Текст книги "Пока мы не встретимся вновь"
Автор книги: Джудит Крэнц
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 41 страниц)
Рот Евы был сладок, а соски будут еще слаще. Задержись он в Дижоне подольше, Ален отложил бы следующий шаг на другой день, ибо предпочитал постепенно подниматься с Евой к высотам чувственного безумия. Ален знал: стоит ему обхватить губами ее сосок, он так возбудится, что не сможет больше отступать.
Стиснув рукой правую грудь Евы, он взял сосок в рот и принялся теребить его языком. Между тем другая его рука медленно, словно случайно скользнула вниз по животу Евы от талии к курчавым светлым волосам между ног. Ален не сомневался: его умелый язык так увлечет девушку, что она не заметит этих движений его руки. Для этого движение должно быть очень осторожным. Ева должна привыкнуть к нему, не то она мгновенно отпрянет и лишит его удовольствия из-за своей робости. Даже теперь.
Ален ласкал ее грудь, радуясь, что соски Евы все больше набухают и твердеют, неторопливо исследуя правой рукой нежную кожу вокруг треугольника светлых волос, но ни на что больше не посягая. Вначале мышцы внизу живота и бедра Евы напряглись и окаменели от легких прикосновений его руки, но потом девушку слишком поглотило странное ощущение приятного жара и пьянящей тяжести между ногами, поэтому она и не помышляла противиться его ласкам. Она не знала, зачем он все это делает, но при каждом его прикосновении ей инстинктивно хотелось раздвинуть бедра.
Ален начал ласкать ее левую грудь, и новое, пронзительное ощущение в соске отвлекло Еву от действий его руки внизу. Между тем рука Алена двигалась так осторожно и столь легко прикоснулась к ее плоти, что девушка почти не замечала этого. Ален благоразумно выждал несколько минут, прежде чем вновь прикоснулся к нежной плоти, так же легко, как и прежде, но теперь на мгновение ввел средний палец внутрь. Затем он убрал руку, уверенный, что сделал свое дело, и, замерев, ждал, пока не почувствовал, как треугольник курчавых волос инстинктивно приподнялся. Тогда его палец снова коснулся Евы, обнаружив ожидаемую в награду влагу, задержался чуть дольше и, прежде чем отступить, потерся о кожу почти просяще. Ален поднял голову от груди Евы. Ее веки были опущены, рот приоткрылся, и на секунду ему показалось, что она в обмороке.
– Я не стану этого делать, если ты не хочешь, дорогая, – прошептал он.
Ева не шелохнулась, что выражало согласие. Он был так же уверен в этом, как если бы Ева попросила его об этом. Он раздвинул завитки, снова отыскал то самое место, горячее и будто молящее прикоснуться к нему, и начал ласкать Еву, уже не отрывая пальца от ее плоти. Все убыстряя ритм ласк, Ален с жадным любопытством смотрел ей в лицо: она кусала губы, а ее черты исказила непонятная ей самой мука. Теперь он обхватил восхитительный бутон пальцами, горя желанием прочувствовать каждый ее толчок, каждое содрогание, каждый спазм; он жаждал видеть первые проявления страсти. Когда чувства Евы достигли того безумного накала, какого девушка и не представляла себе, и она бессознательно выкрикнула его имя, Ален на несколько сантиметров ввел средний палец внутрь.
Еве навсегда запомнился этот миг, а также и то, кто был ее учителем в искусстве любви. Она никогда не забывала Алена, благодарная ему за это прикосновение и за то наслаждение, которое он стремился подарить ей.
– Жюль, ради Бога, спаси меня, – взмолился Ален, схватив приятеля за руку и втаскивая его в свою гримерную, чтобы никто не мог подслушать их разговор. – Дорогой, я не знаю, что мне делать.
– Что случилось? – Жюль впервые видел Алена в театре небритым, со спутанной шевелюрой, да еще так рано утром.
– Боже, Жюль, зачем только я заключил с тобой это пари?!
– Я выиграл или проиграл?
– И да, и нет… Какая разница. На, возьми свои проклятые деньги. Жюль, я должен уехать из Дижона первым же поездом.
– Спокойно, Ален, не пори горячку. Сегодня ты выступаешь днем и вечером, и потом, тебе прекрасно известно, что труппа покидает Дижон в понедельник утром, то есть через четыре дня.
– Знаю… но это ничего не меняет. Жюль, я должен бесследно исчезнуть до наступления вечера. Ты должен прикрыть меня перед дирекцией… и перед Евой.
– Прекрати! С девчонкой, скорее всего, проблем не будет, а вот с дирекцией… Что я скажу? Не будь дураком, ты же звезда… Я не хочу потерять работу. Что случилось? Ты получил свое?
– Нет, то есть почти… Я сделал все, как надо. Она была полностью готова, вся горела от нетерпения, но вдруг разразилась слезами счастья и заявила, что она меня любит и что я – то чудо, о котором она мечтала всю свою жизнь. А затем призналась, кто она на самом деле. Ее отец самый известный врач в городе… Такие могущественные люди… Жюль, они меня просто раздавят, растопчут. Они будут на каждом углу вопить о насилии. Дирекция, конечно… Кто знает, как далеко все это зайдет? Насилие, разумеется, они назовут это насилием. Даже ты думал именно так всего минуту назад. Они никогда не поверят, что она готова была отдаться добровольно. О Боже! Жюль, во имя неба, помоги мне!
Распорядитель тяжело опустился на стул, не сводя глаз с встревоженного друга.
– Вот тебе и девственницы… А ты чего ждал?
– Я потерял голову, Жюль. Что мне еще сказать? Я выпроводил ее домой, едва до меня дошло, во что я влип. Жюль, все это плохо кончится, если я немедленно отсюда не уберусь.
– Ты придумал хоть мало-мальски уважительный предлог? Мне ведь придется как-то объяснить твой внезапный отъезд, – сказал Жюль после минутного размышления.
– Всю ночь ломал голову. Скажи, что я получил телеграмму о кончине матери, что ты видел собственными глазами и что мне пришлось немедленно выехать на похороны. Дирекция не имеет права мне этого запретить. Похороны матери – дело святое. Скажи, что я приступлю к работе, как только труппа вернется в Париж. Еве скажи только, что умерла моя мать. Она не знает моего парижского адреса. Если она спросит, как меня найти, соври, что не знаешь… ведь люди нашей профессии постоянно переезжают с места на место. Передай, что я никогда ее не забуду… Да, да, непременно скажи, что я буду помнить о ней всю жизнь. И, поверь мне, так оно и будет!
– А если она явится в театр в Париже?
– Нет, этого не может быть. Она говорила, что за ней неусыпно наблюдают. Ее не оставляют одну ни на минуту. У нее есть компаньонка – компаньонка, представляешь?! – которая везде ее сопровождает. Я знал, что она лжет, будто работает в обувном магазине, но и представить не мог…
– Ален, ты должен выступить хотя бы днем. Поезд в Париж отправляется поздно вечером… Я скажу дирекции, что телеграмма пришла во время твоего дневного выхода и ее передали тебе сразу после выступления.
– Хорошо, Жюль. Ты настоящий друг. Что бы я без тебя делал?
– Пал бы на колени и молился о чуде.
Весь день Ева просидела за фортепиано, то и дело испытывая приливы сильнейшего чувственного возбуждения. Порой желание становилось почти невыносимым. Она была поглощена воспоминаниями об экстазе, испытанном благодаря Алену. Она до сих пор не вполне понимала, что с ней произошло, но это, пожалуй, было то, ради чего стоило жить. Ах, Ален, Ален… Когда они наконец снова увидятся? Ева сгорала от нетерпения; ей хотелось куда-то мчаться, бегом, до изнеможения, кусать до крови губы… До наступления ночи еще так долго! Она избегала встреч с Луизой, не сомневаясь, что не сможет скрыть от нее своего состояния. Та тотчас заметит, что с ней произошло нечто необычайное. Она несколько часов наигрывала на фортепиано все подряд, но не спела ни одной ноты, зная, что тут же расплачется от нервного напряжения. Ева не играла романсов Алена, изнемогая от страстного желания и опасаясь, что, если оно станет хоть чуточку сильней, она не выдержит и завоет как зверь.
Наконец бесконечные летние сумерки сменились ночью, и Луиза, увлекшаяся обсуждением сплетен с кухаркой, позже обычного поднялась к себе в комнату. Только в половине одиннадцатого Ева смогла выскользнуть из дома и, заперев за собой маленькую дверцу, помчалась в «Алказар».
Даже не постучав, она так же поспешно, рывком распахнула дверь в гримерную Алена. Комната была пуста, одежда Алена исчезла. Она, наверное, ошиблась, подумала Ева, возвращаясь в коридор. По обе стороны коридора тянулись знакомые комнаты, мимо которых она проходила вечер за вечером, и всех артистов, обосновавшихся в них, Ева уже знала.
– Жюль! Где Ален? – крикнула Ева, когда к ней приблизился распорядитель сцены. – Почему его нет в гримерной?
– Он уехал. У него внезапно скончалась мать… Телеграмма пришла сегодня днем, и ему пришлось отправиться в Париж на похороны… Он не будет сегодня петь. Он просил меня кое-что тебе передать.
– Ну, говори же!
– Он просил сказать, что никогда тебя не забудет.
– Это все?!
– Все. – Жюль почувствовал жалость к девушке. Она была не первой, кого обольстил певец, но, несомненно, самой молодой и красивой из всех его жертв.
– Жюль, где он живет в Париже? Дай мне его адрес. Ну, пожалуйста! Ты должен мне сказать!
– Я и сам не знаю… Он никогда не говорил, где живет, понятия не имею…
Развернувшись на каблуках, Ева выскочила из театра, совершенно не сознавая, что делает. Вскоре она поняла, что бежит по улице Ла-Гар, ведущей к железнодорожному вокзалу Дижона. Спустя несколько минут Ева оказалась под сводами огромного зала и в отчаянии поискала глазами расписание поездов. Ева знала, что вечером в Дижоне останавливается только один поезд, следующий в Париж.
– Парижский поезд? – умоляюще спросила она у подошедшего к ней дежурного по вокзалу.
– Перрон номер четыре, но поспешите, поезд сейчас отбывает, – сказал он.
Ева устремилась к входу на длинный перрон, у которого стоял поезд, и вскочила на высокую ступеньку последнего вагона. Едва оказавшись внутри, она остановилась, чтобы перевести дух. Паровоз засвистел, и поезд стал постепенно набирать скорость. Только когда он плавно миновал Транше де Перрьер, окраину города, Ева почувствовала, что уже готова пуститься на поиски Алена.
Она нашла его в вагоне второго класса. Ален стоял в коридоре, засунув руки в карманы. Опустив голову, он мрачно смотрел в окно. Едва завидев знакомую фигуру, Ева, спотыкаясь, рванулась вперед. Толчки поезда швыряли ее от стенки к стенке, так что она не могла даже окликнуть любимого. Наконец, обретя равновесие, девушка бросилась Алену на грудь и вцепилась в него, чтобы не упасть.
Он стряхнул с себя ее руки.
– Ты спятила!
– Слава Богу, я нашла тебя!
– Ты сойдешь с поезда на первой же остановке!
– Я никогда тебя не покину!
– Ты должна! Твоя семья…
– А что им останется делать? Никто не сможет отнять меня у тебя!
– Ты ничего не понимаешь, – оборвал ее Ален. – Я не намерен жениться на тебе. Ни одной женщине не удастся привязать меня к себе.
– Разве я упоминала о браке? Хотя бы единым словом?
– Нет, но ты думала об этом. Полагаешь, я не знаю женщин?
– Я презираю брак и все, что с ним связано, – чистосердечно призналась Ева, и горящие глаза, гордый поворот головы, заметное упрямство, своенравие и безудержность – все подсказало Алену, что она говорит правду.
– Кто-нибудь знает, что ты отправилась за мной? – спросил он. Упоительное воспоминание о ее теле внезапно возобладало в нем над доводами рассудка.
– Никто! Никто из моих домашних даже не подозревает о твоем существовании.
– Значит… ты сама за все отвечаешь, – сказал Ален, прижимая ее к себе. Ева мечтала отдаться ему немедленно, а он предвкушал восхитительную долгую ночь, которая ждала их впереди.
3
К счастью, первое письмо от Евы пришло скоро – всего через два дня после ее побега. Хотя оно было адресовано родителям Евы, Луиза тут же, с лихорадочной поспешностью, его распечатала. Ева сообщала только то, что она в безопасности, безмерно счастлива и живет именно так, как ей нравится, с человеком, которого любит. Придя в ужас и боясь даже намекнуть кому-либо из слуг о беде, обрушившейся на семью, горничная бросилась на почту и отправила в Довиль телеграмму Кудерам, попросив их поторопиться домой.
– Луиза, ты испорченное создание, – закричала мадам Кудер, едва переступив порог. – Говори, что тебе известно, или я отправлю тебя в тюрьму!
– Шанталь, успокойся, – нетерпеливо вмешался доктор. – В письме ясно сказано, что Луиза ничего не знает. Наша дочь обманывала Луизу, и она ни в чем не виновата. – Неужели жена до сих пор не поняла, что сейчас неважно, виновата ли Луиза, она должна помочь им сохранить случившееся в тайне, пока Ева не вернется домой.
– Луиза, подумай хорошенько, – продолжал доктор Кудер, – кто, по-твоему, тот человек, с которым уехала мадемуазель Ева? Тебя никто не обидит, если ты скажешь нам это, обещаю. Мы должны найти ее, пока с ней не случилось ничего дурного. Луиза, умоляю тебя, скажи, когда она познакомилась с этим человеком и видела ли ты, как она с ним разговаривала? Как он выглядит? Просто расскажи, что ты знаешь о нем.
– Я ни разу не видела, чтобы мадемуазель Ева разговаривала с незнакомым человеком, клянусь Девой Марией. Она никогда в жизни не оставалась наедине с мужчиной, разве что на исповеди, да и то я всегда была рядом, как до меня мадемуазель Элен. Она никогда не говорила со мной о мужчинах, даже не спрашивала, что происходит с девушкой после замужества… только твердила, что вообще не выйдет замуж. – Луиза расплакалась, вспомнив прогулки в саду с Евой ранней весной, всего несколько месяцев назад. – Она ничего об этом не знала, клянусь вам!
– Ничего! – негодующе фыркнула Шанталь. – Загляни в письмо! Но она сбежала с мужчиной! Это означает только одно, другого не придумаешь!
– Пожалуйста, Шанталь, постарайся успокоиться. – Доктор Кудер сильно сжал руку жены. – Если нам повезет, Ева вернется домой через день-другой. Этому безумию, свойственному юности, подвержены многие девушки ее возраста. Когда она вернется, мы разберемся, что произошло, но не раньше. Однако, пока этого не произошло, очень важно, чтобы никто, кроме нас троих, не знал об ее отсутствии. Луиза, ты внимательно меня слушаешь?
– Да, месье.
– Луиза, ты должна сказать кухарке, что мадемуазель Ева заболела свинкой. Я строго-настрого накажу слугам, чтобы никто из них не заходил в ее комнату. Сообщи им о карантине и о том, что лишь ты одна будешь подавать ей еду. Ты будешь носить ей только бульон, хлеб и мед. У нее пропадет аппетит. Я стану заглядывать к ней четыре-пять раз в день, чтобы меня видели. Если кто-либо из слуг откроет правду, я тут же уволю тебя без всяких рекомендаций и сделаю все, чтобы ты не нашла себе места в Дижоне. Поняла?
– Да, месье.
– Шанталь, если Ева почему-либо не вернется к моменту приезда Мари-Франс в Париж, мы попросим твою сестру немедленно приехать к нам. Если это случится, нам понадобится ее помощь.
– Что ты имеешь в виду, Дидье? О чем ты говоришь?.. Какая помощь?
– Ты полагаешь, врачу неизвестно, что делается в этом мире, дорогая? Ева будет не первой девушкой, сбежавшей из Дижона на несколько месяцев и вернувшейся, ничуть не поумнев.
– Боже, как ты можешь так бессердечно говорить о нашей дочери? О каких месяцах ты ведешь речь, Дидье?
– Я просто стараюсь разумно смотреть на вещи и советую тебе поступать так же. Если мы позаботимся обо всем заранее, то сумеем избежать скандала. Это для нас не менее важно, чем возвращение Евы домой. Вот увидишь, когда-нибудь она еще поблагодарит нас за это. Теперь, Луиза, иди к себе в комнату и перестань плакать. Умойся и смени фартук. Свинка, как ты знаешь, это еще не конец света, – произнес доктор Кудер, стараясь успокоить не только горничную, но и себя самого.
В тот день, когда в Дижон приехала баронесса де Куртизо, пришло второе письмо от Евы с почтовым штемпелем Парижа. На этот раз она сообщала немного больше. Ева написала лишь для того, чтобы успокоить родителей, прекрасно понимая, что произойдет, если они узнают, где она.
– Прочитай это, Мари-Франс, – мрачно предложил доктор Кудер, – и скажи нам, что ты об этом думаешь.
– Вы можете нанять частных детективов, – сказала баронесса, пробежав глазами несколько строк, – однако сомневаюсь, что им удастся выследить ее. Здесь не за что зацепиться, ни одной ниточки, а Париж слишком велик.
– Согласен. Я непременно найму детективов, хотя и не возлагаю на них больших надежд.
– Что же нам делать? – зарыдала в отчаянии мадам Кудер.
– Если Ева не вернется к концу следующей недели, мы уже не сможем делать вид, что она больна свинкой. Свинка в конце концов проходит. Мари-Франс должна задержаться у нас, пока Ева не почувствует себя лучше, затем она убедит нас отпустить с ней племянницу в Париж. Луиза упакует вещи Евы, и они внезапно покинут Дижон, не попрощавшись ни с кем, кроме тебя, Шанталь. Я сам отвезу их на вокзал к ночному поезду.
– А что потом, Дидье? – спросила Мари-Франс.
– До возвращения домой Ева останется у тебя в Париже. Это вполне естественно. Ни у кого из наших друзей это не вызовет никаких подозрений. Все будут рады услышать, что Ева поправляется и вскоре окрепнет настолько, чтобы наслаждаться Парижем и развлекаться, находясь под твоей опекой и присмотром. Потом она вернется домой, рано или поздно это произойдет.
– Почему ты так в этом уверен? – спросила Шанталь.
– Потому, что мужчина, решивший сбежать с такой девушкой, как Ева, должен быть последним негодяем, испорченным до мозга костей, и когда-нибудь она это поймет. Или он устанет от нее. Попомните мои слова. Из всего, чему я научился за долгие годы врачевания, следует, что, едва в жизни Евы возникнут трудности, она вернется в привычный для нее мир. Кроме того, у Евы нет денег, она не способна зарабатывать на жизнь, не имея к этому ни способностей, ни привычки. Она все еще ребенок. Ева непременно вернется, и ее репутация останется незапятнанной, если все мы добросовестно сыграем свои роли. Мы всегда будем перед тобой в неоплатном долгу, Мари-Франс.
– Ах, мой дорогой, не говори так. Я сделаю все, что в моих силах, для моей бедной маленькой Евы… Боже мой, а я-то считала, что ты чересчур строга с ней, Шанталь, но я ошибалась. Ты не была чересчур строга, как я теперь понимаю. Слава Богу, у меня нет детей. Вот все, что я могу сказать.
Наслаждаясь истомой, Ева сладко потянулась под льняной простыней, блаженно застонала и сонно поискала глазами Алена, хотя по яркому солнечному свету в спальне уже догадалась, что опять здорово заспалась и он ушел на репетицию, не разбудив ее. Подниматься поздно утром все еще было внове для Евы. Ритм ее жизни в Париже так же отличался от монотонного течения дней в Дижоне, как недавнее постижение любовных радостей от удовольствия, доставляемого партией в теннис.
Ева была поглощена страстью к Алену. Несмотря на свойственный ему эгоизм, он знал, как следует обращаться в постели с неопытной девушкой и как разжигать ее чувственность. Большинство мужчин не способно ни овладеть этим искусством, ни тем более довести его до совершенства. Ночь за ночью он, владея богатым опытом, шаг за шагом вел Еву к вершинам науки любви, к таким вершинам, на которые восходили лишь немногие куртизанки.
Уже наступил октябрь, но томное, благоуханное лето все еще напоминало о себе парижанам, когда в их окна врывался ласковый ветерок. Солнечные дни сменялись ночами, которые лишь слегка тронуло дыхание осени. Это был благословенный, пьянящий октябрь, подарок для любовников, и казалось, он будет тянуться до весны – последний октябрь Бель Эпок [4]4
Belle Epoque – прекрасная эпоха (фр.).
[Закрыть].
Ева чуть было снова не погрузилась в сон, но, когда ее веки смежились, она вдруг вспомнила, что обещала сегодня позавтракать со своей новой подругой или, вернее, знакомой, которая могла стать подругой. Та жила здесь же, на лестничной площадке, напротив них с Аленом, и называла себя Вивьен де Бирон, прекрасным, по мнению Алена, именем – не слишком броским, но звучащим аристократично. В мире мюзик-холла ни одна женщина не пользовалась своим настоящим именем. Еву знали там как Мадлен Лафоре, поскольку она не сомневалась, что родители не оставят попыток отыскать ее.
Зевнув, она соскользнула с большой кровати и накинула легкий пеньюар. Умываясь и одеваясь, Ева подумала, что уже не чувствует себя птенцом, едва вылупившимся из яйца, и начинает привыкать к своему новому положению.
Небольшая меблированная квартира Алена, прилично, хотя и безлико обставленная, находилась на пятом этаже многоквартирного дома, расположенного неподалеку от бульвара Капуцинов. Сюда приходилось подниматься на ненадежном лифте. В квартире была гостиная, ванная и маленький полукруглый салон, куда Ален поставил фортепиано. Высокие окна салона выходили на крошечный балкон, где Ева по утрам любила завтракать и пить кофе, сваренный перед уходом Аленом. Иногда она просто смотрела на розовые облака, приплывшие в Париж, или наблюдала, как голубые сумерки превращаются в фиолетовые, но чаще садилась за фортепиано и долгими часами играла и пела для себя. Только музыка и связывала девушку с прошлым, о котором она старалась вспоминать пореже, хотя писала родителям каждую неделю. Даже если они сердиты на нее так, что не читают этих писем, ее почерк все же убедит их, что она жива и здорова.
Обязанности по дому были у Евы минимальными. Горничная, работавшая у Алена несколько лет и приходившая каждый день к полудню, застилала постель и наводила в квартире порядок. О том, что она замечала Еву, свидетельствовал лишь легкий поклон, не располагавший девушку заводить с ней разговоры. Единственной обязанностью Евы было достать из гардероба и аккуратно расправить одну из превосходных рубашек, сшитых Аленом у Шарве на улице Мира, и один из его английских костюмов-троек, купленных в «Старой Англии» – магазине на бульваре Мадлен, чтобы он мог переодеться перед выступлением. На следующий день она относила эти дорогие рубашки в стирку, а костюмы отдавала гладить, ибо Ален отличался изысканной элегантностью.
Ален рассказал Еве, что нашел свой стиль, когда был еще статистом в массовых сценах в «Мулен Руж». Тогда, пять лет назад, он купил две вещи у Делормеля и Гарнье, авторов популярных песен, и впервые солировал на концерте во второразрядном кафе. Ева знала не слишком много о профессиональной карьере Алена, и все, о чем он сообщал, имело для нее особую, ни с чем не сравнимую прелесть, как аромат цветка. Любая, пусть даже самая банальная, деталь была бесконечно дорога Еве и казалась ей исполненной глубокого смысла. «Старая Англия» и Шарве стали для нее не просто названиями магазинов, а чем-то созвучным романтике и тайне.
Ева никого не знала в Париже. Дни Алена были большей частью заняты репетициями, выступлениями и вечеринками, благодаря которым поддерживались столь необходимые в этом кругу дружеские отношения. Ева присоединялась к Алену только после вечернего представления мюзик-холла, и десятки его друзей воспринимали ее без малейшего удивления. Для них она была новой подружкой Алена – маленькой Мадлен, красивой, даже очаровательной девушкой, если бы не ее застенчивость. Большего они не хотели о ней знать, да им это было и не нужно. Ева относилась к этому спокойно. Она не принадлежала их кругу, хотя и разделяла с ними ночное веселье в шумных кафе, куда они дружно отправлялись после спектакля, чтобы поболтать и развлечься.
Проводя целые дни одна, Ева никогда не чувствовала одиночества. Спустившись по лестнице, можно было выйти к Большим бульварам, где жили люди, известные в мире мюзик-холла. Вырываясь на простор широких улиц, Ева почти танцевала на тротуарах в новых синкопических ритмах, пришедших из Америки и быстро вытеснявших танго. Ева не осмеливалась, хотя ей очень хотелось этого, заказывать себе кофе на открытых террасах кафе, потому что Ален предупредил ее, что молодой женщине не подобает сидеть одной в таких местах. Она также не решалась уйти далеко от дома и побродить по улице Мира, Елисейским полям или другим местам, где прогуливается элегантная публика, потому что боялась встретить Мари-Франс. Однако ни одна светская дама не появится днем на Больших бульварах, в этом она не сомневалась.
Время близилось к полудню. Ева стояла перед большим шкафом, где висели ее новые наряды, и размышляла, не надеть ли ей сегодня лучший костюм. До сих пор она лишь примеряла его в уединении спальни и пока не могла привыкнуть к неудобной, стесняющей шаг юбке, суживающейся от бедер к лодыжкам. Чтобы в ней можно было ходить, юбка имела разрез спереди: он открывал новые туфельки Евы с завязками в стиле «танго». После привычных, позволявших свободно двигаться эдвардианских юбок эта особенно стесняла ее, но Ева все же испытывала удовольствие от того, как по-взрослому она выглядит в новой юбке и плиссированной тунике, поверх которой надевался жакет в стиле «болеро», оставлявший шею полностью открытой. После надоевших с детства высоких воротников до подбородка девушка чувствовала себя в нем свободно и раскованно.
Она наденет ярко-зеленый костюм, какая бы ни была погода, решила Ева. Вивьен де Бирон зайдет за ней минут через тридцать пять и увидит по-парижски элегантную Еву. Еве хотелось убедиться, идет ли ей новый костюм; убежав из Дижона, она до сих пор не оставалась наедине ни с кем, кроме Алена.
Предстоящий завтрак радовал Еву больше, чем она предполагала. Ален давал ей деньги на туалеты и не просил ее заниматься домашними делами. Однако, уходя на утреннюю репетицию, он совершенно забывал о существовании Евы, между тем ее непривычно праздное существование было полностью посвящено мыслям о нем.
Ален Марэ был доволен, даже более чем доволен Евой, хотя ей предстояло еще многому научиться, чтобы стать той идеальной любовницей, какой он намеревался ее сделать. И тогда, как это случалось прежде, он начнет от нее уставать.
Вивьен де Бирон, урожденная Жанна Сан, родилась в глухом, унылом пригороде Нанта, где жили люди ниже среднего достатка. Совершенно сложенная, она выдержала первые пробы в мюзик-холле, и хотя впоследствии выяснилось, что она не способна танцевать, подчиняясь ритму оркестра, Жанна двигалась по сцене с царственной грацией.
Двадцать лет она носила тяжелый, густо усеянный блестками наряд статистки с достоинством и изяществом, понимая, что в мюзик-холле она и другие статистки подобны слонам магараджи – величественным, бесполезным, но необходимым, и гордилась тем, что справляется с отведенной ей ролью не хуже своих коллег, а может быть, лучше многих.
С честью покинув сцену пять лет назад, Вивьен де Бирон достигла к нынешнему моменту одной из трех целей, составляющих предмет мечтаний любого ветерана ее профессии. Хотя она не стала звездой (в чем не было никаких сомнений) и не вышла замуж за порядочного человека, не сулящего ей ничего, кроме скуки, Вивьен все же приобрела двух не слишком требовательных, уже немолодых, но надежных покровителей. Пользуясь их советами, она выгодно вкладывала их щедрые даяния.
Ее доходов с избытком хватало для мирной, спокойной и обеспеченной жизни в центре той части Парижа, где она всегда хотела жить. Мюзик-холл, столь долго составлявший средоточие ее мира, был и сейчас смыслом ее существования, и Вивьен никогда не пропускала новых исполнителей или новое ревю. Жизненный опыт, который приобрела Вивьен благодаря наблюдательности и острому уму за тысячи часов, проведенных за кулисами, был огромен. В свои сорок пять она, заглядывая вперед, уже видела то время, когда сможет распрощаться со своими покровителями и спокойно спать все семь ночей в неделю. Между тем молодая женщина, въехавшая в квартиру напротив, пробудила в Вивьен любопытство, ибо сильно отличалась от прежних пассий Алена Марэ. Наряду с красотой, она обладала хорошими манерами и проявляла при всей своей провинциальности явную независимость.
– Нравится ли вам Париж, мадам? – спросила она Еву за завтраком в кафе «Де-ла-Пе», когда они удобно расположились в большом роскошном зале со стенами цвета морской волны и расписным потолком, который удовлетворил бы вкус мадам де Помпадур.
– Я от него без ума! Это самый чудесный город в мире, – пылко ответила Ева. Ее брови взлетели высоко вверх от переполнявших ее эмоций.
Вивьен внимательно оглядела свою новую соседку. Ева была одета по самой последней моде. Из-под маленькой шляпки без полей, прикрывавшей волосы, на щеки девушки спускались локоны, только-только входившие в моду, но опыт подсказал Вивьен, что элегантная Мадлен Лафоре еще зелена, как деревенская девчонка, приехавшая на рынок продавать цыплят. Эта Лафоре такая же «мадам», как Вивьен – многодетная мать. Но… тут все дело в музыке.
– Ваше пение, мадам, доставляет мне такое наслаждение, что и словами не выразить.
– Мое пение?
– Вы не знали, что я слышу вас, находясь на кухне?
– Не знала, даже не догадывалась, – взволновалась Ева. – Я полагала, что при таких толстых стенах мое пение не может никого побеспокоить… Простите, должно быть, я свожу вас с ума. Хорошо, что вы мне об этом сказали, – извинялась девушка, чувствуя глубокую досаду. Узнав, что популярные любовные песенки, которых она нахваталась тут и там и пела для себя, мешали соседке, наверняка желавшей приготовить себе ужин в тишине, она так смутилась, что не могла подобрать слов в свое оправдание.
– Таковы уж стены в многоквартирных домах – всегда слышно, что делается у соседей. Но позвольте вас успокоить: давно уже я не испытывала такого удовольствия. Пение месье Марэ я тоже часто слышала, много раз. Тогда мне казалось, что я на концерте.
– И вы ни разу не говорили ему об этом? – удивилась Ева.
– Конечно нет. Он разучивал новые песни. Это естественно для артиста и простительно. К тому же я восхищаюсь его голосом. Однако вы, мадам, вероятно, не профессиональная певица?
– Нет, конечно нет, мадам де Бирон. Это поймет каждый, послушав, как я пою, не так ли?
– Нет, отнюдь не каждый. Я догадалась об этом лишь потому, что никогда о вас не слышала. Будь вы профессиональной певицей, я, несомненно, знала бы вас. Да и не только я, но и вся Франция. Ничто в музыкальном мире не ускользает от меня. Мне нечем занять свои дни. Мюзик-холл был моим миром, теперь это мое увлечение, моя страсть, если хотите, и никто никогда не мог придумать ничего лучшего.
– Обо мне знала бы вся Франция? Почему вы так думаете?
– Но это же очевидно. Вам следует понять, что у вас чудесный… нет, даже чарующий, пленительный голос. А ваше исполнение! Вы вызывали у меня слезы глупыми песенками, которые я слышу дюжину раз на дню. Однако не может быть, чтобы никто не говорил вам об этом.
Безусловно, это был первый искренний комплимент, услышанный Евой. Старый ворчун – профессор Дютур всегда был чем-то недоволен. Мать Евы считала ее голос лишь придатком к хорошему воспитанию девушки, полагая, что он всегда может помочь произвести впечатление в нужный момент. Ева не знала, что ответить, и Вивьен де Бирон, увидев ее замешательство, решила сменить тему.
