Текст книги "Ангел света"

Автор книги: Джойс Кэрол Оутс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 34 страниц)

– Нас не могутнаказать.

МУХА

Ошибка?

Опасная ошибка?

Но во всяком случае, ошибка интересная, думает Ник Мартене. Это изрядно его развлечет.

И вот он ждет Кирстен с возрастающим волнением. Он ловит себя на том, что бродит по дому со стаканом в руке. Девять часов. Пять минут десятого. Дочь его друга. Дочь его любовницы. Сжимая кончики его пальцев, прильнув к нему, она подняла бледное напряженное личико и без улыбки хрипловато спросила: «Вы не хотите дать мне возможность попробовать?» И когда он сделал вид, что не понял, добавила: «Вы же знаете, о чем я».

Высокий, узкий, новенький кирпичный особнячок, который уступили ему на ночь. Элегантное, но почти не обставленное холостяцкое жилище, принадлежащее одному нью-йоркскому знакомому, который в разводе, как и Ник, и, как и Ник, пока еще не пристроился. Наверху – две маленькие спальни и маленькая ванная; изнурительно крутая лестница; гостиная, кухня чуть больше чулана, крошечный холл, окна первого этажа на «новоорлеанский манер» забраны железной решеткой. В доме пахнет новизной – паркетом и лаком. Лишь несколько ковриков. Лампы дневного света в ванной поразительно громко гудят.

Ник места себе не может найти, волнуется. Хорошо, что во влажной от пота руке стакан. Хорошо, что этот дом такой безликий. (Он уже не раз проводил здесь ночь… и все всегда сходило хорошо.) Слишком много людей знают его теперь – по крайней мере в лицо. В ресторанах, отелях. На перекрестках шумных улиц. Он волнуется, и не может места себе найти, и, однако же, чувствует себя как дома – запах паркета, запах дезодоранта в туалете, запах виски. Он даст Кирстен выпить, когда она придет. Станет она пить? Он ей, во всяком случае, нальет.

Она на удивление смело прижалась тогда к нему. Он не был к этому готов. Ее холодные пухлые губы впились в его рот. Впились. Алчно. Пугающе.

Над дверью дома Флетчеров на Тридцать второй улице, где Кирстен, судя по всему, живет у тетки, горел свет. Но Кирстен, взяв его за запястье, повела по выложенной каменными плитами дорожке к боковой двери, мимо огромных кустов рододендрона. Тени, теплая летняя тьма, смелая девушка. Он не противился. Он улыбался. Он делил с нею ее каприз, ее легкий звенящий смех. Приключение это началось с того, что ему пришлось отвозить дочь Изабеллы домой с вечеринки… принять участие в сговоре… хотя ему так и не стало ясно, объяснялось ли это тем, что Изабелла уехала с вечеринки вместе со своим воздыхателем, или просто Кирстен и Изабелла поссорились. Так или иначе, Изабеллы он там не видел. Эта участь его миновала.

Кирстен придвинулась к нему, прижалась, как бы в шутку, с ухмылкой, потом перестала улыбаться, надулась, совсем как его собственная дочь, – эта быстрая смена настроений и возбудила его. «Вы не хотите дать мне возможность попробовать? – сказала она и в знак осуждения легонько ткнула его под ребро. – Вы даже не хотите узнать, какая я?» – смелость юности, сказавшаяся в этой неуклюжей попытке пустить в ход свои чары, полная неожиданность. Ведь, в конце-то концов, это дочь его друга. Дочь его любовницы. Которую он не всегда – не всегда —находил такой уж привлекательной. (Вообще он предпочитал Оуэна. Положительный, прямой, неглупый, прилежный мальчик. Единственный крестник Ника. Чье восхищение Ником – восхищение, порой излишне явное, – не выливалось в утомительные притязания на время Ника.)

«Вы же теперь ни черта обо мне не знаете, – сказала она, рассмеявшись, и крепче обхватила руками его шею, – вы не знаете обо мне главного,Ник»; он взял ее за плечи, чтобы мягко отстранить от себя, но не отстранил, нет, долго, очень долго, до головокружения долго Ник Мартене целовал Кирстен Хэллек… стоя с ней в затененном проеме двери, таясь, тяжело дыша, слабея от жажды обладания, словно какой-нибудь школьник.

«Вы что, боитесь меня?» – шепотом спросила девушка.

А на улице спутник Ника – молодой сотрудник ФБР, приставленный к нему вот уже несколько недель, – ждал в машине, крутя ручку радио, снова и снова закуривая и бросая сигареты. Ник опасался не осуждения со стороны молодого человека, а его профессионального молчания, его светского – иными словами, вашингтонского – такта.

Дошло ли до него, как молода девушка, с какой странной, бездумной легкостью, проистекающей от выпитого, или от наркотиков, или от усталости, она оживленно болтала, смеялась, распаляя Ника туманным и в высшей степени пикантным рассказом о том, как она недавно встречалась в Нью-Йорке с одним человеком, приятелем Ника (это, конечно, был Ди Пьеро), потом вдруг умолкала? Дошло ли до него, кто эта девушка?..

Конечно, думал Ник. Молодой человек знает все, что ему требуется знать о том или ином вечере.

«Почему бы вам не зайти, никто же не узнает», – шепнула Кирстен, но Ник высвободился из ее объятий, извинился, выразил сожаление, надавал обещаний – которые в тот момент он не собирался держать, ибо на кой черт ему связываться с этой!.. – и поспешил на улицу, к машине.

Где его встретило молчание, профессиональное безразличие, ледяной такт.

– Дочь одного приятеля, – пробормотал Ник, – которой сейчас не очень-то сладко… – Он хотел сказать: «Она переживает трудный период», но так говорил Мори, давая такую философскую оценку поведению своих детей, и слова застряли у Ника в горле.

– Куда теперь, мистер Мартене? – спросил молодой человек, туша сигарету.

Он стоит возле узкого окна спальни, выходящей на фасад, – спальни, где они проведут ночь, – и смотрит на улицу. Оплошность, ошибка, полунамеренный просчет?.. Он слишком возбужден – не все ли равно.

А меня ты знаешь, Кирстен? – думает он, потягивая из стакана. Ты воображаешь, что знаешь меня, девчушка? И он улыбается, раздумывая о том потрясающем и страшноватом факте, столь же несомненном, как твердая, точно камень, шишка в его теле, что, говоря о ней, употребляет слово «девчушка»… что он стал или сейчас становится обладателем холостяцкой квартиры, в которой проведет ночь с несовершеннолетней девчонкой… девчонкой, которой он жаждет обладать… которую он называет «девчушкой», словно тем самым может обезоружить ее.

Значит, в нем все еще жива – только свернулась и спит – трепетная, зловредная, бьющая ключом жажда обладания. Дух Ника не сломлен. Он не потонул вместе с Мори.

Его амбиции, его извечное сластолюбие. Неистребимая тяга к интригам.

Ник Мартене – такой, каким он себя знает и ценит. Ник Мартене – такой, каким видит его мир, благоговея от зависти. Дайте мне для начала возможность жить,часто хотелось Нику сказать, выкрикнуть в ярости, оправдывая свои поступки, дайте мне, ради всего святого, возможность жить, и тогда окружающий меня мир постепенно станет на свои места.

Девять часов пять минут. Десять минут. Она едет – нетерпеливая и жадная до наслаждения, как и он, – она даже задыхалась, говоря по телефону, ничто ее не остановит. Даже если б узнала Изабелла. Даже если б узнал Мори… «Не у меня – здесь слишком опасное соседство: клянусь, у нас тут есть охотник за знаменитостями или местный сумасшедший, который со своей террасы красного дерева наблюдает за мной в телескоп, нацелив его на мою террасу; его проверяли и сказали, что он безобиден, оказалось, дипломированный бухгалтер, но все равно мы тебя сюда не повезем, гостиницы тоже исключены, и дом твоей тети тоже… хоть он и огромный… да и выделить для нашей встречи я могу всего два-три часа: завтра в половине девятого мне уже надо быть на работе… так что приезжай по этому адресу точно вовремя»… И он называет ей адрес и время, словно диктует секретарше.

Если она решает, что он резковат и властен… если она решает, что это невежливо – не предложить заехать за ней, а сказать, чтобы она взяла такси, – то она, конечно, и виду не подает. Только ей наверняка и в голову такое не пришло. Слишком она молода. Слишком неопытна.

Утром с Рок-Крик-лейн она тоже поедет на такси. Рано. Не позже семи. Он закажет такси – он сам обо всем позаботится – заблаговременно. В эту пору своей жизни он уже научился быть безжалостно рациональным.

Никто не встает в шесть утра без надобности, но охотно встает в пять утра ради чего-то…

«Повторить адрес, душенька? – спрашивает Ник. – Ты записала?.. И номер телефона – если что-то случится».

«Да, – говорит Кирстен, голос ее звучит хрипло, торжествующе, – да, спасибо, Ник, только ничего не случится».

«Но познать наконец, что ты такое, – шепотом поверяет Ник Мори, и в уголках его глаз набегают морщинки, – познать максимальные параметры своей души – не просто свою цену на рынке, а свою настоящуюцену!..» И вдруг обнаруживает, что улыбается, представив себе огромную муху, которая парит, жужжа… опускается, растопырив все свои лапки… садится… алчно трепеща… на немыслимо огромную кучу дерьма.

Интервью, статьи, «психологические» портреты. Ник Мартене – глава Комиссии по делам министерства юстиции. Вместо покойного опозорившегося Мориса Дж. Хэллека… Глядя на себя во время телеинтервью, записанного на кассету в Нью-Йорке, Ник холодно поражается собственному умению выступать… спонтанно, с ходу, привести подходящую цитату… сослаться на «Политику»

Аристотеля («Очевидно, что государство – это творение природы, а человек по природе своей – животное политизированное. И тот, кто от природы, а не случайно существует вне государства, стоит либо над человечеством, либо ниже его…»), на Освальда Шпенглера («Народы, исповедующие фаустианство, отличаются способностью осознавать направление, в котором движется их история»), на Франца Кафку, которого он двадцать лет не трудился перечитывать («Я – юрист. И потому вечно вожусь со злом»), – Ник холодно поражается легкости, изяществу, логике своей лжи.

Длинное и почти целиком благоприятное интервью в «Вашингтон пост», данное честолюбивой молодой журналистке, не отличающейся состраданием к людям, находящимся у власти. И даже более лестный – хотя по фактам менее точный – очерк в журнале «Тайм»: там напечатали большой материал о нескольких людях, в том числе и о Нике, как о новой, динамичной породе профессионально сильных правительственных чиновников, стоящих вне политики, идеалистов, «презирающих» старомодную межпартийную борьбу… Ник пробегает глазами очерк, смело названный «Новый Вашингтон», проверяя, не вывели ли его на чистую воду или не попал ли он хотя бы под подозрение, но статья глубоко позитивная, подтверждающая мудрость назначения его главой Комиссии. Друзья, и знакомые, и коллеги, и помощники поздравляют Ника. Он даже получает телеграммы. Кто эти люди? Он перечитывает статью с возрастающим удивлением – как это журналисту удалось так хорошо его понять… и тут вдруг до него доходит, что журналист писал, конечно же, не о Нике Мартенсе, а о Мори Хэллеке. Идеалист, вне политики, презирающий межпартийную борьбу. Глубоко преданный своему делу. Своей профессии. Неподкупный. И внушающий страх – вследствие именно своей неподкупности.

Да, это Мори Хэллек.Однако на двери значится Ник Мартене.

(Но ведь он вышел из расследования Комиссии палаты представителей по этике чистехоньким. Действительно чистехоньким. Травмированный трагической гибелью близкого друга, но незапятнанный. Глубоко потрясенный. Скорбящий. Но ничуть не ослабленный. Ник Мартене.)

* * *

Мори же он пытается объяснить, оправдываясь снова и снова: «Я уступил, так как пришел к убеждению, что, право же, у нас нет достаточных улик – все так поверхностно, свидетели такие ненадежные… да и то правительство уже давно, так давно отошло в прошлое… все умерли… Альенде забыт… теперь на повестке дня Гватемала… и завтра будет новый скандал – с «Юнайтед фрут», «Галф-энд-Уэстерн», «Локхид», «ГБТ-медь»: что к чему и почему, и когда, и вообще какое это может иметь значение? Взять так называемые денежки, чтобы задержать расследование, которое в любом случае провалилось бы, саботировать передачу в суд дела, которое и без саботажа не принял бы к слушанию умный судья, – это мне импонировало».

Мори не отвечает, Мори никак не реагирует.

«Они же все лгали, – не отступается Ник, – и наши свидетели, и их свидетели тоже. Кто кого убил… кто в действительности нажал на курок… кто размозжил кому голову… какая правительственная организация финансировала забастовки, демонстрации шоферов грузовиков… кто подкладывал бомбы в редакции газет… кто засыпал Сантьяго листовками… кто пристрелил Шнейдера, и кто заплатил Валенсуэле, и какое Киссинджер дал указание ЦРУ, и каких документов не хватает, и все прочее – все это огромная вонючая куча дерьма. Ну какое может иметь значение то, что полдюжины американских дельцов тоже замарали при этом руки? Какое это может иметь значение сейчас, после стольких лет?»

«Это мне импонировало, отвечало моему чувству юмора, – со злостью говорит Ник, – моему чувству стиля. Тебеэтого не понять».

Машина, желтое такси, медленно движется по Рок-Криклейн.

Ник поспешно допивает свой стакан. Да, думает он. Это Кирстен. Наконец-то. Пора бы уж.

Он прижимается к стеклу, наблюдая за улицей, сердце его нелепо стучит. Девчушка, думает он, уставясь в пространство, судорожно глотнув, значит, ты все-таки приехала.

До чего же удивительно, до чего… невероятно. Ее мать – та ни разу не сделала шага ему навстречу. Так, как делает Кирстен. Бездумно, напористо. С таким обнаженным, странным, пугающим желанием.

Ник смотрит, как такси останавливается у кромки тротуара на другой стороне улицы. (Он велел Кирстен дать шоферу этот адрес – номер высотного многоквартирного дома.) Вот задняя дверца распахнулась, и вылезла Кирстен, длинноногая, нетерпеливая, энергичная. Она стоит в свете очень яркого уличного фонаря, расплачивается с таксистом, болтает с ним. Она, конечно, понятия не имеет о Нике – понятия не имеет, что он наблюдает за ней. В длинной, до щиколоток, лиловой юбке, в вышитой шафранно-бежевой блузе с длинными рукавами, в обычных своих сандалиях. Браслеты, бусы. Дитя своего поколения. Молодежь. Развевающиеся по ветру рыжеватые волосы, чересчур уж беспорядочно болтающиеся сзади. Тонюсенькая талия. И узкие бедра. Плечи у нее, пожалуй, шире бедер. Ник смотрит в упор – недвижим. Как может такое быть, как могут подобные вещи случаться, все это предельно нелепо, незабавная шутка, он немедленно отошлет ее назад, даже не откроет ей дверь – абсурдно, гротескно, немыслимо…

Она чуть скособочилась под тяжестью чрезмерно большой сумки, свисающей с плеча. Сумка – кричаще-пурпурного цвета, скорее всего плетеная, – у Одри есть что-то похожее, только поменьше. У Одри, которая теперь ненавидит его.

Ох эти детки процветающих американских мещан, думает Ник, наблюдая за Кирстен, с их крестьянскими поделками, со всякой этой безвредной чепухой, сработанной рабами. Рядятся в вязаные вещи и кружева из толстых ниток, яркие, как перья попугая, обожают все «примитивное» и все равно, конечно, прелестны… К тому же она ведь не моя дочь.

Это мне импонирует, отвечает моему чувству юмора, скажет Ник очередному интервьюеру. Моему все углубляющемуся пониманию комичного.

После смерти Мори мало что имеет значение. Ибо вселенная сдвинулась – чуть-чуть, но бесповоротно.

Мало имеет значения, как держит себя Ник или как держатся с ним.

В понедельник утром перед зданием Федеральной комиссии по делам министерства юстиции «организованно» прошла демонстрация, заснятая телевидением. Ник, конечно, заранее о ней знал. Ник обо всем знает заранее.

Руководителю организации «Американцы – за мир и справедливость» Ник дал десятиминутное интервью – это интервью ему даже разрешено было записать на пленку. Получилось так, что говорил в основном руководитель организации, а Ник лишь что-то мычал в знак поощрения да время от времени кивал со слегка растерянным, но сочувствующим видом.

– Наша организация придерживается мирной и законной тактики, – пояснил молодой человек, – но не допустит, чтобы ей затыкали рот и не давали излагать, за что она борется.

– Да, – сказал Ник.

В данный момент она боролась за ветерана вьетнамской войны – чернокожего, приговоренного к смерти за убийство во Фресно, штат Калифорния. Один из многочисленных молодых помощников Ника снабдил его целой папкой информации по этому делу, и кое-что из материалов Ник успел прочесть с неприятным чувством deja vu. Ветеран, которому было теперь тридцать два года, никак не мог после демобилизации приспособиться к гражданской жизни. Несколько арестов за пьянку и непристойное поведение, арест за кражу, другой – за вооруженное ограбление… и наконец за «неспровоцированное» убийство полицейского во Фресно, тоже черного. В газетных статьях – и это было подтверждено под присягой свидетелями – описывалось главным образом то, как ветеран вдруг обезумел на шумной фресновской улице, принялся стрелять в воздух и кричать: «Вьетнам, Вьетнам!..» Его защитники потратили немало времени, опрашивая знакомых обвиняемого, разговаривая с психологами и врачами, и в своих речах на суде упирали на то, что этот человек не только не мог избавиться от своего военного прошлого, но и физически пострадал на войне: в деле имелось медицинское свидетельство, подтверждавшее, что он был «отравлен» дефолиантами, отсюда и не поддающееся контролю поведение. Да, заявил прокурор, но он что же, не может отличить добро от зла? И к удовлетворению присяжных, суд установил, что он может отличить добро от зла, собственно, он как раз и задумал «злое дело», преднамеренно выстрелив в другого человека.

Верховный суд Калифорнии рассмотрел апелляцию и утвердил приговор. Верховный суд Соединенных Штатов отказался пересматривать дело.

Ник выслушан взволнованную и на редкость хорошо мотивированную просьбу руководителя организации «Американцы – за мир и справедливость», всем своим видом давая понять, что всерьез этим озабочен. Хотя из-за душившего его ощущения deja vu он с трудом дышал. Хотя ему так и хотелось сострить: Так что же, только потому, что все мы отравлены, мы можем убивать не задумываясь?

После смерти Мори мало что имеет значение. Даже кабинет Мори. Даже кресло Мори.

– Я хочу поблагодарить вас за то, что вы уделили мне время, мистер Мартене, – сказал молодой человек, и голос его дрогнул. – Я понимаю, вы очень заняты, и я… словом, я хочу поблагодарить вас за то, что вы уделили мне время. Надеюсь, вы дадите мне знать…

– Да, – сказал Ник, – не за что, то есть я хочу сказать, пожалуйста.

Она звонит в дверь, и он открывает, и она входит в дом – решительно, смеясь, прямо в его объятия. Оба разгорячены.

– Я боялась, точный ли у меня адрес, – говорит Кирстен, целуя его, и Ник говорит:

– Не глупи, ну как у тебя мог быть неточный адрес? Мы же проверили.

Она отступает от него, озирается. Отбрасывает волосы с лица. Запыхалась – точно бежала к нему. Точно ей пришлось к нему пробиваться.

Ник спрашивает, не хочет ли она выпить. Она что-то бормочет в ответ, похоже – да, хорошо, если вы тоже выпьете. Она озирается вокруг, глаза ее быстро перебегают с места на место, взгляд – пустой. Ник боится, что она сейчас спросит: Чей это дом? Почему мы здесь? Что здесь вообще происходит? – но она, конечно, не говорит ничего. Она действительнозапыхалась – маленькие груди ее приподнимаются и опускаются, ничем не стянутые под крестьянской блузой. Какая-то странная широкая сияющая улыбка, влажные зубы, блестящие глаза. Но она не плачет. Он надеется, что она не плачет.

– Да, – говорит Кирстен, – выпить было бы неплохо. Со льдом. Мне так жарко.

И минутой позже, со слегка смущенным смешком:

– Меня всю трясет.

Он спрашивает, почему ее трясет, чего она боится, и она говорит – без всякой причины, без всякой причины, снова отбрасывает волосы, чтоб не лезли в глаза, смотрит на него, улыбается, так что видны бледные десны и крепкие влажные белые зубы. Ник чувствует необыкновенную слабость под коленями, внизу живота, в кишках. Кирстен Хэллек кажется ему не вполне реальной, и, однако, вот она тут стоит – и что же ему с ней делать, как быть?.. Прелестная маленькая шестилетняя плутовка вбежала тогда в гостиную Изабеллы – губы вымазаны малиновой помадой, щеки накрашены, белая ночная рубашечка спадает с плеча… а теперь это тяжело дышащая девушка с крепкой грудью, которая прижалась к нему как-то вечером две-три недели тому назад, заставила его поцеловать себя, впилась поцелуем в его губы.

Она вдруг разражается смехом – смех у нее удивительно хриплый, как вообще у девчонок… она протягивает ему брошюру или памятку и спрашивает, не его ли это – она нашла книжонку на дорожке к дому; Ник берет памятку из ее рук, бросает на нее взгляд – религиозный или политический трактат. «Вестник Революционной армии американских серебристых голубей» – грубая оберточная бумага, черные и красные заголовки: ЭКСПЛУАТАЦИЯ ГАИТЯН НА ВОСТОЧНОМ ПОБЕРЕЖЬЕ; В ПОДДЕРЖКУ НАШИХ ИРАНСКИХ ТОВАРИЩЕЙ, БРАТЬЕВ И СЕСТЕР ИЗ ЛИВИИ. Ник отбрасывает брошюрку – конечно, она ему не нужна, просто мусор, хлам, какой попадается в почте. Так… приготовить им обоим чего-нибудь выпить?

– Что хотите, – говорит Кирстен. – Со льдом. Пожалуй, еще и с лаймом.

– У меня тут нет лайма, – явно забавляясь, говорит

Ник.

– А лимон? Ломтик лимона?

– Сейчас посмотрю в холодильнике, – говорит он.

Он целует ее, и слабость в коленях, в кишках усиливается. Во рту становится сухо. Кровь приливает к низу живота, он чувствует, как она пульсирует – жарко… нелепо… карикатурно… совершенно восхитительно.

– Вы здесь в самом делеодин? – говорит Кирстен со слабой улыбкой.

Ник смеется.

– Я всегда один, – говорит он.

Ей надо позвонить, говорит она ему: ее тетушка, Хэрриет Флетчер, так о ней беспокоится… типичная милая добропорядочная старушка, которая вынуждает лгать… он не возражает?., есть тут телефон?.. И Ник говорит, что, конечно, не возражает – изволь, телефон в вестибюле.

Он оставляет дверь в кухню открытой. Слышит, как она набирает номер, говорит:

– Алло, тетя Хэрриет? Да. Конечно. Я в порядке. Да, здесь в доме вечеринка… да, тот самый адрес… Снеси Лэтроп… да… нет, это было в школе мисс Пиккетт… ну, не совсеммоя соседка… конечно… конечно, они рассчитывают, что я… все в порядке… спальные принадлежности у меня с собой… увидимся завтра, может быть, днем?.. Не знаю. Спокойной ночи. И пожалуйста,не волнуйся…

Ник возникает из кухни, держа в каждой руке по стакану. Какое приятное волнение – зубы у него слегка постукивают, но девчонка, конечно, видеть этого не может. Она сама дрожит, пристально глядя на него с этой своей странной широкой испуганной улыбкой.

Они смотрят друг на друга. И вдруг обнаруживают, что смеются – все так удивительно, так чудесно.

– Пошли наверх? – предлагает Ник. – Держи свой стакан.

– О Господи, спасибо большое, – говорит она, берет из его пальцев стакан, отхлебывает с закрытыми глазами. На виске ее трепещет светло-голубая жилка. Прелестная девчонка. Еле уловимо попахивает потом. Наверно, не бреет себе ноги, наверно, не бреет под мышками – он представляет себе влагу на скрученных завитком волосах, рыжеватых, не всем видимых, совершенно прелестных.

– Так пошли наверх, Кирстен, – бездумно произносит он.

– Да, – говорит она, прижимаясь к нему, и он обвивает ее плечи рукой, целует в губы, в шею, в ухо, она вздрагивает, и хихикает, и поеживается, отталкивает его, словно бы против воли; и после легкой паузы поворачивается, говорит: – Я, пожалуй, возьму это с собой, – и, нагнувшись, поднимает с пола плетеную сумку на длинной лямке.