Текст книги "Ангел света"

Автор книги: Джойс Кэрол Оутс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 34 страниц)

Он умолкает, тяжело дыша.

– Это же… нелепица, – говорит Клаудия.

– О да, конечно, нелепица! Верно?

– Абсолютнейшая.

– Моя мать всегда была верна моему отцу? Всегда?

Клаудия мастерски медлит кратчайшую долю секунды.

– Да, – говорит она, – насколько я знаю.

– Всегда была верна? Все эти годы?

– Насколько я знаю, да.

– Но вы же знаете ее очень хорошо. Вы всегда были близки.

– Ну, не так уж.

– Ах… не так уж?

– Изабелла всегда держится на расстоянии, она не очень сближается с людьми.

– В самом деле?

– Все мы живем своей жизнью, – говорит Клаудия.

– То есть?..

– А то и есть, что я не все знаю про Изабеллу, мы никогда не лезли друг другу в душу.

– Но вы же сказали, что она была верна моему отцу.

– Безусловно. Насколько я знаю.

– Значит – насколько вы знаете.

– Право же, Оуэн, я не люблю допросов, – говорит Клаудия. – Это в высшей степени неприятно.

– Неприятно, – подтверждает Оуэн, кивая и тяжело дыша. – Значит, вы не лезете друг другу в душу, вы не делитесь секретами – вы с ней?

– По-моему, Оуэн, тебе сейчас лучше уйти.

– Значит, если у нее есть секреты… вы их не знаете?

– Изабелла очень занятая дама, ее жизнь пересекается со множеством других жизней, конечно, мы постоянно встречаемся – в свете – и раз или два в месяц стараемся вместе пообедать… она приезжает ко мне в Нассау, а когда Генри был жив и работал в Стокгольме, она приезжала с Кирстен и провела у нас чудесный месяц… июнь… Кирстен была тогда совсем крошкой, а Изабелла находилась в каком-то подавленном состоянии… я не хочу сказать, что у нее была настоящаядепрессия, клиническая… но она была не в себе… вот она и приехала к нам в Стокгольм… а мы жили там в чудесной резиденции… и мы с Генри были в таком восторге, что Изабелла жила у нас: она сразу стала такой популярной… и она немного научилась по-шведски… посольская публика просто влюбилась в нее – мексиканский посол, заместитель главы французской миссии и его супруга… у Изабеллы даже появилось несколько друзей среди представителей восточноевропейских стран… я хочу сказать: такой уж она человек, Оуэн, – необычайно теплая, необычайно популярная… всегда была такой… а Ник Мартене всего лишь один из многих друзей… собственно, ведь это с Мори… я хочу сказать, настоящая-то дружба была между Мори и Ником… а у Изабеллы всегда были свои друзья… по-моему, ты еще слишком молод, и, по-моему, слишком мало знаешь, и, по-моему, ты на редкость несправедлив…

– Она уехала в Швецию, а меня бросила, – говорит Оуэн, но спокойно. – Она и Мори бросила… но это не имеет значения… мы сегодня говорим об Изабелле и Нике.

– Право же, Оуэн, я думаю, лучше тебе уйти.

– Чтобы вы могли сесть на телефон и натрепаться Изабелле?

– А ты был дома? Ты видел свою маму?

– Со сколькими шведами она переспала? Или она предпочитала мексиканцев… испанцев? В своем городе она их, похоже, избегает – латинян, напомаженных молодчиков; ей подавай арийцев – это больше подходит ее облику. Но конечно же, вы с ней не делитесь секретами.

– Я чувствую, что смерть отца для тебя большое горе, – осторожно произносит Клаудия, – я понимаю, что требуется время… немало времени… чтобы это пережить. Но…

– Но вы хотите, чтобы я убрался, а вы могли бы позвонить ей и предупредить, что сын в городе. Вовсе не потому, что вы так уж близки и делитесь секретами. Верно?

– Ты что же, еще не был дома? Ты приехал ко мне прямо из колледжа? Чем ты занимаешься?

– Собираю улики, – спокойно произносит Оуэн. – Послушайте, я уйду, если вы скажете мне простую, ясную правду.

– Ты плохо выглядишь, Оуэн, у тебя такой вид, точно ты давно не спал…

– Хватит этого материнского сиропа, мне кажется, мы можем обойтись без обсуждения того, как я ем и что я ем и так далее и так далее, пропустим этот этап и двинемся дальше: скажите мне, Ник и Изабелла по-прежнему вместе или уже нет?

–  Что?

– Ник и Изабелла по-прежнему вместе… или они затаились из-за Мори… пережидают из-за его смерти? Скажите мне только это.

– Оуэн, пожалуйста…

– И вступил ли развод с июля месяца в силу? Скажите мне только это. Я хочу знать, не разработали ли они какой – то новой тактики.

– Я просто не понимаю, о чем ты.

– Собираются ли они пожениться! – внезапно выкрикивает Оуэн. И с силой грохает своим большим кулаком по стеклянной крышке столика. – Собираются ли они пожениться, эти двое, – говорит он уже тише, глядя на тонюсенькую трещинку в стекле. – Кирстен и я… мы должны знать… мы должны знать, собирается ли… собирается ли мать снова замуж… и как скоро… и… и…

Оуэн моргает, и трещинки уже нет. Он трет стекло влажными пальцами, но она действительно вроде бы исчезла.

– А почему бы тебе не спросить об этом твою мать? – говорит Клаудия. Она наверняка испугана, но голос ее звучит тихо и твердо.

– Я не могу спросить об этом мать, – говорит Оуэн. – Я не могу войти в тот дом.

– Но… с каких же это пор?

– С… с некоторых.

– Но почему? Я не понимаю. Ты ведь так помогал во время похорон и потом… ты был так нужен Изабелле… она была настолько сражена… мы все старались помочь, но она тянулась к тебе… она сказала мне, что ты сразу повзрослел, стал настоящим главой семьи, она не представляла себе, что бы она без тебя делала… не понимаю, что между вами произошло…

– Появились улики, – с усмешкой, дергая носом, произносит Оуэн, – прошло время, привходящие обстоятельства. Я, наверно, слишком тогда одурел. Мозги у меня, наверно, недостаточно хорошо работали.

– Ты относился к ней с таким вниманием, с такой любовью…

– Я ведь, по-моему, уже сказал: хватит материнского сиропа, – бормочет Оуэн, – я не хочу быть невежливым, но у меня мало времени, и, если вы только скажете мне правду, которой можно поверить, я уйду и больше никогда не потревожу вас, миссис Лейн, возможно, вы симпатизируете моей матери потому, что вы обе овдовели, или из-за чего-то другого, что вас роднит, но у меня, право же, нет времени этим заниматься… ясно вам?

– Не кричи на меня! – шепотом произносит Клаудия. – Как ты смеешь на меня кричать!

– Я не кричал, миссис Лейн, просто говорил ясно и четко – для записи, на случай, если наш разговор записывается – а он записывается? – с тем, чтобы у вас не возникло никакого недопонимания. Я вас спрашиваю: Ник и Изабелла встречаются в данный момент!Они по-прежнему – пользуясь терминологией колонки светских сплетен, – по-прежнему вместе? То, что я слышал, все это дерьмо, которое доходит до Кирстен и до меня, будто мамочка таскается с каким-то там… Пэйном?.. понятия не имею, кто он… одни говорят, что он юрист, другие, что он из госдепа, а еще кто-то сказал, что он «филантроп»!., лучше быть не может!., но мне надо знать, не хитрость ли это, а на самом деле они с Ником планируют объединиться через какое-то время, когда все поутихнет… или… словом, вообще.

– По-моему, теперь-то уж тебе действительно надо уходить, Оуэн. Я не могу больше это терпеть.

– Послушайте… когда он умер, она ведь только и твердила « ваш отецсделал то», «.ваш отецсделал это». «Ваш отец опозорил нас, ваш отец сделал из себя посмешище, ваш отец был сумасшедший, ваш отец специально все это устроил…» Орала и бесновалась… на всю катушку, по-испански… о, она была страшно убита горем… состарилась за неделю на пять лет… а какой позор, какая неожиданность, заголовки в газетах… фото бедняги Мори… телевидение… без конца звонят репортеры, но недля того, чтобы взять у нее интервью о ее благотворительной деятельности или расписать ее красоту – бедненькая Изабелла, вашингтонская невеста, вашингтонская светская дама, какой скандал! «Ваш отец не должен был брать деньги – во всяком случае, не так, по-идиотски», – заявила она, я был потрясен этими ее словами, мы оба с Кирстен были потрясены, кто-кто, а уж Изабелла, конечно, знает все обходные пути – мой покойный дедушка Луис был ведь по этой части профессионал, он мог бы намекнуть зятю, как брать и как не брать взятки, все это я понимаю, логика ясна, одно только не ясно: неужели она совсем не знала нашего отца? Я это серьезно – неужели не знала? Совсем?

– Оуэн, прошу тебя. Хватит.

– Строят ли они планы быть вместе – вот все, что я хочу знать, – уже спокойнее говорит Оуэн, вытирая вспотевшее лицо. – Потому что, если… Словом… Это все, что мы хотим знать.

– Ты спрашиваешь, собираются ли Изабелла и Ник пожениться?

– Да, точно.

– Я этого не могу знать.

– Значит, не можете?

– Да, совершенно верно.

– Но Изабелла еще с кем-нибудь встречается?..

– По-моему, она встречается со многими людьми, – осторожно говорит Клаудия, – но никто не играет в ее жизни существенной роли. Она ведь начала снова появляться в свете, начала приходить в себя.

– Правильно, – говорит Оуэн и тихо смеется, – это важно – прийти в себя, это главное. Возобновить активную половую жизнь. А то ведь некоторые органы атрофируются, ссыхаются. Женская грудь увядает. Верно ведь?

Клаудия поднимается на ноги. Должно быть, испугалась, только виду не подает, предполагает Оуэн. Умная стерва с жестким лицом. Вслух же он говорит:

– Наш разговор ведь не записывался, нет? У вас тут нет микрофонов?

– С какой стати у меня должны быть микрофоны? – говорит Клаудия. – Не глупи.

– Вы бы тем самым только себя подставили, – говорит Оуэн. – Все, что вы тут сказали, все, что не сказали, – все было бы зафиксировано.

– Я сейчас вызову Хуана, – говорит Клаудия, – он отвезет тебя, куда тебе надо.

– Значит, вы отказываетесь сказать, – говорит Оуэн.

– Оуэн, я же тебе сказала. Сказала. Я не знаю секретов твоей мамы. Я не…

– Вы не знаете, что у моей мамочки многие годы была связь с Ником Мартенсом, вы никогда ни о чем подобном не слыхали, так?.. Никогда, ни слова!.. И это дерьмо ты выдаешь мне за правду, ты, старый мешок, из которого выпустили воздух, – говорит Оуэн, неуклюже поднимаясь на ноги и забирая свой «Панасоник», – ах ты врунья, грязный старый мешок, – повторяет он, шмыгая носом, вытирая его рукавом, – жаль, нет у меня на тебя времени, жаль, нет у меня времени на всех вас.

Когда Оуэн звонит Бобби Терну на службу, его не соединяют с Бобби Терном и даже не говорят – а Оуэн очень вежливо спросил, – в Вашингтоне ли Бобби Терн. Рейд Силбер – следующий в списке Оуэна, – оказывается, живет теперь в Нью-Йорке… но когда же он переехал? Оуэн не может припомнить… и номер его телефона не числится в справочниках, и никто, кому бы Оуэн ни звонил, вроде бы его не знает, и никому не известно, на кого Силбер сейчас работает. Зато Оуэн условливается о встрече с Престоном Кроллом, и это приводит его в такое возбуждение, что он вынужден выйти из отеля, чтобы купить снотворное в дежурном магазине мелочей, иначе ему не заснуть – от декседрина и адреналина кровь пульсирует у него с бешеной скоростью: он их окружает, затягивает узел, Клаудия Лейн почти ведь выложила правду, а Престон Кролл, конечно, знает куда больше – он как раз такого рода журналист, со скверным языком и уничтожающим, таким циничным юмором, точно после желтухи, а дни, когда он защищал Изабеллу Хэллек, миновали, ибо он понял (насколько известно Оуэну), что зря волочился за ней в шумную, пьянящую пору Уотергейта. Слишком он мрачный, радуясь, думает Оуэн, слишком уродливый, да любая женщина предпочла бы Ника.

Общеупотребимые барбитураты явно слабы, но у Оуэна нет времени рыскать по барам дискотек, и у него нет ни малейшего желания пить: от пива пучит живот, а крепкие напитки – это для праздников, не тогда, когда ты один, поэтому Оуэн лежит без сна, изучая отсвет неоновых реклам на потолке своего номера (то это птичьи крылья, то скачущие жирафы) и слушая грохот транспорта по Девятнадцатой улице, который, по мере того как идут часы, лишь слегка затихает. И вдруг он видит фильм, где какая-то голая баба алчно заглядывает в черную лакированную шкатулку, но и он сам тоже в этом фильме и алчно старается захватить побольше места, старается вырвать черную шкатулку из рук женщины. Сон прерывает звук гудков – внизу на улице образовалась пробка; Оуэн, вздрогнув, просыпается, включает свет; он весь вспотел – так ему не терпится поговорить с Кирстен, хотя только четыре часа утра, а коммутатор в Эйрской академической школе для девочек ночью наверняка не работает.

Интересно, есть сейчас у Кирстен дружки? – думает он. В прошлом она время от времени погуливала, первая «любовь» была у нее в тринадцать лет, а может, и раньше, и, естественно, Изабелла с Мори были расстроены, но… «на все надо смотреть в определенном контексте», – изрекла тогда Изабелла, со своим великолепным философским смирением. (Это все ее испанская кровь, не без ехидства думает Оуэн. Помесь аристократки с крестьянкой: лень и полное безразличие к морали, выдаваемые за мудрость.) Но Кирстен спит с кем-то из своих приятелей? – не без чувства неловкости раздумывает Оуэн. Вообще когда-нибудь спала… умеетона? Он полагает, что нет: есть в ней что-то жесткое и упрямое, этакая девственная воля. Оуэну ничего не стоило бы пошарить по дому и выяснить, принимала ли его сестра противозачаточные пилюли, – Изабелла, несомненно, сказала бы ему, если б он спросил, но почему-то он не любопытствовал. До нынешнего времени.

«А как дела с Ди Пьеро?» – уже несколько раз спрашивал он ее, и она отвечала, что ничего толкового не вышло – вообще ничего не вышло… он лишь косвенно, в обычной своей манере, бросил тень на Изабеллу и Ника в связи со смертью Мори: вполне-де возможно или даже вероятно, что они велели его убить, чтобы убрать с дороги; ты только посмотри, сколько денег унаследует Изабелла, а имущество дедушки Хэллека…

«Возможно или вероятно?» – настаивал Оуэн.

«Возможно, – сказала Кирстен, и на линии затрещало, голос ее стал еле слышен, – ах, право, не знаю, может, и вероятно…у него был такой виноватый вид… мне пришлось умолять его сказать мне правду… ты знаешь, мне кажется, он всегда ненавидел Ника…»

«А потом?» – сказал Оуэн.

«Что – потом?» – спросила Кирстен.

«Вы с Ди Пьеро…»

«Что – мы с Ди Пьеро?»

«Он не… как он себя вел? Он никуда тебя не приглашал, не делал тебе – ну, ты понимаешь – никаких предложений?»

«Ради всего святого, Оуэн, – раздраженно воскликнула Кирстен, – мы же разговаривали в этом чертовом парке, что это тебе в голову пришло?»

«Она ведь с ним тоже спала. С Ди Пьеро. Иногда. Ты думаешь, он в нее влюблен? Как насчет этого?»

«Не знаю, я вынуждена повесить трубку. А то разговор слишком дорого будет стоить».

«А ты думаешь, он ее тоже ненавидит? Не потому ли он и рассказал о ней правду?»

«Я вынуждена повесить трубку, Оуэн», – сказала Кирстен.

«Но Ди Пьеро…»

«Хватит про Ди Пьеро», – сказала Кирстен. На линии раздался щелчок, телефон загудел.

Оуэн конвульсивно вздрагивает и выбирается из своего неглубокого сна, видит, что на часах – пять минут пятого, интересно, почему горит свет, почему он спит в нижнем белье? Резинка трусов врезалась ему в тело и неприятно отсырела.

Я не переживу эту ночь, думает он.

Он мог бы позвонить Линн Фишер – с ней так приятно поболтать, – но вспоминает, что они больше не друзья, что – то ужасное произошло между ними, – почему он всех теряет? Соседи по общежитию избегают его, научный консультант «разочаровался» в нем, рыженькая студентка театрального факультета, посещающая вместе с ним семинар по истории, больше не предлагает выпить вместе кофе в «Пристройке»… «У меня машина сломалась на Дигенском шоссе, – сказал он Линн, на несколько часов опоздав на свидание, – я застрял в этом чертовом Бронксе, пожалуйста, извини, я сейчас не в очень хорошем состоянии для общения, могу я позвонить завтра?» И она, конечно, была само сочувствие. Даже серьезно за него беспокоилась.

Но когда и последующие встречи не состоялись, она разуверилась в привязанности Оуэна Хэллека. И даже в его искренности. Или способности держаться правды.

«У меня тут образовались кое-какие проблемы, – сказал он, – я не могу объяснить по телефону, попытаюсь написать», – сказал он, внезапно устав от необходимости объяснять или необходимости считать, что он должен объяснять сложные изменения своей психики кому-либо, кроме сестры, своей двойняшки. «Но когда я увижу тебя, Оуэн?» – теряя терпение, говорит Линн, и он говорит: «Когда-нибудь», и она говорит: «Когда-нибудь, это когда же?», и он с трудом подавляет зевоту от злости, а кровь вдруг жаркой волной ударяет в низ живота: он догадывается, что причиной тому не Линн Фишер. Она же, видимо, почувствовав его состояние, говорит, и в голосе слышатся слезы: «Тогда пошел ты к черту! Пошел к черту и не смей больше ко мне приставать!»

Вот он и не приставал к ней больше – ни к ней, ни к какой-либо другой знакомой молодой женщине.

Потому, наверное, предполагает он, его так и преследуют эротические видения – в последнее время это стало поистине наваждением, – такие живые и яркие. И такие постыдные.

КРОЛЛ

– Меня не удивляет, что Престон Кролл разочаровал тебя, – говорит Ульрих Мэй. – Манипуляция словом – в противоположность кристально ясному делу – всегда разочаровывает.

– Он был единственный, кто вроде бы сочувствовал моему отцу, – говорит Оуэн. – В прошлом году, в ноябре, он опубликовал большую статью в «Нью рипаблик»… Да и его репутация здесь…

– Его репутация! – восклицает Мэй. – Ты еще узнаешь, как мало весит «репутация» – как мало она значит для нас.

– Никто теперь больше не хочет со мной говорить, – медленно, удивляясь собственным словам, произносит Оуэн. – Тут узы куда крепче, чем я думал. Настоящая сеть, чувствительная и тонкая, как паутина: я позвонил старому другу отца, по имени Сирайт, так его секретарша не соединила меня с ним. Я позвонил ему домой, но к телефону подошла горничная. А потом какой-то мужчина – не знаю кто. Я позвонил этому ничтожеству Бобби Терну – ну, вы знаете: этому журналисту-сплетнику, – так не смог до него добраться. Если я называю свое имя, они не желают со мной говорить, и если называюсь вымышленным именем, тоже не желают со мной говорить.

– Вымышленным именем? Какое же у тебя вымышленное имя?

– Ах, да первое попавшееся. Я просто беру имя из воздуха. С доски для объявлений, с обложки журнала.

– Я спрашиваю просто так, из любопытства. Иногда вымышленное имя многое объясняет. Ты не помнишь? – говорит Мэй с мягкой, ободряющей улыбкой.

– Мое имя ничего никому не объяснит, – рассеянно произносит Оуэн, почесывая подбородок. – Оно лишь обнаружит… известную скудость воображения.

– А все-таки?..

– Право, не помню. По-моему, Браун. Уильям Браун.

Ульрих Мэй критически осмысливает услышанное.

– «Уильям Браун», – произносит он, как бы опробуя это имя. – Да, по-моему, ты прав, Оуэн, известная скудость воображения. Это имя не вызывает у меня сколько – нибудь существенных ассоциаций.

Престон Кролл помешивал узловатым пальцем кубики льда в своем стакане и говорил быстро, порой сливая слова, о том, что Оуэн знал, и о том, что знал лишь наполовину или мог предполагать, исходя из своих изысканий. Пакет «Ай да курица!» был набит такого рода данными. Информация, позволяющая обвинить медные компании в заговоре, скандальное участие Америки в свержении Альенде, Никсон и Киссинджер и вероятность приказов об убийстве, недавняя смерть бывшего посла Альенде в Вашингтоне Летельера и молодой пары по фамилии Науман, чьи тела, избитые дубинками и превращенные в «кровавое месиво», были обнаружены в мексиканской деревне на океане, близ Масатлана… Оуэн вежливо слушал, стараясь не ерзать. Прервать Кролла или хотя бы направить гневный поток его слов в определенное русло было бы крайне трудно.

Оуэн спросил его про этого человека, который якобы был посредником, – про Тома Гаста.

– Гаст, – презрительно произнес Кролл, – Гаст – дружок Ди Пьеро, они оба скрылись.

– Ди Пьеро никуда не скрывался, – возразил Оуэн. – Он живет в Нью-Йорке.

– Гаста купили по всем правилам – вовсе не за то, что он делал, а за то, что выступил ширмой. Он сейчас в Женеве. Или в Риме.

– Но кто он все-таки, этот Гаст? – спросил Оуэн, окончательно запутавшись. – Кто-то сказал, что это просто имя… что человека такого нет…

– У Гаста диплом университета Фордэм по правоведению, он учился на курсах ФБР в Луизиане и был направлен в Бюро Западного побережья, где прослужил некоторое время… потом ушел оттуда. Я беседовал с ним в шестидесятых годах – я тогда писал серию статей о ФБР, может быть, ты помнишь, разоблачая не столько их тактику, сколько идиотизм – их полнейший, не укладывающийся в голове, невероятный идиотизм. Ты, возможно, помнишь. Было шесть статей, их опубликовали в местной газете, которая утверждала, будто ее распространяют по всей стране, – с горечью сказал Кролл, – не стану называть ее – мы оба знаем, словом, статьи появились и вызвали большой переполох, ходили даже слухи насчет Пулитцеровской премии автору… но газета отвернулась от меня, предала меня – не стану докучать тебе деталями. Вот тогда я и знал Гаста.

– А Гаст был другом… моей матери? – застенчиво спросил Оуэн.

– Я знал тогда Гаста, но не очень хорошо: это был человек беспринципный, такие нагородил сказки про ФБР – я бы все их проглотил, если бы не перепроверил. Но главное, Бюро работает вслепую, некомпетентно, наивно. Они считают зло банальностью – вот в чем дело.

– Гаст… Он был другом…

– Возможно, слишком часто я об этом вопил, возможно, слишком громко. Они и про мою серию о Камбодже то же самое говорили. А твое мнение?

– Мое мнение? По поводу?..

– По поводу серии моих статей о Камбодже. Или ты не читаешь «Тайме»?

– Я… я… я тогда не очень интересовался политикой. Это было несколько лет назад?

– Гаст – мужик ловкий, этого у него не отнимешь, – сказал Кролл, жестом подзывая официанта. – Ди Пьеро тоже. Я общался с ним какое-то время – он копал в Гонконге, где я тогда работал… интересовался торговлей наркотиками… там ведь настоящая сеть… Ди Пьеро считал себя большим журналистом и хотел пристроиться ко мне.

– Журналистом? Ди Пьеро?

– Ты совершенно прав: от него смердит. И никакого стиля.

– По-моему, Тони Ди Пьеро никогда не занимался журналистикой, – сказал Оуэн, – он ведь давний друг нашей семьи, я хочу сказать, что знаю его немного, думаю, вы его с кем-то путаете… Он работает в банке. По части международного финансирования. То есть он изучал международное финансирование после колледжа. Он и мой отец знали друг друга, еще когда были…

– Он настоящий уголовник, этот Ди Пьеро. Свинья у кормушки. Как и все они. Чего ж тут удивительного? Взять Агнью, Никсона. Даже перекрестный огонь их не проймет. Я поклялся молчать – это моя единственная форма протеста, отказываюсь обличать коррупцию, раз всем на это наплевать, сыт по горло, – сказал он, проведя пальцем по своему адамову яблоку. – Иди скажи им об этом. Дружкам твоих родителей. Нику Мартенсу, он ведь их друг, верно? Иди скажи ему. Престон Кролл-де поклялся молчать.

– А что вы знаете о Нике Мартенсе? – спрашивает Оуэн. Пальцы его теребят подбородок, нащупывают непривычные бакенбарды. – Я хочу сказать, а он был, был он одним из…

– Мы с Ником встречались иногда, чтобы вместе выпить, в начале семидесятых. Ему нравилось мое перо, – сказал Кролл, – живость описаний, Вьетнам, Камбоджа, он говорил, что понимает мое разочарование… читатели ведь перестали реагировать… редакторы больше не гонятся за хорошим материалом. Войны затягиваются до бесконечности, материал повторяется. Вот почему всем так понравилась Шестидневная война. Мое перо никогда не притуплялось, мое умение видеть детали никогда не подводило меня, но все это было – какого черта! – я становился каким-то средневековым мучеником… кого бы привести тебе в качестве примера?., ну, словом, чем-то вроде святого, помогающего своим мучителям вытягивать из него кишки… ярд за ярдом, больше и больше, кусок за куском, собственно, почти как клоун… но в какой-то момент все же наступает пресыщение… люди начинают зевать. Ник посочувствовал мне, когда меня отозвал, хотя… ты все это, наверное, знаешь… он был убежден, что мы не могли поступить иначе.

– Поступить иначе?..

– Во Вьетнаме, в Камбодже. Он был убежден. И сейчас убежден. Он не шалый, не идиот, просто у него… этакая глыбища в голове. Соединенные Штаты, с одной стороны, и весь мир – с другой. Включая и наших союзников… в них нельзя быть уверенным. Уверенным можно быть только в противнике. Словом, такая ерундовина, когда человека не переубедишь, – с отвращением сказал Кролл, снова подзывая официанта. – Эй! Ты там! Ты что, ослеп?

– Ник – мой крестный, – робко вставил Оуэн.

– Человек закона и порядка – идеальная кандидатура для Комиссии, – сказал Кролл, не расслышав Оуэна. – Необходимо принарядить фасад. После – ты уж меня извини, – после того, как твой отец посадил всю Комиссию в галошу.

– Мой отец невиновен, – вырвалось у потрясенного Оуэна.

– Он не был виновен, он был туп, —сказал Кролл, – а это, по здешним понятиям, все равно что невиновен. Ты уж мне поверь. Я ведь знал Мориса, знал, как его разговорить, знал и старика, твоего деда, а?.. Сказочный был старик. Но язык держал на замке. Такое уж то было поколение, кроме некоторых, которые вели дневники, а тогда… Бог ты мой! Фантастика. Тут и думать нечего конкурировать.

– Вы не знали моего отца, – сказал Оуэн. – А он не знал вас.

– Конечно, мы знали друг друга, все друг друга знают в Вашингтоне, – сказал Кролл с таким изумлением, точно Оуэн протянул руку и ущипнул его. – Где тебя держали, малый? В семинарии? Или ты жил как страус? Я знал Мориса, и Морис знал меня, и мы уважали друг друга, то есть я хочу сказать, со скидкой, которую я делал на его слабости. Милый был человек, но тупой. В гроб себя вгонял из-за чечевичной похлебки… выторговывал себе чечевичную похлебку.

– О чем вы говорите?! – воскликнул Оуэн.

– А ты считаешь, что двести пятьдесят тысяч долларов – это не чечевичная похлебка? Ну так именно похлебка. В наших краях, в наше время – именно так. Твой отец не мог этого не знать. Славный был человек, очень терпеливый, очень добрый, но он не в состоянии был представить себе, что «ГБТ» обштопает его, и все, – это же происходит каждый день. Делают предложение и начинают игру, и грозят снять предложение, и заявляют nolo contendere, [35]35
  Здесь: я здесь ни при чем (лат.).


[Закрыть]а тем временем устраивают бесконечные вечеринки, посылают подарки, разворачивают пресс-бюро, большие глянцевые объявления в журналах, выступления по телевидению, очерки в газетах, уик-энды в Пуэрто-Рико и на Гаити. Вот так-то. Не поконкурируешь.

– А Ник Мартене имел какое-то отношение к…

– Он же сотрудничал с ЦРУ, разве ты не знал?.. Может, и сейчас сотрудничает. Это не секрет. Его посылали с заданиями на Средний Восток, в Италию. Я хочу сказать, вы же с ним приятели, какого черта, ткни его под ребро, и он тебе расскажет кучу смачных историек. Я сражался с ними многие годы, обличал их – Никсона, и Киссинджера, и всех прочих задолго до Уотергейта, я совсем измотался в этих джунглях, я же старался рассказать то, что видел, что знал, чтобы читатели могли сделать свои выводы, старался, чтобы материал был живой, драматичный, целился прямо в яремную вену, но… эти сволочи не знают пощады, они мигом теряют интерес. А как только начинаешь писать менее остро, интеллигенция сбрасывает тебя со счетов.

– Но Ник… Ник, он…

– Однажды, в начале шестидесятых, мы летели вместе во Франкфурт, Ник направлялся в Стокгольм, чтобы поразнюхать там насчет антиамериканских настроений. У нас была долгая беседа. Нельзя не восхищаться тем, как держится этот человек, его энергией, даже если все его идеи – дерьмо. Весь этот подъем американского патриотизма – дерьмо.

Оуэн сидел, уставясь в пространство, в то время как черный официант принес Престону Кроллу третий бокал мартини. В ушах Оуэна жарко стучала кровь. Через какое-то время он сказал:

– Ваша статья о случившемся была написана с сочувствием к моему отцу. Вы ведь чуть ли не обвиняли кое – кого. А теперь вроде бы говорите…

– Я сочувствовалтвоему отцу, я ему и сейчассочувствую, – устало и нетерпеливо произнес Кролл, – сочувствие – это способ выказать несочувствие к другой стороне… понял? К противнику.

– К какому противнику? Кто это?

– Он был славный малый, только излишне доверчивый. Может, немножко глуповатый. Овца среди волков… что-то в этом роде. Я частенько наблюдал за тем, как он восседал там наверху, как проворачивал большие дела, некоторые свои расследования он проводил на редкость изящно… правда, это, возможно, была заслуга Мартенса: они ведь хорошо дополняли друг друга… и он действительноудивлял многих из нас, кто вроде бы должен был знать, что наклевывается. Но я подумал: время этого парня истекает. Слишком жарко становится. Так долго продолжаться не может.

– Я вас не понимаю, – сказал Оуэн.

– А что ж тут понимать? – небрежно произнес Кролл, делая большой глоток мартини. – Кто об этом просит?

Оуэн закрыл лицо руками. Он не плакал, но плечи его тряслись.

– Слушай, малыш, – сказал Кролл более мягко, похлопывая его по плечу, – эй, малыш, послушай: у тебя это пройдет. О'кей? Ты меня слышишь? Пройдет это у тебя, как у всех у нас проходит.