Текст книги "Пока мы не встретимся вновь"
Автор книги: Джудит Крэнц
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 41 страниц)
– Бруно…
– Вас не волнует, что значит для меня этот отъезд?
– Конечно волнует… Я хочу взять тебя к себе ради твоего блага…
Поль замолчал. Он вдруг понял, как неубедительно звучат его слова. Что он может предложить Бруно взамен того, что мальчик уже имеет, кроме себя самого – отца, по которому Бруно, совершенно очевидно, никогда не тосковал? Он оторвет мальчика от дома, ставшего ему родным, и единственной известной и понятной ему жизни, разрушит все его связи и критерии, формировавшиеся с раннего детства. Это столь же сомнительное «благо», как взять животное из зоопарка и выпустить его на волю. Мальчик будет несчастлив вне атмосферы Седьмого округа Парижа.
– Бруно, оставим пока эту тему. Я обдумаю все, что ты сказал. Но этим летом ты обязательно должен приехать к нам в гости, хотя бы на месяц. Я настаиваю, по крайней мере, на этом. Может, тебе понравится у нас… как знать?
– Конечно, отец, – согласился Бруно, внезапно успокоившись.
– Отлично, – обрадовался Поль. Месяц, проведенный в семье, может все изменить. Ему следовало предложить это с самого начала. Напрасно он сразу напугал мальчика. Надо было… Все крепки задним умом.
– Вот мы и дома, отец. Не зайдете ли на чашку чаю? Дедушка уже, наверное, вернулся.
– Спасибо, Бруно, сейчас мне нужно в гостиницу. Я зайду завтра, если смогу.
– Конечно сможете… и, если захотите, я возьму вас с собой на урок фехтования.
– Разумеется, я с удовольствием пойду с тобой, – печально согласился Поль.
* * *
– Ну? – нетерпеливо спросил у вошедшего Бруно маркиз де Сен-Фрейкур.
– Вы были правы, дедушка.
– Как все прошло?
– Почти так, как вы предполагали. Я сказал ему слово в слово все, о чем мы с вами договорились. Он хотел, чтобы я взглянул на фотографию той женщины… Это единственное, чего я от него не ожидал. Никогда не думал, что он осмелится показать мне ее фотографию. Но я твердо дал ему понять… Я же говорил вам, что смогу это сделать. Вам не о чем беспокоиться.
– Я горжусь тобой, мой мальчик. Иди скажи бабушке, что она может встать с постели и присоединиться к нам. Мы не знали, зайдет ли он на чашку чаю, поэтому у нас не оставалось выбора, а? И, Бруно…
– Да, дедушка?
– Тебе не кажется, что следует прилежнее учиться в школе, если ты отныне вознамерился возглавить страну?
– Францией управляют чиновники и бюрократы, а не аристократы, – насмешливо откликнулся Бруно. – Разве не этому вы всегда меня учили?
– Верно, мой мальчик.
– Но я в самом деле собираюсь выступать на Олимпийских играх, – добавил Бруно с льстивой улыбкой на маленьких пухлых губах. – Поэтому, надеюсь, вы подумаете над тем, чтобы подарить мне жеребца. У всех моих кузенов есть собственные лошади.
– Эта мысль приходила мне в голову.
– Благодарю вас, дедушка.
6
– Меня могли назначить и в Улан-Батор, подумай об этом, дорогая, – сказал Поль, желая отвлечь Еву от созерцания бесконечной пустыни за окном вагона. Поезд, на котором они ехали, был самым скоростным из существовавших в этой стране в 1930 году, однако казалось, он едва ползет.
– Улан-Батор? – переспросила Ева, поворачиваясь к мужу.
– Да, это столица Внешней Монголии.
– Внешней или Внутренней? Ладно, можешь не отвечать. Но ведь это мог быть и Годхавн, – возразила Ева.
– Гренландия? Нет, такого быть не могло. Гренландия слишком близко к Европе. – Поль саркастически усмехнулся.
– Острова Фиджи? – предположила Ева. – Разве тебе там не понравилось бы? Там очень много зелени, особенно по сравнению с этим пейзажем. – Она презрительно ткнула пальцем в направлении сверкающей на солнце песчаной пустыни.
– В Суве, конечно, превосходный климат, но, как я понимаю, там плоховато с культурой.
– Зато это столица государства. Разве тебе не хотелось бы, чтобы тебя называли «месье посол»?
– Послом? Мне всего сорок пять. Я еще слишком молод для этого, тебе не кажется?
– Кажется, кажется. Ты непозволительно молод и слишком красив для посла. Если бы тебя назначили послом, это стало бы ужасным испытанием для женщин Фиджи. Я слышала, они не могут устоять перед французами, и это было бы несправедливо по отношению к ним, – сказала Ева, многозначительно сжимая руку мужа.
– Что значит, не могут устоять перед французами? – отрывисто спросила Фредди. Глаза, которые она устало закрыла всего несколько минут назад, вытаращились от жгучего интереса.
– Ох… это значит, что они считают французов настолько милыми и привлекательными, что готовы сделать для них все, ну все, чего бы они ни пожелали, – смеясь и поглядывая на Еву, ответил Поль.
– Что, например? – не отставала Фредди.
– Ну… Вот тебе пример, я – француз, поэтому ты у меня хорошая девочка и делаешь все, что я тебе говорю.
– Папа, не говори глупостей, – хихикнула Фредди.
– Это плохой пример, папа, – поджала губки Дельфина. – Фредди всегда все делает наоборот, но я действительно не могу устоять перед французом, – жеманно сказала она и одарила Поля улыбкой женщины, умеющей с рождения пользоваться своим обаянием.
– Неправда, я не всегда все делаю наоборот, – вспыхнула Фредди. – Помнишь, когда ты подговорила меня нырнуть с высокой подкидной доски в клубе, я нырнула и столбиком вошла в воду? А помнишь, ты сказала, что я не смогу забраться на нового пони и прокатиться на нем без седла, а я прокатилась, и он даже не попытался укусить меня? А еще помнишь, ты поспорила со мной, что я не смогу победить в честной драке этого здоровенного толстяка Джимми Элбрайта, а я запрыгнула ему на спину и хорошенько его отколотила? А когда ты подговорила меня покататься на машине…
– Фредди! Дельфина! Сию же минуту прекратите! – повысила голос Ева. – Мы почти приехали. На вокзале нас будут встречать. Фредди, тебе надо помыть руки, как, впрочем, и лицо, и коленки… Ох, только посмотри на свои локти! Как ты умудрилась испачкать локти в поезде? Господи, а что с твоим платьем? Где ты его так измяла? Нет, нет, ничего не объясняй, не хочу ничего знать. С твоими волосами я сама попытаюсь что-нибудь сделать. Дельфина, дай-ка я посмотрю на тебя. Хорошо, я полагаю, тебе тоже не помешает лишний раз помыть руки, хотя в этом, похоже, нет особой необходимости.
– Они у меня чистые.
– Я так и говорю. Как тебе удалось сохранить их такими чистыми после целого дня в дороге… Нет, нет, молчи, я и сама знаю. – Дельфина частенько застывала, погрузившись в мечты, тогда как Фредди не могла ни минуты усидеть на месте. Поглядев на Поля, Ева закатила глаза и вздохнула.
Путешествие из Кейптауна к новому месту назначения Поля заставило их объехать более половины земного шара. Последний этап этого пути, длившегося несколько недель, прошел в купе, где они с Полем постоянно были на виду у своих дочерей – больше, чем когда-либо с тех пор, как девочки подросли.
Конечно, нет ничего противоестественного в том, что родители провели три дня с дочерьми, одной из которых двенадцать, а другой – десять с половиной лет. Но это было довольно трудно, хотя, уж разумеется, не труднее, чем гнетущее зрелище огромной пустыни, по которой они ехали, казалось, бесконечно долго. Сейчас Ева просто не могла поверить, что пункт их назначения будет похож на те центры цивилизации, где она привыкла жить. Правда, Канберра и Кейптаун – всего лишь колониальные города, но в них были сильны британские традиции, а это создавало ощущение надежного уклада жизни.
Ева любила свой большой дом в Кейптауне с превосходным видом из окон. Штат консульства состоял из людей на редкость приятных, однако отказаться от нового назначения для профессионального дипломата все равно что не иметь собственного фрака. Вообще, это назначение следовало считать повышением. Правда, город, куда они направлялись, лишь пятый по величине в новой для них стране, и Поль по-прежнему оставался только генеральным консулом, то есть был так же далек от посла, как и раньше, но здесь он возглавит местную французскую общину, пусть даже и небольшую. Поль всегда философски-иронично относился к своей далеко не блестящей карьере, но Ева, и не обсуждая с ним этого, видела – муж глубоко разочарован, что его снова назначили на пост, не дающий никакой реальной власти. Что ж, они как всегда сделают хорошую мину при плохой игре. Господа, принимавшие столь важные решения, были весьма злопамятны: для них Ева до сих пор оставалась отступницей и бывшей певичкой мюзик-холла. Однако они с Полем по-прежнему любили друг друга и детей, и это было самым важным для них.
Поезд замедлил ход, и, выглянув в окно, все четверо Ланселей увидели приближающийся город. Пустыня наконец кончилась. Мимо замелькали жилые дома и небольшие здания, затем – здания побольше, отличающиеся крайним безобразием, и автомобили. Наконец показался огромный вокзал.
По вагону забегали три проводника, перенося к выходу их багаж. Фредди, проявляя характерное для нее нетерпение, вскочила с ногами на сиденье и пыталась разглядеть, что впереди. Она так вывернула шею, что у нее с головы свалилась шляпка. Дельфина между тем проверяла с помощью маленького зеркальца, вделанного в крышку ее сумочки, хорошо ли сидит шляпка на ее гладких волосах. Поезд еще больше замедлил ход, и Еву внезапно охватило странное чувство, что Австралия, Южная Африка и эта новая страна столь же далеки от реальности, как и диковинные декорации, придуманные Жаком Шарлем для представлений «Казино де Пари».
– Прибыли, – объявил, входя в купе, проводник.
– Ну вот, любовь моя, мы и приехали, – сказал Поль, подавая Еве руку.
– Папа, можно задать тебе один вопрос, пока мы еще не прибыли? – спросила Фредди.
– Вроде тех, которыми ты донимала меня всю дорогу?
– Примерно.
– Тогда задай его проводнику. Ты его сегодня еще ни о чем не спрашивала.
– Сэр, – обратилась к проводнику Фредди, – этот город действительно называют Городом Ангелов?
– Да, мисс. Добро пожаловать в Лос-Анджелес.
Два месяца спустя, вместо того чтобы переодеваться к ужину, Ева присела на подоконник в спальне послушать воркование голубей, возвещавшее приближение вечера. Птицы гнездились в апельсиновой аллее, окаймлявшей подъездную дорожку к их дому, расположенному в районе Лос-Фелиз – гостеприимном пригороде, примыкающем с северо-запада к деловому центру Лос-Анджелеса.
Благоухание цветов апельсиновых деревьев и только-только распускающегося жасмина смешивалось в саду с одуряюще-сладким ароматом сотен цветущих розовых кустов. Есть ли на Земле, с благоговением спрашивала себя Ева, другое место, где весна тянется так же долго и дарит столь божественные ароматы? Или Лос-Анджелес – средоточие самых приятных запахов во Вселенной? Ева дышала и не могла надышаться благоуханием сумерек, когда деревья и цветы начинали источать свои ароматы.
Ко времени их приезда, в феврале, в Лос-Анджелесе уже стояла весна. Вовсю цвели лимонные деревья, наполнявшие воздух пронзительно свежим и сладким ароматом, желто-фиолетовые анютины глазки, крошечные фиалки, бледно-желтые английские примулы, распускались незабудки. Весна продолжилась в марте, пробудившем к жизни первые ирисы и тюльпаны, высокие лилии, росшие в самых неожиданных местах, и кустики великолепной гардении, осыпанной мелкими белыми соцветиями, настолько душистыми, что одно соцветие могло наполнить благоуханием целую комнату. Теперь весна, к удовольствию Евы, наступила в третий раз за три месяца. В саду, как бы соперничая друг с другом, распустились жимолость, жасмин, водосбор, душистый горошек, наперстянка и шпорник, словно весна пришла в Сассекс, а не в Лос-Анджелес. Да, в ее саду росли по соседству наперстянка и тюльпаны, английские садовые цветы распускались в тени крупнолистных тропических растений. Сине-фиолетовая ягоранда из другого полушария мирно возвышалась рядом с типично французской гидрогенией. Разве такое возможно, или это страна вечной весны?
Это было бы слишком. Французскую душу Евы и так смущала бесконечная щедрость здешней земли, которая, попирая все законы ботаники, объединяла, казалось, несовместимое – деревья и цветы различных климатических зон. Ева вспомнила апрель в Париже: дождь, холод, и маленькое, очень нужное утешение в виде букетика первых мимоз, выросших на холмах близ Канн и купленных в киоске возле метро. Эти причудливые и довольно жалкие цветы с ностальгическим запахом и пушистыми желтыми соцветиями-однодневками назавтра же осыпались. Пожалуй, их любили только за то, что у них вообще хватало смелости появиться на свет. Вот какая весна была для нее привычна и знакома – печальная и скудная на радости, наполненная единственной мечтой о наступлении солнечного июля. А эта чудесная земля слишком прекрасна, чтобы существовать на самом деле, не так ли?
Впрочем, зачем обсуждать дары Господа, спросила себя Ева, их надо с благодарностью принимать. Лаперуз, первым ступивший в 1786 году на землю Калифорнии, конечно не задавался подобными вопросами. Ни Луи Бушет, посадивший первый виноградник на Мейси-стрит в 1831 году, ни Жан-Луи Винье, последовавший его примеру годом позже, не тратили попусту времени на философские размышления о необычной щедрости местного климата.
В 1836 году в Лос-Анджелесе проживало не больше десятка французов. Теперь же, чуть менее века спустя, французская община Лос-Анджелеса насчитывала в общей сложности двести тысяч человек. Ясно, как привлекательна эта земля для людей, подумала Ева и устало потянулась после утомительного дня, проведенного в обществе дам, таких энергичных, каких она еще не видывала.
Еве, в сущности, было безразлично, сколько французов живет в Лос-Анджелесе – двести тысяч или два миллиона. Все утро у нее ушло на бесконечно затянувшееся собрание в зале заседаний Французского Благотворительного Общества, где обсуждалась администрация Французского госпиталя Лос-Анджелеса, затем последовало собрание женского отделения Общества Святого Винсента де Поля. Собрание Благотворительного общества французских дам отняло у Евы весь день. Ей удалось избежать только обязательного посещения «Галльской рощи» – местного отделения общества друидов, «кружка Жанны д'Арк» и «Сообщества эльзасцев и лотарингцев».
Если бы только друиды, почитатели Жанны д'Арк и уроженцы Эльзаса могли собраться вместе с членами дюжины других французских организаций и сформировать один большой клуб по интересам, она бы так не уставала, лениво размышляла Ева.
Привычка состоять в нескольких обществах сразу и буйный дух американских граждан вкупе с превосходным, свойственным всем француженкам умением вести бесконечные разговоры делали нескончаемыми обязанности, которые лежали на плечах жены генерального консула Франции. В сравнении с нынешней загруженностью жизнь в Канберре и Кейптауне казалась сейчас Еве тихой и провинциальной.
Но, несмотря на вечную усталость, Ева была счастлива. Поль целыми днями пропадал на службе, управляя делами большого консульства на Першинг-сквер. Девочки, казалось, привыкли к жизни в Калифорнии скорее, чем отправились спать в первый вечер, проведенный в новом доме.
Ева подозревала, что их мгновенное привыкание произошло благодаря появлению мороженщика, чьи колокольчики зазвенели рядом, едва семья Ланселей остановилась перед своим новым домом. Он бесплатно вручил каждому из них по эскимо, и, слопав по порции ванильного мороженого, покрытого ломким, хрустящим шоколадом, Фредди с Дельфиной обнаружили у себя в руках желанные «счастливые палочки».
Получить «счастливую палочку» считалось хорошим предзнаменованием в этом краю, где каждый новый день сулил бесконечные возможности, пусть даже это были всего лишь незрелые ягоды кумквата с бульвара Франклина, которыми Фредди набивала рот по дороге в школу. Дельфина вместе с подругами спокойно следовала поодаль, делая вид, что они вовсе не сестры, пока Фредди дурачилась, гримасничала и скакала по тротуару, в общем вела себя так, словно еще не выросла из длинного поводка, к которому Еве приходилось пристегивать дочь в ее самые буйные годы в Канберре.
Нет никаких сомнений, думала Ева, Фредди на роду написано удрать из дома. Ее первым словом было «туда», а первым побуждением – преодолеть все, что лежало у нее на пути, мешая добраться до выхода из комнаты. Едва научившись ходить, она облазила каждую пядь земли вокруг дома и тут же начала обследовать пространство за забором.
– Только поднятая соседями тревога уберегла ее от похода по Диким Землям [6]6
Так в Австралии называются малонаселенные и нежилые районы.
[Закрыть], – сокрушался Поль, мастеря для девочки помочи, которые позволяли ей гулять по всему двору, но не давали возможности выйти на улицу.
«Эта пошла в меня», – сначала тайно радовалась Ева, лишь немного опасаясь за дочь. Однако вскоре стало очевидно, что мадемуазель Ева Кудер была просто благовоспитанной девицей по сравнению с мисс Мари-Фредерик де Лансель. Этот ребенок хотел летать!
– Она отчетливо произнесла «я хочу летать», – рассказал Поль Еве задолго до того, как Фредди исполнилось три года. – Она повторила эту фразу пять раз. При этом она гудела, как маленькие самолеты из аэроклуба, и бегала по комнате, размахивая руками.
– Это очередное детское увлечение, дорогой. Наверняка все дети хотят летать, как феи из сказок, – ответила тогда Ева.
– Она имела в виду, что хочет летать на самолете. Ты знаешь ее не хуже меня. Она всегда высказывает то, о чем думает, – серьезно возразил Поль.
– Откуда у нее подобная мысль? Она, скорее всего, хочет, чтобы ее покатали на самолете.
– Откуда ей знать, что на самолетах можно кататься?
– Уверяю тебя, дорогой, не я внушила ей эту мысль. И если уж на то пошло, откуда она узнала, что люди летают на самолетах? Здесь не о чем беспокоиться… Она, вероятно, воображала себя самолетиком, – предположила Ева.
И забыла об этом разговоре, пока годом позже Фредди, мирно игравшая в своей комнате, не выпрыгнула из окна второго этажа, держа над собой небольшое одеяло и, очевидно, надеясь, что оно заменит ей крылья. Она приземлилась в густые кусты, поэтому дело обошлось лишь ушибами и синяками. Когда насмерть перепуганная Ева прибежала спасать дочь, та уже выбралась из кустов, разочарованная, но ничуть не обескураженная, и серьезно заявила:
– Надо было спрыгнуть с крыши, тогда бы это сработало.
Еве было тридцать четыре года, однако, прислушиваясь к воркованию голубей, она ощущала себя и старше, и моложе. Старше из-за распорядка дня, подчиненного выполнению официальных обязанностей, а моложе, потому что жила на вершине холма, в доме, который мог вести свой род от классической испанской гасиенды с ее арками и балконами, двориками и фонтанами, крышей, покрытой красной черепицей. Старше потому, что у нее были две красивые, быстро взрослеющие дочери, каждая из которых по-своему сводила ее с ума, а моложе потому, что она собиралась сегодня идти на бал в длинном черном шелковом платье от Говарда Грира, волнующем и открытом, как и любое вечернее платье, держащееся на плечах лишь на ниточках из искусственных бриллиантов. Старше из-за того, что она была женой генерального консула Франции, а моложе потому, что ее волосы свободно падали на плечи мягкими волнами, как у русалки. Такова была мода времени, и в соответствии с нею она красила губы ярко-красной помадой, не жалела туши для ресниц, подводила брови карандашом, накладывала тени на веки и носила минимум нижнего белья. Моложе потому, что жила она в Голливуде, где все были намного моложе других людей в мире. Повинуясь настроению, Ева закружилась в танце по спальне, бессознательно напевая мелодию «Последнего танго». Насмешливый припев этой песенки: «Танцуй свое танго!», много лет назад шокировал ее тетку, когда она впервые услышала его.
Строительство «Грейстоуна» – поместья, равного которому еще не было в Лос-Анджелесе, завершилось в 1928 году. Если бы его возвели веком раньше во Франции или в Англии, оно считалось бы превосходной резиденцией, не претендующей на звание замка. Общая площадь его пятидесяти пяти комнат не превышала полутора тысяч квадратных метров, а Доини, разбогатевшие на нефти, ограничивались штатом слуг всего в тридцать шесть человек, что было несравнимо с масштабами «Хижины» Ньюпортов или загородного дома Вандербильтов. Поместье располагалось в ста метрах к северу от недавно проложенной и еще недостроенной сельской дороги, получившей название «бульвар Сансет»: пока там были построены лишь бензозаправочная станция и закусочная под названием «Гейтс Нат Кеттл». В общем, классическому «Грейстоуну», с каменными стенами, выложенными толстыми плитами уэльского сланца, с его сотнями квадратных метров угодий в характерно строгом стиле эпохи Ренессанса, не хватало лишь рва с водой, чтобы почтительное отношение к нему общества поднялось до недосягаемых высот.
Когда мисс Доини давала бал, к ней приходили все.
Ева вцепилась в руку Поля, неожиданно почувствовав робость. Это был их первый большой выход после приезда в Лос-Анджелес. Еве понадобилось столько времени, чтобы познакомиться с жизнью французской части населения города, что она успела завести себе друзей лишь среди местных французов.
Поэтому они с Полем не знали ни нефтяных, ни газетных магнатов, ни владельцев обширных земельных участков под застройку, ни людей из Хенкок Парка или Пасадены, то есть самых богатых и могущественных людей в городе – короче, никого из тех, кто собрался этим вечером у Доини. Среди гостей Ева узнала лишь нескольких самых знаменитых звезд кино, которых пригласили присоединиться к избранному обществу, но те, разумеется, не знали ее.
Даже в такой европейской обстановке непринужденность американцев приводила к тому, что, представляя друг другу незнакомых людей, они опускали одну маленькую деталь: какое место то или иное лицо занимает в местной иерархии. Все это напоминает необычный маскарад, где никогда не угадаешь, кто скрывается под маской, подумала Ева, спускаясь вместе с Полем по лестнице, ведущей к плавательному бассейну. На крыше огромного крытого бассейна играл оркестр. Танцевали внизу, на специально выложенном для сегодняшнего бала деревянном полу. Вполне возможно, подумала Ева, что они покинут этот важный прием, так и не познакомившись ни с кем, кроме тех, кто сидит рядом с ними за ужином. Однако для тех их имена ничего не значили, и им было куда интереснее перекинуться словом с друзьями за другими столиками, чем разговаривать с парой иностранцев.
Когда в 1917 году Ева выходила замуж за Поля де Ланселя, она и не подумала, чем грозит ему подобный союз: зачем размышлять о том, какой будет жизнь «после войны»? Тогда Ева почти ничего не знала о его происхождении, прежней жизни и родственных связях. В ту пору это не волновало ее. Оставив ради него мюзик-холл, она не подумала, что жертвует карьерой ради домашней жизни. А ведь она так упорно готовилась стать звездой мюзик-холла, и именно такое будущее предрекал ей Жак Шарль.
По прошествии долгих лет Ева поняла, что они с Полем пожертвовали друг для друга чем-то очень дорогим. Семья Поля приняла ее неприязненно и настороженно. Его мать не скупилась на слова, давая невестке понять, что, женившись на ней, Поль навсегда лишил себя надежды «сделать карьеру», то есть в будущем стать послом.
Впоследствии Ева поняла, что случилось это не из-за ее провинциальности и буржуазного происхождения и даже не потому, что она пела в мюзик-холле, а из-за отношения к этому браку того мира, к которому принадлежали Лансели, а также и люди, правившие на набережной Орсэ. Ни для кого из них не было различия между ее пением и лихим отплясыванием на сцене полуобнаженных статисток. Женщина, поющая в мюзик-холле, представлялась им лишь немногим лучше уличной проститутки.
Однако Поль женился на ней не по наивности и неведению, понимала Ева. Ему был тридцать один год, и, как профессиональный дипломат, он прекрасно разбирался в закулисных интригах в министерстве иностранных дел. Значит, он женился, отлично сознавая, что Ева – неподходящая для него пара. Нет, не просто «женился», поправила себя Ева и гордо вскинула подбородок: охваченный непреодолимой страстью, он настаивал, требовал, умолял, чтобы она вышла за него замуж.
Но все же Ева чувствовала, что на ней лежит определенная… ну, может, не вина, а… ответственность.Поэтому никогда больше не пела она на публике и за все прошедшие годы даже не упоминала при муже о мюзик-холле. Она не могла перечеркнуть свое прошлое. Но и вспоминать о нем нет необходимости, решила Ева. А потому ни в Канберре, ни в Кейптауне никто не подозревал, что общая любимица мадам Поль де Лансель – эта молоденькая, верная и преданная жена и мать когда-то выступала на сцене.
Но, Боже, как же она скучала по мюзик-холлу. Жак Шарль оказался совершенно прав. Время от времени Еве нестерпимо хотелось ощутить ни с чем не сравнимый трепет, который она испытывала, выходя на сцену, услышать аплодисменты, увидеть огни рампы. Но больше всего ей не хватало музыки. Она пела, аккомпанируя себе на фортепиано, для дочерей, но ведь это несопоставимо с пением на сцене, подумала Ева.
Они с Полем присоединились к сотням гостей Доини на ярко освещенной танцевальной площадке возле бассейна и медленно поплыли в модном ритме фокстрота. Век веселого и легкомысленного джаза миновал, и началась эра роскоши. Вечерний воздух был пропитан ее духом, тяжелым, как рубины, украшавшие Мэри Пикфорд, как бриллианты, сиявшие на Глории Свенсон. Несколько женщин были в таких же, как и у Евы, черных шелковых платьях, но на них было гораздо больше драгоценностей. Среди этого великолепия Ева чувствовала себя зеленой девчонкой из Дижона в одолженной шляпке.
– Могу ли я удостоиться чести пригласить на танец вашу жену, месье консул? – произнес знакомый голос.
Поль оглянулся через плечо, затем с удивленной улыбкой сказал:
– Добрый вечер, месье. Соотечественнику я это позволю.
– Нравится ли вам в Голливуде, мадам? – спросил Еву Морис Шевалье.
– Мне все задают этот вопрос, – рассеянно ответила Ева. Она никогда раньше не встречалась с Морисом Шевалье, но он держал себя так непринужденно и просто, словно они вернулись к недавно прерванной беседе.
– Как же вы отвечаете на него?
– Говорю, что Голливуд мне очень нравится.
– А он вам на самом деле очень нравится? – переспросил Шевалье с искренним любопытством.
– И да, и нет. Голливуд – это нечто… особенное. К здешней жизни трудно привыкнуть…
– Особенно если в памяти светятся фонари Больших бульваров.
– Больших бульваров… – Ева заставила себя произнести эти слова равнодушно; в них не было ни вопроса, ни утверждения, ни намека на продолжение, словно они не имели отношения ни к ней, ни к ее кавалеру, лицо которого показалось Еве до абсурда знакомым.
– Да, Больших бульваров, – повторил Шевалье. – И огни рампы, Мэдди. Огни рампы.
– Мэдди?.. – не веря собственным ушам, произнесла Ева.
– Конечно, я же слышал, как вы пели. Кто однажды слышал пение Мэдди, уже никогда его не забудет. Так утверждали все, и были правы.
– О-о!..
– Я слышал вас в четырнадцатом году в «Олимпии», в тот самый вечер, когда вы впервые появились на сцене, и затем еще раз в том же году, когда вы пели для солдат на фронте. Что это был за вечер! Вы, прекрасная, в безумно смелом красном платье и красных туфельках! У ваших волос был такой оттенок, словно кто-то опустил три спелые ягоды клубники в бокал с шампанским, а затем выставил его на яркий свет… Ах, Мэдди, в тот вечер вы сделали нас, бедных солдат, самыми счастливыми людьми на свете! Это произошло шестнадцать лет назад, а я помню все до мельчайших подробностей, будто это произошло вчера.
– Я тоже… Ах, и я тоже! – воскликнула Ева.
– Тот вечер на фронте? Но разве можно запомнить какой-то один вечер, выступая по всей линии фронта?
– Я помню все эти вечера, – ответила Ева, и на ее глаза набежали слезы.
Морис Шевалье, который с одиннадцати лет пел в трущобах Парижа, чтобы заработать себе ужин, прекрасно понял причину ее слез. Став в двадцать два года звездой мюзик-холла, он продолжал творческие поиски, пока не нашел свой собственный стиль. Он хорошо помнил Мэдди и понимал, что ей пришлось бесследно исчезнуть, превратившись в жену генерального консула. Однако он также хорошо понимал, чего ей это стоило.
– Вы знаете слова «Мими»? – спросил он, сделав вид, что не замечает слез Евы.
– «Мими»? «Моя веселая крошка Мими»? Разве в мире найдется человек, который не знал бы этих слов? – удивилась Ева.
– Вы хотели бы спеть ее или предпочитаете, чтобы мы спели «Люби меня сегодня»? Мы можем спеть это по-английски?
– Спеть? Здесь? С вами? Нет, я не могу этого сделать!
– Да что вы! Такая возможность выпадает не каждый вечер. И, поверьте, я не всем навязываюсь в партнеры.
– Не хочу обидеть вас отказом, только… только я больше не пою.
– Мэдди никогда бы этого не сказала.
– Мэдди никогда бы не упустила случая спеть вместе с Морисом Шевалье. Никогда, – согласилась Ева, отвечая ему и подавляя свое тайное желание.
– Тогда станьте сегодня снова Мэдди, madam la Consule Generale [7]7
Супруга генерального консула.
[Закрыть]! Что вам стоит?
Ева взглянула на танцующих гостей. Они, не скрываясь, прислушивались к ее разговору с одной из самых ярких звезд, когда-либо посещавших Голливуд. Все эти люди, весь вечер не замечавшие ее, теперь не сводили с Евы зачарованных глаз. Все эти люди, поняла вдруг Ева, вероятно, лишь посмеялись бы, узнав, что певец мюзик-холла считается вечным изгоем. В этой новой, странной, особенной, невероятной и непредсказуемой стране артисты были не шутами, которым милостиво позволяли развлекать благородную публику, а истинными властелинами миллионов душ и сердец.
– Миссис Доини просила меня спеть для гостей, но я отказался, – продолжал Шевалье. – Однако, если вы согласитесь спеть со мной… я изменю решение.
– Хорошо, – быстро согласилась Ева, отрезая себе пути к отступлению. Отступить? Здесь, сейчас? Никогда! Кто сказал, что она не посмеет этого сделать, что у нее не хватит смелости? – Только зовите меня Евой, а не Мэдди, – попросила она.
Рука об руку они двинулись сквозь толпу гостей к бассейну. Танцующие расступались, освобождая им путь. К ним устремился дирижер. Быстро переговорив с ним, Шевалье повел Еву вверх по лестнице. Когда они поднялись на крышу, служившую импровизированной сценической площадкой, он обратился к толпе, внезапно притихшей в благоговейном ожидании.
– Дамы и господа, у меня был трудный день… я сегодня пел. У меня была очень трудная неделя… всю неделю я пел. Более того, у меня был очень тяжелый месяц… весь месяц я пел. Я пришел сегодня сюда только из уважения к миссис Доини, решив посмотреть, как вы танцуете, а не для того, чтобы петь. Но я не мог и вообразить, не смел даже надеяться, что сегодня встречу здесь звезду сцены, мою соотечественницу и коллегу. Ту, у чьих ног лежал весь Париж. Я впервые услышал ее во время войны, она пела для нас, солдат, проявляя мужество и патриотизм. Эта женщина так прекрасна, что я простил ее, хотя она оставила сцену. Но ради чего? Ради замужества! Спрашиваю вас, дамы и господа, ну не позор ли это? И она еще осмелилась заявить мне, что счастлива! Имею честь представить вам Еву, удивительную Еву, а ныне мадам Поль де Лансель, супругу нашего нового французского консула. Чтобы спеть вместе с Евой, я бы сжег свою шляпу и выбросил на помойку любимую трость, но, к счастью, она не потребовала от меня такой жертвы. – Повернувшись к Еве, Шевалье прошептал: – Chantons [8]8
Споем! ( фр.).
[Закрыть], Мэдди, chantons! – затем обратился к гостям, замершим в восторженном ожидании, и провозгласил: – Итак, Ева, та belle, начнем!
