Текст книги "Ангел света"

Автор книги: Джойс Кэрол Оутс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 34 страниц)

Ник берет ее за подбородок и задумчиво на нее смотрит. Прелестное лицо, веселая, жизнерадостная, славящаяся своей энергией. Живая, и неглупая, и пустенькая, и неодолимо влекущая. Хотя он решает не уступать влечению.

И вновь уступает: следует за ней в Стокгольм.

Они предаются любви в Стокгольме, в помпезном «Королевском отеле», где у Ника номер люкс.

Они предаются любви на Биттерфелдском озере, в сосновом лесу над загородным домом Хэллеков.

Они предаются любви – неожиданно и мимолетно – в Вашингтоне, вскоре после того, как Ник принял предложение работать в Комиссии по делам министерства юстиции – пост, который ему выхлопотал Мори, с жалованьем, близким к своему собственному. Ник приехал в город на две недели и остановился в отеле «Шорэм». Джун с Одри остались в Бостоне – придется потрудиться, чтобы убедить Джун переехать, но, говорит Изабелле Ник, он «уверен», что Джун в конце концов посмотрит на это его глазами.

«Теперь мы сможем видеться, когда захотим, – говорят друг другу Ник и Изабелла, – и так часто, как захотим».

И вот Мартенсы навещают Хэллеков в их особняке в тупичке Рёккен-плейс, в фешенебельном районе особняков; а Хэллеки навещают Мартенсов сначала в их прелестной квартире на Парк-Фэйрфакс, а затем в их доме в Чеви-Чейзе. Обе пары часто можно видеть вместе в городе – то тут, то там, хотя подлинными друзьями все четверо не становятся: Джун выпадает. Никто не замечает, что Изабелла Хэллек и Ник Мартене избегают целоваться на людях – даже здороваясь, не коснутся легким поцелуем щеки друг друга; никто не замечает и того, что на больших сборищах они неизбежно оказываются вместе в каком-нибудь уголке – на редкость привлекательная молодая пара, которая могла бы ярко выделяться среди приближенных Кеннеди. Оба – актеры, уверенные в своем воздействии на аудиторию, пожалуй, даже эксгибиционисты, но на редкость привлекательные, обаятельные, забавные: Изабелла рассказывает всякие препотешные истории, дико смешные и достаточно достоверные; Ник же вообще может беседовать почти на любую тему: он знает жизнь «великих людей» от Юлия Цезаря и Адриана до Наполеона, Бисмарка, Гитлера, Франклина Делано Рузвельта, Сталина, Мао, он знает нелепейшие, но явно достоверные случаи из их жизни и всякие забавные скандальные истории об американских президентах, обычно не фигурирующие в исторических трудах. Порой Изабелла вынуждена вцепиться ему в локоть, умоляя замолчать: она, да и другие слушатели просто на ногах не стоят от смеха…

Изабелла в широкополой соломенной шляпе с зеленой фетровой лентой называет свое имя охраннику-полицейскому и идет по лужайке, приподняв руками в перчатках длинную юбку, покачивая своими только что обрезанными платиновыми волосами, густой волной ниспадающими до обнаженных плеч. Роскошный прием у президента в честь шаха Ирана и шахини. Приветствия, обмен рукопожатиями, поцелуи и объятия. Ник, исподволь наблюдающий за ней, позвонит ей на другое утро: он не мог заставить себя подойти к ней – все сразу стало бы ясно, им тогда пришлось бы все сказать Мори, пришлось бы кончить этот маскарад, эти уловки.

– А Джун? – спрашивает Изабелла веселым, чуть слишком возбужденным тоном, и Ник говорит:

– О, конечно, и Джун тоже, конечно, конечно. – И, помолчав, добавляет: – Тебе неприятно, что я струсил? Изабелла! Что ты об этом думаешь?

– Я не знаю, – шепчет Изабелла.

Однако расцветает их любовь в самом идиллическом месте, какое только можно придумать, – в Нассау, у Клаудии, в белом каменном домике для гостей, выходящем на море; летний сезон в разгаре, повсюду белые и красные цветы. Ник говорит Джун, что должен уехать по делам Комиссии – делам сугубо конфиденциальным – в Латинскую Америку. Изабелла и Ник ведут себя как ошалевшие щенята – веселые, задыхающиеся, озорные… они просто не могут насытиться друг другом.

– Ты любишь меня – только меня? Ты любишь меня?

Изабелле все мало, она ненасытна.

Изабелла разражается хриплыми, душераздирающими рыданиями.

Черная вязаная шаль, доходящая до лодыжек, серебряные перуанские серьги, элегантно ниспадающие до плеч, глаза обведены словно бы фиолетовыми чернилами. Она ненавидит его – даже ни разу не взглянула в его сторону, не может заставить себя поздороваться с его женой, позволяет пьяному Мортону Кемпу обнять ее и чмокнуть слюнявыми губами в щеку, позволяет этим заведомым занудам X и Y из Пентагона ухаживать за ней, улыбается такой сияющей, ослепительной, абсолютно естественной улыбкой этому подлому живчику вице-президенту, которого – все это знают – президент считает… ну, словом, дерьмом. «Я хочу тебя, – молит Ник по телефону, чуть не рыдая, – послушай, Изабелла, прошу тебя. Изабелла, может, мне приехать, что же нам делать…» А ее голос звучит в ответ так беззаботно, точно она не испытывает никакой ярости, точно этот разговор – самый обычный, как любой другой. «Пошел ты к черту, – говорит она, – отправляйся к своей жене, живи со своей секретаршей, как ты это делал раньше, спи сам с собой».

Но они все же предавались любви на острове Маунт – Данвиген. В тот день.

Они предавались любви на Биттерфелдском озере, хотя там было столько народу, в том числе и их собственные дети, а эта несносная Одри все цеплялась за руку отца.

Они предавались любви в пустой комнате для прислуги на третьем этаже хэллековского дома, в то время как внизу человек тридцать пять гостей болтали и громко смеялись, а Мори у себя в кабинете вел взволнованный разговор с Чарльзом Клейтоном. (Джун, сославшись на то, что у нее болит ухо, осталась дома.)

Они предавались любви с такой страстью, с такой необузданностью, что обоим стало страшно.

– Сделай же мне больно, – требует Изабелла, – я знаю, чего ты хочешь, я знаю, какая ты свинья…

В лесу, на той стороне озера, на одной из старых дорог, по которым когда-то вывозили лес и по которой они едут сейчас вдвоем, отправившись за… за пивом, за вином… хотя наверняка можно было бы послать кого-то из слуг!.. Они набрасываются друг на друга, срывают друг с друга одежду.

Он овладевает ею. Она вскрикивает. Свершилось. Она всхлипывает и легонько бьет его по плечу. От неожиданности он смеется и отстраняется.

– Ты с ума сошла, – говорит он. – Это же не серьезно. Так, игра.

Он обнаруживает, что она позволяет бельгийскому послу, обаятельнейшему франкофобу, смотреть на нее в присутствии мужа с нелепым нескрываемым вожделением.

– Какая же ты сука, – говорит он ей.

Он овладевает ею грубо и властно, как любовник, утверждающий свое право, берущий то, что ему принадлежит. Если он и причиняет ей боль… если она извивается от боли… он тоже вправе так поступать – это лишь умножает неистовство его наслаждения. Но она, конечно, не противится. Противиться ей не дано.

– Слушай… ты же знаешь, что я чувствую, – говорит он ей, – разве это не очевидно? Не делай из меня полного идиота.

Она смотрит на него, приоткрыв красивые губы. Она уже шесть месяцев беременна – Оуэном. Она носит прозрачные, легкие, со множеством ленточек одеяния и вычурные широкополые шляпы, которые приковывают взгляд к ее голове. Хотя она часто страдает мигренями, запорами и ночными кошмарами, в которых ей видится, как она рожает, все говорят, что она никогда еще не была так хороша. Говорят ей и ее мужу.

Внезапно ей становится страшно. Это уже не игра – веки ее трепещут, голос еле слышен, рука ложится на живот, словно желая защитить его.

– Я… я не знаю, о чем ты, – говорит она другу своего мужа, его другу детства, другу, который (ах, как часто она об этом слышала!) спас ее мужу жизнь. – Я не понимаю, – говорит она дрожащим голосом.

– Ты безусловно все знаешь, Изабелла, – говорит Ник. – Вы безусловно все знаете, миссис Хэллек.

Она раскрывается ему навстречу, принимает его. Так просто. И не нужно никакой дипломатии. Ни тревоги, ни слез, ни чувства вины, ни нелепых обвинений. Если любишь меня, если хочешь меня – при чем тут любовь! – иди сюда, черт бы тебя побрал.

Ни один мужчина никогда еще не был ей так желанен, как Ник Мартене. Это точно лихорадка, точно напасть. Физическое наваждение, которое время от времени переходит в почти философское – а можетплоть предать? Что такое тело? Кому-то оно дорого? Дорого оно Мори? А Мори узнает? На свадьбе шафер жениха был подавлен, рассеян, немного грустен. Увидев его с Джун Пенрик, она пробормотала про себя: «Дай мне время, только дай время!» – такая девственная и ликующая, в белом атласном подвенечном платье с тяжелыми хэллековскими жемчугами на шее и в ушах, застрахованными – она об этом не спрашивала, узнала «чисто случайно» – за 25 ООО долларов. «Дай мне время!»

А сейчас она трется щекой о его грудь, живот. Ничуть не стесняясь. Губы скользят по его телу. Изнемогая, он хватает ее за волосы, он стонет, а ей кажется, что у нее сейчас разорвется сердце.

Но ощущение блаженства вдруг исчезает.

Нет.

Не может она так любить Ника Мартенса. Целовать его всего, без остатка, чувствовать солоноватый вкус его тела на губах… да станет ли он после этого целовать ее. Не может она так любить ни одного мужчину.

Внезапно силы кончились. Всхлипнув, она не выдерживает.

– Я не могу больше, ох, оставь меня в покое, перебори себя и оставь меня в покое, не могу я, не могу…

Она без сил, сердцу, кажется, не справиться с таким напряжением.

Она громко говорит:

– Извини, я не могу… не могу.

И через две-три минуты этой пытке – а после рождения дочки четыре года тому назад Изабеллу все реже тянет к мужу и скоро совсем перестанет тянуть – приходит конец.

– Я люблю тебя, – шепчет Мори. Сонно, удовлетворенно, дыхание его постепенно выравнивается, рука легко покоится на груди жены. Ее муж. Точно он не знает. А может быть, и в самом деле не знает.

РАССВИРЕПЕВШИЙ ГНОМ

Но за кого же я все-таки вышла замуж? – раздумывает Изабелла.

Она, естественно, убеждена, что знает, почемувышла, но не всегда убеждена, что знает – за кого.

* * *

Было это на третий или четвертый год их супружества, после шумного, затянувшегося и совершенно чудесного ужина в Джорджтауне, куда Мори не хотелось ехать; Изабелла, считавшая, что она знает своего компанейского, трудолюбивого и слепо влюбленного мужа – насколько женщина вообще может знать мужчину, – вынуждена была, к своему огорчению, сказать себе, что она вовсе его не знает.

На ужине были неглупые, живые, хорошо информированные, умеющие выпить люди, не слишком, прямо скажем, высокого ранга, и в этой компании Изабелла, причесанная на французский манер – гладко, с тугим узлом, – сияя красотой в своем белом шелковом брючном костюме с глубоким вырезом, состязалась в остротах, колкостях и смелых анекдотах с самыми веселыми и бесшабашными гостями. Она рассказала длинную, закрученную и хоть и смешную, но в общем-то грустную историю о некоем X, высокопоставленном чиновнике госдепартамента, явно покатившемся под уклон и ставшем добычей вашингтонских сплетников; история эта пошла от журналистки Эстер Джексон, у которой в течение нескольких лет был роман с X, не слишком бережно хранившийся в тайне, и которая знала о бедняге самые невероятныевещи.

История имела огромный успех. Изабелла еще в школе овладела искусством рассказывать зло, остроумно, со знанием дела, а после замужества – с тех пор как она «заняла подобающее место», став популярной вашингтонской дамой, – она еще и отточила свое мастерство, напуская на себя эдакий забавно-наивный вид. Своим слегка вибрирующим голосом, прикрываясь красотой как щитом, она несла такое, чего, казалось, и сама не понимала, – в этом-то и состояла коварная сила ее воздействия. Хотя женщины не находили ее столь занятной, как мужчины, но и они смеялись вместе с мужчинами и потом рассказывали по всему городу, как миссис Хэллек всех очаровала. Она умелабыть теплой – к отдельным людям, умелапомалкивать и даже держаться скромно – в определенной компании. Это, видимо, было частью ее стратегии, хотя дамы этого пока еще не раскусили.

Мори вздумалось уехать с ужина в половине двенадцатого, что было уж очень рано, и Хэллеки несколько минут обсуждали, ехать ли ему домой в такси, а Изабелла останется еще на часок и потом вернется домой на машине; или же Мори поедет на машине, а Изабелла возьмет такси; или же – и это было наиболее вероятно – Изабеллу подвезет кто-нибудь из гостей? Там было немало одиноких мужчин – вдовцов, разведенных, разъехавшихся с женами, – которые охотно вызвались бы выполнить эту миссию. Однако в конце концов Изабелла и Мори решили ехать вместе.

По дороге домой она заметила, что муж сидит какой-то притихший, замкнутый и не склонен поддерживать разговор. Машину он вел менее ровно, чем обычно. И в профиль казался пожилым человеком – усталым, ушедшим в себя, даже слегка осуждающим. Его совсем измучила эта работа в Комиссии, подумала Изабелла: ведь он вынужден сидеть там по десять часов в день, а то и больше, или, несмотря на все еще скромное положение, он уже занимается весьма щекотливыми делами, главным образом потому, что возникли серьезные проблемы с одним из заместителей директора Комиссии, возглавляющим отдел Мори. А потом, ему претит – во всяком случае, не нравится – вашингтонская «светская круговерть», как он это упорно именует. «Но так уж устроена наша жизнь, – говорит, защищаясь, Изабелла, – в такой среде мы живем». Однако сегодня она соглашается, что вечер был не слишком выдающийся,двое или трое мужчин перепились, а дамы были даже скучнее обычного.

Только когда они стали укладываться спать, Изабелла поняла, что дело худо всерьез. Раздеваясь в гардеробной, она наблюдала за мужем в зеркало на двери – а дверь находилась в глубине спальни – и увидела, что он стоит неподвижно на ковре, полураздетый, сняв брюки с узловатых, коротких ног. Стоит в носках, в боксерских трусах и белой рубашке с расстегнутыми манжетами. Губы его шевелились, он еле заметно покачивал головой, словно препирался с кем-то.

– Мори!.. – шепотом окликнула его Изабелла. Но он не услышал.

В этой спальне, обставленной красивыми вещами – доставшимися в наследство от Хэллеков, подаренными под влиянием момента стариком Луисом, а французское кресло-качалку Изабелла сама купила на аукционе, – бедный Мори Хэллек выглядел человеком случайным, этакий гном, с мальчишеским, преждевременно изборожденным морщинами лицом, забредший в чужие владения. Он был грустный, слегка комичный, даже чуточку пугающий: Изабелла видела, как шевелятся его пальцы, и он, несомненно, разговаривал сам с собой. А ведь выпил с семи часов вечера всего два бокала, причем один бокал сухого белого вина.

Он сошел с ума, в панике подумала Изабелла. И в эту секунду ей вспомнились давно забытые слова матери: «Твой отец рехнулся… это с ними бывает… с мужчинами… накатывает и проходит… с ними нельзя жить… не повторяй моей ошибки…» – слова, слышанные Изабеллой, когда ей было лет шесть или семь; и странные слова Ника Мартенса, сказанные в больнице, где она лежала после рождения Оуэна, а Ник прилетел, чтобы поздравить счастливых родителей и стать крестным отцом младенца: «Если когда-нибудь что-то случится, Изабелла, я хочу сказать, если… если Мори когда – нибудь… Если между вами произойдет разлад… Если он когда-нибудь… Трудно такое говорить, но… в школе Бауэра, да и в колледже… случалось, он вел себя довольно странно… Он ведь по натуре эксцентричен, от природы он одинокий волк, и это, конечно, замечательно, что он сумел выбраться из своей скорлупы и женился, а теперь еще и стал отцом, и он так счастлив… это изменило всю его жизнь… но я не уверен, что он сможетизменить свой образ жизни… ты понимаешь, о чем я говорю, это не кажется тебе бессмыслицей? Или я только оскорбляю тебя?» «Оскорбляешь», – холодно произнесла Изабелла. И вот сейчас, когда Изабелла подошла к мужу в своей длинной шелковой ночной сорочке, с распущенными по плечам волосами, без туши на ресницах и без теней на веках, вообще без всякого грима, лишь с тонким слоем крема на лице, он поднял на нее глаза и долго смотрел – так, что ей стало не по себе. Он словно увидел привидение, и, хотя она и красавица или, во всяком случае, претендует на то, чтобы считаться красавицей, это онабыла здесь человеком случайным.

– Ты!.. – хриплым шепотом произнес он.

И прежде чем Изабелла успела хоть что-то сказать, прежде чем она успела спросить этого нелепого человечка, какого черта на него накатило, Мори Хэллек – уму непостижимо – принялся, заикаясь… рыдая… поносить… обвинять, и это было так неожиданно, что Изабелла стояла точно парализованная и в изумлении молча лишь смотрела на него. Ни разупрежде!.. Ни разуза все время их супружества!.. Чтобы такая злость! Такая брызжущая слюной ярость!

С губ его срывались бессвязные слова, а она была в таком ужасе, что даже не пыталась их осознать, и поток слов извергался и извергался – голос его дрожал, и руки тряслись, даже колени дрожали, и она вдруг вспомнила, как Ник не раз говорил ей: «Если он когда-нибудь сорвется с крючка», подразумевая под этим: «Немедленно вызывай меня», и вот она стояла, застыв, глядя на своего мужа, который обожал ее, такого глупого, и ребячливого, и одержимого любовью к ней, а слова сыпались ей на голову, и она не пыталась защищаться – да и как бы она могла? – даже не пыталась понять, что значат эти слова.

– Как ты могла… развлечения ради… только чтоб рассмешить этих идиотов… как ты могла изобрести такое… исказить… солгать… такая безответственность… жестокость… цинизм… придумать забавы ради… такое презрение к правде… это преступно… этому нет названия… несправедливо… преподнести такое дуракам, чтоб их потешить… да как же ты могла… и Ник туда же… я не могу с этим мириться… я не стану… такое высокомерие… такая мания величия… презрение… ехидство… полуправда и ложь… взять человека и распорядиться им как своей собственностью… устроить из его жизни фарс… а вся сложность жизни, личная биография… человечность… это невыносимо… и ты, и все эти люди… и Ник… я же пытался объяснить… пытался тебе сказать… вам обоим… такое полное пренебрежение… такое неуважение ко всем… такое презрение… не только к вашим жертвам, но и к слушателям… а истина… о том, какова истина… справедливость… равновесие… общность… закон… Да как же ты могла, ты, моя жена!..

Не сразу – собственно, только через неделю или дней через десять – позвонила Изабелла Нику в Бостон на службу и рассказала о том, как взорвался Мори. К тому времени ярость у Мори, естественно, прошла, он извинился, Изабелла всячески показывала, что все забыто.

– Я, конечно, знаю, что ты вовсе так не думал, – сказала она, успокаивая встревоженного мужа. – Я, конечно, знаю, что ты любишь меня.

Она рассказала Нику, в чем винил ее муж, но не сообщила, что при этом был упомянут и Ник, хотя и косвенно. Она рассказала Нику, что увидела тогда совершенно незнакомого ей Мори Хэллека – законника, судебного чиновника, человека, исповедующего что-то ускользавшее от ее понимания, впрочем, пожалуй, она и не пыталась это понять: слишком это было абстрактно, чтобы заинтересовать ее. Она рассказала Нику, что ни тогда, ни потом не оправдывалась, ибо чувствовала, что по кодексу мужа ей нет оправдания.

И с тех пор Изабелла Хэллек рассказывала свои наиболее смелые, наиболее смешные, наиболее безнравственные истории только в отсутствие мужа.

БОРЕНИЕ

– А вы знаете греческий миф «Суд Париса»? – ни с того ни с сего во время перерыва в игре спросила Джун Мартене. (Мори и Ник сделали перерыв, чтобы выпить чая со льдом, который Изабелла вынесла из дома.) – Так получилось, что я читала его вчера вечером – нашла старую книжку в твоей библиотеке, Изабелла.

– О да, – говорит Изабелла.

– Я раньше любила эти греческие мифы, – говорит Флоренс Силбер, – но они у меня все так путаются. Боги непрерывно во что-то превращаются – или превращают во что-то смертных, – это мне казалось не очень справедливым: ведь никто не в силах им противостоять. А о чем это, «Суд Париса»? Я что-то не помню.

– Я прочитала его чисто случайно: Одри так раз бушевалась, что я решила развлечь ее, – говорит Джун своим низким, хрипловатым голосом, улыбаясь и глядя поверх красного глиняного корта в пустоту – в лес.

Изабелла, которая смотрит на мужа и Ника и подмечает, как играют мускулы под влажной трикотажной рубашкой Ника и какие бронзовые курчавые волосы у него на ногах, отвечает рассеянно. (Да, она тоже читает Кирстен, Кирстен любит засыпать, посасывая палец и слушая какую – нибудь историю, ну а Оуэн… Оуэн, конечно, для этого уже слишком большой: он сам читает и такой стал критикан!)

– Греческие мифы очень интересны, – медленно произносит Джун. – Я их терпеть не могла, когда мы изучали их на древнегреческом в колледже, потому что они такие жестокие и безжалостные, и еще, наверное, потому, что мы обнаруживаем в них беспощадную правду о себе. И эта правда – хоть и прошли века, – похоже, не изменилась.

– Насколько я помню, – говорит Флоренс, затягиваясь сигаретой и выпуская дым, который этаким веселым грибом окружает ее лицо, – эти мифы, в общем, довольно risque [40]40
  Рискованные, смелые.


[Закрыть]. Это слово все еще употребляют? «Risque»? Оно было в ходу в пятидесятых, во времена нашей юности.

Джун смеется, и Изабелла вторит, хотя все ее мысли – о двух мужчинах. Ее тревожит и раздражает, что у Мори такой загнанный вид и тем не менее он упорствует, не желая прекращать игру, а он уже стал заметно прихрамывать. Ник же – почему Ник, хоть и вспотел, демонстрирует такую кипучую энергию, почему его дурацкие шуточки по адресу Мори так отчетливо разносятся по всему корту?.. (Изабелле недавно пришло в голову, что, когда ее муж и Ник вместе, они перестают быть самими собой. И у того и у другого куда-то исчезают достоинство, обаяние, ум, даже чисто физическая привлекательность – все те качества, какие обнаруживает каждый из них порознь. Интересно, думает она, как они ведут себя в Комиссии. Интересно, думает она, так же ли пристально наблюдает Мори за Ником и так же ли экспансивен, так же ли самонадеянно дерзок Ник. Их дружба вполне может вызывать раздражение у коллег – ведь благодаря ей в их речи столько недомолвок и намеков, столько полуоборванных фраз, которые им, однако, вполне ясны, – и делается это в известной мере, чтобы отгородиться от окружающих.)

– Зевс превращается в золотой дождь, чтобы овладеть какой-то несчастной толстой девственницей, – говорит Флоренс, – или в вола… а может быть, в быка?., словом, и то и другое малопривлекательно. А вот золотой дождь!.. Тут не сразу и поймешь, что на тебя обрушилось.

– Да, – говорит Джун, рассмеявшись и сразу поперхнувшись, – в греческой мифологии довольно многое связано с жаждой обладания. Такое впечатление, что все только об этом и думают.

– Мужчины – да, – говорит Флоренс. – Вы, кстати, читали на днях в газете… об эксперименте, который провел один психолог… по-моему, со студентами… имена их, конечно, не названы… так вот, им показали порнографический фильм с изнасилованием, женщина там ужасно страдает, и фильм сделан с большимиподробностями; а потом мальчишкам предложили высказаться, и они заявили, что если б были убеждены, что их не поймают, то «скорее всего» проделали бы то же самое.

– По-моему, не следовало проводить такой эксперимент, – тихо произносит Джун. – Где ты это прочла?

– В «Тайме». На днях. Да, действительнопрочла.

– Но право же, такого не может быть, – говорит Джун, подняв глаза и щурясь, – я хочу сказать… ведь это… все – таки… студенты… Ну, если бы еще такой эксперимент провели в тюрьме…

– Да нет же, я читала это, читала, – говорит Флоренс. – Смотрите, они снова начинают игру. Бедняге Мори, видно, так жарко…

– Право же, я не думаю, что этой статье можно верить, – говорит Джун, не глядя на игроков, хотя Ник как раз готовится подавать и весьма изящно распрямляет плечи и руки. – В газетах ведь подтасовывают факты. Этому просто нельзя поверить. Молодежь сейчас так взбудоражена в связи с войной, напалмом, вьетнамскими переселенцами…

– Она, по-моему, взбудоражена в связи с призывом в армию, – говорит Флоренс.

– Но чтобы студенты —и изнасилование…

– При условии, что их не поймают, только в этом вся и загвоздка. Но почему тебя это так удивляет? – спрашивает, явно забавляясь, Флоренс. – Ты же сама только что говорила про греческие мифы: все-де остается по-прежнему, хотя проходят столетия, разве не так?

– Пятнадцать – ноль! – кричит Ник. Мори только что отбил посланный им мяч и попал в сетку.

– Но… – говорит Джун.

– Почему бы нам не последить за игрой? – произносит с улыбкой Изабелла, наклоняясь и дотрагиваясь до плеча Джун, чтобы угомонить ее. Если Изабеллу и тревожит то, что становится уже поздно… гости ведь уже выехали с Саранака… и у мужа такое раскрасневшееся лицо, а Ник так агрессивен, и дети расшумелись, – она, конечно, и виду не подает. Здесь, на Биттерфелдском озере, она для всех – молодая миссис Хэллек, и в своих владениях она – королева. – Может, они тогда поскорее кончат… мы сможем выпить в доме и отдохнуть…

– «Суд Париса» – этот миф я не помню, – говорит Флоренс. – Парис что, кого-то убил? Какую-то девушку?.. А она потом превратилась в дерево?.. Или она превратилась в дерево до того, как он ее убил…

– Нет, Парис был обычным смертным, – медленно произносит Джун, – ты спутала его с кем-то, и он не пытался ее убить, он пытался овладеть ею…

– Именно: овладеть, – говорит Флоренс, – а я что сказала? Убить? Конечно, я имела в виду – овладеть. Я действительносказала «убить»?

Джун прочищает горло и начинает пересказывать миф, и Изабелла с досадой отодвигается от них. Джун обожает поучать, командовать, вечночитает нотации, когда она среди женщин, и никак не раскрывается, когда она среди мужчин, особенно при муже. («Твоя жена такая напористая, хоть и действует тихой сапой и никогда ничего прямо не скажет», – говорит Изабелла Нику. И Ник удивленно отвечает: «В самом деле? Вот уж не замечал».) Изабелла пыталась наладить дружбу с Джун, но Джун не пошла ей навстречу: в ней крепко засело зернышко ненависти. Изабелла это отчетливо чувствует, хотя сама держится с Джун более чем тепло. Значит, ты боишься потерять его, моя девочка, думает Изабелла, значит, ты перепугана – прекрасно, ты на крючке. Кроме Ника и Джун, Изабелла – единственная, кто знает, что Джун известно о двух или трех «невинных» романах Ника за одиннадцать лет их супружества… и знает также, во всех подробностях, как реагировала Джун на признания Ника: истерика, неверие, возмущение, слезы, смирение, «жалость» (что показалось тонкому уху Изабеллы наигранным), прощение – и страх.

Она исподтишка разглядывает Джун. Плохо причесана – волосы от жары развились и висят прямыми патлами, на лице ни пудры, ни крема, так что – при таком солнце – видна каждая пора на носу, сутулится, в обрезанных джинсах и спортивной рубашке, что, право же, выглядит уж слишкомзатрапезно. Точно она поехала со своим семейством в горы, провести в палатке уик-энд, а не в гости к Хэллекам. Точно она невидимка, защищена от взглядов. Впрочем, Джун так и не освоилась в Вашингтоне, она утверждает, что «не понимает» этот город, его обитателей; Изабелла же считает это неумением понять, почему она здесь несчастна. А ведь должна бы сообразить, что Ник – блистательный, честолюбивый, энергичный Ник – просто не мог ни одного года больше оставаться в той фирме, примирившись с их подачкой, – как будто они не понимали, что представляет собой Ник Мартене! Повысили по службе, но с какой оскорбительно ничтожной прибавкой, посадили в откровенно уродливый кабинет, без личной секретарши…

«Черт побери, да неужели она не хочет, чтоб ты был счастлив?» – спросила Изабелла.

«Ну-у… она боится».

«Боится – чего?»

«Боится».

Изабелла крепче сжимает телефонную трубку и поднимает голую ногу, чтобы обследовать, не слез ли лак с ногтей. Ногти в хорошем состоянии, хотя прошло уже два дня с тех пор, как она их красила, – прекрасно. Она говорит: «Я не могу с тобой согласиться. Джун вполне уравновешенная, целеустремленная, ответственнаямолодая женщина. Она же защитила диссертацию по… по чему же это?., по патронажу… хотя была беременна, и она не боится спорить с тобой о Вьетнаме, и она… ну, словом… удивительно независимо себя ведет: сама, например, подстригает себе волосы даже сзади, где ей не видно… или, протирая очки, лизнет стекла языком и вытрет о блузку».

Ник молчал. Он не рассмеялся. Затем спокойно произнес: «Это недостойно тебя, Изабелла».

«Наверно, да», – рассмеялась Изабелла.

А сейчас Джун рассказывает Изабелле и Флоренс о греческой богине Эриде. Слово это означает «раздор», «борение». Однажды Эрида бросила трем богиням – Гере, Афродите и Афине – яблоко для «прекраснейшей». Богини, конечно, заспорили (каждая считала себя «прекраснейшей») и призвали Париса решить спор. (Париса. Смертного. Но самого красивого из смертных на земле.)

Согласно мифу, каждая из богинь пыталась подкупить его, каждая обещала чем-то одарить: Афина – мудростью [41]41
  Согласно мифу, Афина предлагала наделить Париса храбростью героя.


[Закрыть], Гера – божественной властью, Афродита – невестой, самой красивой из смертных.

– Это была Елена Троянская, – говорит Джун. Рассказывает она как бы между прочим, беседы ради, но Изабелле не по себе. – Ну и конечно, нет ничего удивительного в том, что Парис объявил самой прекрасной Афродиту: он предпочел получить Елену… ему пришлось выкрасть ее – с этого и началась Троянская война.

– Ах да, – говорит Флоренс, – конечно, Троянская война. Первая из больших нудных войн.

– Дело в том, – поспешно перебивает ее Джун, – дело в том, что, когда я вчера вечером читала это Одри, меня поразила одна вещь: похоже, ничто не имеет такого значения, как физическая красота, – ни даже мудрость, ни даже власть.Только физическая красота. Елена Троянская – красивейшая из смертных, и так далее и тому подобное… скучно. И судья – мужчина. Судья – Парис. Он всего лишь смертный, но имеет право судить богинь, потому что он – мужчина. Потому что они дали ему власть. А вот почему они дали ему такую власть, не сказано…

Долгая пасовка: Ник, потом Мори, и снова Ник, и снова Мори – кто промажет?.. Дети подыгрывают, изображая крайнее напряжение, Оуэн дурачится, как клоун, прикрывая глаза рукой.

– Спрашивается – почему, – говорит Джун, подняв взгляд на Изабеллу и Флоренс, улыбаясь, щурясь от солнца, не стесняясь своей толстой кожи и паутинки белых линий под глазами. – Эта история просто потрясла меня вчера вечером: почемумужчине дана такая власть?

Пасовка обрывается после резкого удара Ника, пославшего мяч под необычным углом, так что он падает сразу за сеткой, бедняга Мори кидается к мячу, но не только упускает его, а и сам головой попадает в сетку.

– Всё! – восклицает, хлопая в ладоши, Изабелла. – Теперь уже конец? Вы оба великолепно играли, но, мне кажется, становится уже…