Текст книги "Пока мы не встретимся вновь"
Автор книги: Джудит Крэнц
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 41 страниц)
– Я хочу, чтобы они все знали! Я собираюсь все им рассказать! – возбужденно воскликнул он.
– Нет! Ты не посмеешь!
– Какой адрес у твоих родителей в Лондоне? – требовательно спросил Тони.
– Ты собираешься позвонить им и сообщить, что провел со мной ночь? – спросила Фредди, встревожась. Кажется, он способен на все.
– На следующей неделе я буду там и хочу встретиться с твоим отцом.
– Какого черта?..
– Сообщить ему о моих намерениях, конечно. Попросить его согласия, – ответил помятый и бледный Тони с большим достоинством.
– Боже мой, – проговорила Фредди, представив себе эту сцену. – Не думаю, что это правильная идея… это может… напугать его.
– Но я хочу жениться на тебе. Я думаю, ты понимаешь это. Поэтому мне надо поговорить с ним.
– А тебе не кажется, что сначала ты должен поговорить со мной?
– Конечно, но всему свое время. Сначала я должен ему представиться. Его не обидит, что я не слишком силен во французском?
– Нет, – фыркнула Фредди. – Не думаю. Ты и правда собираешься… просить разрешения… чтобы… ну… быть со мной?
– Конечно, если у тебя нет возражений.
– У меня нет сил возражать.
– Тогда я встречусь с ним, ладно?
– Знаешь… он вполне заслуживает приятного известия после всех этих лет.
– Что ты имеешь в виду, Фредди, дорогая?
– Может, когда-нибудь я расскажу тебе. А может, и нет.
– Когда-нибудь ты расскажешь мне все, – уверенно сказал он.
– Только после длительного и настойчивого ухаживания. А возможно, даже и тогда не расскажу. Или ты находишь ухаживание излишним после того, что с нами случилось сегодня?
– О, Фредди, я обожаю тебя. И это навсегда. А ты любишь меня?
– Немножко.
– И только?
– Не только.
– Насколько? – настойчиво спросил он.
– Я бы сказала тебе, но… грелка потекла.
17
Ошеломленная Дельфина стояла в дверях квартиры на бульваре Сен-Жермен, прислушиваясь к шагам Армана: он спускался по лестнице. Всего минуту назад он обнимал ее и она почти чувствовала, как ее защищает его любовь. Между тем сознание того, что он уезжает, леденило ей сердце. Теперь она осталась совсем одна, а Арман стал одним из миллионов французов, покинувших свои дома по приказу о всеобщей мобилизации второго сентября 1939 года. Никто не знал, надолго ли это. Несколько часов она испытывала отчаяние, все еще не веря в случившееся. Убитая горем, Дельфина не могла даже плакать. Она в оцепенении слонялась по квартире, то пытаясь наигрывать что-то на рояле, то залезая под плед. Она безуспешно пыталась представить, что вот-вот услышит, как Арман поднимается по лестнице, открывает дверь и входит в комнату.
Едва Арман покинул ее, Дельфина утратила способность отодвигать от себя реальность. Долгие месяцы это позволяло ей держать равновесие, будто она была канатоходцем и постоянно ходила по проволоке. Но это равновесие, обретенное благодаря Арману, продолжалось до того дня, мысли о котором она старалась отгонять от себя.
Теперь сработал инстинкт самосохранения, и Дельфина поняла, что наступил момент вернуться в свою крепость на Вилла-Моцарт. Пришло время критически оценить ситуацию, оказавшись в привычной обстановке, и понять, чем она была до того, как встретила и полюбила этого мужчину.
Запершись в спальне своего розово-бирюзового викторианского домика, Дельфина прежде всего подошла к секретеру и, отперев его, достала металлическую коробку. Здесь, в этом маленьком сейфе, среди документов и бархатных коробочек с ювелирными украшениями лежали ее синий французский паспорт и зеленый американский. Много лет назад, когда стало очевидно, что их пребывание в Лос-Анджелесе затянется, Поль де Лансель позаботился о том, чтобы обе его дочери имели двойное гражданство: французское и американское. Хотя обе были француженками, как и их родители, они всегда жили вдали от Франции, но Поль, как дипломат, не мог недооценивать преимущества американского паспорта.
Нужно на что-то решиться, думала Дельфина, подбрасывая оба паспорта на ладонях. Она могла оставить Европу, как сделало большинство американцев, и уехать домой в нейтральную Америку. Меньше чем через две недели она окажется в Лос-Анджелесе и сможет остановиться в отеле «Беверли-Хиллз». Для этого надо всего лишь снять трубку телефона и заказать номер. Она представила себе, как закажет любимый салат в «Голливуд-Браун-Дерби», сидя там со своим агентом за завтраком и обсуждая с ним сценарии фильмов. В этой сцене не было ничего фантастического. Напротив, все это осуществится, если пойти в кассу за билетом. Но душа ее протестовала против этой радужной картины, отчетливо всплывшей перед ней.
Что ждет ее, если она не купит билет на пароход? Французская киностудия прекратила существование, как любой другой гражданский бизнес, едва была объявлена мобилизация. Актеры, съемочные группы, техники исчезли, как и Арман. Двадцать начатых фильмов были остановлены в процессе производства. Она осталась без работы, никто ее не ждал, и никакой пользы стране, участвовавшей в войне, Дельфина принести не могла.
При этом она никак не могла уехать. Где-то здесь, совсем близко, находится Арман Садовски, ходит по той же земле, дышит тем же воздухом, что и она. Сейчас такое время, что сказать точно, какой солдат где находится, невозможно, но все, безусловно, скоро уляжется. Он мог в любой момент позвонить ей из казармы, если он, конечно, в казармах, а не в траншее. Может, через два или три месяца он вообще оставит казармы, поскольку до сих пор никаких активных военных действий не началось. Со дня на день она ждала первого письма от Армана: он обещал писать часто. Пока Дельфина у себя в Париже, между ними есть связь и надежда на будущее. Она не могла даже представить себе, что их разделяют тысячи километров.
Дельфина с облегчением убрала паспорта в сейф. Здесь и решать-то нечего.
Всю зиму 1940 года, в период «drole de guerre», или «странной войны», в период затишья, когда французская армия бездействовала, а королевские ВВС только бросали листовки, Арман Садовски находился в своей части на северо-западе линии Мажино. В апреле немцы вторглись в Норвегию и Данию. Десятого мая Гитлер положил конец «странной войне». Его войска, продвигаясь к Франции, вступили на территорию стран, не участвовавших в войне: Голландии, Бельгии и Люксембурга. Раздробленная и деморализованная французская армия пыталась сражаться с наступающим врагом бок о бок с английскими войсками. Не прошло и двух недель, как союзные армии начали отступать под Дюнкерком на побережье. Это избавило британскую армию от необходимости воевать лишний день, но французам, потерпевшим поражение на побережье собственной страны, отступать было некуда, кроме как в воды Ла-Манша. Арман Садовски вместе с сотнями тысяч других французов оказался в плену и был отправлен работать в Германию, на военный завод.
Дельфина ждала. Она ждала, когда шли бои за Дюнкерк, следя за развитием событий, ждала в период оккупации Парижа, ждала вплоть до того июньского дня, когда Франция и Германия заключили перемирие, а остатки французской армии, находившиеся на французской территории, были демобилизованы. Она стойко и упорно ждала во время неразберихи июля и августа. В конце сентября ее терпение было вознаграждено. Откуда-то из Германии пришла открытка, и Дельфина узнала, что Арман жив и не умирает с голоду.
Теперь, когда немцы уже не находились в состоянии войны с Францией, им было важно не допустить в этой оккупированной стране гражданских волнений. Военнопленным разрешили раз в две недели посылать домой открытки. Вскоре, как и все, кто получал эти открытки, Дельфина поняла, что они свидетельствовали лишь о том, что пленный еще жив и в состоянии держать карандаш. Как и тысячи других женщин, она отсчитывала дни между получением открыток. А приходили они с дьявольской нерегулярностью.
Теперь, осенью 1941 года, таких открыток в бесценной пачке, которую Дельфина хранила в своем сейфе, набралось девятнадцать. Четырьмя месяцами раньше, в июне 1941 года, возродилась французская кинопромышленность. За это время было начато производство тридцати пяти новых фильмов. Работа шла под эгидой организации, называемой «COIC»; она сотрудничала как с французским правительством в Виши, так и с оккупационным режимом.
Дельфина прекрасно видела, что в киноиндустрии больше нет ни одного еврея, но оживление в кинопромышленности совпало по времени с переговорами, которые привели к частичному возвращению пленных. Даже если Арман не сможет работать режиссером до разгрома немцев, думала Дельфина, есть надежда на то, что его отправят во Францию. В этой надежде была вся ее жизнь.
Самой влиятельной, богатой и активной была теперь кинокомпания «Континенталь». С ней заключили контракты такие знаменитые режиссеры, как Марсель Карне, Жорж Лакомб, Анри Дэкуэн и Кристиан-Жак; такие известные актеры, как Пьер Френе, Даниэль Даррье, Жан-Луи Барро, Луи Журдан, Фернандель, Мишель Симон и Фейер. Дельфина де Лансель тоже подписала контракт, как и другие, игнорируя – по незнанию или от аполитичности – то, что «Континенталь» был полностью под контролем немцев, а властный Альфред Гревен, личный друг Геринга, напрямую докладывал обо всем Геббельсу.
Компания «Континенталь» отдавала предпочтение легковесным детективам и глупым комедиям, которые должны были прийти на смену американским фильмам, пользовавшимся некогда большим успехом. Компания выпускала также детективы Жоржа Сименона о бессмертном инспекторе Мегрэ и добротные инсценировки романов Золя и Бальзака.
Следуя старым незыблемым мировым традициям, «Континенталь» выпускала фильмы на потребу зрителям, вроде популярных лент о богатых, что делал Голливуд во времена великой депрессии. В фильмах не было профашистской пропаганды, поскольку они не касались военной тематики. Зритель видел изобилие еды, табака и алкоголя, но не слышал ни одного немецкого слова. Действие почти всех фильмов происходило в середине тридцатых годов во Франции, населенной одними французами, что вызывало ностальгию.
Дельфина радовалась, что у нее снова есть работа. Теперь она была так занята, что, слава Богу, у нее не оставалось времени думать ни о чем. В очень популярной серии Дельфина играла героиню по имени Мила-Малу, верную помощницу инспектора Уэнса, роль которого исполнял знаменитый Пьер Френе. Дельфина, никогда в жизни не завидовавшая ни одной женщине, завидовала сумасбродной, легкомысленной, кокетливой Миле-Малу. Она напоминала Дельфине самое себя три года назад.
Когда отборный танковый корпус, в котором служил Бруно, после заключения перемирия был расформирован, молодой человек сразу же вернулся в Париж. Его не тревожило, что война может возобновиться. Проблема состояла в том, как подготовить себе максимально приятное будущее под властью «тысячелетнего рейха». «Конечно, по-настоящему умный человек, – думал он, – человек, не боявшийся умереть со скуки, уже давно осел бы в Швейцарии, но какой смысл жалеть теперь об упущенных возможностях! Банк братьев Дювивье работы не возобновлял, а во всеобщей неразберихе, последовавшей за перемирием, вряд ли у какого-нибудь частного банка было будущее. Что же делать здравомыслящему французу в таких обстоятельствах? – спрашивал себя Бруно. – Где, с точки зрения каждого француза и каждой француженки, лучше жить во время всей этой политической смуты? Где найти тихую гавань, где можно переждать, пока все уляжется и вернется к нормальной жизни? На семейной ферме, если она есть, или в фамильном замке. Земля. Вот что имеет непреходящую ценность», – думал он, направляясь в Шампань.
К моменту появления Бруно в Вальмоне оккупационные власти уже назначили «фюрера» Шампани, герра Клаебиша, представителя известной винодельческой семьи из Рейнской области. Когда виконт Жан-Люк де Лансель сказал своему внуку, что резиденция Клаебиша в Реймсе потребовала, чтобы каждую неделю германским войскам поставлялось из провинции триста-четыреста тысяч бутылок шампанского, Бруно только пожал плечами. «Этого следовало ожидать, – подумал он. – Значит, немцы делают ставку на то, чтобы население Шампани продолжало заниматься своим делом, а хозяева виноградников не прекращали работы». Он решил узнать все, что можно, об этом деле, которое раньше никогда его не интересовало. «Войны, – думал Бруно, постигая тонкости виноградарства, – должны приносить и пользу, а не только вред».
За год Бруно, не забывавший о том, что самый крупный его заказчик – вермахт, почти овладел искусством производства шампанского. Он неусыпно контролировал виноградники Ланселей, объезжая их верхом на лошади, для которой никогда не жалел фуража. Сам он, как и предвидел, тоже не голодал. Еще до вторжения, которое произошло в мае, Аннет де Лансель, памятуя о первой мировой войне, распорядилась посадить огород на месте цветника, а нескольким старым слугам поручила заняться разведением кур, кроликов и свиней. Всю эту живность, а также быка и нескольких коров, держали в постройках, которые находились в небольшом лесу, как и замок, принадлежавшем Ланселям. Обитатели Вальмона с усердием занялись всем этим, хорошо зная, что виконтесса не даст им умереть с голоду, хотя не могли рассчитывать на прежние довоенные пиры.
Бесценный триумвират братьев Мартэн, виноделов Жана-Люка, не подлежал призыву на военную службу по возрасту. Поскольку они были незаменимы, им разрешили остаться в Шампани. Многие из высококвалифицированных специалистов, которые попали в плен, когда вражеские войска вторглись во Францию, и теперь работали в Германии, дважды в год направлялись домой для неотложных работ на виноградниках. В марте они делали обычную работу, а в сентябре собирали урожай. Тем не менее Ланселям не хватало рабочих рук, и на полях, как и во времена прошлой мировой войны, приходилось работать женщинам, детям и старикам. Под неусыпным вниманием Бруно крестьяне, преданные Ланселям и верные долгу, поддерживали виноградники на высокопродуктивном уровне. С началом войны старый виконт как-то сразу одряхлел. Все видели в Бруно наследника и преемника виконта и не донимали старика вопросами.
Зачем же, рассуждал Бруно, совершая верхом на лошади очередную инспекцию, думать обо всех немцах, как о монолите? Человеческая природа, несомненно, сформировала победителей не меньше, чем богатых людей Парижа, в чем он убедился, попав в банковский мир.
Обстоятельства сложились так, что его личные средства девальвировались; титул и фамилия уже не гарантировали уважения; социальные связи не перерастали в деловые.
Разве нельзя допустить, что среди завоевателей найдутся люди, способные оценить того, кто относится к ним без тайной враждебности, в отличие от большей части населения? Конечно, чрезмерная любезность со стороны Ланселей или любого другого француза может показаться подозрительной, но все же… простая любезность – первый шаг к тому, чтобы открыть новые возможности. Должны же быть какие-то возможности, говорил он себе, которые со временем прояснятся. Они всегда открываются тому, кто готов к ним – что в военное время, что в мирное. А теперь, в этот период перемирия, в это смутное время, должно быть больше возможностей, чем обычно. Франция проиграла войну, а Бруно не желал упускать шанс.
Из резиденции «фюрера» Шампани регулярно наведывались инспектора в блестящих черных «ситроенах» и в высоких, начищенных до блеска сапогах, следя за тем, как выполняются их заказы. Могущественные Люфтваффе и флот требовали, чтобы шампанское всегда поставлялось им в первую очередь, и за хитрыми жителями Шампани надо было приглядывать. Поэтому инспекторами, как правило, назначали людей, имевших отношение к виноделию. Конечно, имело смысл посылать людей, способных отличить кисть заботливо выращенного винограда сорта «Пино Менье» от турнепса.
Как проявить любезность к оккупанту, размышлял Бруно, чтобы она не казалась раболепием? Вряд ли можно пригласить человека отведать самое отменное вино, если оно и так ему принадлежит. Можно быть вежливым, да, но недостаточная вежливость может стоить вам жизни.
Но разве нельзя, не вызывая подозрений, попросить совета у опытных виноделов, особенно если вы не житель Шампани, не местный уроженец? А спросив совета, легко сделать вид, что вы доверяете свои личные проблемы если не другу – нет, только не это, – то равному себе. «Есть ли люди, – спрашивал себя Бруно, глядя во время бритья на свое лицо, располагающее к доверию, – которые не любят давать советы? Есть ли люди, которые не испытывают втайне удовольствия, давая совет аристократу, пусть и поверженному?»
Очень скоро почти все в резиденции «фюрера» Шампани в Реймсе знали, что молодой Лансель из Вальмона по понятным причинам несведущ в основных вопросах виноделия. Как объяснял Бруно инспекторам, сопровождая их, ему пришлось заняться винодельческим бизнесом лишь потому, что его дед слишком стар для этого и, уж конечно, слишком стар, чтобы, как он, верхом объезжать виноградники.
Парижский банкир застрял здесь. Никто, безусловно, не испытывал к нему жалости, потому что все немцы и сами застряли в Шампани. Но с ним, по крайней мере, было проще иметь дело, чем со многими остальными. Он спрашивал у них советов, когда в них нуждался, а это бывало частенько, и не гнушался пользоваться ими. Будь таких, как Лансель, побольше среди французов, немцам это облегчило бы задачу. Их угнетало, что они оторваны от дома и семей, что получают проклятые бумажки из Берлина с требованиями обеспечить поставки вина, что большинство населения Реймса и Эперне упорно их игнорирует.
Бруно де Лансель не относился ни к одному из инспекторов как к оккупанту и не проявлял никаких признаков высокомерия. При этом ни одни француз, при всем желании, не понял бы тактики Бруно. Она проявлялась в почти неуловимых оттенках, в интонациях, в простодушном взгляде, невинных шутках, в легких намеках на то, что все – дети Господа. Словом, Бруно вел себя с той же врожденной любезностью, с какой не так давно зарабатывал комиссионные в банке.
Через несколько месяцев после прибытия в Вальмон Бруно получил аусвайс – удостоверение личности, которое давало ему возможность ездить в Париж. Получить разрешение на такую поездку ему оказалось совсем не сложно. Как бывший житель столицы, он объяснил это необходимостью проверить, все ли в порядке в его парижском доме.
Возле своего дома Бруно увидел немецкого часового. Осторожно обойдя дом, он позвонил у двери черного хода. Дверь открыл его старый дворецкий Жорж.
– Месье виконт! Слава Богу! – удивленно и радостно воскликнул он.
– Как тебе удалось сюда добраться? – спросил Бруно, войдя в каморку возле кухни, служившую прежде чуланом. – Когда я после заключения перемирия был проездом в Париже, дом пустовал.
– Мы все прилетели в Париж, – ответил Жорж, – и тут узнали, что вы отправились в Вальмон. Мы поняли, конечно, что вы сделали это по необходимости.
– Кто сейчас живет в доме? – строго спросил Бруно, заметивший, что Жорж чистил серебряную посуду. С кухни доносился запах жареного мяса, а кладовка сияла чистотой.
– В доме расположился генерал фон Штерн. Он в подчинении у генерала фон Холтица, возглавляющего управление по культурным связям, и отлично говорит по-французски. Нам повезло, месье виконт, генерал оставил всех, в том числе вашего слугу Бориса. Борис полагает, что у генерала раньше вообще не было слуги. К счастью, генерал очень спокойный человек, интересуется антиквариатом, восхищен вашей прекрасной коллекцией оружия и библиотекой. Ничего в доме не изменилось, месье. Дом в том же виде, в каком вы его оставили.
– У него есть жена? Дети?
– Сомневаюсь. Нигде не видно их фотографий, а это точный признак, насколько я знаю по опыту. Он частенько приводит уличных женщин, но никогда не оставляет их на ночь.
– У него бывают гости?
– Иногда. Несколько офицеров, таких же спокойных, как и он. Они говорят о картинах, архитектуре и никогда о войне. – Жорж передернул плечами. – Ужины не отличаются роскошью, но едят они с удовольствием и пользуются лучшим вином из вашего погребка.
– Это не слишком большая жертва, Жорж. Ты успокоил меня. Может, разумно ради вас всех проявить любезность и поблагодарить генерала за то, что он заботится о моих коллекциях? – прошептал Бруно.
– Пока заботится, месье виконт? – с надеждой, тихо спросил Жорж.
– Конечно, пока, почему ты вообще об этом говоришь? – сказал Бруно. Он дал дворецкому свою визитку. – Передай это фон Штерну. Спроси, смогу ли я зайти к нему завтра в удобное для него время. Я хочу взглянуть, что за человек спит в моей постели.
– Понимаю вас, месье виконт. Что слышно о мадемуазель де Лансель? И как поживают ваши бабушка и дедушка?
– Печальные новости, Жорж, печальные. Мадемуазель Дельфина, кажется, избегает всех… даже я ничего о ней не знаю… дедушка постарел. Только бабушка сохранила боевой дух.
– Мы все надеемся на вас, месье виконт. Много о вас думаем.
– Спасибо, Жорж. Сообщи мне о встрече с твоим генералом, я буду в отеле.
– Он никогда не будет «моим» генералом, – возразил Жорж, провожая Бруно.
– Я пошутил, Жорж. Мы должны шутить, не таки?
Бруно размышлял о генерале фон Штерне. Пруссак, не аристократ, решил он. Из семьи, которая долго пробивалась наверх. Он соответствует званию генерала не больше, чем сам Бруно. Среднего возраста. Благодаря профессионализму стал одним из экспертов у Геринга. Проводит целые дни в поисках шедевров, которые отправят в Германию для личной коллекции маршала. Довольно мягкий человек этот фон Штерн, подумал Бруно. Не лишен привлекательности, воспитан. Слегка смущается, словно понимает, что даже как победитель не имеет никаких прав на великолепный дом на улице Лилль. Бруно тут же решил приободрить его.
– Я наслушался таких ужасных историй, генерал, о том, как относятся к домам, имеющим историческую ценность и превращенным в бараки. Можете представить, какое я испытал облегчение, увидев, что вы любите и цените красоту, – заметил Бруно, оглядывая свою библиотеку, как воспитанный гость, не имеющий к ней никакого отношения, но при этом считающий возможным выразить восхищение.
– Это один из лучших домов в одном из красивейших городов мира, виконт, – произнес Штерн. По его глазам было видно, что он доволен, хотя и пытается это скрыть.
– Этот дом построили, когда Людовик Шестнадцатый был еще молодым человеком. Я всегда считал счастливчиками тех, кто живут в таких домах, как и хранителей музеев.
– Вы любите музеи, виконт?
– Это моя страсть. Смысл жизни. До войны я проводил в музеях все свободное время, а во время отпуска путешествовал. Флоренция, Рим, Лондон, Берлин, Мюнхен, Мадрид, Амстердам – вот было время! Не так ли, генерал?
Фон Штерн вздохнул.
– В самом деле. Но это время вернется, я убежден в этом. Скоро, благодаря фюреру, вся Европа обретет мир.
– Мы должны жить с надеждой на всеобщий мир, генерал, чтобы сохранить все прекрасное на земле. Думаю, в этом мы единодушны.
– Может, нам выпить за мир, виконт?
– С удовольствием, генерал, с большим удовольствием, – согласился Бруно.
Говоря о недопустимости братания, имели в виду германских солдат и французских проституток, но не джентльменов, у которых могли быть общие интересы. И фон Штерн не единственный из них, Бруно в этом не сомневался. Он откинулся в кресле, ожидая, что последует приглашение на ужин.
* * *
«Я люблю тебя, люблю, – мысленно говорила возбужденная Фредди. – Я люблю всех твоих тысячу двести пятьдесят горячих и сильных лошадей; люблю прозрачный плексигласовый фонарь кабины; люблю твои скошенные эллипсовидные крылья и твой шумный выхлоп, твою перегруженную приборную доску. Я даже люблю чересчур длинный обтекатель двигателя «Мерлин», который загораживает мне передний вид при посадке и взлете, и твой утяжеленный нос. Я люблю тебя в десять раз больше, чем любой надежный, аккуратный до черта «Хоккер Харикен». Я все отдам за то, чтобы поднять тебя в небо, набрать высоту на полной скорости при двух тысячах восьмистах пятидесяти оборотах, а потом пикировать, пока мы оба полностью не насладимся, а потом я бы выровняла тебя на скорости семьсот пятьдесят километров в час и заставила бы вытворять чудеса. Потому что я умею делать это, и знает Бог и все знают, что и ты тоже, ведь, поднимаясь в воздух, ты становишься таким послушным! Котенок! Я люблю тебя, как котенка. Это я тебе говорю, мой «Марк-5-Спитфайр». А что ты мне скажешь?»
– Чертова работа, – громко произнесла она вслух, увидев далеко внизу словно игрушечную панораму, называемую Англией, а на ней очертания знакомого мелового карьера. Именно карьер напомнил ей о том, что это всего лишь рутинная работа по доставке «спитфайра» с завода компании «Виккерс» в Истли на аэродром в Лион-Солент. С высоты полета Фредди хорошо видела зеленые поля Франции по ту сторону Ла-Манша, откуда германские войска ежедневно совершали налеты на Англию.
Этот сентябрьский день 1941 года был идеальным для полетов. Ни тумана, ни даже легкой дымки над Англией, лишь несколько разорванных облаков над проливом. Яркое послеполуденное солнце светило ей в спину, согревая шею между шлемом и воротником. В этот редкий день, когда она уже перегнала два самолета, ей дали слишком короткий, по ее мнению, маршрут: он занял всего полчаса. Хуже всего то, что «спитфайры» перегонялись на скорости маршевого полета в триста пятьдесят километров в час, что было необходимо для обкатки их мощных двигателей. Хотя Фредди к этому привыкла, но никак не могла с этим смириться.
Теперь Фредди летала на «спитфайрах» каждый день, потому что их с Джейн временно прикомандировали к службе перегонки самолетов в Хэмбле, где находился завод концерна «Виккерс», производивший эти умные машины. Оставлять самолеты на поле возле завода было опасно: они становились удобной мишенью для германских бомбардировщиков. Поэтому приходилось немедленно их перегонять.
После того как Фредди доставляла очередной «спитфайр» на новую базу, на нем рисовали опознавательный знак, оснащали вооружением, иногда устанавливали более емкие бензобаки для полетов на дальние расстояния или камеру, если самолет предназначался для разведывательных целей. Кроме того, на самолете рисовали эмблему, свидетельствующую о гражданской принадлежности пилота. Если же пилот был командиром эскадрильи или авиакрыла, то сзади, на фюзеляже, писали его инициалы. Счастливый летчик-истребитель становился обладателем собственной машины. Никто не имел права летать на его самолете, конечно, до тех пор, пока хозяин самолета не заболевал или не погибал.
Взглянув налево, чтобы проверить, далеко ли еще до цели ее маршрута на побережье, Фредди заметила перед новеньким фонарем кабины своего самолета две точки. Они возникли из облака над водами пролива. Что-то в них сразу привлекло ее внимание. Она присмотрелась внимательней. Даже на большом расстоянии Фредди заметила: что-то там происходит. Как и половина жителей Англии, она привыкла наблюдать за воздушным боем с земли. Но сейчас, на высоте, ей было видно, как один самолет преследует другой.
Ей следовало бы снизиться и уйти, подумала она, но набрала высоту, чтобы наблюдать за ними. Поскольку солнце светило ей в спину, ее самолет был невидим. Самолеты, находясь километрах в полутора-двух от нее, быстро заняли такое положение, при котором Фредди легко могла за ними наблюдать. Самолет, уходивший от преследования, оказался также «спитфайром». Одно его крыло было ниже другого, и это говорило о том, что у него выведен из строя элерон. Самолет-преследователь, «Мессершмитт-109-F», не уступавший по летным качествам «спитфайру», нагонял английский самолет, пристроившись ему в хвост. «Спитфайр» делал отчаянные попытки увернуться от пуль, вылетавших из «мессершмидта». Фредди ясно различала эти трассирующие пули и понимала, что у немецкого пилота кончаются боеприпасы.
– Нет! – вскрикнула Фредди, когда пули пробили бензобак «спитфайра» и пламя уже подбиралось к кабине. Верх кабины открылся, и пилот, выбравшись из нее, прыгнул вниз. Фредди, затаив дыхание следила за ним, пока не раскрылся его парашют. Победивший «мессершмидт», гордо выставив напоказ мальтийский крест и свастику, сделал круг. Хочет убедиться, что уничтожил противника, подумала она. Но вместо того, чтобы, увидев упавший в воду «спитфайр», убраться восвояси, он продолжал снижаться по спирали и кружил над висящим в воздухе пилотом «спитфайра». Этот мерзавец собирается убить пилота в воздухе, поняла Фредди, но у него кончаются боеприпасы и он выжидает, чтобы выстрелить наверняка.
Фредди, выжав предельную скорость, устремилась вперед. В этот момент то, что она когда-то слышала о воздушном бое от Мака, то, что рассказывал ей Тони, собственный опыт выполнения воздушных трюков в кино – все привело Фредди к решению – атаковать надо в лоб. Это единственная надежда.
На самолете без вооружения у нее был только один шанс сбить «мессершмитт» – внезапно, на полной скорости, врезаться в него. Он должен думать, что Фредди намерена открыть огонь по козырьку его кабины и будет стрелять в последнюю секунду.
Фредди поняла, что немецкий пилот заметил ее. Он перестал описывать круги и, изменив направление, полетел ей навстречу. Фредди автоматически определила, что их разделяет около двух с половиной тысяч метров. Точный выстрел делался с расстояния двухсот метров. С отчаянной неумолимостью самолеты неслись навстречу друг другу. Это походило на психологическую войну. Когда до сближения оставалось метров триста, «мессершмитт» внезапно свернул, набрал высоту и полетел на восток.
– Так тебе, зараза, так тебе! – кричала Фредди, упоенная победой. Она погналась за ним, лишь через минуту осознав безумие своих действий. С бешено колотящимся сердцем она нехотя прислушалась к голосу разума и полетела снова на запад. Пилот «спитфайра» уже коснулся воды.
Одетый в спасательный жилет, он освободился от парашюта и, пока она покровительственно кружила над ним, надул маленькую одноместную резиновую лодку. Эти лодки спасли жизнь многим авиаторам союзных войск. Пилот помахал ей двухлопастным веслом, но Фредди низко кружила над ним, пока не увидела, что один из катеров спасательной службы отошел от причала и направился к летчику. Предельно снизив скорость «спитфайра», Фредди отодвинула верх кабины и, высунувшись, обменялась приветствием с пилотом, преодолевающим сильное течение. Она смутно видела загорелое улыбающееся лицо.
Летчик пытался что-то кричать ей, но она не могла расслышать его. Она сдвинула шлем назад, открыв уши. Ветер трепал выбившиеся волосы, но ей так и не удалось ничего услышать. Катер уже приблизился к нему, и у нее больше не оставалось причин задерживаться. Закрыв верх кабины, Фредди взялась за ручку управления и полетела к месту назначения над деревнями, так хорошо ей знакомыми, что она могла сказать, какой фермер и когда начнет косить траву и сушить сено.
