Текст книги "Пока мы не встретимся вновь"
Автор книги: Джудит Крэнц
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 41 страниц)
Дельфина тщательно готовилась к встрече с Садовски. В его фильме ей предстояло сыграть роль богатой ветреной девушки, подозреваемой в убийстве, которая влюбляется в инспектора полиции. Она знала, что идея костюмов, созданных Пьером Гуларом, была заимствована у Чапарелли – навеяна его коллекцией, сюрреалистической, часто откровенно бредовой. Навеяна? Честнее сказать, скопирована, подумала она. Его кричащие костюмы уместны для ее героини, но не для первой встречи с новым режиссером. Дельфина в совершенстве овладела искусством одеваться неброско. Чем популярней она становилась, тем больше убеждалась в том, что скромная одежда – сильное оружие во многих отношениях. В представлении публики любая кинозвезда должна роскошно одеваться. Но это уж слишком просто, слишком ортодоксально. Может, ортодоксальность еще и допустима, но ни в коем случае не нарочитость. Кинозвезда в модном платье от Жана Пату, в экстравагантной шляпке, с чернобуркой, перекинутой через руку, – нет, никогда! Вероятно, это годится для встречи с публикой, но не для начала непредсказуемого поединка, в котором ей, может, придется использовать другое оружие. Зачем же сразу настораживать режиссера? Да и вообще, не исключено, что он вызовет у нее отвращение. Так тоже бывает.
Она выбрала простой свитер из тонкой шерсти того редкого тона, который оттенял матовую белизну ее кожи еще лучше, чем черный цвет. Со свитером удачно сочеталась простая, безукоризненно сшитая юбка из серого твида на тон темнее свитера. Она надела светлые серые шелковые чулки, черные кожаные лодочки на низком каблуке и английский плащ с поясом классического покроя. Ансамбль дополнили маленькие сережки из черного янтаря и небольшой черный бархатный берет, какие носят студентки. Она могла остаться незамеченной, если бы никто не обращал внимания на ее лицо, лицо одной из красивейших в мире женщин, бесстрастно подумала Дельфина. Она не была тщеславной. В ее профессии наружность воспринималась как нечто само собой разумеющееся, обязательное. Гранильщик алмазов где-нибудь в Амстердаме не так придирчиво оценивал драгоценный камень, как Дельфина форму своего носа, рисунок верхней губы, тени под скулами. Удовлетворенная, она потуже затянула пояс плаща и надвинула берет на лоб, чтобы скрыть характерный треугольник волос, делавший ее легко узнаваемой.
Приехав в студию, она направилась прямо в павильон. Абель должен был ждать ее на стоянке, но, видимо, задержался: из-за дождя повсюду были пробки. Она прошла мимо нескольких знакомых, но никто из них ее не узнавал, пока она не начинала пристально смотреть на них. В этом плаще она действительно походит на всех, с удовлетворением подумала Дельфина. Боже мой, как приятно снова ощутить атмосферу студии! Она уже две недели не работала – после того, как закончились съемки последнего фильма. Ей нужно было успеть позаботиться о деталях ее тщательно продуманного гардероба, а на это не оставалось ни минуты во время съемок. Эти две недели она чувствовала себя так, будто попала в слишком специфическое женское общество, легкомысленное, болтливое и возбужденное, где на уме у всех только одно. Сейчас, слава Богу, она снова среди мужчин. Около двери павильона Дельфина помедлила. В нос ударил характерный металлический запах остывающих ламп. Электрики, реквизиторы и рабочие-постановщики разбирали декорации. Учащенно дыша, она наблюдала за тем, с какой нечеловеческой силой они поднимали их, толкали и тянули, выполняя свою работу. Не обращая на нее никакого внимания, они громко перекликались, торопясь поскорее закончить все и уйти домой. Дельфина попятилась, чтобы ее не задели огромным щитом, который выносили из павильона. Вдруг она почувствовала сильный удар в левое плечо. Один из проходящих мимо мужчин, сильно жестикулируя, больно ударил ее, даже не заметив этого.
– Эй! Больно! – вскрикнула она от неожиданности, но он не остановился, а лишь пройдя несколько метров, обернулся и строго погрозил ей пальцем.
– Извините, но вы тоже хороши! Нашли где рот разевать! – крикнул он и тут же отвернулся, продолжая прерванный разговор.
– Чтоб тебе пусто было! – громко сказала Дельфина по-английски и сердито посмотрела по сторонам, ища, кому бы пожаловаться на такую грубость. Но коридор был уже пуст. То, что Абель так опаздывал, непростительно, думала она теперь, не получая уже удовольствия от того, что ей удалось стать незаметной. Направившись дальше по коридору, она нашла наконец монтажную, бесцеремонно толкнула дверь и резко сказала секретарше:
– Мне нужен месье Садовски.
– Его нельзя сейчас беспокоить. Вы по какому вопросу?
– Он меня ждет, – раздраженно заметила Дельфина.
– Как вас представить?
– Мадемуазель де Лансель, – холодно ответила Дельфина.
Секретарша захлопала глазами.
– Прошу прощения, мадемуазель, я вас не узнала. Сейчас же доложу ему. Не будете ли вы любезны присесть?
– Нет, спасибо.
Дельфина стояла, нетерпеливо постукивая ногой. Она не станет сидеть здесь и ждать, когда Садовски соблаговолит принять ее. Ее должны были немедленно проводить к нему. И об этом следовало позаботиться Абелю, черт возьми.
– Месье Садовски, к вам мадемуазель де Лансель, – сказала секретарша, сняв трубку. – Да, понимаю. – Она повернулась к Дельфине. – Он примет вас, как только закончится совещание, мадемуазель.
Дельфина возмущенно уставилась на нее, потом взглянула на часы. Она опоздала, а если бы пришла вовремя, они заставили бы ее ждать не меньше десяти минут. Подумав, что выглядит глупо, как проситель, она присела на неудобный стул, поглядывая на дверь: не появится ли извиняющийся Абель. Еще пять минут прошли в полном молчании. Секретарша читала журнал. Дельфина встала. Она не намерена больше ждать ни секунды. Это выходит за рамки приличия. Вдруг дверь кабинета распахнулась, оттуда вышла группа мужчин, что-то бурно обсуждая. Они не удостоили ее и взглядом.
– Он ждет вас, мадемуазель, – сказала секретарша.
– Да ну! – ядовито откликнулась Дельфина.
Смущенная секретарша проводила ее в небольшой кабинет и исчезла, прикрыв за собой дверь. В комнате, спиной к Дельфине и лицом к окну, сидел мужчина и просматривал на свет длинную пленку. Подходя к его столу, она услышала, как он громко и виртуозно выругался. Это был тот самый человек, который толкнул ее в коридоре. Дельфина нетерпеливо ждала, когда он повернется. Он остолбенеет, увидев, как грубо обошелся с героиней своего фильма. Дельфина торжествовала, почувствовав себя в явном выигрыше.
Продолжая смотреть пленку, он небрежно бросил через плечо:
– Дельфина, детка, садись. Еще минуту. Хорошо, что я не зашиб тебя в коридоре. Будь осторожнее. Я могу ударить женщину только намеренно… – Внимательно глядя на пленку, он замолчал. – Дьявол! Будь проклят этот оператор! Кретин! Неандерталец! Я выпущу из него кишки, когда он попадется мне на глаза. Нет, то, что он сделал, просто невозможно. С этим, конечно, ничего нельзя сделать. Придется переснимать всю сцену, а значит, потратить на это весь уик-энд. Черт!
Он отложил в сторону пленку, повернулся на стуле и неожиданно улыбнулся. Привстав, он наклонился вперед и протянул через стол руку.
– Отвратительное ремесло, правда, детка?
Дельфина с удивлением заметила, что Садовски очень высок. Его густые, прямые, черные волосы нелепой длины были взъерошены. Он был молод, от силы лет двадцати пяти, и напоминал хищную птицу глазами, носом и такой неукротимой энергией, с какой Садовски лучше было не сидеть за письменным столом, а сражаться на дуэли. Он снял большие очки в роговой оправе, положил их на стол и потер переносицу.
– Абеля еще нет? Неважно, мне он и не нужен, это его желание.
Он говорил быстро, но авторитетно. Дельфина онемела. Режиссер фамильярно обращался к ней на «ты» и по имени. Такое случалось только при близком знакомстве. Черт побери, кем он себя вообразил?
Откинувшись назад и приставив ладони к глазам так, что его лицо оказалось в тени, Садовски молча смотрел на нее. Казалось, будто он сидел в комнате один перед картиной, которую приобрел по глупости и даже не знал, нравится ли она ему.
– Снимай берет и плащ, – наконец сказал он.
– Не хочу, – высокомерно ответила Дельфина.
– Тебе холодно?
– Конечно нет.
– Ну так сними берет и плащ, – нетерпеливо сказал он. – Увидим, что ты такое.
– Вы что, не видели моих фильмов? – спросила она, умышленно подчеркнув официальное «вы», но он этого не заметил.
– Конечно, видел, иначе я тебя не пригласил бы. Я хочу посмотреть на тебя сам, а не глазами других режиссеров. Давай, детка, поторопись. У меня не так много времени.
Продолжая сидеть, Дельфина сняла берет и сбросила с плеч плащ. Его глаза широко раскрылись от восхищения, но взгляд оставался недоброжелательным. Он вздохнул. Она безучастно ждала.
– Встань и повернись, – грубо потребовал он. Без очков его глаза оказались черными, с большой радужной оболочкой и крошечными зрачками, как у гипнотизера.
– Как вы смеете? Я вам не какая-нибудь хористка!
– А ты ждала, что я буду умолять, стоя на коленях? – Он посмотрел ей в лицо. – Что-то вроде этого? Ах! Актриса! Забудь об этом, детка, ты не туда пришла. Я здесь делаю фильмы, а не произношу сладкие речи. Ты без лифчика?
– Я никогда их не ношу, – солгала Дельфина.
– Это решать буду я.
Он сделал жест, чтобы она встала. Дельфина насмешливо наклонила голову и решила встать, полагая, что ее красота укротит его. Она поворачивалась медленно, чтобы дать ему время устыдиться. Повернувшись снова к нему лицом, она постаралась ничем не выдать своего торжества. Подперев рукой подбородок, он покачал головой.
– Не знаю. Просто не знаю… Может быть, да, а может, и нет… Но попробовать стоит, я полагаю.
– О чем вы говорите?
– Об этом твоем маскараде, всей этой муре с костюмом школьницы, юбочке и свитере в духе Ширли Темпл. Это может сработать. Может, это и не так глупо, как кажется. Может, в этом что-то есть… Сделаем костюм и грим Хлои и все выясним.
– Простите?
Он щелкнул пальцами.
– Проснись, Дельфина. Я говорю о Хлое, героине, которую тебе предстоит играть, богатой стерве. Разве мы не за этим встретились? Очевидно, ты поняла, что Хлоя решила одеться неприметно, чтобы сбить с толку полицейского инспектора после убийства. Это идея! Остроумная. Ребячливая, признаюсь, и, конечно, очевидная для любого, у кого есть мозги, но остроумная. В этой одежде ты выглядишь почти невинной. Мне нравятся актрисы с творческим отношением к работе. Не чрезмерным, разумеется. Не слишком увлекайся, милая.
– Я…
– Ну и прекрасно. Договорились. Можешь идти.
Он повернулся вместе со стулом и снова принялся за пленку. Она увидела его спину.
– Вам надо подстричься, – пролепетала Дельфина.
– Знаю. Мне уже говорили. Это подождет, пока я не переделаю эту проклятую сырую сцену. Если тебя это беспокоит, можешь принести с собой ножницы и подстричь меня. Я буду только рад.
– Паразит! – выругалась Дельфина по-английски.
Повернувшись, Садовски посмотрел на нее с неподдельным удовольствием.
– Правильно! Здорово! Я и забыл, что ты американка. У меня в Питсбурге двоюродные братья и сестры. Ты, кажется, оттуда? «Паразит»! По-французски так замечательно не скажешь, правда? – Он кивнул в сторону двери. – Увидимся в понедельник. С утра. Пораньше. А когда я говорю «пораньше», я имею в виду именно пораньше, детка. Не проспи. Я тебя честно предупреждаю. Раз и навсегда.
– А если я вдруг просплю? – спросила Дельфина, задыхаясь от ярости.
– Не беспокойся. Не проспишь. Ты ведь не станешь добавлять мне проблем, детка, поскольку знаешь, что этот номер не пройдет. Правда? Ну, а теперь уходи. Разве ты не видишь, я занят?
14
Фредди проверила, хорошо ли застегнут шлем. Темные кудри парика, делающего ее двойником Бренды Маршалл, развевались вокруг лица, щекотали нос и попадали в глаза. Она сидела за рычагами управления в модифицированной открытой кабине маленького старого «Джи Би». После двух лет работы пилотом, выполняющим фигуры высшего пилотажа в кино, она прекрасно знала: убеждать костюмеров в том, что ни одна женщина-пилот не станет летать с выбивающимися из-под шлема и соблазнительно падающими на плечи волосами, бесполезно. Однако, по мнению Фредди, воровка драгоценностей с каменным сердцем и стальными нервами, всегда готовая улизнуть в самолете с места преступления, – героиня ее фильма «Рискующая леди» – могла сделать все, даже пилотировать, сидя в ночной рубашке. Именно это и пришлось делать Фредди всего неделю назад. Фредди проверила высоту. Ровно тысяча двести метров, как она и наметила. Она сняла руки с рычагов. Самолет был сбалансирован; здесь, наверху, сегодня, 10 августа 1938 года, не было никакой турбулентности, поэтому самолет летел прямо и ровно и мог лететь так еще очень долго. Во внутренний клапан рукава ее куртки было вшито зеркальце, которым Фредди и воспользовалась, чтобы проверить, не надо ли подкрасить губы. Они оказались такими же яркими, как час назад, когда ее гримировали. Приготовившись начать, Фредди поискала глазами самолеты операторов. Их было четыре: один рядом, слева от нее, три ниже, на разной высоте. Это давало гарантию, что ее прыжок с парашютом будет заснят. Фредди покачала крыльями: это означало, что она готова к старту и видит каждый из четырех самолетов. Этот трюк был не из тех, что можно переснять.
Самолеты операторов дружно просигналили, что все в порядке, камеры включены.
– Ну, Бренда, пора! – воскликнула Фредди, изобразив на лице сначала тревогу, а потом решимость. Схватив бутафорский бархатный мешочек с драгоценностями, она запихнула его в куртку, застегнула молнию и переместилась вместе с парашютом к борту самолета. – Пока, мальчики и девочки, это все пустяки! – выкрикнула Фредди, считавшая эту фразу такой же фальшивой, как и весь сценарий.
Она видела, что камера в самолете, летящем рядом, нацелена на ее губы: слова, которые она только что произнесла, потом озвучит Бренда Маршалл. Фредди нажала ярко-красную кнопку, расположенную сбоку в пилотской кабине. Через пятнадцать секунд динамит разнесет кабину, но к этому времени она благополучно из нее выберется и будет недосягаема для разлетающихся осколков. Едва коснувшись кнопки, Фредди прыгнула вниз. Она рассчитала все так, чтобы ей не помешал ветер, и свободно парила в воздухе. На счет десять она раскроет парашют.
– Раз… два… три… – сказала она и потянулась за вытяжным тросом. И тут прямо над ней, на двенадцать секунд раньше положенного и слишком близко, взорвался самолет. Взрывная волна оглушила Фредди, и она потеряла сознание. Ее тело летело вниз вместе с обломками самолета. Всего в метре от нее пронесся тяжелый двигатель; горящее крыло – в нескольких сантиметрах. Безжизненное тело, облаченное в летный костюм, устремилось к земле.
Фредди не знала, сколько времени падает, когда сознание вернулось к ней. Инстинктивно она рванула кольцо вытяжного троса. Через считанные секунды падение замедлилось: над ней раскрылся огромный белый шелковый купол. Еще не совсем придя в себя, она с облегчением подумала, что, к счастью, не охвачена пламенем. Струи бензина не коснулись ее. Качаясь из стороны в сторону, Фредди смотрела вокруг. Она опасалась, что обломки могут задеть ее, но они летели в некотором отдалении. Три самолета с операторами придерживались заданного курса.
«На сей раз они получат больше того, что им обещали», – подумала Фредди и посмотрела на купол парашюта, который так быстро раскрылся. Капли горящего бензина пожирали поверхность парашюта, спасающего ей жизнь. Фредди посмотрела вниз, на землю. Ей лететь еще метров шестьсот, прикинула она. За это время парашют сгорит. Воздух, наполнявший купол, раздувал пламя. Если даже парашют не сгорит полностью, от него останется так мало, что он уже не замедлит ее падения.
Открыть парашют легко, вот закрыть его в воздухе – чертовски трудно, трезво рассудила она, пытаясь натянуть стропы парашюта, и изо всех сил вцепилась в них в надежде уцелеть. Она собирала стропы вместе, мешая воздуху наполнять купол, и падала все быстрее и быстрее. Теперь лишь вздутие в верхней части шелкового зонтика, где еще оставался воздух, сдерживало стремительность ее падения. Фредди боялась взглянуть вверх и проверить, горит ли еще парашют. Она сосредоточилась на том, чтобы вовремя освободить стропы и заставить парашют раскрыться поближе к земле, пока он не сгорит дотла.
– Пора! – закричала она, увидев площадку, на которой суетились операторы. Она заметила, что Мак побежал туда, где она должна была приземлиться. Фредди разжала руки, выпуская натянутые стропы. Шелк начал резкими толчками вздыматься кверху, но земля приближалась все-таки слишком быстро. Фредди тяжело упала на землю, сломав левую руку и правое колено. И тут, все еще продолжая тушить здоровой рукой купол, чтобы ее не тащило по земле, Фредди потеряла сознание. Очнувшись, она увидела навалившегося на нее Мака и продолжающие работать камеры. Последнее, что она услышала, был голос режиссера: «Продолжайте, продолжайте, мы впишем это в сценарий».
– Обещаешь, что мыло не попадет мне в глаза? – с тревогой в голосе спросила Фредди.
Мак, голый по пояс, стоял на коленях на полу в ванной. Колено и рука все еще были в гипсе, и ее предупредили не мочить повязки, когда она несколько дней назад вышла из госпиталя. Мак решил, что сможет вымыть ей голову, если она встанет, облокотившись на ванну, и наклонит голову вперед.
– Как оно может попасть тебе в глаза?
– Случайно… Это вообще непонятно… Как осторожно ни мой голову, мыло обязательно попадет в глаза. Я ужасно этого боюсь, – ответила она.
– Ты прыгаешь с парашютом и боишься, что в глаза попадет мыло?
– Ты начинаешь меня понимать.
– Наклони голову, зажмурься и ничего не бойся.
– Подожди! – закричала она. – Самый опасный момент не когда намыливаешь, а когда споласкиваешь. Как ты собираешься это делать?
– Возьму кастрюлю с водой и полью тебе на голову. Господи!
– Возьми лучше кувшин с носиком. Кастрюля… Только мужчина может поливать из кастрюли.
– А как насчет лейки? Еще удобнее: каплю туда, каплю сюда…
– Здорово, но… слишком долго. Кувшин подойдет.
– Стой так, Фредди. Я сейчас.
Мак помчался вниз, на кухню, за кувшином. Он пытался не суетиться вокруг нее, как наседка, но это ему не удавалось. Счастливый оттого, что она уцелела, он готов был мыть ее волосы любым способом, лишь бы она позволила. Тяжелый гипс лежал у нее на ноге и руке, но сильная Фредди все же пыталась прыгать, хотя Мак боялся, что она упадет и сломает что-нибудь еще. Его бесценная девочка такая отважная, мужественная, такая стойкая – даже слишком, подумал он, мчась по лестнице наверх и перепрыгивая через три ступеньки.
Вымыв Фредди голову, Мак схватил ее, не обращая внимания на протесты, принес в спальню, положил на кровать и стал сушить ей волосы полотенцем. Хорошо, что она подстригла их покороче, когда начала работать в кино: ей часто приходилось надевать парик, и так было удобнее. Несмотря на это, все равно было трудно управляться с копной спутанных волос. Слегка подсушив волосы, он начал их расчесывать, разбирая прядь за прядью. Она смотрела на него большими задумчивыми зами, полуребенок, полуженщина – ангел Леонардо да Винчи в сцене Благовещения, подумал он.
– Где ты этому научился? – спросила Фредди.
– В детстве у меня был огромный, лохматый, вонючий пес.
– Ты никогда мне не рассказывал, – заметила она.
– Он удрал.
– Это самая печальная история из тех, которые я когда-либо слышала, – выпалила Фредди и залилась горючими слезами.
История была чистой выдумкой, и ошеломленный Мак попытался успокоить Фредди, но чем сильнее он прижимал ее к себе, тем безутешнее она плакала. Постепенно она стала успокаиваться, лишь изредка всхлипывая и приговаривая: «Бедная собачка». Потом затихла, шмыгая носом.
– Что с тобой? – спросил он, когда она успокоилась.
– Сама не знаю, – глухо ответила Фредди, уткнувшись ему в плечо.
– Думаю, это запоздалая реакция на то, что случилось.
Она села и, улыбнувшись ему, как прежде, покачала головой.
– Нет, это не то. Я поняла из-за чего все случилось, – уверенно сказала она, пытаясь убедить Мака. – Специалисты, закладывая динамит, неправильно рассчитали длину запала, хотя никогда в этом не признаются. Это единственная причина. Все остальное было сделано безукоризненно.
– Понимать, Фредди, это одно, а почувствовать, осознать, что это произошло с тобой – совсем другое. Ты испытала шок, хотя и не признаешься в этом.
– Я и не говорю, что шока не было. И к тому же, пропал мой лучший парашют. Но я уже и раньше бывала в авариях и кости ломала, – хорохорясь, заявила она.
– Таких аварий еще не было, – мрачно заметил Мак. – Фредди, когда ты перестанешь заниматься высшим пилотажем?
– А когда ты на мне женишься?
Оба умолкли. С тех пор как полгода назад Фредди стукнуло восемнадцать, она задавала этот вопрос несколько раз, но всегда с юмором, что позволяло Маку, подняв бровь, сделать вид, что он относится к этому, как к одной их ее дерзких шуточек, и не отвечать. Теперь вопрос прозвучал так, что требовал прямого ответа. Мак страшился этого момента, который казался неизбежным и приближался с каждым месяцем. Помедлив немного, Мак покачал головой.
– Фредди, послушай…
– Мне не нравятся ответы, которые начинаются так. Когда, Мак?
– Фредди, дорогая, я…
– Посмотри на меня. Когда, Мак, когда?
– Я не могу, – с трудом проговорил он. – Не могу.
– Ты же не женат. Почему же ты не можешь? Можешь. Это проще простого. Мы могли бы хоть сегодня полететь в Вегас и немедленно пожениться. Ты просто не хочешь, да?
– Не хочу. Это было бы нечестно, Фредди, и непростительно. Тебе всего восемнадцать, а мне сорок два. Мы принадлежим к разным поколениям. Я слишком стар для тебя!
– Ты прекрасно знаешь, что для меня это не имеет никакого значения! – горячо воскликнула она. – Я никого никогда не любила, кроме тебя, и не выйду замуж ни за кого, кроме тебя. Клянусь! Никогда! Сколько бы лет тебе ни было, ты никогда не избавишься от меня, Мак. Я буду рядом с тобой, когда тебе будет сто, а мне перевалит за восемьдесят. Чем старше мы будем, тем незаметнее станет эта разница.
– Фредди, ты начиталась глупых книжек, это чушь. Эта разница останется навсегда. Ты еще ребенок, перед тобой вся жизнь, а я уже прожил лучшую часть жизни. Такова реальность.
– Это нечестно! – убежденно сказала она.
– Черт возьми, думаешь, я не знаю этого?! С моей стороны было нечестно заниматься с тобой любовью с самого начала, потому что, если бы я пресек все тогда, ничего бы не случилось. Я каждый день проклинаю себя за эту слабость. Но я не мог справиться с этим, потому что слишком давно люблю тебя. Я ни в чем не мог отказать тебе и до сих пор не могу… ни в чем, кроме этого. Я не женюсь на тебе, Фредди. Это было бы неправильно.
– Ничего удивительного, что от тебя сбежала собака, – беззаботно заметила Фредди. – Вообще-то я и не собиралась выходить сейчас замуж, просто хотела, чтобы ты вел себя порядочно, но ты такой добродетельный старикашка, что я передумала.
– Я знал, что ты одумаешься, – поспешно согласился Мак. Неужели она считает, что он не видит ее насквозь после всех этих лет? Неужели он поверит в то, что Фредди, никогда не отступавшая от задуманного, вдруг передумала? – Хочешь, я оботру тебя мокрой губкой?
– Не-а. Я еще чистая после вчерашнего. Не веришь – проверь. Давай, я не обижусь.
– Дельфина задала мне сегодня утром очень странный вопрос, – сообщила Аннет де Лансель мужу и замолчала.
Виконт Жан-Люк де Лансель вздохнул с покорностью, выработанной долгими годами супружества. Он знал, что любой странный вопрос Дельфины ему придется выслушать подробно, с размышлениями и комментариями о природе человеческого поведения, столь же обязательными, как разъяснение каждого слова в длинном средневековом манускрипте. Но получит он эту информацию не раньше, чем начнет с энтузиазмом выведывать все у жены. Он настроился на нужную волну, подкрепившись на ночь стаканчиком охлажденного шампанского, столь необходимого в невероятно жаркую августовскую ночь 1938-го. На этот раз ему все удалось значительно быстрее, чем обычно.
– Она хотела узнать, теоретически, конечно, нет ли какого-нибудь верного способа разлюбить, – многозначительно сказала Аннет де Лансель, заинтригованная и обеспокоенная.
– И что ты ей сказала? – спросил он, удивляясь тому, что его это заинтересовало.
– Жан-Люк, ты не понял главного. Совершенно очевидно, что, если она хочет разлюбить, значит, влюблена в кого-то неподходящего. И, видимо, без ума, поскольку просит совета у меня. Такая независимая девушка, как Дельфина, не стала бы обращаться за советом к бабушке ни при каких обстоятельствах.
– Никогда бы не подумал, что она способна влюбиться, – изумился Жан-Люк.
– Жан-Люк! – возмущенно воскликнула Аннет.
– Никогда не встречал девушки, менее способной на чувство, а тем более неразделенное. Когда она приехала, мне показалось, что она выглядит подавленной. Я подумал, что, может быть, это как-то связано с ее театральной карьерой.
– Не театр, дорогой, а кино.
– Это одно и то же. Я все жду, когда ты скажешь, что ей посоветовала.
– Я сказала, что если какая-нибудь девушка, теоретически, конечно, влюблена, но хочет избавиться от этого чувства, ей следует представить себе, что объект ее любви наделен самыми отвратительными привычками и она узнает о них только тогда, когда будет уже слишком поздно. Она ответила, что это хорошая идея, но я уверена, она не воспользуется ею. А я, между прочим, думаю, что это и впрямь не такая уж плохая идея. А как тебе кажется? Она поблагодарила меня мило и печально, как ей свойственно, взяла машину бедняжки Гийома и поехала покататься.
– Гм-м… – Жан-Люк взял Аннет за руку. Их старший сын умер от рака всего три месяца назад. Его не оплакивали жена и дети, которых у него никогда не было, но по нему тосковали родители. Все, кто работал на виноградниках, уважали его, хотя и не слишком любили. – Не беспокойся, дорогая, – сказал он. – В таком возрасте любовь еще не так опасна. Дельфина справится с этим, как бы там ни было.
– Ей двадцать, а не четырнадцать, Жан-Люк. Этого уже достаточно для… чего угодно… всего. Как же мне не беспокоиться?
– Только не вздумай вмешиваться, Аннет. Заклинаю тебя. Когда в прошлый раз ты надумала решить ее проблемы, мы устроили ужин, и смотри, что из этого получилось, – предостерегающе сказал он и приготовился взгромоздиться на старую высокую кровать, служившую им почти шестьдесят лет.
Дельфина сидела в своей комнате у окна, смотрела на полную августовскую луну и кляла себя почем зря. Надо же было такому случиться! Это шло вразрез с ее твердыми представлениями о том, как прожить жизнь, получая от нее максимальное удовольствие, сводило на нет все ее усилия, благодаря которым она научилась властвовать над мужчинами, обесценивало опыт, приобретенный еще в университете. Но настоящую житейскую мудрость она приобрела в Париже под руководством Бруно. Это разрушало ее представления о своем теле и о том, как удовлетворять его потребности с помощью полдюжины любовников. Это шло вразрез с ее волей, которая казалась ей несгибаемой. Хуже всего то, что это подавляло самый сильный ее инстинкт – инстинкт самосохранения.
«Ты не можешь влюбиться в такого человека, как Арман Садовски!» Она колотила кулаками по подоконнику, пока ей не стало больно. «Тебе не нравится Арман Садовски!» Но она влюбилась! Но он ей слишком нравился!
Когда же произошла эта нелепица? Может, это случилось в первые недели съемок, когда Дельфина поняла, что он сумел максимально раскрыть ее способности, а ее игра оказалась вовсе не следствием необузданной сексуальности, как она считала с момента первой пробы в «Майерлинге» с Нико Амбером? А может, это просто осознание того, что она действительно актриса, а не самовлюбленная девчонка, которую возбуждала съемочная группа, свет и камера? Может, все связано с ее внутренним состоянием?
С первого дня их совместной работы Дельфина забыла о существовании съемочной группы. Все нужны были здесь лишь для того, чтобы выполнять распоряжения режиссера. Лампы предназначались только для того, чтобы обеспечивать освещение, камеры – чтобы фиксировать действие. Ни один мужчина не дотронулся до нее с начала съемок нового фильма.
Да, наверное, ее чувства чисто профессиональные; совершенно естественно восхищение человеком, который может дать то, что не удалось никому другому. Что-то вроде благодарности Галатеи Пигмалиону? Никто и никогда не называл это чувство любовью. «Перенос чувства». Так говорили об этом другие актеры. Все знали, что каждый всегда немного влюблен в своего режиссера. Все режиссеры по-своему привлекательны, иначе они не стали бы режиссерами. Это входило в искусство создания фильма. Немного влюбиться, думала она, только немного. И это нормально. Но будь она немного влюблена, это прошло бы после того, как фильм отсняли, что было пару месяцев назад, в июне. Сейчас у нее уже был бы любовник, если бы она тогда была лишь немного влюблена и успела исцелиться.
Вероятно, ее чувства подогревались еще и тем, что она прекрасно понимала, что произвела на Армана Садовски, в отличие от других мужчин, не особенно сильное впечатление. Пожалуй, это не совсем точно, мысленно поправила себя Дельфина. Не произвела вообще никакого впечатления. А может, это в природе таких, как она, привыкших вызывать восхищение, мазохистски увлечься тем, кого, говоря языком Марджи Холл, трудно расшевелить? Невозможно расшевелить? Очень может быть. Если бы только Дельфина заметила хорошо знакомые признаки того, что он увлечен ею, скорее всего, любовь исчезла бы бесследно. Так ли? У нее не было возможности это проверить. Дельфина представила себе на минуту, что Арман Садовски проявляет к ней романтический интерес, и ее голова закружилась так, будто луна закачалась в небе, как бумажный змей на веревочке в ветреный день.
Нет, все началось в какой-то момент во время съемок, и это результат его умелого манипулирования, решила она, поспешно отведя взгляд от луны. Как же его еще назвать, как не умелым манипулятором? Он прекрасно знал, на каких струнах играть, какие слова произносить и как подчинять себе людей. Она наблюдала, как он ведет себя с другими членами съемочной группы. То кнутом, то пряником он энергично добивался от каждого всего, что хотел.
Но почему же тогда другие актрисы, занятые в фильме, не влюбились в него? Она специально подолгу болтала с ними, удивляя их своим дружеским расположением. Они охотно говорили о Садовски. Он вызывал их интерес, но только как режиссер, ни больше ни меньше. Они были абсолютно уверены в том, что он не женат, знали, что у него нет постоянной подруги, что его семья приехала из Польши много лет назад, и думали, что он еврей, но с этими поляками никогда ничего не известно! Он не давал никаких поводов для сплетен, не проявлял особого внимания ни к одной из них, поэтому их интерес этим исчерпывался. К неудовольствию Дельфины, они отправлялись по своим делам. Возможно, еврей, возможно, неженатый, точно, что польского происхождения. Что тут еще пережевывать?
