Текст книги "Ангел света"

Автор книги: Джойс Кэрол Оутс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 34 страниц)

Кирстен внимательно наблюдает за спиной матери. И за приятным, хорошеньким личиком Клаудии. Но право же, наблюдать нечего. И нечего расшифровывать.

– Ник Мартене. Я так давно его не видела. А Джун, как поживает Джун?.. о да, я полагаю, между ними все давно уже кончено… но не настоящий же развод, нет?., ах вот как, все-таки был?., и теперь бедняжка исчезла из виду… ну-у… я полагаю, она вернулась в Бостон или куда там еще… я всегда считала, что она здесь не прижилась… она была слишком серьезна…я хочу сказать, на приемах с ужинами… это так утомительно… мужчины целый день только этим и занимаются, а вечером… да, совершенно верно… они хотят отдохнуть и хоть немножко насладиться жизнью… и вдруг человек оказывается за столом рядом с кем-то, кто, видите ли, пускается в обсуждение «проблем», далеко не все зная… мы, конечно же, не можем все знать… конечно, большая часть таких вещей засекречена… но я так и не знала, действительно ли они развелись, или это один из тех малоутешительных браков, когда люди тянут и тянут лямку, хотя живут в разных местах…

Сердце у Кирстен бьется спокойно и ровно. Что она отмечает с гордостью. О чем она, несомненно, доложит брату.

Смотри, рука у меня не дрожит, она такая же твердая, как у тебя!

ТЕЛЕГРАММА

Днем 14 мая 1980 года Оуэн Хэллек послал следующую телеграмму своей сестре Кирстен в Эйрскую академическую школу для девочек, Эйре, штат Нью-Йорк: СНОВА ЖИВИ ХОРОШЕЙ НИКАКОЙ ПОЩАДЫ НАШИМ ВРАГАМ ВСЕ ИЗМЕНИЛОСЬ ЕДУ К ТЕБЕ ЦЕЛУЮ – ОУЭН.

Кирстен долго-долго изучала телеграмму – собственно, вообще не смыкала глаз в течение полутора суток, прошедших между получением телеграммы и приездом брата в Эйре. Большую часть этого времени она вслух читала и перечитывала телеграмму, и так и эдак пробуя на язык слово «ЖИВИ». Она довольно быстро поняла, что это приказ, но приказ, приведший ее в такое возбуждение, что она подумала, как бы не сойти с ума. Она подумала, как бы не взбеситься, и не рехнуться, и не повредить себя.

НАЛЕТ

После смерти мужа, которой сопутствовала неприятная шумиха, Изабелла Хэллек много путешествовала – одна или же со спутниками: она побывала в Нассау, Мехико, Гватемале, Рио-де-Жанейро, Женеве, Риме, Флоренции, Венеции, Коста-дель-Соль и Гибралтаре… и предполагала провести три недели в Париже в октябре, а затем слетать в Марокко погостить у друзей. Движущаяся мишень.

И вот, пока она в июне путешествовала по Италии, на ее дом на Рёккен, 18, был совершен налет.

Оуэн Хэллек стратегически выбрал именно это время, чтобы вернуться в свой бывший дом – один, без друзей – и присвоить себе несколько достаточно ценных предметов. Он проник в дом через парадную дверь, открыв ее своим ключом, сказал несколько дружеских слов миссис Салмен, домоправительнице (которая потом сообщит Изабелле, что Оуэн так изменился – она с трудом узнала его!), поднялся наверх – как бы к себе в комнату «взять несколько книг» – и через час очистил хозяйскую спальню и комнату для гостей от наиболее ценных мелких предметов, которые он там обнаружил. Золотые и серебряные безделушки, фигурка из слоновой кости, китайская ваза – все это было снесено вниз и вынесено на улицу в красивом клетчатом чемодане, который действительно принадлежал ему.

Оуэну, конечно, не удалось вскрыть сейф в хозяйской спальне, так что драгоценности Изабеллы остались нетронутыми.

Не мог он пошуровать и внизу, из-за миссис Салмен, так что серебряный чайный сервиз – семейное достояние Хэллеков, – столовые приборы и хрусталь остались нетронутыми, к великому сожалению.

Но налет был «триумфальным», как сообщил Оуэн сестре. А это только первый из налетов.

РЕВОЛЮЦИОНЕР

Кирстен окончила Эйрскую академическую школу для девочек («Они не посмели завалить меня, – со смехом сообщает она брату. – Им вовсе не хотелось, чтобы я вернулась на другой год») и живет теперь в доме своей тетушки Хэрриет Флетчер на Тридцать второй улице, в десяти минутах ходьбы от Рёккен.

«Стратегическое местоположение», – заметил Оуэн.

Все получилось совершенно случайно: тетушка Хэрриет отправилась на полтора месяца к своему женатому сыну и его семье (сын ее – чиновник ООН и постоянно работает в Женеве), и, хотя, конечно, дом тетушка оставила на попечение слуг, она была крайне заинтересована в том, чтобы кто-то из родных время от времени заглядывал туда. Естественно, она пришла в восторг,что ее племянница (собственно, внучатая племянница) согласилась там пожить.

– Ей это не кажется… странным? – спрашивает Оуэн. – Я хочу сказать – то, что ты так охотно согласилась. Переехать к ней, хотя у тебя есть своя комната. Уехать от матери в такое деликатное время.

«Деликатное время» произнесено с легкой иронией.

Кирстен говорит:

– Тетушка Хэрриет не интересуется причинами, она по натуре не подозрительна – ты же знаешь, какая она. Просто славная глупенькая хлопотунья, которая больше всего заботится о своих растениях. Она боится, что горничная будет недостаточно нежноих поливать – для этого я ей и нужна.

– Славная, глупенькая, хлопотливая, абсолютно никчемная старушенция, – рассеянно повторяет Оуэн.

Кирстен смотрит на него. Ей хочется сказать: Но тетушка Хэрриет действительно славная – разве мы ее не любим? —однако эти слова почему-то не слетают у нее с языка.

– «Никчемная»? – тихо, нерешительно произносит она.

– Никчемная, – повторяет брат. Слово звучит жестко, категорично, бесповоротно.

В кафе рядом с Девятнадцатой улицей, где столики стоят под яркими полосатыми зонтиками прямо на тротуаре, Оуэн обучает Кирстен «краткосрочной и долгосрочной стратегии».

– Твоя миссия – просто быть как можно ближе к дому и, конечно – еслиудастся! – попытаться восстановить контакт с Мартенсом, – говорит Оуэн. Произносит он это быстро, спокойно и рассудительно. – Я хочу сказать – ты не должна ничего форсировать. Не должна привлекать внимания к своим действиям. Держись незаметно. Будь просто… ну… дочкой своих родителей… которая приехала на лето… решила позаниматься испанским в Джорджтауне.

– Я ненавижу испанский, – поправляет его Кирстен.

– Нельзя ненавидеть какой-то язык, – говорит Оуэн, даже не взглянув на нее, – не будь идиоткой, нельзя ненавидеть целую культуру. Язапрещаю тебе впредь так говорить.

– Как это – так? – спрашивает Кирстен.

– Вот так.Как пустоголовая, избалованная американская девчонка.

– Я ненавижу испанский из-за дедушки Луиса, и ты тоже его ненавидишь, – говорит Кирстен. – Так или иначе, я целый год ходила на уроки и получила «посредственно», хотя совсем не занималась. А почему бы мне не заняться французским или немецким?

– Испанским, – отрезает Оуэн. – А потом, если все пойдет как надо, годика через два, возможно, итальянским.

– Вот как! – взрывается Кирстен, уставясь на него.

– Да, испанским. А потом итальянским. Но не сразу.

– Вот как, – повторяет Кирстен, уже мягче. Она потягивала напиток из лайма через яркую полосатую соломинку и теперь полубессознательно отодвигает от себя высокий замороженный бокал. – Выходит, ты думал обо мне.

– Да, Ули и я. И другие тоже.

– …думали обо мне.

– Да. Они согласились со мной, что ты можешь пригодиться.

– …что я могу пригодиться. Пригодиться.

– Ты прямо как попугай, – досадливо говорит Оуэн.

И очень ему становится не по себе, когда у всех на глазах, в двух-трех футах от толпы, текущей по тротуару, его сестра вдруг разражается слезами.

* * *

«Снова живи, – велел ей Оуэн, – хорошей». Это был приказ, и Кирстен вернулась к жизни: она завтракает, и обедает, и ужинает, старается спать по восемь часов ночью, перестала курить наркотики и вообще растрачивать себя, хоть это ей и нелегко…

– Мне так одиноко, – говорит она. – То есть я хочу сказать, когда я не сплю. Когда голова у меня абсолютно ясная, и на улице стоит день, и никаких теней или полумрака, или нет укромного уголка, где можно было бы спрятаться.

– Не говори пошлостей, – говорит Оуэн. – Вечно ты жалеешь себя – это утомительно.

– Это называется «жалеть себя»? – восклицает Кирстен, словно пораженная неожиданным открытием. – А-а, понимаю. Понимаю.

– Конечно, ты жалеешь себя, – обрезает ее Оуэн, – а как иначе назвать всю эту околесицу насчет твоих эмоций… Я сам чуть не задохся от этого – я-то знаю.

– Но мне так одиноко, – говорит Кирстен. – Мне действительноодиноко… Я же совсем одна. Я и чувствовать этого не должна? С тех пор как умер папа…

– Не начинай все заново, пожалуйста.

– Но…

– Ты отлично справляешься, Кирстен, ты, выглядишь гораздо лучше – Бог ты мой, как ты выглядела в марте!.. Мамочка вполне могла бы упечь тебя в больницу – в таком ты была состоянии… но… словом… я хочу сказать, что ты отлично справляешься, даже лучше, чем я мог предполагать… так что думай о сегодняшнем дне, думай о завтрашнем, думай о своей миссии. И забудь о своих пошлых эмоциях, которые никого не интересуют, кроме тебя самой.

– Но ты совсем больше не хочешь разговаривать о папе, – произносит Кирстен.

– Так как же насчет изучения испанского? – спрашивает Оуэн.

– Я записалась, – уклончиво говорит Кирстен. И, помолчав, добавляет: – Это полуторамесячные курсы. Преподает иезуит. Он, кажется, довольно славный. Может, чуточку слишком требовательный.

– А как поживает мамочка? – спрашивает Оуэн.

– Ну… она, естественно, хочет видеть тебя, – говорит Кирстен. – Она заглядывает к тетушке Хэрриет, звонит мне, держится… как бы это сказать… заботливо… весела и оптимистична… ее ухажер ждет всегда на улице, в машине… у них темно-синий «корветт», по-моему, ты этой машины еще не видел. Изабелла говорит, она знает, что мы в контакте, но она ни в чем нас не винит… она хочет видеть тебя или хотя бы поговорить с тобой по телефону: она говорит, что между вами произошло «недоразумение», но что она не может объяснить мне, в чем дело.

– Значит, «недоразумение», – медленно, с улыбкой произносит Оуэн. – О да. Да. В самом деле. И она все еще сердится?.. И боится?

– Нашу мамочку не так-то легко разгадать, – говорит Кирстен.

– А ухажер – это кто?

– Он представился мне как Роберт какой-то там, он примерно ее возраста, может, помоложе, не слишком улыбчивый, я, кажется, не очень ему понравилась – мы как-то вечером вместе ужинали, и я спросила нашу мамочку, бывает ли Тони Ди Пьеро в Вашингтоне, и это явно вызвало у нее раздражение: видимо, Тони – не предмет для разговора… но у меня создалось впечатление, что Тони – и это удивило меня – не рассказал ей о моем визите. Вообще ничего ей не рассказал.

– Ты уверена?.. Это важно.

–  Абсолютноуверенной я быть не могу, – выходя из себя, бросает Кирстен.

Оуэн впервые проявляет нервозность: засовывает ноготь большого пальца в щель между передними зубами и долго молчит, уставясь в пространство. Наконец он произносит:

– Ди Пьеро. Хотел бы я поверить тебе насчет него.

– В каком смысле? – дрогнувшим голосом спрашивает Кирстен.

– В том, что произошло между тобой и им. В тот день. Ну, ты знаешь.

– Я рассказала тебе все, как было.

– Я знаю, что ты мне рассказала. Но я не убежден, что могу тебе верить. – Я же рассказалатебе…

– А Мартене. Как ты собираешься проделать это с ним? Я хочу сказать, как ты собираешься к нему подобраться? Ну, ты понимаешь, что я имею в виду.

– Понимаю, – говорит, судорожно глотнув, Кирстен.

– Понимаешь?.. – Да.

– Это будет… впервые?., с мужчиной? Или нет?

Кирстен несколько секунд смотрит на свои руки. Очень долго так сидит.

– Значит, первым был Ди Пьеро?.. Или нет?

Оуэн постукивает ногтем между зубами, потом быстро, рывками дергает себя за бороду. Кирстен так и видит, как его лицо покрывается легким налетом испарины, – прямо на него она не глядит – и слышит свой ровный голос:

– Мне ведь уже почти восемнадцать. И я дочь Изабеллы Хэллек. Может, переменим тему?

Оуэн медленно, с хрипом втягивает в себя воздух. И произносит, словно читает документ:

– Наши действия должны утвердить справедливость. Восстановить равновесие сил. Эквилибриум. Это не будет личной местью – мы идем дальше. Ты меня понимаешь? Ты согласна?

– Да, – говорит Кирстен, закрывая глаза.

– Жертвы необходимы, – говорит Оуэн, поглаживая бородку и дергая ее, словно она ему мешает. – Но это не будут «личные» жертвы.

– Да, – говорит Кирстен.

– Самира – то есть Фусако Шигенобу – была такая девушка, работавшая в баре в Токио. Ну, и другой великий пример – Шарлотта Корде [46]46
  Корде, Шарлотта (1768–1793) – французская контрреволюционерка, убийца Марата. Казнена по приговору Революционного трибунала.


[Закрыть]. И… и… есть много других примеров, – медленно, рассеянно произносит Оуэн, – много других случаев, иллюстрирующих этот принцип.

– Да, – говорит Кирстен. – Я понимаю.

«Снова живи, – велел Оуэн, – хорошей», а сам вламывается в ее жизнь со своей странной, будоражащей красотой.

– Мы берем на себя муку судей, – шепотом произносит он. – Муку палачей.

– А Изабелла знает? Может Изабелла догадываться?

– Исключено.

Во время налета на ее дом, к примеру, он был очень осторожен. Не разорил гнезда. Не изуродовал. Ничего не сломал и не разбил.

– Ах да, – весело рассмеявшись, говорит он, – повсюду оставил отпечатки пальцев, – говорит он и крутит пальцами перед улыбающимся лицом Кирстен, – моя визитная карточка.

– Как ты думаешь, папочка знает про нас? – застенчиво спрашивает Кирстен. И через некоторое время уже смелее говорит: – Как ты думаешь… я хочу сказать… если… словом… если…

– Мы отрицаем суеверие, – говорит Оуэн.

– …если существуетдругой мир… душа… жизнь после смерти… я хочу сказать, конечно, не существует, но все же…

– Мы презираем суеверия, – говорит Оуэн. – Мы поклоняемся здравому смыслу.

– Вчера на почте я смотрела на фотографии разыскиваемых, – взволнованно говорит Кирстен, – и я… я… я смотрела им в глаза… ну, ты знаешь… мужчинам и женщинам… которых разыскивает ФБР… и у меня возникло странное чувство…

– Ты ходишь на эти курсы в Джорджтауне? – спрашивает Оуэн.

– …их глаза. Глаза у них прекрасные. Потому что за ними охотятся – за этими людьми. Черные, и белые, и несколько испаноязычных. Пуэрториканцы. Ты понимаешь, о чем я?

– Тебя все время тянет куда-то в сторону, – говорит Оуэн. – Ты должна научиться собирать свою силу в кулак. Даже тело держать в кулаке… Спинной хребет – центр силы, здоровья. Но прежде всего ты должна следовать указаниям. Так как насчет курсов испанского?

– Ненавижу этот язык, – говорит Кирстен. – А помнишь, Оуэн, давно это было – на Биттерфелдском озере, – папочка с Ником играли в теннис, играли без конца… и Тони Ди Пьеро тоже там был – не помню только, была ли с ним какая-нибудь женщина. И Силберы тоже. Да. Силберы тоже. Эллен тогда была еще не замужем, наверное, еще училась. Ты помнишь? А Джун плакала в машине. Они уехали на день раньше. Что-то вышло не так, произошла ссора, они уехали на день раньше, и Одри тоже плакала, а я без нее скучала… Ты помнишь? Как папочка с Ником играли в теннис? А мамочка так злилась.

– Кажется, помню, – говорит Оуэн. – Но при чем тут это?.. Я больше не копаюсь в прошлом.

– А мне иной раз так одиноко. Тогда… я хочу сказать, думая о том времени… тогда… больше было людей вокруг… их можно вызывать из прошлого… можно пытаться… ты понимаешь, о чем я?., даже если они и не были счастливы, даже если они ссорились. Ты понимаешь, о чем я?

– Нет, – говорит Оуэн.

– Папочка с Ником играли в теннис. Но я не помню, кто выиграл.

– Ты знаешь, кто выиграл, – фыркнув, говорит Оуэн.

– Кто?.. О-о… он.

– Ты же знаешь.

– Мне было тогда, наверное, лет пять или шесть. Я, наверное, тогда ходила в детский сад.

– Если ты желаешь заниматься реминисценциями, – раздраженно говорит Оуэн, – переезжай-ка назад на Рёккен, 18. Она будет рада поделиться с тобой собственными интересными воспоминаниями.

– Значит, ты думаешь, папочка не знает про нас? – произносит Кирстен еле слышно.

И Оуэн благоразумно делает вид, что не расслышал.

Оуэн, красивый, нетерпеливый Оуэн с недавно появившейся бородкой – короткой, вьющейся и рыжевато-каштановой.

Оуэн с его тайнами, с его задумчиво улыбающимися глазами.

Он прилетел к ней в мае, в Эйре, – яростный, чудесный, парящий в высях Оуэн… этакий огромный ястреб с распростертыми крыльями… после того как она прождала его тридцать шесть часов… в течение которых чуть не – или, может, ей только так кажется?., нет?., да?.. – чуть не рехнулась.

«Я приехал затем, чтобы изменить обе наши жизни, – сказал он. – То есть спасти их».

И с той минуты это уже был другой Оуэн.

Которого она боготворит.

Бородка, манера держаться, новыйголос. Новая напористость в поведении. Он весит 185 фунтов; он ежедневно часами занимается физическими упражнениями; он что, тренируется?..

Кирстен спрашивает его об этом, но Оуэн, конечно, не всегда отвечает.

– Я сейчас иначе живу, – просто говорит он.

– Что это значит? – спрашивает Кирстен.

– А то и значит, что живу иначе. Поступаю иначе, следую иному распорядку дня – я не волен обсуждать его.

– А когда ты мне все расскажешь? – обиженно спрашивает Кирстен.

– Когда-нибудь.

– Я даже не знаю, где ты живешь, у меня нет даже номера твоего телефона…

– У меня есть твой —я ведь поддерживаю с тобой связь. Это главное.

– Но ты живешь в городе, да?

– Иногда – да, иногда – нет. Может, переменим тему?

– Ты что, тренируешься?.. Занимаешься какими-то физическими тренировками?.. Я хочу сказать…

– Вот ты отлично выглядишь, – говорит Оуэн, сжимая ей локоть. – Ты что, тренируешься?

– Но ты больше не хочешь со мной разговаривать, – говорит Кирстен, – я имею в виду… об определенных вещах… а мне так одиноко, я даже рада была бы вернуться домой. Я хоть могла бы разговаривать с ней…Мы терпеть не можем друг друга, мы бы рассорились, и она через неделю вышвырнула бы меня из дому, но мы бы хоть…

– Ты это серьезно? – говорит Оуэн, сжимая ей локоть. Он делает это как бы шутя, но Кирстен морщится. – Ты же это не серьезно, дружок.

– Я хочу скорее со всем покончить, – говорит Кирстен, – с ней и с Ником, с ними обоими: они отравляют для меня весь мир… Но я его больше не вижу. Я о нем больше ничего не слышу. Мы хотели застичь их вдвоем, в постели, но… но если они поженятся…

– Это тытак думала, – говорит Оуэн. – А я все время знал, что это практически нереально.

– Но они же могутпожениться!.. Через год-другой.

– Нет, они не станут вступать в брак, – говорит Оуэн.

Сердце у Кирстен начинает учащенно биться. Но она не смотрит на Оуэна.

– Ты никогда не говорил, что это практически нереально, – спокойно произносит она. – Ты ведь тоже этого хотел – чтоб было справедливо.

– Все это мелодрама, – говорит Оуэн. – А я прагматик.

– Ты стал прагматиком теперь.

– Словом, они не поженятся – так долго они не проживут, – отрезает Оуэн.

– А сколько… сколько они проживут? – еле слышно спрашивает Кирстен. – Сколько им осталось жить?

– Это, безусловно, зависит от обстоятельств, – говорит Оуэн. – Но недолго.

– Но ведь этолш, верно? – говорит Кирстен. – Я хочу сказать, мы, ты и я, мы будем теми, кто… кто это сделает… верно?

– Конечно, – говорит Оуэн, и по губам его, словно тик, пробегает легкая улыбка, – кто же еще?

Он рассказывает ей серьезным, назидательным тоном о «революционных акциях».

– Да, – шепчет она, закрывая глаза.

Литания преступлений, надругательств. Да, конечно. Она всегда это знала.

Надругательства над народом Вьетнама, хищническая эксплуатация мировых ресурсов, убийства, организованные ЦРУ, Камбоджа, и Иран, и Гватемала, и Чили, непрекращающиеся войны, непрекращающиеся революции.

Она всегда это знала.

Ей нравится голос брата, когда он звучит так спокойно, и сильно, и звонко. Ей нравится его голос, когда он начинает дрожать – от страха, от ярости?

– А мне дадут револьвер? – спрашивает она.

Теории Фанона [47]47
  Фанон, Франц (1925–1961) – афро-американский писатель и теоретик «новых левых», в книге «Обездоленные мира сего» (1961) пытался обосновать необходимость экспорта антиколониальных революций.


[Закрыть]и Че Гевары. Теории Ленина, Бакунина, Кравчинского. Князь Кропоткин. «Перманентный бунт с помощью кинжала, ружья, динамита». И Робеспьер. И Арафат.

– Ведь капитализм в конечном счете – это насилие.

– Да, – шепотом произносит Кирстен.

Уругвайская группа «Тупамарос». «Черный сентябрь».

Священная война. «Красные бригады». Самопожертвование. Героизм. «Революция продвигается со скоростью голубки». Че Гевара. Майнхоф. Кирстен слушает. Глаза Кирстен наполняются слезами. Оуэн хватает ее за руку и страстно произносит:

– Мы – солдаты, хотим мы того или нет, мы – на войне, признаем мы это или нет. Мы окружены врагами.

– Когда я должна это сделать? – спрашивает Кирстен. – Они помогут мне, твои друзья? Мне дадут револьвер?

«Единая Красная Армия». «Народный фронт освобождения Палестины». «Турецкая партия освобождения народа». Да, она знает, она всегда это знала; она берет брата за руку и прижимает ее к своему разгоряченному лицу. Она не хочет смущать его своими слезами, но не в силах удержаться.

Массовые убийства восставших черных, агенты американской разведки за границей, отряды смерти из фашистов-наемников, американская валюта. Слыхала ли она когда-нибудь о такой революционной американской организации – «Голуби»: это главным образом студенты с Восточного побережья, из Нью-Йорка и Бостона, работающие в подполье, – за последние три года с пятерыми из них расправились…

– Нет, – говорит Кирстен, – впрочем, да, по-моему, я что-то читала, не знаю… это и есть твои друзья?.. Когда я могу с ними встретиться?

– Эдит и Ричард Науман были убиты в Мексике, в Масатлане, наемниками ЦРУ. Революционеры, которым не исполнилось еще и тридцати. Изучали Сартра, Маркузе, Фанона. Специалисты по Латинской Америке – Ричард Науман защитил докторскую диссертацию в Колумбийском университете. Эдит Науман бесчисленное множество раз обращалась в госдепартамент, чтобы ей, согласно Акту о свободе информации, разрешили просмотреть некоторые документы, касающиеся роли Агентства по национальной безопасности в чилийскйх событиях во время свержения Альенде. Науманы и основали «Голубей», – говорит Оуэн. – Я, конечно, очень мало о них знаю.

– Когда я познакомлюсь с твоими друзьями, когда я познакомлюсь с Ули? – спрашивает Кирстен; по лицу ее катятся слезы. – Мне так без тебя одиноко… Ты что, стыдишься меня?

– Конечно, нет, – говорит Оуэн.

– Я хочу встретиться с ними. Я готова. Я готова уже давно. Тыэто знаешь. Ты это знаешь.

– Еще не время…

– Я верю всему, что ты сказал, я понимаю, но это должно случиться скоро, иначе я не хочу жить, я не хочу забывать папку, они отравляют для меня весь мир, я не хочу терять его, скажи им, что я готова, скажи им, что я хочу быть полезной, я знаю, что он убийца, этот Ник… я знаю, что он заслуживает смерти… и Ник, и она…мы на войне… война была всегда… я понимаю, я готова…

– Ради твоей же безопасности, – мямлит Оуэн, – сейчас сочтено, что… Ули считает… и я с ним согласен…

– Не оставляй меня одну, Оуэн, – молит Кирстен, – а не могу я переехать к тебе или ты не можешь переехать в дом тети Хэрриет?.. Но почему они не хотят видеть меня – они что, мне не доверяют?.. Ули… что это за имя… он что, швед?.. Или это… не знаю… испанское имя?., русское?.. Неужели он не хочет видеть меня, неужели не хочет узнать, какая я? Я же не могу оставаться невидимкой!..

– Собственно, – говорит Оуэн, – Ули виделтебя, он знает, какая ты.

– Знает? Но каким образом? Где? Где он познакомился со мной? – спрашивает изумленная Кирстен.

– Он не знакомился с тобой – он тебя видел, он сидел за соседним столиком – в тот день, помнишь?.. В маленьком кафе… на Девятнадцатой улице…

– Он сидел рядом с нами?.. Он слушал?..

– Он слушал, он знает, какая ты, – говорит Оуэн с улыбкой, беря обе ее руки в свои, – ты произвела на него сильное впечатление… Да, он одобряет тебя.

– Значит, он одобряет меня, – тупо повторяет Кирстен. – Он был там?..

– Он слушал, он наблюдал за тобой, ну и, конечно, он судит в известной мере по тому, что я ему рассказывал, а в известной мере по нашим телефонным разговорам… которые он слышал… он, конечно, человек очень дотошный, он делает все осторожно. Речь ведь идет о жизни и смерти, в конце-то концов. Это война.

– Значит, он одобряетменя? – застенчиво переспрашивает Кирстен.

– Да, конечно. Ты же моя сестра, в конце-то концов, – неожиданно улыбнувшись, говорит Оуэн, и вот тут голос его дрогнул под напором вполне понятных ей чувств, – в конце-то концов, ты же моя Кирстен… верно?