Текст книги "Пока мы не встретимся вновь"

Автор книги: Джудит Крэнц

Вальмон, в отличие от большинства замков Шампани, пережил революцию, нашествия и войны. Неожиданно, как в сказке, он поднимается из небольшого густого леса. В замке три круглые башни и крыши, крытые черепицей. Высокие окна десятков комнат смотрят на полукруглую каменную террасу, где уже много веков растут в резных каменных кадках искусно подстриженные деревья. Вальмон окружен ценнейшими виноградниками; здесь производится шипучее светлое вино, и во всем мире только оно имеет неоспоримое право называться шампанским.

Ежегодный урожай здешнего винограда – белого шардонэ, черного пино нуар и пино мюнье, подтверждает существование одной из величайших тайн в истории виноделия: ведь даже Ной, хоть он и выращивал виноград, высадившись из ковчега, не мог похвастаться тем, что умел делать шампанское.

Многие замки во Франции к началу мировой войны уже давно растеряли жизненную энергию своих дореволюционных дней и были похожи на фамильные склепы. Замок Вальмон, напротив, по-прежнему процветал и был все так же гостеприимен, хотя видел много перемен с тех пор, как Лансели сохранили верность Шампани, борясь за независимость с французскими королями. Эта борьба закончилась только в 1284 году после брака наследной графини Шампани Жанны Наваррской с будущим королем Франции – Филиппом Красивым.

В XVII веке виконты де Лансель занялись виноделием, как и их соседи. Рядом с огромными виноградниками были маленькие наделы крестьян, охотно продававших господам свой виноград, и вскоре Лансели стали производить шампанское в больших количествах и торговать им. К середине XVIII столетия «Лансель» стало лучшей маркой среди шампанских вин. Наряду с «Моет и Шандон», «Мум», «Клико» и еще несколькими знаменитыми марками особые зеленые бутылки охлажденного шампанского с золотой наклейкой в форме щита, на которой большими буквами было выведено название «Лансель», а под ним буквами поменьше – «Шато де Вальмон», стали любимым напитком знатоков и ценителей вина.

Нынешний глава семьи виконт Жан-Люк де Лансель имел двух сыновей. Старшему, Гийому, было предназначено править «Домом Лансель», младший же, Поль-Себастьян, дипломат, служил в министерстве иностранных дел. Хотя к началу войны ему еще не исполнилось тридцати, он был уже первым секретарем французского посольства в Лондоне и все обещало ему блестящую дипломатическую карьеру.

Первого августа 1914 года, в первый же день призыва, пренебрегая своим дипломатическим статусом, Поль де Лансель отправился на фронт добровольцем в чине капитана. Он оставил дома молодую жену, урожденную Лауру де Сен-Фрейкур, хрупкую парижскую красавицу двадцати двух лет, ожидавшую первого ребенка.

Она умоляла мужа не покидать ее.

– Ребенок родится через пять месяцев, и все считают, что к тому времени эта глупая война непременно закончится, – говорила Лаура, рыдая от отчаяния и страха. – Умоляю тебя, останься со мной. Мне нужно, чтобы ты был рядом.

Однако Поль стремился немедленно отправиться на войну, понимая, что Франция дорожит каждым в ее противостоянии германским войскам, мобилизованным с неслыханной оперативностью и намного превосходящим французские – как по численности, так и по качеству вооружения.

Дипломатический пост позволил Полю де Ланселю наблюдать, как рождались планы приближающейся битвы гигантов. Он знал, что во французском генеральном штабе преобладал оптимизм. Убеждение в том, что храбрость, стойкость и боевой задор французского солдата играет на поле брани большую роль, чем военная мощь государства, прочно укоренилось в головах профессиональных военных. Поль, в отличие от многих, серьезно сомневался, что войну можно выиграть на одном энтузиазме. Но, как и все другие, в то мирное лето 1914 года он не подозревал, что ждет его впереди.

Человек проницательный, Поль де Лансель полагал, что был бы более счастлив, случись ему унаследовать семейное дело и выращивать виноград, а не работать на дипломатической службе. Его мать Аннет де Лансель частенько говаривала, что высокому, сильному и широкоплечему Полю больше пристало бы работать на виноградниках, чем за письменным столом. Его светлые волосы выгорели от долгих часов труда под солнцем. Синими глубоко посаженными глазами и широкими скулами он походил на своих предков, чьи портреты висели в замке. Однако Поль не унаследовал характерной для Ланселей изящной формы головы, и в цвете его волос не было ни намека на рыжину, передающуюся в семье из поколения в поколение. Большому, хорошо очерченному носу Поля не хватало присущей Ланселям изысканности, а линии его красивого рта и подбородка отличались суровостью.

При всей пытливости ума Поль частенько жалел, что должен заниматься проблемами более сложными, чем размышления о предстоящей погоде и урожае. Конечно, виноградарь и винодел просыпаются каждое утро, озабоченные именно этим, но, поскольку тут уж ничего не поделаешь, такая озабоченность казалась Полю излишней, хотя он считал все это очень комфортным и благостным состоянием души.

С другой стороны, как дипломат, он обладал профессиональным рационализмом, ибо неизменная осторожность и привычка к анализу предохраняли его от ошибок, которые могли превратить его в вечного простака, бесполезного для своей страны. В общем, Поль де Лансель не мог сказать, что он абсолютно уверен в какой-либо из основополагающих мировых истин, кроме любви к Франции и своей жене, однако, справедливости ради, надо отметить, что любовь к родине была все же сильнее.

Ева, потрясенная массовой мобилизацией, решила не возвращаться в «Олимпию», когда она вновь открылась под руководством Беретта, бывшего дирижера, и Леона Вольтера, составившего огромное состояние на продаже программок в вестибюле театра. С карьерой придется подождать до окончания войны, решила девушка.

Если Жак Шарль отправился в армию, то пойдет и она, только на свой манер. Ева присоединилась к театру «Арме» сразу после того, как он возник, и вместе с многими другими путешествовала вдоль линии фронта и выступала перед солдатами. Иногда, как Шарль Дюлен, артисты давали концерты в траншеях рядом с передовой. Ева вошла в труппу, собранную Люсьеном Жилли, одним из комиков «Олимпии».

В 1915 году, через год после битвы при Марне, в Шампани началось новое наступление. Всегда слишком оптимистично настроенный генерал Жоффр воскликнул перед войсками: «Ваш порыв не остановить!», и полки двинулись в атаку под звуки фанфар и военных оркестров, играющих «Марсельезу». Десять дней спустя сто сорок пять тысяч французских солдат полегли на полях сражений, а стратегическое преимущество так и не было достигнуто.

Капитан Поль де Лансель получил серьезное ранение в руку в последний день наступления. Лежа в госпитале, он думал не о себе, а о том, сколько раз он видел смерть за двенадцать месяцев, проведенных на фронте. Его люди, солдаты Первой армии, погибали одними из первых. Его жена скончалась при родах. Их сын Бруно находился сейчас у родителей Лауры в Париже. Поль видел малыша только раз, когда приезжал на похороны жены. Мысль о девятимесячном сыне не доставляла Полю никакой радости. Поль понимал, сколь невелики его шансы пережить войну, и, как реалист, старался не думать об этом. Однако его тревожила судьба малыша, который, без сомнений, останется сиротой. Поль де Лансель считал себя таким же мертвецом, как узник, приговоренный к расстрелу. К своей неминуемой смерти он относился с полным хладнокровием, его заботили лишь подчиненные, достаточно простодушные, чтобы все еще надеяться выжить, достаточно счастливые, чтобы еще любить, и достаточно наивные, чтобы все еще верить в будущее.

Едва зажила рука, Поль де Лансель вернулся в свой полк, почти целиком состоявший из новобранцев и только что перегруппированный в городе Фестубер, расположенном между Ипром и Аррасом.

За Фестубер противостоящие армии с переменным успехом сражались на протяжении первого года войны. Затяжные осенние дожди вызвали временное затишье, но наступление весны должно было повлечь за собой новые кровопролитные сражения. Такое затишье, как сейчас, случается даже в самых страшных войнах, позволяя противникам похоронить убитых, избавиться от вшей и даже, как бывало этими холодными осенними вечерами на северо-востоке Франции, послушать импровизированные концерты. Солдаты с удовольствием хохотали над старыми шутками Люсьена Жилли, подпевали мелодиям аккордеониста, аплодировали шести девушкам, лихо отплясывавшим с шестью товарищами, а под конец, затаив дыхание, слушали пение Мэдди, которая давно стала живой легендой театра «Арме» вместе со своим вызывающим красным платьем, ярко-красными туфельками и волосами, напоминающими о солнечном свете.

Ева начала беспокоиться. День уже давно наступил, когда она выехала в Фестубер из пансионата в Сент-Омер, находившемся сейчас далеко от линии фронта. Другие артисты труппы Жилли отправились туда незадолго до нее на нескольких военных машинах, а она задержалась, чтобы подшить отпоровшуюся подкладку платья.

Шофер, казалось, еще не достигший призывного возраста, следовал приметам, торопливо описанным Жилли, а Фестубер все не показывался.

– Ты уверен, что мы едем правильно? – с тревогой спросила Ева.

– Капрал сказал, что надо ехать по этой дороге, если это можно назвать дорогой, – ответил шофер. В самом деле, проселочная дорога, по которой они двигались, становилась с каждой минутой все хуже. Надвигалась темнота.

– Почему бы нам не остановиться и не свериться с картой? – предложила Ева.

– Потому что у нас нет карты. Карты есть у генералов. Даже если бы она у меня и была, как нам в ней разобраться без указательных знаков?

– Остановись у первого же крестьянского дома и расспроси, как ехать, – посоветовала Ева. Девушке много раз приходилось выступать поблизости от поля боя под звуки канонады, но это не внушало ей такого страха, как эта одинокая дорога: ровная, пустынная, опустошенная. «Дернул же меня черт подшивать это проклятое платье», – испуганно подумала Ева, плотнее закутываясь в теплое пальто.

– Смотри, впереди ферма! – закричала она.

– Похоже, разрушенная, – отозвался солдат. И правда, на ферме не было заметно признаков жизни: ни света, ни дыма, ни голосов. – Наверное, немцы побывали здесь в прошлом году, – равнодушно добавил он. В это мгновение в поле справа от них взметнулся столб пламени и раздался мощный гул – разорвался гаубичный снаряд.

– Боже! – вскрикнула Ева.

Воздух содрогнулся от второго взрыва, и осколки снаряда ударили в землю совсем рядом с машиной. У молодого солдата едва не вырвало руль из рук, но он сумел удержать его и, выжимая максимальную скорость, рванул к ферме, со скрипом затормозив посреди огромной лужи перед хозяйским домом.

– Вылезайте! – заорал он, однако Ева уже выскочила из машины и бежала, низко пригнувшись, к распахнутой двери дома.

Они одновременно достигли ее и нырнули в темный проем, ища глазами укрытия. Чувства Евы странным образом обострились, и она за какую-то долю секунды поняла, что комната, где они очутились, совершенно пуста, а пол усыпан щепками и обломками дерева. Очевидно, дом побывал под сильным обстрелом, и хотя его крыша почти уцелела, в каменных стенах зияли дыры. «Это теперь уже нельзя назвать фермерским домом или вообще домом», – с грустью подумала Ева. Снаружи донесся безжалостный вой еще одного снаряда, но никто не мог сказать, ударится он о землю ближе или дальше от дома, чем предыдущие. Так и не найдя, где спрятаться, Ева и шофер прижались друг к другу возле пустого камина. Будь он побольше, они могли бы укрыться внутри него.

– Мы никогда не попадем в Фестубер, – очень тихо сказала Ева. – Ты поехал не по той дороге.

– Не понимаю, как это получилось, – сокрушенно ответил шофер.

– Там не предполагалось никаких военных действий, иначе нас никогда не послали бы туда.

– Возможно, – мрачно отозвался шофер, – однако наш капрал говорит: «Если становится слишком тихо, значит, немцы готовят нам сюрприз, чтобы мы не слишком прохлаждались».

– Хотела бы я, чтобы ваш капрал оказался сейчас здесь. Я бы сказала ему все, что об этом думаю!

Очевидно, им лучше всего дожидаться утра и спасения в доме, поняла Ева. Размышлять о худшем варианте развития событий не имело смысла, и, прикрыв ноги полами пальто, она села поудобнее на каменный бордюр камина. Крайне раздраженная мальчишкой-шофером, Ева не могла больше выносить ноющую боль в ногах, обутых в новые красные туфельки. Если уж ей и предстоит погибнуть от взрыва снаряда, она позволит себе скинуть до этого туфли, предназначенные для выступления, и удобно усесться.

– У вас нет сигареты? – спросил водитель.

– Я не курю, но вот возьми. – Ева протянула ему пачку сигарет, которую всегда носила с собой на случай, если кому-нибудь из солдат захочется закурить.

– Погаси спичку!

Ева с криком ужаса вскочила на ноги. В дом вбежали несколько солдат. Они подкрались так незаметно, что ни она, ни шофер не услышали их приближения. Застыв, Ева прижалась к стене в ожидании смерти, но через какое-то время пришла в себя, осознав, что если она поняла команду, то это, должно быть, французы.

– Слава Богу! Ну, слава Богу! Как вы узнали, что мы здесь? Ах, слава тебе, Господи, вы пришли спасти нас, – прошептала она.

– Спасти вас? Да кто вы такая, черт побери? Как сюда занесло женщину?

– Я ехала в Фестубер… выступать…

– Вы что, спятили? До чего же глупы женщины! Фестубер совсем в другой стороне. Вы находитесь почти на линии фронта, прямо напротив Лана.

– Лан? Где это?

– Лан – по немецкую сторону фронта, – отрывисто ответил Поль де Лансель, отворачиваясь от Евы и отдавая распоряжение своим людям. Его подразделение отбросил назад неожиданный огонь одного из многочисленных пулеметных гнезд, прикрывавших позиции немецкой артиллерии.

Четыре человека были ранены, трое – тяжело, еще трое отделались испугом. Ситуация складывается серьезнее, чем я предполагал вначале, подумал Поль, переходя от одного солдата к другому и расспрашивая их. Когда взойдет полная луна, уже поднимающаяся над горизонтом, прикинул он, все станет видно как на ладони, и тогда не останется ни единого шанса отправить раненых в траншеи, где им окажут медицинскую помощь. Едва рассветет, он пошлет кого-нибудь сообщить, что они в ловушке, а пока придется ждать и прилагать все усилия, чтобы раненые пережили эту ночь.

– Могу ли я чем-нибудь помочь вам? – спросила Ева, осторожно пробравшись поближе к капитану между лежавшими на полу людьми.

– Нет, если вы не сестра милосердия, – холодно и озабоченно ответил он.

Ева отступила к камину. Она не училась на курсах Красного Креста, где занималось немало женщин. Ева постоянно выступала на многочисленных аванпостах по всему фронту, а между поездками подрабатывала в любых театрах, предлагавших ей ангажемент на несколько недель, чтобы иметь возможность расплачиваться за постой.

Замерев, она вслушивалась в разговоры мужчин, вернее, в обрывки слов, произнесенные усталыми голосами. Казалось, солдаты беседуют на чужом языке. Вскоре все, что могло быть сделано для раненых, сделали их здоровые товарищи, и все восемь мужчин, включая капитана, расположились сидя или лежа на замусоренном полу, некогда чисто вымытом и, наверное, составлявшем предмет гордости хозяйки.

Живи в доме по-прежнему крестьянская семья, подумала девушка, в камине разожгли бы огонь, чтобы рассеять мрак этого холодного октябрьского вечера. Вокруг расположились бы дети, делая уроки. В котелке варилась бы густая похлебка, с потолка свешивались бы окорока и колбасы, а хозяин, проверив, в порядке ли скотина, предвкушал бы минуту, когда он вернется в дом, в знакомый и привычный уют. Через несколько дней закончился бы сбор урожая: фермера ждала относительно спокойная зима – длинные вечера в тепле, сытости и праздности. Они с женой радовались бы, наблюдая, как растут дети.

Именно такой рисовало Еве воображение простую, крестьянскую жизнь. Однако девушка понимала, что реальная жизнь крестьянской семьи скорее всего внушила бы ей отвращение своей серостью, тяжестью и беспросветностью. Она так уныло-однообразна, что ее можно описать от рождения до смерти человека всего тремя короткими фразами. Такая жизнь не дала бы ей ни единого шанса проявить смелость, подняться в небо на огромном красном шаре, сбежать в Париж с первым мужчиной, которого она поцеловала, прогуляться по Большим бульварам в ритме танго. Ни единого шанса стать звездой «Олимпии»! Рискнуть и победить!

Как же ей все-таки повезло! А она даже не догадывалась об этом и только сейчас осознала это вполне. Должно быть, так же не понимали своего счастья и фермеры, пока снаряды, выпущенные из гаубиц двух великих держав, не разрушили их дом, не разорили хозяйство и землю.

Время шло. Луна ярче осветила груду камней, служившую им убежищем, и Еве удалось разглядеть соседей. Никто из солдат не спал. Раненые так стонали от боли, что их товарищи ни на минуту не сомкнули глаз. Ева слышала их приглушенные стоны, лишь изредка затихавшие, и, даже не зная времени, чувствовала, что до утра еще очень долго.

Ну чем же ей заняться, если она ничего не смыслит в уходе за ранеными, подумала Ева. Ведь нельзя просто сидеть и смотреть на их страдания, даже не пытаясь отвлечь их от боли. Этот неприятный офицер сказал, что она ничем не может помочь. Да, Ева не умеет скатывать бинты, но это не означает, что она не может принести никакой пользы. В конце концов, Винсент Скотто недавно написал песню, ставшую уже невероятно популярной, с задорным припевом: «Чего не хватает на фронте нашим солдатам? Им не хватает женщин. Да, женщин!»

Возможно, это сказано несколько упрощенно, зато ясно и прямо, решила Ева и, не спрашивая разрешения, запела мягко, как только могла, приглушив свой голос, который был слышен на последнем месте третьего балкона «Олимпии», если она этого хотела. Ева запела первую песню, спетую ею на сцене и принесшую ей удачу – «Говори мне о любви». При звуках ее голоса офицер удивленно выругался, однако Ева, не обратив на него внимания, продолжала петь. За этой первой песней последовала другая – «Мой»: «Когда он прикасается ко мне, я трепещу, ведь я всего лишь женщина и люблю его».

– Ваши пожелания, господа, – спросила она, закончив бессмертный гимн Мистингет о безнадежной любви женщины и о неодолимой власти над ней мужчины. Ей ответили сразу семь мужских голосов, одни настолько слабые, что были едва слышны, другие энергичные и полные жизни, но каждый назвал песню, какую хотел бы услышать.

Ева присела на каминный бордюр и пела половину ночи. Память сохранила, к счастью, все мелодии и лирические песенки, слышанные Евой на улицах Дижона по пути на уроки к профессору Дютуру. Почти все солдаты пожелали послушать песни времен ее юности. Когда луна заглядывала в дом сквозь выбоины в стенах, она видела своих слушателей. Их лица были почти все время в тени. Те, у кого не хватало сил громко говорить, шептали свои пожелания товарищам. Она спела даже для злополучного шофера, который завез ее сюда.

Поль де Лансель в надвинутой на глаза офицерской фуражке молча сидел, успокаивая раненного в обе ноги солдата. От каждой песни, которую пела эта странная женщина, в его душе постепенно затягивалась какая-то болезненная рана. Ее голос проник в его сердце, отыскав там узкую щелочку, где все еще жили любовь и радость. Ласкающий, нежный тембр ее голоса, исполненный сострадания – истинно женский тембр, – богатый сердечной теплотой, которой так не хватает на фронте, где нет места таким, как она, разбудил в нем множество забытых воспоминаний. Кто она? Мимолетное видение? Конечно, однако каждая песня этой женщины с банальными словами о человеческих чаяниях и надеждах, об обманутой любви, о радостях любви, днях и ночах любви, возрождала в нем веру в будущее, которую он давным-давно потерял. Сохранятся ли в его памяти эти часы? Переживут ли эту ночь, пробужденные ею в его душе чувства, если умолкнет волшебная сила ее голоса? «Скорее всего, нет», – подумал Поль, но как же сладки были эти минуты нежности и счастья!

Поль де Лансель не попросил для себя ни одной песни: пусть она поет только для его солдат. Но когда она выполнила все их просьбы, Поль спросил:

– Вы знаете какую-нибудь из английских солдатских песен?

– Конечно! «Розу Пикардии» и «Типперери»… Их знают все, даже те, кто не понимает английского.

– А «Пока мы не встретимся вновь», ее тоже?

– «Улыбнись, даря печальный поцелуй прощанья»… Эту? – спросила Ева.

– Да, – нетерпеливо подтвердил Поль. – Прошу вас!

 
Улыбнись на прощанье и подари мне горький поцелуй…
А когда развеются тучи и станут голубыми небеса
На улице Любви, я вернусь к тебе, моя дорогая
Будут радостно бить свадебные колокола,
И позабудется каждая слеза,
Молись и жди меня, моя любовь,
Пока мы не встретимся вновь.
 

Ева чувствовала смертельную усталость, однако Поль попросил:

– О, пожалуйста, спойте еще… всего один раз! – Прежде чем она довела до конца эту простую, короткую, но незабываемую мелодию, Ева увидела, что капитан заснул с улыбкой на губах.