 
Но мысль ужасная мой угнетает дух:
Что к жалобам его останешься ты глух,
Что, ненавидя мать, – а есть тому причина, —
Свой справедливый гнев обрушишь ты на сына.
 

Режиссер.Твоя реплика, Ипполит, – помни, это век Людовика Четырнадцатого.

Директор (стоит, облокотясь на деревянную лесенку, перебрасываемую на время репетиций из залы на сцену, и стучит тростью по ступенькам, когда тирада произносится без подъема). Простите, вам, конечно, известен прием, который ввела в этом месте мадемуазель Клерон? [125]125
  Мадемуазель Клерон(1723–1803) – крупная французская трагическая актриса. Эдмон де Гонкур написал о ней отдельную монографию.


[Закрыть]Услышав голос Ипполита, она слегка вздрагивала.

Актриса.

 
Не смею сетовать на неприязнь твою…
 

– Нет, не то, не то… одну минутку… кажется, нашла… нет. – И, сердито одернув обеими руками кончики своего корсажа, Фостен спросила у режиссера: – Ну, а как бы прочли это место вы, вы сами?

Режиссер.Нет, я не стану читать его… мне бы хотелось, чтобы это сделали вы… но в той интонации, которую я здесь чувствую… Вот что, произнесите эти слова совсем непринужденно, так, как вы разговариваете в жизни… А теперь – в более возвышенном тоне… вот-вот, превосходно!

Директор.О, работать с вами! Вы ведь все понимаете с полуслова и сразу же даете больше, чем от вас хотят.

Актриса.

 
Не смею сетовать на неприязнь твою.
Известно, что терпел ты от меня гоненья.
Но сердца моего…
 

Режиссер.Вот это «Но сердца моего…» надо произнести более значительно… а теперь, до конца монолога, подчеркнем ритм.

Актриса.

 
Но сердца моего ты знал ли побужденья?
Я не могла снести, чтоб ты жил там, где я,
И ты отправлен был в далекие края.
Я говорила всем, и тайно и открыто:
Пусть море отделит меня от Ипполита.
Добилась я: запрет наложен был царем
Тебя упоминать в присутствии моем,
И все же…
 

Режиссер.Тут некоторое понижение тона.

Актриса.

 
И все же, если месть с обидой соразмерить,
Злом лишь за зло платить, – ты можешь мне поверить,
Что, пораженная несчастьем…
 

Режиссер.Раз, два… и отчеканьте последний стих.

Актриса.

 
…я скорей
Достойна жалости, но не вражды твоей.
. . . . . . . . . .
О нет, царевич! Пусть таков закон всеобщий, —
Он, волею небес…
 

Режиссер.Надо выделить, выделить слово «небес»… оно здесь имеет особое значение… а дальше пойдет в тоне умиления.

Актриса.

 
Он, волею небес, не властен надо мной.
Нет, я томлюсь теперь заботою иной!
 

– …Томлюсь, томлюсь, томлюсь… – повторяла Фостен и, наконец, после третьего «томлюсь» вскричала: – Ага, вот оно! Кажется, я поймала ту интонацию, которой вы добивались от меня на прошлой репетиции.

 
. . . . . . . . . .
Двукратно не войти в обитель мертвецов,
И если там Тезей, то милости богов
Не жди. Ужель Аид нарушит свой обычай
И алчный Ахерон расстанется с добычей?
Но что я говорю? Тезей не умер! Он —
Со мною рядом… здесь… В тебе он воплощен…
Его я вижу, с ним я говорю…
 

Директор.Отлично, отлично… Это говорится словно в какой-то галлюцинации.

Актриса.

 
…Мне больно!
Свое безумие я выдала невольно.
 

Режиссер.Чуть больше ударения на слове «невольно». Ведь это «невольно» – характерно для Афродиты, для страшной и грозной Афродиты, которая говорит в сторону, как бы для себя самой. – И, внезапно развеселившись, режиссер добавил:

 
Ужель, Афродита, тебя веселит, [126]126
  «Ужель, Афродита, тебя веселит…»– слова одной арии из оперетты Оффенбаха (1819–1880) «Прекрасная Елена» (1864).


[Закрыть]
Когда добродетель кувырком, кувырком летит?
Актриса.
Ты прав, царевич! Да! Любовью пламенея,
Как прежде, я стремлюсь в объятия Тезея,
Но Федрою теперь любим не тот Тезей,
Усталый ветреник, раб собственных страстей,
Который в ад сошел, чтоб осквернить там ложе
Подземного царя. Нет, мой Тезей моложе!
Немного нелюдим, он полон чистоты…
 

Режиссер.«Он полон чистоты» вы произнесли именно так, как нужно. А все вместе вполне передает чувство женщины, окончательно закусившей удила.

Директор.Это не хуже, чем когда-то у Рашели, а уж та… И, пожалуй, «немного нелюдим» звучит у вас даже лучше, чем у нее, как-то более изящно.

Актриса.

 
Он горд, прекрасен, смел… как юный бог!.. Как ты!
 

Режиссер.Больше влюбленности, больше экзальтации… и, если это возможно, постарайтесь, чтобы чувствовалось еще более жгучее стремление приблизиться к любимому человеку.

Актриса.

 
Таким приплыл на Крит Тезей, герой Эллады:
Румянец девственный, осанка, речи, взгляды —
Всем на тебя похож. И дочери царя
Героя встретили, любовь ему даря.
Но где был ты? Зачем не взял он Ипполита,
Когда на корабле плыл к побережью Крита?
 

Директор.Разрешите сделать небольшое замечание… Хотелось бы, чтобы в вашем чтении все время выделялась структура наших великолепных симметричных двустишии, равновесие которых зиждется на двух одинаковых созвучиях и на двух равных полустишиях.

Актриса.

 
Ты слишком юным был тогда, и оттого
Не мог войти в число соратников его.
А ведь тогда бы ты покончил с Минотавром
И был за подвиг свой венчан победным лавром.
 

– Дальше! – бросила суфлеру Фостен, забывшая следующую строчку и чем-то раздосадованная в содержании монолога, о чем она умалчивала.

Затем продолжала:

 
Моя сестра тебе дала бы свой клубок,
Чтоб в Лабиринте ты запутаться не мог.
Но нет! Тогда бы я ее опередила.
Любовь бы сразу же мне эту мысль внушила,
И я сама, чтоб жизнь героя сохранить,
Вручила бы тебе спасительную нить.
Нет, что я! Головой твоею благородной
Безмерно дорожа, я нити путеводной
Не стала б доверять. Пошла бы я с тобой,
Чтобы твоя судьба моей была судьбой!
Сказала б я тебе: за мной, любимый, следуй,
Чтоб умереть вдвоем или прийти с победой!
 

Директор.Превосходно. Особенно последний стих. Он словно вырывается из души второго возлюбленного Дидоны [127]127
  Дидона– карфагенская царица, возлюбленная троянца Энея (Вергилий, Энеида, песни 2–3).


[Закрыть].

Актриса.

 
Нет, не присуща мне забывчивость нимало.
 

Режиссер.Не лучше ли было бы, если б после этих слов вы резко отступили назад?

Актриса.

 
Ужели этим честь свою я запятнала?
. . . . . . . . . .
…О нет, все понял ты, жестокий.
Что ж, если хочешь ты, чтоб скорбь мою и боль
Я излила до дна перед тобой, – изволь.
Да, я тебя люблю. Но ты считать не вправе,
Что я сама влеклась к пленительной отраве…
 

Директор.Здесь надо более выпукло оттенить душевные муки.

Актриса.

 
…Что безрассудную оправдываю страсть.
Нет, над собой – увы – утратила я власть!
Я, жертва жалкая небесного отмщенья,
Тебя гневлю, себе – внушаю отвращенье.
То боги!.. Послана богами мне любовь!..
 

Режиссер.Выделите слово «богами». Слово «боги» намеренно повторяется дважды в одной строке.

Директор.Да, да. Подчеркните слово «богами»… В этой сцене не должно чувствоваться плотское безумие… не надо ни малейшей истерии… вам незачем быть актрисой, которая подлаживается под вкусы толпы… ваш талант выше этого… играйте жертву рока, женщину, не выдержавшую тяжести мщения богов… Такова традиция, великая традиция Французского театра.

Актриса.

 
О боги!.. Послана богами мне любовь,
Мой одурманен мозг, воспламенилась кровь…
Но тщетно к ним в мольбе я простираю руки,
Взирают с радостью они на эти муки.
Чтоб не встречать тебя, был способ лишь один, —
И я тебя тогда изгнала из Афин.
 

Тут Фостен прервала свою тираду и, с той же интонацией, с тем же пафосом, обратилась к Ипполиту:

– Да не смотрите же на меня так. У вас должен быть такой вид, словно вам отвратительна моя любовь, вы должны отвернуться. Иначе у меня не будет никакого повода сказать вам: «Но нет, ты на меня поднять не хочешь глаз».

 
Ждала я, что в тебе укоренится злоба
К твоей обидчице, и мы спасемся оба.
Что ж, ненависть твоя росла, но вместе с ней
Росла моя любовь.
 

Режиссер.«Росла моя любовь» – более мягким голосом, а?

Актриса.

 
К тебе еще сильней
Влекли меня твои безвинные мученья;
Меня сушила страсть, томили сновиденья.
Взгляни, и ты поймешь, что мой правдив рассказ.
Но нет, ты на меня поднять не хочешь глаз.
Кто б из живых существ мой жребий счел завидным?
Не думай, что с моим признанием постыдным
Я шла сюда к тебе. О нет, просить я шла
За сына, чтоб ему не причинял…
 

Директор.Расчлените, дорогая, это «чтоб ему» так же, как «я шла сюда к тебе» в предыдущей фразе. А то вы съедаете эти три слога, и получается не очень хорошо… тут есть что-то простонародное.

Актриса.

 
…просить я шла
За сына, чтоб ему не причинял ты зла.
А говорю с тобой лишь о тебе. О горе!
Тобой я вся полна, и с сердцем ум в раздоре.
Что ж, покарай меня за мой преступный пыл.
Немало твой отец чудовищ истребил;
И ты с лица земли, сурово и жестоко,
Сотри чудовище, исчадие порока,
Тезееву вдову, томимую – о стыд! —
Любовью к пасынку!
 

Директор.Да, здесь непременно надо дать почувствовать дочь Пасифаи. [128]128
  …надо дать почувствовать дочь Пасифаи. —По античному мифу, Федра была дочерью критского царя Миноса и его жены Пасифаи; одержимая эротическим безумием, Пасифая воспылала страстью к быку и родила от него чудовище Минотавра.


[Закрыть]

Актриса.

 
Пускай твой меч пронзит
Ей сердце грешное, что жаждет искупленья
И рвется из груди к мечу, орудью мщенья.
Рази!..
 

Режиссер.Первая развязка… А отсюда и до конца сцены – rinforzando. [129]129
  rinforzando– Все усиливая (итал.).


[Закрыть]

Актриса.

 
Рази! Иль облегчить моих не хочешь мук?
Иль кровью мерзкою не хочешь пачкать рук?
Что ж, если твоего удара я не стою,
И не согласен ты покончить сам со мною, —
Дай мне твой меч!
 

И Фостен, резко оборвав, язвительно бросила Ипполиту:

– Однако не могу же я лезть за мечом под вашу тунику… Этот жест для меня крайне затруднителен… Своей позой вы должны дать мне возможность для такого движения, которое бы не было ни шаблонным, ни вульгарным.

XI

Глубокое проникновение в роль Федры, одержимость этой трагедией, усилие, которое делала над собой актриса, чтобы воспламениться великой страстью исступленной легендарной царицы, – все это зажгло в теле Фостен (явление, чаще встречающееся в театре, нежели принято думать) то же пожирающее пламя, которое сжигало жену Тезея.

Она сама удивлялась теперь той полноте чувств, тем вибрациям, той волнующей радости, какую вызывали в ней внешние впечатления, как, например, жадно вдыхаемый аромат сорванного цветка, и, полузакрыв глаза, с дрожащими ресницами, словно прислушиваясь к какому-то неясному шуму в ушах, похожему на тот, что сохраняется внутри морских раковин, Фостен проводила долгие часы, погрузившись в жгучие мечтания, отдаваясь кипенью мозга, которое еще не мысль, и ее неудовлетворенное, созданное для любви тело вздрагивало от легких чувственных разрядов. Яростная потребность любить, обратившаяся сначала к воспоминанию об Уильяме Рейне, продолжала жить в ней, но теперь уже неукротимая, беспредметная, готовая излиться на кого угодно. Связь с Бланшероном была добропорядочна, спокойна, привычна, и, подобно иным замужним женщинам, долгое время остававшимся безупречными, трагическая актриса вдруг почувствовала внезапное, непреодолимое желание изменить с первым встречным, с тем, кого пошлет всесильный Случай.

И вот теперь, перед спектаклем, Фостен была в таком состоянии, в каком бывает женщина, когда, после чтения эротического романа, она лежит на скамейке в аллее парка, среди воркующих голубей и истомленных зноем растений, вдыхает горячий предгрозовой ветер и тихо зовет в своих мечтах дерзкого прохожего.

XII

Это своеобразное физическое возбуждение в известной мере разжигалось самим направлением мечтаний Жюльетты, мысленными возвратами к прошлому, сообщничеством ее мозга. Актрису не покидала мысль, что если все ее существо не будет взволновано случайной страстью, бурным порывом, мимолетным и жгучим увлечением, каким-нибудь внезапным переворотом в повседневной рутине ее женского существования, то она не найдет в себе той нежности, той пылкости, того огня – словом, тех драматических средств, каких требовала пламенная роль Расина. Более того, она начала спрашивать себя, уж не притупила ли эта спокойная, безмятежная, безбурная жизнь, в сущности говоря, жизнь замужней женщины, – не притупила ли эта жизнь ее способностей, не ослабила ли напряженности ее игры, не ограничила ли смелости ее дерзаний; ей начало казаться, что в последних своих ролях она не проявила всей той мощи, всего мастерства, всего своеобразия, каких зритель вправе был от нее ожидать. Она переносилась мыслью к началу своей театральной карьеры, к годам нужды и быстро проходивших увлечений, к беспокойной, кипучей жизни, до краев полной любовных тревог и сердечных драм, и припоминала, что именно к этим трудным, лихорадочным годам относились самые блестящие ее успехи, самые яркие триумфы, роли, созданием которых она могла более всего гордиться. И одновременно с этими неотвязными мыслями ей, помимо воли, приходили на ум всевозможные циничные теории ее сестры – о так называемой «гигиене» одаренной женщины, о мужском начале, заложенном в натуре артистки, будь то певица или драматическая актриса, об «испорченности» сильного пола, которою природа наделила такого рода женщин, и, наконец, о потребности в распутстве, составляющей в какой-то мере часть их гения.

Бывали минуты, когда без всякой причины ее вдруг охватывало безрассудное романтическое желание бросить это ровное беззаботное существование, пойти на внезапный разрыв с Бланшероном, продать свой особняк, послать ко всем чертям семейный уют, и тогда, одним ударом разорвав все эти буржуазные путы, пустив по течению все это благопристойное «счастье», вновь поселиться в глухом квартале, в маленькой квартирке своей юности, на дверях которой она только на днях видела билетик о сдаче внаем, и снова отдаться молодым, свободным, взбалмошным увлечениям прежних дней, а потом приносить на сцену отражение радостей и печалей этой лихорадочной, вновь забившей ключом жизни.