Текст книги "Ангел света"

Автор книги: Джойс Кэрол Оутс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 34 страниц)

НЕРУШИМАЯ КЛЯТВА

На третий вечер путешествия на каноэ Ник Мартене, слегка подвыпив, в блаженном настроении, рассказывает друзьям шведское народное предание.

(Мори впервые узнает, что бабушка у Ника – шведка. Бабушка по матери. Она умерла всего несколько лет назад. Она всегда настаивала, чтобы Ник, даже когда он был совсем маленький – двух-трехлетний карапуз, – пил за завтраком кофе, кофе с большим количеством молока и с сахаром. И вкусно было? О, чудесно.)

Однажды двое друзей дали друг другу клятву. Были они совсем молодые, двадцати с небольшим лет. Каждый обещал, что приедет к другому на свадьбу, где бы он в это время ни был – даже если далеко в море или на краю света. Один из молодых людей уехал из деревни на поиски счастья и пропал – никто не знал, куда он девался. Другой поселился неподалеку от родного дома.

Где это происходило? Да в какой-то шведской деревне – Ник не знает, где именно.

И вот молодой человек, оставшийся в своей деревне, посватался к девушке и женился, и было ему очень грустно – очень он огорчался, что друг не приехал на свадьбу. Да только ведь прошли годы, и никто не знал, где он.

Но вот…

Но вот в свадебную ночь, очень поздно, друг все жеприбыл. Гости разошлись, в доме оставались только новобрачные. Они предложили гостю поесть и выпить, но он отказался. Согласился лишь взять кружку воды да горсть земли.

– Горсть чего?..

– Горсть земли, – нетерпеливо повторил Ник. – Земли.

Он вдавил пальцы в землю, чтобы набрать горсть, но в руках у него оказались лишь травинки. Которые он и бросил в огонь.

Итак, друг вернулся, и вошел в дом новобрачных, и сплясал трижды с невестой. А перед тем как уйти, сказал: «Теперь ты пойдешь со мной, раз дал слово, потому что я тоже праздную сегодня свадьбу».

Пришлось жениху пойти с ним. Хотя и не хотелось идти.

Это же была его брачная ночь, в конце-то концов!

Но он все же пошел с другом, потому как дал клятву. Шли они долго. Было очень темно, и дорога была какая-то странная, но наконец подошли они к дому, и там тоже были гости и невеста в длинном белом платье, в фате и с ландышами в волосах. И молодожен сплясал с невестой своего друга – трижды сплясал, – а потом извинился и распрощался. Было ведь уже поздно, а ему хотелось вернуться домой, к своей молодой жене.

Пути назад он толком не знал. И ушла у него на это большая часть ночи.

Много времени ушло.

Вернулся он к своему дому и видит – что-то не так: дом – то изменился; собственно, это был совсем другой дом, только стоял он на месте прежнего. Был он много больше, с красными ставнями. В саду женщина играла с ребенком – женщина, которой он никогда прежде не видал.

Да и люди, жившие в этом доме, оказались совсем чужими. Он не знал их, они не знали его. Они даже имени его никогда не слыхали.

Все в деревне были чужие.

Всё переменилось.

Очень он испугался. Подумал, что сошел с ума. Тогда отправился он к деревенскому священнику, который тоже был чужой, но священник полистал приходскую книгу… и обнаружил, что человек этот праздновал свадьбу триста лет тому назад.

Значит, триста лет прошло за одну ночь! Пока он плясал с невестой своего друга. Из-за той нерушимой клятвы, которую не мог не сдержать. Триста лет – ни жены его, ни всех, кого он знал, не было уже в живых, и некуда было ему идти, кроме как назад к своему другу, в Страну мертвецов.

– И он пошел назад? Этим все и кончилось?

– Пошел назад – этим все и кончилось.

– В Страну мертвецов?

– В Страну мертвецов.

Тони Ди Пьеро, закурив сигарету, тихо говорит, что он тоже знает несколько итальянских преданий. Ему их когда – то рассказывала егобабушка. (Очень давно. Никого из родных у Тони уже не осталось.) Но ему бы и в голову не пришло вызывать у людей зевоту таким дерьмом.

Застигнутые врасплох мальчики смеются. Даже Ник смеется. Даже Мори.

– Если уж на то пошло, – говорит Тони, выдыхая облачко дыма, довольный вызванным им смехом, но сам к нему не присоединяясь, – Страна мертвецов – это где же?

ШВЕППЕНХАЙЗЕР

В начале сороковых годов в школу Бауэра прибыл преподаватель истории по имени Ганс Клаус Швеппенхайзер – родом немец, рьяный антинацист (а порой с превеликим пылом и многословием он объявлял себя еще и антинемцем), сын иммигрантов, которые прежде с весьма скромным успехом хозяйствовали на земле близ Хальберштадта в Германии. Говорил Ганс Клаус с ярко выраженным немецким акцентом, но в классе, особенно читая какую-нибудь из своих длиннющих замысловатых лекций, он старался произносить наиболее важные слова на «английский» манер. Ученики никак не могли разобрать, когда он серьезен, а когда издевается. Ошибки в произношении, неверно расставленные ударения в словах и фразах придавали его речи разухабисто-циничную энергичность: Геттисбергская декларация, призывы Вудро Вильсона создать Лигу Наций, речи Уинстона Черчилля, обращенные к английскому народу, отрывки из заданного текста, читавшиеся с безудержным весельем вслух, – все это приобретало удивительную швеппенхайзеровскуюокраску.

Когда Мори и Ник учились в школе Бауэра, ему было за тридцать, хотя, бледный, плешивый, с почти лишенным растительности лицом и крепким, бочкообразным торсом, он выглядел лет на десять старше. Ходили слухи, что в годы войны его подвергали «мелким» издевательствам: на двери его квартиры в Кеймбридже чертили свастику, на улице порой швыряли камнями, оскорбляли в магазинах и ресторанах… и еще была непонятная история с его диссертацией в Гарварде, где он так и не сумел защититься, хотя (судя по рассказам) дважды или трижды переделывал семисотстраничную работу, следуя пожеланиям своего научного руководителя. Все считали Швеппенхайзера – несмотря на его клоунскую внешность и занятную методу преподавания, граничившую порой с откровенным бурлеском, – самым блистательным и, несомненно, самым творческим преподавателем в школе Бауэра. Скорее всего просто гениальным. С «трагически» плохим сердцем. (Из-за чего он, естественно, был освобожден от службы в армии во время войны – к собственному смущению и огорчению.) Ректор и попечительский совет сразу смекнули, что Швеппенхайзер для них неоценимая находка, ему же место в университете: настоящий ученый, да, конечно, эксцентрик, но этого следовало ожидать, энергичный, преданный ученикам и своим исследованиям, достаточно остроумный на завтраках, приемах и чаях, галантный кавалер даже при наименее привлекательных женах (что, естественно, не осложняло его карьеры в школе), человек теплый, забавный, «оригинал», «личность», никогда не злословивший в общественных местах (хотя мальчики из его классов порой рассказывали о нем вещи несколько настораживающие), без каких-либо пристрастий, отклонений или пороков, неженатый, совершенно одинокий, странно консервативный, несмотря на склонность к сатире (в школе он всегда держал сторону ректора и старших преподавателей, отметая любые реформы как «несвоевременные»), по-своему «прелестный», «трогательный», «аристократичный», жаждущий доставить людям удовольствие, развлечь, полная противоположность тевтонскому эгоцентризму… и готовый безропотно работать за скромное жалованье. «Я бесконечно признателен вам за доброту», – якобы сказал Швеппенхайзер ректору, щелкнув каблуками и почтительно, хотя лишь на миг, склонив голову, когда тот объявил, что берет его, – и, по всей вероятности, сказал правду.

Швеппенхайзер в своей неизменной коричневой клетчатой рубашке, в вытертом на локтях твидовом пиджаке с замызганными рукавами, в узких коричневых габардиновых брюках. С небрежно прикрепленной у ворота желтой бабочкой. При этом он ходил в непромокаемых шляпах, кожаных сапогах на каучуке и с рюкзаком из водонепроницаемой материи – все куплено в универмаге JI. Л. Бина. На занятиях он буквально завораживал аудиторию – даже наименее прилежные мальчики, даже наиболее безразличные не могли отвести от него глаз. Он вскакивал, он охорашивался, он расхаживал по классу, он быстро писал на доске, стирая мел рукавом, отпускал шуточки и двусмысленности, которые до многих не доходили (лишь через несколько лет Ник, учившийся тогда в Гарварде, вспомнит и наконец осознает смысл одной из острот, небрежно отпущенных Швеппенхайзером: он безжалостно зачитывал классу работу одного мальчика о Гражданской войне и, дойдя до того места, где, по его словам, автор так расстарался, что даже «пёрнул», взмахнул кулаком, задохнувшись от хохота). Это был тиран, это был клоун, это был матерщинник, циничный, насмешливый, а потом вдруг – добрый: в уединении своего кабинетика он с величайшим сочувствием выслушивал рассказы о семейных бедах или личных неурядицах мальчиков – те быстро поняли, что Швеппенхайзер с глазу на глаз совсем другой, чем на людях.

Конечно, он был «оригинал». И несомненно, гений. В школе Бауэра гордились им, терпели его и ждали того дня, когда его огромный труд – рабочее название: «Безумие величия» – будет опубликован и принят на ура не только учеными, но, возможно, даже и широкой публикой. «Настоящая динамо-машина в классе», – говорили про него. Это так хорошо для мальчиков. Будоражит их. Заставляет думать. Несколько выводит из сонного состояния. К тому же под этими театральными громами и молниями таится по-настоящему милый человек.

Свои шесть дней в неделю (а в школе Бауэра занимались по шесть дней в неделю) Швеппенхайзер делил следующим образом: три дня – лекции, один день – «коллоквиум», один день – «вопросы и ответы» и, наконец, дискуссия. Лекции его были до ужаса формальны: он читал быстро, пронзительным голосом, лишь изредка сдабривая повествование шуточками, двусмысленностями или какими-то иными забавными отступлениями. В такие минуты он с внушительным видом расхаживал по классу, вертя в пальцах мелок, – то в потолок уставится, то прищурится, то закатит глаза, глубоко втянет в себя воздух, вздохнет, почешет под мышками, приостановится, повторит сказанное, слегка, но весьма существенно изменив тональность или ударение. (Эти лекции были верхом его «английскости». Даже шуточки – а он отпускал шуточки тонкие, скрытые, ироничные – были по своему духу английскими, а не тевтонскими.) Школьники мрачно и лихорадочно всё записывали, точно первоклашки. Хотя Швеппенхайзер и утверждал, что ни один мальчик не выдержит экзамена по егопредмету, если просто «отбарабанит» слышанное на уроках, тем не менее он требовал – как минимум – знания каждого упомянутого им факта, каждого имени и даты, каждого события. Выпускники школы Бауэра впоследствии говорили – даже те, кто терпеть не мог Швеппенхайзера ( особенноте, кто терпеть не мог Швеппенхайзера), – что он подготовил их к общению с самыми трудными университетскими профессорами, дав представление о «реальном» состязании умов в академическом мире.

А вот коллоквиум был уже занятием менее формальным. Вопросы и ответы – еще менее формальным. Самой шумней и самой бурной была субботняя дискуссия, когда Швеппенхайзер выбирал нескольких мальчиков, сажал их как бы в президиум перед классом и поручал вести дискуссию на заданные темы, сам же то и дело прерывал их, возражал, говорил – заткнись, если не можешь излагать свою мысль умнее, доказательнее, ярче. Рявкнет вопрос, решительным шагом выйдет на середину класса, схватит кого-нибудь за плечо и встряхнет – сильно, высмеет; недоверчиво, с отвращением замашет руками, доведет класс до почти истерического хохота. Потерпеть поражение от Швеппенхайзера не считалось таким уж позором, ибо своим безжалостным остроумием и безграничными познаниями он втаптывал в землю даже самых блестящих учеников, даже своих любимцев, – проблема состояла в том, чтобы не разреветься и не выбежать из класса.

Швеппенхайзер в блеске своей славы – высмеивающий претензии школы Бауэра, высшие слои буржуазного общества, Соединенные Штаты, Запад, «цивилизованный мир», всю историю. Он буквально брызгал слюной, вскрывая напыщенность и тщеславие так называемых великих людей. Ни одного знаменитого человека он не обошел своими колкостями. С головокружительной быстротой, пользуясь целым арсеналом деталей, что, видимо, объяснялось фотографической памятью, он описывал политические стычки, поступки, говорящие о приверженности своей партии и о предательстве, постыдное соперничество, тайные сговоры, сделки, подкупы, а порой и шантаж и прямые угрозы, стремясь показать, почемутот или иной человек был выдвинут своей партией кандидатом в президенты.

– Вы думаете, на основе заслуг! Морального и духовного превосходства! Приверженности идеалам старины Джефферсона! – Швеппенхайзер испускал трубный звук. – В начальной школе вам еще могли вбивать в голову подобный вздор, но не здесь, не в моемклассе.

Швеппенхайзер блистательно показывал, что в истории нет ничего святого, а тем более в политической истории Америки. Там царит жесточайшая драка за место и умение использовать случай. Или просто удача: несчастье одного становится счастьем для другого. А эта свора людишек, которые якобы «получили» общественное признание! Подобно Джонатану Свифту (которого Швеппенхайзер с гордостью признавал одним из своих учителей), он делил человечество на дураков и мошенников. Он отпускал веселые шуточки по адресу дураков, изничтожал мошенников. Нередко, конечно, дурак и мошенник выступали в одном лице – взгляните, к примеру, на этого лицемера и недоумка Джеймса А. Гарфилда, который почти ( почти– и Швеппенхайзер при этом заговорщически подмигивал своим любимцам) заслужил десять недель непрерывной муки, последовавших за выстрелом в спину, которым наградил его типичный свихнувшийся американский убийца. А этот Улисс – Хитрый Лис – С. Грант с его потрясающим отсутствием каких-либо способностей (и косой уродиной женой), правивший страной поистине из клоаки коррупции. А уж что говорить о бесстыжем алкоголике Франклине Пирсе, чье избрание на пост президента (после того как его собственной демократической партии пришлось раз пятьдесят переголосовывать, просто чтобы выдвинуть его кандидатом) могло служить в глазах развеселившегося Швеппенхайзера бесспорным доказательством «трагического безумия» американской демократии!

Он вскакивал, он издавал ликующие звуки, он молотил кулаком воздух. Лысина его поблескивала от пота, принимая странный серовато-зеленоватый оттенок. Даже самые застенчивые – даже самые хорошие – мальчики хохотали до слез, глядя, как он с широкими жестами, забавно дергая лицом и сыпля округлыми, как у заправского оратора, фразами, да еще усиливая впечатление сменой акцентов собственного изобретения, изображает дураков, мошенников и незадачливых жертв американской избирательной машины. Возьмите Уильяма Генри Гаррисона, всеми забытого девятого президента Соединенных Штатов, который, стоя под открытым небом в необычно холодный для Вашингтона день, решил произнести по случаю своего вступления в должность самое длинное в истории Америки обращение к народу (говорил он час сорок пять минут), в результате чего тут же слег и ровно через месяц умер от воспаления легких. Было ли людское тщеславие когда-либо богаче вознаграждено? Возьмите этого крепкого старого канюка генерала Закари Тейлора – двенадцатого президента, – который простоял с непокрытой головой под безжалостным вашингтонским солнцем весь парад 4 июля, тут же слег и 9 июля умер. На этом все и кончилось для старого вояки Всегда Наготове!

Швеппенхайзер умел шокировать и щекотать свою молодую аудиторию откровенным рассказом о частной – сексуальной – жизни некоторых президентов. Гровер Кливленд, например, опозорил себя внебрачным сыном, существования которого не посмел отрицать; а этот шутник Ратерфорд Хейс питал противозаконную любовь к своей сестре, что, как остроумно заметил Швеппенхайзер, наверное, не больше волнует, чем обычная любовь к сестре. Самым же забавным был Уоррен Г. Гардинг, у которого была целая конюшня любовниц, куртизанок и проституток. Он страдал премилым недугом, именуемым сатириазисом (что Швеппенхайзер с олимпийским пренебрежением отказался пояснить: любопытствующие-де могут кинуться к словарям по окончании занятий), который весьмаизнурил его и вкупе с многочисленными другими хворями, как душевными, так и физическими, положил конец его жизни, не укоротив ее, по словам Швеппенхайзера, ни на минуту.

А этот Старый Орешник – Эндрю Джэксон – был физически самым незадавшимся президентом, хотя в народе прослыл мужественным и крепким; он страдал от стольких недугов, что простое их перечисление (осуществленное Швеппенхайзером с наикомичнейшим «английским» произношением) вызывало неудержимый хохот. Лихорадка и малярия… дизентерия… заболевания дыхательных путей… боли в груди… абсцессы в легких… кровотечения… инфекционные болезни… хроническое переутомление… депрессия… резкие смены настроения… состояние, именуемое «бронхоэктаз», когда больной отхаркивает большое количество гнойной мокроты… гнилые зубы… отчаянные головные боли… частичная слепота… и – самое унизительное – старинная болезнь, известная под названием «великая чесотка», когда у несчастного непрерывно чешется все тело с головы до пят. (И однако же, поражался Швеппенхайзер, именно этот президент сумел так укрепить свою власть, как никто до него!) Казалось бы, Джордж Вашингтон, которым Швеппенхайзер нехотя восхищался, должен был избегнуть его зубоскальства, однако именно Вашингтона Швеппенхайзер необычайно комично изображал, показывая, как этот поразительный ипохондрик занимался самолечением (очень ловко, без помощи врачей, «пуская себе кровь»; смерть застигла его, говорят, в тот момент, когда он щупал себе пульс). Другой жестокий и одновременно забавный рассказ был связан с президентом Уильямом МакКинли и его полусумасшедшей эпилептичкой-женой Идой. Оказывается, президент не только не стыдился своей жены и не сочувствовал гостям и посетителям, присутствовавшим при ее припадках, а наоборот: настаивал, чтобы она сопровождала его на всех торжествах и даже помогала ему в качестве хозяйки на официальных банкетах. До чего же невероятно смешон был толстенький Швеппенхайзер, когда он изображал поочередно Мак-Кинли и Иду за обеденным столом! Мак-Кинли знал симптомы, появлявшиеся у жены перед припадком, и в нужный момент ловко набрасывал ей на голову салфетку, в то время как гости – а среди них бывали короли и императоры – в изумлении взирали на происходящее. Бедняга под салфеткой корчилась в конвульсиях, мычала, стонала, свистела, вскрикивала, причмокивала; а когда припадок кончался, Мак-Кинли стаскивал с нее салфетку, и обед продолжался, точно ничего не произошло.

– Этого же не было!.. Этого не моглобыть! – громко восклицали хорошо воспитанные ученики школы Бауэра.

– А вот и было, было, – заверял их Швеппенхайзер, подмигивая, и потея, и оттягивая свою бабочку. (В последующие годы, встречаясь на заседаниях, конференциях, вечеринках, в судах, в помещениях, отведенных для советов директоров, в конгрессе, в обеденных залах для избранных на Уолл-стрите – собственно, повсюду, выпускники школы Бауэра, учившиеся там в славную эру Швеппенхайзера, состязались друг с другом в умении воссоздать эту его сценку «Мистер и миссис Мак-Кинли». Швеппенхайзер был, конечно, неподражаем, но даже неуклюжие попытки его учеников вызывали смех. Взрослые люди сгибались пополам от хохота, точно в приступе резкой боли, по щекам их катились слезы. «Ида, милочка, салфетку! Пора накидывать салфетку!» – «Ах да!»)

Джефферсон, которым Швеппенхайзер волей-неволей вынужден был восхищаться, избежал его острословия, зато Линкольн, бедняга Линкольн, которым Швеппенхайзер в известной мере тоже восхищался, вдохновил его на самые блистательные пародии. Страх Линкольна перед браком и его побег в день свадьбы… его депрессии и приступы маниакального психоза… частые припадки настоящего безумия, иначе не назовешь, – все служило сырьем для мельницы Швеппенхайзера. (Не всем известно, что Линкольна в раннем детстве лягнула в голову лошадь и мозг его, несомненно, от этого пострадал.) Но самым поразительным было то, как вела себя супруга Линкольна Мэри, которая, вне всякого сомнения, была не в своем уме, страдала истериками, навязчивыми идеями и часто впадала в буйство, что скорее всего (так считал Швеппенхайзер) являлось следствием сифилиса. (Слово повисло в воздухе классной комнаты, шипящее и таинственное, тем более заметное, что Швеппенхайзер, скорее всего намеренно, разрубил его: сиф-и-ЛИСС.)Бедняга Линкольн даже произвел на свет ненормального ребенка, Тэда Урагана, который носился по всему Белому дому, бил посуду и ломал мебель, пачкал стены, отказывался ходить в уборную, вскрикивал и взвизгивал, разражаясь идиотским смехом; он стрелял из окон особняка, гонял коз по анфиладе нижних комнат. Вредный маленький дьяволенок!.. Но папочка души в нем не чаял и не желал ни в чем сдерживать.

И массы понятия не имеют, поведал своим ученикам Швеппенхайзер (на слове «массы» рот его забавно скривился), что Авраам Линкольн не только не пользовался всеобщей любовью северян, а был, наоборот, всеми презираем… и многие граждане возликовали, когда его прикончили! Ибо этот президент-тиран ликвидировал гражданские права на время войны, не очень-то он пекся и об освобождении рабов – это интересовало его лишь с политической точки зрения(ведь столь высокочтимый Призыв об освобождении негров был обращен только к отделившимся от Союза штатам… и не касался пограничных штатов, с которыми Линкольн беззастенчиво заигрывал); человек этот был беспощаден, часто – безумен, да и вообще уже обречен (он страдал от неизлечимого синдрома Марфана), когда этот дурак Джон Уилкс Бут 14 апреля 1865 года так театрально превратил его в мученика.

– Дурак и несерьезный преступник, – заявил Швеппенхайзер, – ибо, подобно всем прочим убийцам, Бут воображал, что жертву стоило убивать!..

Был еще Тедди Рузвельт, похвалявшийся, что его Удалые Всадники во время войны с Испанией понесли в семь раз больше потерь, чем все другие полки волонтеров; после же своей широко разрекламированной атаки на какой-то холм на Кубе он заявил репортерам: «Я взмахнул шляпой, и мы ринулись вверх по холму. Очень было забавно. Лихо я провел время, и лихая же была битва! Я чувствую себя после этого таким большим и крепким, как лихой лось!» (Это было зачитано Швеппенхайзером таким фальцетом, что даже мальчики, обычно не поддававшиеся воздействию его юмора, покатились со смеху.) Возлюбленный Тедди! Он ненавидел и боялся индейцев, но в ознаменование своего вступления на пост президента в 1904 году выпустил из военной тюрьмы престарелого Джеронимо, чтобы старик апач мог проехать в открытой машине по Пенсильвания-авеню в черном шелковом цилиндре, не говоря уже обо всем прочем. Тедди приписал себе издание законов об охране природы, тогда как сам перебил столько бизонов, медведей-гризли, антилоп и оленей, что ни один музей не смог вместить его бесчисленные «трофеи». Когда в 1908 году он покинул свой пост, Марк Твен сказал – это Швеппенхайзер тоже произнес особым голосом, тихо и гнусаво:

– «Ведь ему же еще только четырнадцать исполнилось».

Говоря о глубоко почитаемом Вудро Вильсоне, у которого, соглашался Швеппенхайзер, возникла действительно неплохая мысль создать Лигу Наций, правда, неработоспособную и обреченную, – он тоже выказал удивительную смелость; его комический талант проявился в полной своей мере, так что мальчики, в чьих семьях чтили Вильсона, и даже те (из класса Мори и Ника), что состояли с семьей Вильсона в отдаленном родстве, невольно разражались смехом, когда Швеппенхайзер, обливаясь потом, изображал двадцать восьмого президента Соединенных Штатов во время приступов паранойи, которые тот тщательно скрывал: дело в том, что этот сумасшедший повсюду видел шпионов, воображал себя избранником Божьим, особым слугою Господа на земле, вещал что-то бессвязное, был инфантилен и страдал манией величия!.. Еще больше веселился Швеппенхайзер, изображая вторую жену Вильсона – «носорогоподобную» Эдит Боллинг Голт, что в течение полутора позорных лет правила страной, пока президент «приходил в себя» от удара… который со временем все же прикончил его.

И мальчики буквально катались от хохота. Это было очень смешно… оченьзабавно. Надо же, «интеллектуал» Вудро Вильсон! Такой же сумасшедший, как и почти все остальные.

– Ну, – небрежно заметил Швеппенхайзер, – не все времясумасшедший. У старого идиота бывали минуты просветления и явного здравомыслия, как у всех нас.

А вот о Ф. Д. Р. Швеппенхайзер высказывался заметно сдержаннее, так как в школе было несколько мальчиков, чьи отцы в том или ином качестве работали с ним, – в частности, в классе Мори учился сын второго при Рузвельте министра финансов, медалист и один из самых популярных в школе мальчиков. А кроме того, Рузвельта окружал несомненный мистический ореол, который даже швеппенхайзеровскому юмору не под силу было полностью рассеять. (И однако же после занятий он не удержался и намекнул нескольким интересующимся мальчикам, что знает «один потрясающий психопатологический случай» из жизни Рузвельта, который ближе к концу века, несомненно, будет извлечен на свет Божий «объективными» биографами.) Ну, а что же до нынешних времен, нынешнегопрезидента, слишком это опасно – перетряхивать семейные тайны и вытаскивать их на безжалостный свет дня.

– Можно заработать неприятности, – со знанием дела объявил Швеппенхайзер, – вызвать не только квохтанье куриц, но и изрядный крик петухов… – Поэтому, как он неоднократно повторял, «лучше благоразумно помалкивать».

Конечно, мальчики иногда возражали ему. У них были свои любимцы среди президентов и других великих исторических деятелей. Роберт Э. Ли был герой, капитан Джон Браун был (порою) герой, как и Апександер Гамильтон, Вашингтон, Джэксон и Линкольн, и еще кое-кто. Но Швеппенхайзер, промокая платком большую лысину и оттягивая желтую бабочку, которая всегда сидела чуть косо, способен был развенчать и само понятие величия. «Aut Caesar, aut nihil!» [17]17
  Или Цезарь, или ничто! (лат.)


[Закрыть]– громовым голосом восклицал вдруг он. (Однажды в субботу он привел в ужас класс, где учились Мори и Ник, неожиданно дав им сочинение на эту тему: они должны были за час написать «вдохновенное» эссе. Причем мальчикам, не знавшим латыни, ничего не было объяснено.) Безумие… ничтожество… эгоцентризм… тщеславие – вот она, история.

Ник Мартене, со своим резко очерченным красивым профилем, лукаво подмигивающими глазами и хорошо поставленным голосом, которым он отлично владел, естественно, довольно скоро стал любимцем Швеппенхайзера. Редко бывало, чтобы какой-нибудь каламбур, или колкий сарказм, или вполголоса произнесенное замечание прошло мимо него. Он все записывал – прилежно, как первокурсник, сосредоточенно, как будто уже изо всех сил (да, собственно, так оно и было) плыл вверх по реке, расталкивая локтями своих одноклассников, нацелясь на юридический факультет Гарварда (точнее, ЮШГ, как это именовали в школе Бауэра). Смех его порой звучал удивленно, но чаще Ник так и покатывался от хохота, что было словно бальзам для Швеппенхайзера, внимательно следившего за реакцией своей аудитории. Ник обладал тем особым складом ума, который напоминает ивовую корзину, куда можно бросать даты, имена и не связанные между собой факты, чтобы без труда носить потом с собой; в то же время он мог собрать воедино причины и следствия, излагавшиеся преподавателем на протяжении недель и даже месяцев, а затем написать необычайно глубокое эссе абстрактного характера. Если он и не был согласен со Швеппенхайзером – если даже и принадлежал к тем мальчикам, которые терпеть не могли это отвратительное, уродливое, вечно потное существо, – то его живая реакция, всегда сосредоточенное, с легкой полуулыбкой лицо ничем не выказывали таких чувств, как и его прилежание (а он выполнял дополнительные задания, жадно поглощал «внеклассное чтение»), как и его всегда высокие оценки. Подобно многим ученикам школы Бауэра, Ник охотно копировал Швеппенхайзера перед своими друзьями и соучениками, когда поблизости не было взрослых. Он умел гримасничать и надувать щеки, умел закатывать глаза, расхаживать вприпрыжку, выпячивая воображаемый живот, умел мычать, и блеять, и реветь, коверкать слова, глупо ухмыляться, охорашиваться, брызгать слюной; но что самое любопытное – по-настоящему передразнитьШвеппенхайзера он не мог: до сути Швеппенхайзера было не добраться.

Мори Хэллек время от времени, осмелев, ставил под сомнение утверждения Швеппенхайзера и принимался защищать президентов – таких разных, как Мартин Ван Бурен, Эндрю Джэксон и сам Линкольн, ну и, конечно, Вудро Вильсон, которым восхищался мистер Хэллек. Швеппенхайзер приходил в восторг от этих упорных, хоть и еле слышных возражений Мори и проезжался по ним с изяществом бульдозера, иной раз ущипнув мальчика за щеку или любовно потрепав по голове. «Да! Да! В самом деле! Но факты-то говорят о другом!» Когда же Мори, краснея и запинаясь, твердил, что Швеппенхайзер несправедливо судит о Вудро Вильсоне, тот вдруг бормотал, что согласен, даже объявлял, что перевел – без всякого гонорара – некоторые писания президента на немецкий, просто потому, что счел их заслуживающими внимания.

– Что не меняет, сентиментальный мой дружок, того обстоятельства, что Вильсон, как и большинство других, был совершенно сумасшедший.

И он широко улыбался Мори и быстро-быстро потирал руки. А весь класс угодливо смеялся.