Текст книги "Ангел света"

Автор книги: Джойс Кэрол Оутс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 34 страниц)

– А там разве не убивали американцев? Вы не боялись? – спрашивает, недоумевая, Оуэн. – Скольких они тогда убили?

– Всего-навсего трех заложников, – говорит Мэй. – Но эта организация – «Черный сентябрь» – одержала тогда победу.

– Они никого не убили… из ваших друзей?

– Только одного. Нового посла.

– И вам было безразлично? Вы не расстроились?.. Я как-то не понимаю, – говорит Оуэн.

– Это была большая победа «черных сентябристов», но их, конечно, несмотря на малочисленность, можно считать одной из самых поразительных десантно-диверсионных групп. Ты, возможно, знаешь, что первоначально они входили в «Аль-Фаттах»?.. А их ярость и боль объясняются жуткой резней, которую иорданские войска, финансируемые Израилем, учиняют над палестинцами. Трагическая часть света, – говорит Мэй, покачивая головой. – Ничего понять нельзя.

– Скорее я бы подумал, – медленно произносит Оуэн, – что вы их возненавидите… они же убили…

– Мои чувства не столь поверхностны, – холодно возражает Мэй. – Теперь я вижу, Оуэн, что ты действительно понятия не имеешь о революционном кодексе. Ты, очевидно, сочувствуешь заложникам, которых держат в Иране! Нет, можешь не утруждать себя ответом. Я понимаю, что ты молод и что ты Хэллек: ты из такой же насквозь прогнившей породы, как и я, не говоря уже… я и не стану об этом говорить… о премерзком испанском наследии, все это я понимаю, я должен быть терпеливым с тобой, я не должен давать волю эмоциям – ведь в конце-то концов мое обращение тоже произошло не сразу. Собственно, это недостаток почти всех новообращенных – неумение сочувствовать тем, кто еще слеп… Извини мою вспышку.

– Они убили вашего приятеля и вам было наплевать? – еле слышно спрашивает Оуэн.

–  Не наплевать,не говори глупостей. Как частному лицу, мне, конечно, было не наплевать – разве может быть иначе? Но в широком смысле слова – раз глаза мои открыты – мне, конечно, было наплевать, больше того: я аплодировал этой казни. Тебе известны работы Лорана Тейяда?.. «Какое значение имеют жертвы, когда акция прекрасна?»

– А вот Ник Мартене вернулся, возненавидев их, – говорит Оуэн. – Всех террористов без различия…

– Твой друг – фашист, Оуэн, этот твой «крестный», как ты его ласково называешь, и, если ты когда-нибудь будешь с ним разговаривать – чего я не советую, – можешь ему сказать, что все акты терроризма порождены правительствами. Гигантскими волнами ужаса, страданий… Немыслимыми зверствами… Я тут не так давно заметил в прессе одну статью, в которой утверждалось, что «террористы» в семьдесят девятом году поставили «новый рекорд» – а число смертей до нелепости жалкое: что-то меньше шестисот. Шестьсот человек! Это же ничто – ничто по сравнению с тем, сколько людей гибнет по воле правительств или в катастрофах на транспорте… Нет, это слишком смешно, этим меня не взволнуешь.

Медленно, задумчиво, отрешенно Оуэн говорит:

– Но вы все-таки не возненавидели их. Они же почти до вас добрались… а вы не возненавидели их.

– Да как же я мог «возненавидеть» таких мужественных людей? – просто отвечает Мэй. – Эти «черные сентябристы» буквально поразительны. Они объединены в очень маленькие группы, это профессионалы высокого класса, поддерживающие контакт с другими революционными группами, и однако же…однако же у них, насколько мне известно, нет штаб – квартиры – никаких контор, никакой приневоливающей идеологии – в известном смысле слова, нет души. Они, конечно, рьяные националисты, но в применении к ним думаешь скорее о телесной воле – о физическом организме, – чем об эфемерном «духовном начале», или «душе».

– Они же так близко подобрались к вам, – медленно произносит Оуэн. – Без всякой души.

Он моргает, перед глазами все плывет, что-то тревожное и удивительное происходит с ним: время словно приостановилось, чудесный ковер поднимается в воздух – он тоже то вплывает в поле его зрения, то выплывает. Человеческие волосы, прекрасные человеческие волосы, черные как вороново крыло и блестящие, глянцевитые, переплетенные с перьями, пальцы ног Оуэна конвульсивно сжимаются – никогда в жизни он не испытывал подобного ощущения… «Волосы врагов, – ликуя сказал ему Ульрих Мэй. – Ах, да сними же туфли. Сними туфли».

А Мэй тем временем все говорит. Голос его льется и льется. Как колыбельная, необычайно успокаивающая. Вот так же отец читал ему много лет тому назад, сидя у его кроватки… когда он лежал с простудой… болел ветрянкой… корью. Не умолкай, думает Оуэн. Ох, пожалуйста.

А вслух он произносит удивительно четко – так он говорит, выступая на семинарах в университете:

– Я считаю, это замечательно – то, что вы можете вот так отсечь себя от собственных эмоций. От таких сильных чувств, как страх и ненависть… и жажда мести.

Мэй обхватывает руками колени, сцепляет пальцы, слегка откидывает назад голову.

– М-да!.. Что ж… Я скорее почувствовал просто утробное презрение к гостям посольства – какая поднялась паника, когда те парни ворвались в сад с оружием наперевес… некоторые даже полезли через ограду… и комично же они выглядели… точно перепуганные цыплята!., да, я почувствовал скорее это. Твой друг Мартене, и я, и еще несколько человек… это были вообще-то арабы из Саудовской Аравии… и тот обреченный бельгиец… мы так и остались стоять, парализованные страхом. Мне казалось, что я превратился в камень. Возможно, нами владела даже более сильная паника, но по крайней мере внешне мы выглядели достойно…

– Как странно, – мечтательно произносит Оуэн, – что он был там. И вы тоже. А я сейчас здесь. Веревочка натягивается туже.

– Веревка в самом делетуго натянута. Очень туго. Между всеми нами.

В отдалении красиво взвыла одинокая сирена – точно крик совы, одной из тех ушастых сов, что населяют леса вокруг Биттерфелдского озера. Оуэн, начавший было медленно сползать вперед, уперев локти в колени, на секунду задерживается и прислушивается.

– Я так несчастен, – говорит он.

– Ты преодолеешь свои эмоции, – отрезает Мэй, – и дойдешь до такого состояния, когда не будешь ни счастлив, ни несчастлив – только просветлен. Но этот путь труден. Этот путь требует дисциплины.

– Я произвел столько изысканий, – рассмеявшись, говорит Оуэн, – я всегда был хорошим школяром, лучшим из второсортных. Черт бы все это побрал.

– Утром ты расскажешь мне о своей сестре. Ты сможешь даже позвонить ей по телефону, если захочешь.

– Она тоже очень несчастна. Это ко мне от нее перешло… как зараза, – говорит Оуэн. – Но она права. Она права.

– Мое обращение началось, собственно, за много лет до Хартума, – мягко произносит Мэй. Голос его звучит тихо, ровно, успокаивающе, мелодично. Словно музыка по радио – еще и еще. Теперь сирена умолкла, и Оуэну не на чем больше сосредоточиться. – Мой отец, Джордж М. Мэй, шесть лет был послом в Аргентине – в тридцатые годы, – это было еще до Перона, так давно… и хотя я был в ту пору совсем мальчишкой и, как большинство посольских детей, отделен стеной от аргентинского общества, тем не менее я знал о спорадически вспыхивавших бунтах… восстаниях… о «партизанской войне», что, конечно, было самоубийством, поскольку за этим тотчас следовали жесточайшие репрессии. Siempre la violencia [38]38
  Вечно насилие (исп.).


[Закрыть]. Когда мне исполнилось десять лет, отец попросил, чтобы его перевели в другую часть света – более цивилизованную! – и госдепартамент направил его в Канаду, где он чуть не умер от скуки; мы же с мамой, поскольку мы были так близко от дома, большую часть времени проводили в Вашингтоне. Так внезапно окончилась моя жизнь в посольствах. Но мне кажется, я хорошо запомнил аргентинских революционеров, я не могу не помнить их мужества, их смелости, их физической силы… их огромной воли… которая и по сей день живет в монтаньерос, [39]39
  Монтаньерос – горцы (исп.) – так в странах Латинской Америки называют борцов Сопротивления, скрывающихся в горах.


[Закрыть]хотя у меня нет с ними контактов, даже косвенных. Таким образом, мое обращение было заранее подготовлено. Оно спало во мне. Ты называешь нас «террористами», а надо было бы сказать: «мученики». Ты обвиняешь нас в том, что мы пытаемся дать простой ответ на сложные вопросы жизни, тогда как на самом деле мы не предлагаем простых решений, мы не предлагаем решений вообще.

– Никаких решений вообще… – Оуэн произносит это шепотом, хрипло и неуверенно… – Никаких решений вообще, Господи, да, да,никаких решений вообще…

На него наваливается усталость, но это даже приятно. Он видит солдат в форме на большущем холме из человеческих костей, он слышит легкий дразнящий женский смех, он снова видит мальчика, пробегающего мимо спальни матери и не приостанавливающегося, чтобы заглянуть туда, а потом этот мальчик вдруг оказывается в подвале своего дома, он роется в грязном белье, вытаскивает белые бумажные трусики… шелковистую бежевую ночную рубашку…

Мэй медленно произносит:

– Мне всегда казалось до неловкости буржуазным и недостойным ждать каких-то решений– это очень похоже на презренный склад ума, доискивающийся причин.

– Да, – говорит, беззвучно рассмеявшись, Оуэн, – да, вы правы.

Волна усталости захлестывает его сильнее. Никогда еще он не чувствовал себя таким выпотрошенным, и, однако же, это ему даже приятно, ибо он в безопасности, о нем позаботятся, его поймут. Ульрих Мэй понижает голос, говорит мягче, ласковее – это уже колыбельная, литания. Ох, только не умолкай,молит его Оуэн, не покидай меня, я так одинок, мне так страшно.

С чувством облегчения он ощущает пальцы Мэя на своих волосах, они ласково поглаживают, по-отечески, неназойливо… Ох, не умолкай же, не умолкай.

VI. ИГРА

НА КРАСНОМ ГЛИНЯНОМ КОРТЕ

Биттерфелдское озеро Июль 1967

Мори Хэллек и Ник Мартене в одно из воскресений, под вечер, играют в теннис на новом красном глиняном корте Хэллеков. Глина – цвета высохшей и выцветшей крови, и резиновые туфли мужчин поднимают с поверхности корта испуганные ее облачка.

– Вот это класс, вот это стиль, – не раз вырывается у Ника по поводу нового корта. – Вот это вещь!

Старый корт был асфальтовый. За многие годы его запустили: появились трещины, сорняки, вздутия, подгнившая сетка провисла. В этом году Хэллеки – «молодые Хэллеки», иными словами: Мори и Изабелла – решили срыть старый корт и построить новый. Изабелла придумала сделать его из красной глины, хотя она редко играет в теннис и находит игру скучной.

– Ого, ну и красотища, – объявил Ник, впервые увидев корт и с улыбкой оглядывая его. Затем вышел на корт и сильно топнул по утрамбованной глине. – А что здесь было раньше – другой корт?.. Что-то не помню.

Долгий, полный истомы летний уик-энд. На Биттерфелдском озере ночуют несколько гостей, гости приглашены и к ужину. Изабелла наверху в доме дает указания поварихе – славной, но глуховатой женщине лет шестидесяти с небольшим, похожей – если Изабелла этого не придумала – на индианку; во всяком случае, она неотъемлемая часть этого загородного дома, много лет была в услужении у старших Хэллеков, и ее еще года два-три не «отпустишь». «Когда ты вошла в такую семью, как Хэллеки, – говорила Изабелла своим подружкам, – тут уж приходится быть настоящим дипломатом: никогда не знаешь, с которым из их «даров» позволительно расстаться. И весь ужас в том, что через какое-то время можно ведь и забыть».

Ник в мятых белых шортах, спортивной рубашке и синих теннисных туфлях, он без носков, волосы, еще мокрые после плавания, кажутся темно-каштановыми. Ник лениво отбивает подачи Мори, которые даже маленькому ребенку показались бы смешными и невероятно старательными. Время от времени Ник восклицает: «Неплохо!» – и Мори пожимает плечами, довольный и смущенный. Но сам Ник на сей раз играет небрежно, машет наугад и лишь изредка бьет по мячу с воодушевлением. После колледжа он еще несколько лет поддерживал форму в теннисе, но постепенно забросил игру. Хотя они с Джун вступили в клуб с закрытым кортом в Бостоне – и притом клуб шикарный, – ему всегда трудно найти время для игры… Он работает так много, так отчаянно много эти последние десять лет.

– Дерьмо, – говорит он, посылая один из высоких легких мячей Мори в сетку, и тут же, спохватившись, весело кричит: – Молодец! Здорово! Твоя игра!

– Разве это была хорошая подача? – с сомнением спрашивает Мори. – Мне не кажется.

– В порядке, – говорит Ник. – Здорово. Поехали.

– А вы как считаете? – хмуря лоб, спрашивает Мори у детей. – По-моему, Ник великодушничает, мне, право,не кажется…

– Да ладно, – говорит со смехом Ник, – давай меняться местами.

Итак, они меняются местами, и зеленый мячик летает туда и сюда, иногда удар очень точный, иногда – нет, и Ник делает мелкие глупые ошибки: ударяет по мячу, не дав ему опуститься достаточно низко, не трудится присесть, неверно определяет расстояние, неверно определяет силу удара Мори – и Мори, точно мальчишка, восторженно, изумленно смеется всякий раз, как зарабатывает очко.

Вскоре становится ясно, что Мори Хэллек, по традиции умеющий красиво проигрывать, совсем не умеет выигрывать – он просто невежлив: должно быть, у него совсем нет в этом опыта.

И Ник внушает себе: успокойся, хватит дурака валять, бей так, чтоб каждый удар был зачтен тебе и в порядке эксперимента он применяет некоторые приемы, которыми не пользовался почти десять лет; и мяч порой падает точно в рассчитанное место, и бедняге Мори Хэллеку в жизни его не отбить: даже если он и успевает взмахнуть ракеткой, мяч так отчаянно крутится, что наверняка вылетит в аут; порой же мяч ударяется в сетку с такой маниакальной силой, что это выглядит комично.

Когда же Мори удается отбить трудный мяч, Ника это невольно ошарашивает, он даже чувствует себя слегка оскорбленным, словно налицо мошенничество, словно с ним сыграли злую шутку, и он еле удерживается, чтобы изо всей силы не ударить по мячу… ведь, в конце-то концов, это только игра… всего лишь игра… он, право, в восторге от того, что Мори сумел с ним так поквитаться… он кричит: «Здорово! Отлично! Держись так!» – и начинает играть еще резче, представляя себе, как он выглядит на корте, как он грациозен, как легок, какой у него стиль по сравнению с Мори, который из сил выбивается, и тут что-то вдруг выходит не так… какая-то дурацкая, идиотская ошибка… и хоть он и выигрывает, но это же дешевка… и что о нем думает его маленькая аудитория, как зрители оценивают его, Ника Мартенса,их хоть сколько-нибудь волнует, что он столько вкладывает в каждый удар или что солнце светит ему прямо в глаза и он вынужден все время щуриться?.. И где же Изабелла?

– Ну, с меня хватит, – рассмеявшись, говорит Мори.

– Э нет, – говорит Ник, – твоя подача.

Двадцать человек званы на ужин, двадцать два – двадцать три; Блондхеймы и Эйвери приедут с озера Саранак, из пятисотакрового поместья Блондхеймов, и, возможно, привезут с собой еще нескольких гостей… да еще Мартенсы и Силберы, приехавшие на весь уик-энд, – Изабелла считает на пальцах: двадцать шесть, двадцать семь. Волосы ее, стянутые назад, перехвачены красным шарфом – это модно и выглядит не нарочито. На ней простое темное гладкое платье с разрезами до середины бедра. Она не думает о мужчинах, играющих в теннис; она в этот момент не думает даже о Нике.

Джун Мартене и ее дочурка Одри, а также дочка Хэллеков Кирстен идут мимо в купальных костюмах, направляясь к корту, и Изабелла, поднявшись на цыпочки, следит за ними взглядом, но не окликает. «По – моему, она не любит меня, – сказала однажды Изабелла Нику, – по-моему, она что-то чувствует», и Ник сказал: «Джун в любом случае не любила бы тебя: ты не ее типа женщина».

Застенчивая дочь Силберов Эллен заходит на кухню и предлагает помочь Изабелле – может быть, накрыть на стол… поставить цветы в вазы… и Изабелла еле сдерживается, чтобы коротко не отрезать: «Нет» (она же хозяйка и верховная властительница в своем доме, и ничто так не пьянит ее, как прием гостей и даже нудная подготовка к нему – как прекрасна жизнь в такие минуты и как проста!); впрочем, она все же произносит: «Нет-нет, спасибо, Эллен» – со своей сияющей улыбкой, так что девушка вспыхивает от удовольствия и начинает бормотать какую-то чепуху насчет гор, насчет тумана, который поднялся вчера ночью, и все сразу стало таким странным, и жутким, и красивым, и до чего же ей хочется научиться кататься на водных лыжах – как ее брат, и до чего же интересно – какой неожиданный оборот приняло расследование и что теперьсможет сказать сенатор Юинг…

Тем временем Джун Мартене и девочки подходят к корту и скоро увлекаются игрой, ибо ритм подач явно завораживает: мяч летит, взмывает, падает, то и дело уходит в аут, снова, и снова, и снова, несмотря на сильные удары Ника и вымученные ответные удары Мори; явно и то, что Мори, мечущийся по корту, иногда даже подпрыгивающий, неуклюжий и задыхающийся, тем не менее фаворит публики.

Бедняга Мори! В своих мешковатых полотняных шортах и желтой рубашке, в очках с золотистыми пластмассовыми линзами, прикрывающими стекла, пыхтящий, не способный довести до конца даже самый элементарный маневр, бедный, милый, смешной Мори – нет, дети, даже дочка Ника, просто не могут не аплодировать ему. Играют Ник и Мори, конечно, для времяпрепровождения. Безобидная хорошая тренировка, к которой никто не относится всерьез. Поэтому Ник вдруг начинает играть лениво и даже небрежно – ведь это всего лишьигра, а у него на уме куда более важные вещи, чем игры… После длинного уик-энда, выпадающего на Четвертое июля, наступит среда, и утром суд возобновит работу – возобновится обычная жизнь, игры будут забыты. «Я думаю, мы выпотрошим этого старого мерзавца, – сказал Ник Мори и Рейду, еле сдерживая улыбку: настолько он уверен в себе, настолько возбужден, – я думаю, мы высосем из него кровь и в придачу мозг из его старых гнилых костей…» Мори считал, что никогда не надо ничего говорить заранее – плохая примета; но уж оченьпрезренный этот старикашка – надо же ему было так врать под присягой, когда все улики налицо. «Право же, может показаться, – сказал Мори, – что он в самом деле забыл, что на него так повлияла атмосфера суда и он утратил способность ясно мыслить». А Ник раздраженно возразил: «Нет, просто он прирожденный актер, все они такие – болтают о «Великом обществе» до того, что начинает тошнить».

«И все же, – сказал Мори, – невольно чувствуешь к нему жалость, во всяком случае что-то чувствуешь: лицо у него такое застывшее, такие остекленевшие глаза…» «Прирожденный актер», – сказал Ник. Теперь счет в игре 15-0, а теперь 30-0, Мори еле держится на ногах; Ник, пожалуй, сможет выиграть этот сет всухую, и тогда они поставят точку, но тут Мори удается отбить сильный удар Ника, чего тот явно не ожидал, происходит распасовка, и наконец Ник, с красным перекошенным лицом, посылает мяч в сетку.

– А, черт!

Он вытирает лоб и бросает беглый взгляд на сидящих в конце корта, но ее там нет, она не видела, почему же в таком случае он должен чувствовать себя униженным – ведь выигрывает-то он, и если бы он не сдерживался, то разгромил бы Мори…

Джун нетерпеливо машет рукой и спрашивает, последняя это игра или нет – ведь уже почти семь, а им еще надо принять душ, верно, не хватит ли уже…

– Это колено просто меня убивает, – говорит Мори с извиняющимся смешком.

Но Ник уже занял позицию, отступает назад и особым поворотом руки бьет по мячу – над этим ударом он немало потрудился еще в колледже, – мяч, отчаянно крутясь, перелетает через сетку и ударяет беднягу Мори по ногам, и дети хохочут, а сердце у Ника подпрыгивает от радости, так, что, кажется, сейчас лопнет, и он кричит:

– У нас еще достаточно времени, мы только разогрелись, не отвлекай нас!

НОЧНАЯ ПЕСНЬ

Вот оно – взгляд, пробежала искра, и возникло что-то трепетное, невероятное, так глубоко внутри, точно это не имеет ни к чему отношения, отвлеченное и неумолимое, как биение ее сердца и безостановочная работа организма, – это же нельзя назвать чем-то принадлежащим только ей! Озарение, удар молнии, легкое прикосновение. Но такое мимолетное.

Она обрела это, она потеряла. Жадная потребность вызвать это снова, придать этому силу, форму, сфокусировать, – она придвигается к нему, отчаянно прижимается.

– Я люблю тебя, ах, пожалуйста, только, только не уходи…

Теплое тело Ника. Широкие плечи, мускулистая, скользкая от пота спина. Их тела соприкасаются. Его рот, его зубы, его язык. Он снова, снова и снова овладевает ею. Она крепко зажмуривается. Лицо искажено. Неистовое желание вдруг вспыхивает в ней – завладеть им как можно полнее, схватить за плечи, крепко, так крепко, что ее ногти впиваются ему в тело и он морщится. О да. Вот так.

Я люблю тебя.

Тебя, и только тебя. Тебя.

Не уходи!..

Глаза ее крепко зажмурены, в уголках залегли морщинки от напряжения, страха. А вдруг он отстранится? А вдруг он уйдет, предаст? Глаза ее закрыты, но она видит исполосованный тенями потолок комнаты, спальни в северо-западном углу загородного дома, или это потолок спальни на Рёккен, 18, оклеенной французскими обоями, шелковистыми, серебристо-зелеными, с лиловыми цветами… А любовник ее уже стоит в дальнем конце комнаты. Нагой. Он смотрит на нее без улыбки – напряженно и с укором, рожденным любовью. Прямые плечи, каштановые волосы на груди…

– Иди сюда, чего ты ждешь, никто же не узнает, – шепчет Изабелла. Во рту у нее пересохло от ужаса при мысли, что он может отказать ей.

И вот она уже мнет руками его тело, словно оно по праву принадлежит ей… впивается в спину… вжимает пальцы в плоть… шлепает его. Плоть есть плоть, и никакой тут нет тайны. Разве она не рожала? Дважды? Трижды?

– Не играй со мной, – говорит она. – Я же знаю, какой ты.

– Я хочу, мне нужно…

Она отчаянно прижимается к нему. Ощущение, возникшее в ней, еще минуту назад такое могучее и сильное, начало убывать. Надо вернуть его. Надо вернуть. Рот ее вытянулся в скорбное «О», как у рыбы, разверзся. Никто не должен видеть ее такой… Ни любовник… ни даже муж… это же позор, худший, чем роды… когда вокруг стоят люди и смотрят, как вместе с кровью на свет появляется нечто. Вот, вот где тайна. Но разве это присуще только ей, разве только онаможет на это притязать…

– Не уходи, – молит она, – помоги мне, – рыдает она, – я люблю тебя.

Листая старый журнал с глянцевитыми страницами в парикмахерской несколько недель тому назад – а было это в начале июня, в день долгожданного, но оказавшегося таким неинтересным приема в Белом доме – какая толпа! а какие вульгарные эти техасцы! – Изабелла наткнулась на очерк, озаглавленный «Секс, смерть и фатум. Почему вывлюблены». Написанный в расчете на изощренного читателя, изящный и легкий, окрашенный цинизмом, но в то же время забавный. Как большинство прозы в подобных журналах. (Правда, реклама и статьи о модах там вполне серьезны.)

Изабелла Хэллек в эти дни не очень прилежная читательница: она пробегает глазами светскую и скандальную хронику в больших газетах, тщательно выискивая свое имя, затем не без опаски – имена своих врагов, а затем уже – имена друзей. Она пробегает глазами наиболее важные Статьи и передовицы, а также то, что вышло из-под пера популярных и «острозубых» журналистов – ах, сколько их в наши дни развелось! – прямое следствие «заварухи» во Вьетнаме… а кроме того, непременно, из чувства долга, «читает насквозь» книги, которые ей дарят и нередко надписывают с восхищением, или с дружескими чувствами, или даже с любовью бесчисленные знакомые писатели (главным образом журналисты, но журналисты высокого класса, специализирующиеся на Дальнем Востоке, или на американской политике в области прав человека, или на Объединенных Нациях, или на «третьем мире», или на Латинской Америке, или На том, как Прокормить человечество; есть среди них и историки, в большинстве своем связанные с крупными университетами, и биографы – Изабелла находит, что биографии просматривать легче всего: ей, к примеру, очень понравилась книга об Элеоноре Рузвельт, которую она недавно получила, а также книга о Джоне Фостере Даллесе из рекомендательного списка клуба «Лучшая книга месяца»): все это ведь неизбежно всплывает в беседах за обеденным столом или на приемах, так что иногда Изабелла целый вечер натаскивает себя, лежа в ванне и листая «Вашингтон бук уорлд», который более или менее читают все. Когда выпадает немного свободного времени – скажем, в парикмахерской, – она читает статьи о новых модах, косметике, косметической хирургии «по заказу», о курортах в Доминиканской Республике, Южной Африке, о Рио-де-Жанейро, Марракеше. Сегодня она читает «Секс, смерть и фатум. Почему вывлюблены».

Оказывается, секс – это «новый» способ воспроизводства.

«Новый» – если иметь в виду миллиарды лет эволюции. Амебы размножаются вегетативно, делением – механически, автоматически, дальше и дальше – и никогда не умирают… в противоположность организмам, где скрещиваются гены. А зачемскрещивать гены? – спросите вы, и спросите правильно. Видите ли, жизнь пустилась в плавание по весьма проблематичным, рискованным и волнующим водам, когда началась эволюция.Иначе говоря, «превращение простейшей формы в более высокоорганизованную» («Американский словарь наследий английского языка»). Это, естественно, означало большее разнообразие индивидов… и большую способность адаптации к окружающей среде. А поскольку климат и геологическая структура Земли находились в постоянном изменении, вы понимаете, что выживание некоторых видов подвергалось серьезной угрозе. И вот тогда были изобретены секс и смерть!

(Изабелла читает нетерпеливо, чуть скептически. «Секс», в представлении Изабеллы, – это то, что происходит между мужчиной и женщиной, биологический смысл термина ее не интересует. А вот то, что происходит между мужчиной и женщиной, – в этом смысле «секс» интересует ее, надо сказать, даже очень».Постоянно. И это наваждение, не без смущения думает она, похоже, будет расти.)

Итак, изобретены секс и смерть. Секс – чтобы скрещивать гены, а смерть… в космосе ведь появилось новое понятие – «индивиды», да и старые поколения надо как-то выметать. Ценность представляют только их гены, притом лишь те, которые в итоге экспериментов активно действуют. Все остальное – ни к чему. Вымести! Забыть!

Жизнь, читает Изабелла, за пределами человеческого общества – безжалостна и ненасытна. Как существа бесполые, мы были бессмертны, теперь же, когда у нас появился пол, мы стали оченьдаже смертны.

Какие же преимущества принесло это «новое» положение вещей, могли бы вы спросить. Немалые. Подумайте сами: сознание, речь, подвижность, чувство свободы, память, стремление к справедливости, добру и красоте, жажда истины.Все нормы поведения существа общественного, все радости, даруемые принадлежностью к обществу. И романтика. Романтика! Смерть дарует нам романтику, восторги желания и отчаяние, экстазы любви и страдание…

Изабелла в смятении думает: я, наверно, была камнем, скалой – что там было до… Минералом, драгоценным камнем…

Она переворачивает страницу и начинает читать статью об осенних модах и под урчание и тепло, исходящее от электросушилки, постепенно засыпает, а когда просыпается, журнал соскальзывает на пол, и ей лень подобрать его, да и волосы к этому времени уже высохли.

Ник,говорит она, молит, хнычет, совсем как один из ее детей, поди сюда, возьми меня, сейчас, скорее, не отворачивайся же от меня…

А он отворачивается с отвращением. И возникшая в ней пульсация постепенно затихает.

Ник…

Он придавил ее всем телом, смеется, дразнит, щекочет. В этой пещере, крошечной пещере, где впору уместиться разве что ребенку и куда они залезли, спасаясь от бури. Куда они могли залезть. Они смеются и ласкают друг друга. Ненасытные, как подростки. На пляже, на мокром песке, без стыда. Волосы у Изабеллы распустились, золотая голубка сползла на затылок – туда, где голова Изабеллы прижата к камню, и ей больно; тогда она срывает голубку, и та падает.

Я же совсем вас не знаю, я не люблю вас, это нехорошо, такого между нами не может быть, нас же все ждут, нас ждет мой жених… я даже не знаю, как вас зовут,говорит она, что, конечно, неправда.

А он целует ее в губы и упорствует. Без улыбки.

В пещере, куда они могли залезть.

В заброшенном сарае на краю болота, куда они могли забежать. Чтобы укрыться от бури.

Не бойтесь,молит она.

Я не настолько в вас влюблен,говорит он.

Но вы же любите меня. Вы меня любите.

Люблю – но не настолько.

Вы хотите сказать – не настолько, чтоб причинить ему боль?

А о чем же еще мы все время говорим,раздраженно произносит он.

Она хватает его руку, целует ее, прижимается к нему. Пожар, исступление. Красавица. Дыхание толчками вырывается из ее груди, и то ощущение снова набирает силу, нежданно-негаданно.

Сделай же мне больно,говорит она, крепко прижимая к груди его руку, я знаю, ты хочешь сделать мне больно, ударь меня, я же знаю, чего тебе хочется, я же знаю, кому ты хочешь сделать больно – совсем не ему…

Но Ник отворачивается. А ведь у нее такое красивое тело – и грудь, и живот, и ноги. Она знает, что хороша. Она изучает себя как произведение искусства, требующее, однако, постоянного ухода и поклонения. Она знает, знает. Глупо делать вид, что это не так. А Ник отворачивается.

Не могу я, мы не можем… – говорит он.

Луис как-то раз взял ее за подбородок своими желтыми от никотина пальцами и сказал: «А из тебя выйдет толк», – а потом без тени теплоты добавил: «Больший толк, чем из этого мешка, твоей мамаши», – дыша на нее винным перегаром, изучая, прикидывая. Она жила под одной с ним крышей, но редко его видела. Мать отказалась от нее и уехала в Сент – Пол к своей родне. «Это к Кунам из Миннеаполиса – Сент – Пола?» – спрашивали люди, словно речь шла о громкой фамилии, но Изабелла не считала фамилию громкой, она терпеть не могла весь этот клан.

Только двое Кунов появились в Вашингтоне в ином качестве, чем просто конгрессмены: один был министром финансов при Честере Алене Артуре в последний год его президентства, другого президент Мак-Кинли назначил заместителем госсекретаря за несколько недель до своей гибели. Теперь Куны занялись производством шин – это были люди беспокойные, обуреваемые желанием служить отечеству; один из них в 1957 году выдвинул свою кандидатуру на пост губернатора Миннесоты и потерпел поражение, сделав ставку на программу «Усиление цензуры», в спешке провозглашенную республиканской партией.

«Из тебя выйдет толк, – буркнул Луис, – я могу помочь тебе поместить свой капитал», но вполне возможно, что он сказал это в шутку: его тяжелое, бледное лицо с обвисшими, как у собаки, щеками и густыми бровями слегка подрагивало от затаенного смеха. Одевался он в одной лондонской фирме, которая дважды в год присылала в Нью – Йорк и Вашингтон своих портных, туфли ему шили на заказ в Испании; он был красив – то сонный, то исступленно – энергичный, полный разных планов, прикидок и махинаций с целью подзанять денег и вложить их в дело, чтобы «возместить» потери, полный разных уловок, которые помогли бы ему отомстить за урон, нанесенный его финансам или ему лично, или же предвосхитить урон, который он может понести в результате собственного хитроумного предательства; а случалось, на него накатывало горькое разочарование, крах иллюзий, он «кончал» все отношения с человеческой расой, наступали долгие периоды бездействия, что, по диагнозу Изабеллы, не было клинической депрессией и потому поддавалось излечению. Когда Изабелла представила его Мори Хэллеку, он был любезен, разговорчив и «благонастроен», а позже, когда отец и дочь остались вдвоем, заметил не без веселой издевки: «Может, ты его и подцепишь, но не удержишь, если не будешь очень, очень осторожна».