Текст книги "Ангел света"

Автор книги: Джойс Кэрол Оутс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 34 страниц)

Короче, потом, на той стороне этой бурной реки, которую его компаньоны уже пересекли (или утверждают, что пересекли: ведь никого из вашингтонских «голубей» не разыскивает ФБР по подозрению в убийстве… пока неясно, разыскиваетли их ФБР вообще), – на той стороне этой реки у него и у Кирстен будет достаточно времени, чтобы подумать, и послушать, и впитать в себя, и пережить. Но в данный момент ему не хватает терпения, а быть может, и умения воспринять основы, историю, даже послушать рассказы о первых «голубях» и их судьбах, или о порвавших с организацией «голубях», или о тех, кто укрылся в Денвере, Ванкувере, Мехико. Он не теоретик, его мало волнует – в данный момент – это безобразие с кандидатами в президенты, или эта безобразная обанкротившаяся фашистско-капиталистическая двухпартийная система, которая существует в Америке, или – в особенности – это безобразие, которое творят «реакционеры» в далеком Пекине, оскверняя Мао и строя на этом свои политические карьеры. Зато его, конечно, волнует предстоящее убийство Ника Мартенса, который представляется мировой совести воплощением коррумпированного «правосудия» в Соединенных Штатах, – но прежде всего его волнует, неотступно, предстоящее убийство некоей «Изабеллы Хэллек». Женщины, случайно оказавшейся его матерью.

* * *

Шерли Макгрегор, она же «Шерли Кэйн», она же «Огюета» (так она сама себя назвала по имени одной из революционерок, мученицы-анархистки Огюсты Вайян, казненной в Париже в 1893 году), отвечает за подготовку материалов для публикации и распространения в «Вестнике Революционной армии американских серебристых голубей» – бюллетене, выпускаемом раз в два месяца на дешевой бумаге, объемом обычно около пятнадцати страниц, – а также за перепечатку ранее опубликованных материалов организации: «Стратегия из 17 пунктов по разрушению американского феодального государства»; «"Я обвиняю!" – путешествие по фашистской Америке»; «Призыв к оружию». Она же организовала перепечатку классических революционных трудов, оплачивая ее из собственного жалованья: «Наука ведения революционной войны. Руководство по применению и изготовлению нитроглицерина, динамита, пироксилина, гремучей ртути, бомб, запалов, ядов и т. д.» великого Иоганна Моста; выдержки из книги Франца Фанона «Обездоленные мира сего»; стихи, размышления и наставления Мао. На плотной бумаге она каллиграфическим почерком вывела два смертных приговора.

Революционная армия американских серебристых голубей

Группа Восточного побережья

Ко всеобщему сведению!

Настоящим возвещается, что после должного судебного разбирательства по законам естественных прав человека преступнику, представителю международного фашизма и капитализма, вынесен не подлежащий обжалованию смертный приговор. Месть за народ!

Преступник:

Судебное постановление: смертная казнь.

Судебное постановление подписано: суд народа.

Дата: 8 сентября 1980 года.

Фамилии будут впоследствии аккуратно впечатаны.

Оуэн резко опускает нож. Без колебаний. Удар, и другой, и третий. Его взмахи разрезают воздух… он слышит свое тяжелое дыхание… сердце его набухает и, кажется, сейчас разорвется… но в следующую секунду он уже спокоен, все становится обычным. По Бидарт-стрит едет транспорт; городской автобус поскрипывает, и вздыхает, и выпускает ядовитый отработанный газ.

Оуэн ждет второго звонка от сестры. Она позвонит —она же обещала.

Девять часов пять минут. Девять часов десять минут.

Голос – голос радиодиктора – доносится снизу сквозь дощатый пол. Это Адриенна, нервничая, бесцельно крутит ручку приемника, пытаясь найти «новости», которые, она знает, все равно искажены, если не полностью фальсифицированы. Есть такая станция – У КУГ-ФМ. По ней круглые сутки передают новости. Заложники в Иране, волнения в Польше, слухи о недовольстве и волнениях в сельских районах Китая, кампания по выборам президента у них в стране – Оуэн застыл в презрительной позе и даже не кричит ей, чтобы она выключила эту чертову штуку, иначе он перережет ей глотку.

Кирстен и Ник. Кирстен и Тони Ди Пьеро.

Неужели это возможно? А не все ли равно?

– Я – орудие, – громким шепотом произносит Оуэн, проводя большим пальцем по остро отточенному лезвию ножа. – Все мы – орудия. Но мне не терпится… великий Боже, до чего же мне не терпится!

Он ждет. Бадди внизу, в своей мастерской, доделывает – он называет это «игрушкой» – компактную небольшую бомбу, которую Оуэн отнесет на Рёккен, 18. Дело в том, что все сочли «казнь» недостаточной: обсуждая ее, обсуждая символическое значение, которое она будет иметь, все решили – правда, Оуэн первым высказал такую мысль, – что необходимо нечто более ошеломляющее, больше воздействующее «на публику».

– Уничтожить все, – сказал тогда Оуэн. И умолк.

Ули невольно и на редкость некрасиво взвыл:

– Этот дом! Это же один из домов Слоуна!

Минутное молчание. Молодые люди переглянулись: они понятия не имели, что на этот разхотел сказать Ули Мэй… Бадди закатил глаза:

– Слоуна?.. Ну и что?..

И тогда Ули согласился:

– Что ж, хорошо. Пожалуй, правильно. В конце концов это же рядом с Думбартон-Оуксом.

Бледное блестящее лицо Кирстен, пряди волос прилипли ко лбу. В Вашингтоне жара. День за днем над городом висит неподвижный жаркий воздух. Изабеллы нет в городе – Изабелла уехала на неделю к друзьям на какой-то остров у берегов Северной Каролины… Изабелла скоро вернется… Ник тоже куда-то уехал, скорее всего на остров Маунт-Данвиген… он вернется после Дня труда [56]56
  Первый понедельник сентября.


[Закрыть]… после Дня труда многое станет возможным.

Кирстен цепляется за руку Оуэна. Хныкающее, липнущее, утомительное дитя.

– Мы же не знаем их, Оуэн, – говорит она. – Даже мамочку. Даже папочку. Мы не знаем, кто они сейчас… кем были.

Оуэну слегка противна эта его сестричка. Однако исходящий от нее запах отчаяния возбуждает его.

И он произносит высокомерным тоном Ули Мэя:

–  Действиеесть способ познания.То, что мы с ними сделаем, восполнит любые проколы по части знания.

Кирстен отбрасывает волосы с глаз, смотрит на него своими горящими остекленелыми глазами, раздумывает. Эта молодая особа теперь часто удивляет Оуэна тонкостью своего восприятия, своей категоричностью, самим характером своих сомнений; вот и сейчас она удивляет его, прошептав как бы извиняющимся тоном:

– Нет. Думаю, ты ошибаешься. Действиеесть всего лишь действие.

Ульрих Мэй взвешивает на руке, на своей раскрытой ладони, красивый сверкающий нож и говорит мягко, убеждающе, словно после стольких недель Оуэна Хэллека надо еще убеждать, а не сдерживать:

– Просто из чистого любопытства я разыскал ее, Оуэн, – я ведь, как тебе известно, без труда вращаюсь в этих кругах, – и даже на меня при всем моем опыте она произвела отталкивающее впечатление – и своим видом, и своим поведением, и кругом своих «друзей». Ее новый любовник – эта тварь Тим Фокс, – ты наверняка слышал о нем, да?., так называемый журналист, «телезвезда», самозваный исследователь частных жизней… И среди них этот старик, генерал Кемп, в своем кресле на колесиках, этакая высохшая мумия, молчаливый призрак, который время от времени только склабится, – отвратительныйчеловек. Возможно, ему приостановили рак, а возможно, он просто отупел от морфия – у меня не хватило духу спросить.

– Когда это было? – спокойно спрашивает Оуэн, не отрывая взгляда от ножа. – В чем она была?

– Твоя мать?! Ах, Изабелла де Бенавенте! Не помню, что на ней было… помню только, что она что-то несусветное сотворила со своими волосами – вся голова в мелких завитушках, колечках, вихрах – прическа слишком для нее молодая, но красиво: костяк лица у нее для этого вполне подходящий. Последнее время она, к сожалению, приобрела привычку пронзительно взвизгивать. Воет как пьяная баба. В ее кругу этого, конечно, никто не замечает… Я отвел ее в сторонку, словно мы старые друзья, и какое-то время мы и былидрузьями – очень веселились, она измазала помадой мне щеку, обняла меня, я задал ей несколько обычных светских вопросов – обычная болтовня, – а потом, озорства ради, перевел разговор на определенную тему: «Как ваши дети, Изабелла?.. Очевидно, скоро уедут в школу?.. Вам будет их недоставать».

Она начала было что-то говорить – скорее всего, думаю, собиралась нахально соврать… потом вдруг буквально замерла… отодвинулась от меня… посмотрела вдаль… не сказала ни слова.

«У вас же двое таких прелестных детей!» – льстиво произнес я.

Но нет, нет – ни звука.

Оуэн внимательно слушает, слегка склонив голову набок. Затем фыркает и разражается смехом.

– Этот Тим Фокс, ну и тварь, – продолжает разглагольствовать Ули, – один из самых ловких паразитов нашего времени: бичеватель «пороков», как он это называет, говоря о других… эти его злобные статьи, его злобные программы по телевидению… право же, я считаю, надо бы его приговорить… я буду на этом настаивать… если… если все сложится как надо… но пока хватит об этом. Знаешь ли ты, что Фокс года два или три тому назад покровительствовал одному советскому поэту-диссиденту – я забыл, как беднягу зовут – какой-то там Григорий; так вот Фокс поднял страшный шум, чтобы этого Григория впустили в Штаты… он сбежал, по-моему, в Париже… и был очень беден… почти не говорил по-английски… словом, в прескверном был состоянии… и вот Фокс принялся бить в барабаны, организуя поддержку, сбор средств, и Григорий приехал в Штаты, и начались приемы за приемами, и интервью, и несколько нью-йоркских издателей широковещательно оповестили, что собираются его печатать, – словом, обычная история… а потом Фокс устроил ему выступление здесь, в Вашингтоне, в Центре Кеннеди: весь кассовый сбор должен был пойти Григорию – или, во всяком случае, большая его часть… и явилась уйма народу – это было настоящее событиенедели… должен признаться, я тоже пошел: мне всегда любопытны «диссиденты»… и поэты… и вечер оказался полным провалом: Григорий стоял на авансцене и читал свои стихи по-русски – нечто абсолютно непонятное, галиматья, он раскачивался с закрытыми глазами, читал страстно, потел – словом, все было по-настоящему и, естественно, зрелище весьма волнующее… развлекательное – на какое-то время. На сцене, конечно, были переводчики, и они собирались переводить стихи на английский, но Григорий впал в транс или сделал вид, будто он в трансе, и не давал им читать… и зрители постепенно начали уходить, маленькими виноватыми группками… пока нас не осталось всего несколько человек. Но потом все говорили – и это было напечатано! – какой это «мужественный» человек и «потрясающий поэт».

Оуэн хохочет, вторя ему. Широкие плечи Оуэна дрожат.

– Вы так и сказали ей: «У вас же двое таких прелестных детей», – говорит Оуэн. – Хотелось бы мне видеть лицо сучки!

В те давние времена, в те давние годы, готовясь к отъезду в летний лагерь – а Оуэна в течение нескольких лет отправляли в Ныо-Гэмпшир, потом однажды отправили в «оздоровительный лагерь» в Кэтскилз, – он ставил на пол своей комнаты – иногда за две недели до отъезда – один-единственный большущий чемодан, который собирался брать с собой. Перспектива поездки в лагерь всегда вызывала у него невероятно радостное волнение: в детстве он обладал прекрасной способностью забывать огорчения. Итак, чемодан вынимали из стенного шкафа – мальчику потакали, миссис Салмен помогала уложить белье, носки, полотенце, банные принадлежности, словно он уезжал на другое утро, и он проводил долгие часы, просто глядя на открытый чемодан, листая глянцевые цветные брошюры с видами лагеря и перечитывая инструкции к фотоаппарату «полароид». Когда наступало утро отъезда, у него чуть ли не поднималась температура от лихорадочного волнения.

И вот теперь в комнатенке, отведенной ему на Бидарт – стрит, 667, Оуэн Хэллек раскладывает на койке свой костюм убийцы, нож, моток тонкой прочной беспощадной проволоки, темные замшевые перчатки, карманный фонарик, бутылочку с хлороформом, красную коробочку с таблеткой. Он не ходит по комнате, он стоит неподвижно, смотрит, созерцает. Другие «голуби» не мешают ему, даже не зовут его есть. Он находится в состоянии ожидания, в состоянии священнодействия, а возможно, рассуждают они – ибо это достаточно проницательные молодые мужчины и женщины, – он просто заточил себя, как держат в заточении ищейку, и может быть – очень даже можетбыть (ибо другие «голуби» и примкнувшие к «голубям» по мере приближения момента «удара» не раз поступали поистине непредсказуемо) – опасен.

Так или иначе, это новообращенный редкостного упорства и преданности делу. «Голубь», из которого вполне может выйти герой.

Он с нежностью раскладывает бесценные предметы один за другим. На своей аккуратно застеленной кровати. Созерцает их, скрестив руки. Смотрит на одно, потом на другое, потом на третье… Коробочка с таблеткой особенно притягивает его взгляд, хотя ему никогда не понадобится открыть ее, никогда не придется сунуть таблетку глубоко в рот и глотнуть, сильно глотнуть.(Так он себе это представлял. Так репетировал.)

В конце дня он снимает все предметы со своей койки и трепетно складывает их в стороне. День за днем, недели – а может быть, месяцы и даже годы – он ждал, он жаждал этого, он сейчас в состоянии священной невесомости.

Пробуждается он от пронзительного крика Изабеллы. Падая, она цепляется за него. Он представляет себе, как ломаются ее красивые ногти, он представляет себе, как на губах пузырится кровь.

Он распрямляется с ножом в руке. Они, скорее всего, в большой спальне или в примыкающей к ней ванной – «новой»: там так влекут к себе гладкие, стерильно чистые керамические плитки. Оуэн осторожно перешагивает через тело. Естественно, будет много крови. Он готовится к тому, чтобы кровь не вызвала у него паники или особого удивления; он не совершит ошибки и не запачкает в ней туфли.

В маленький блокнотик на спиральке он заносит свой так называемый план бегства: не наступить на кровь– и ставит рядом несколько звездочек.

Бадди говорит, почти не глядя на Оуэна. Пальцы его движутся умело и ловко.

– Я и сам не понимал, что втюрился в нее, – говорит он Оуэну, – я хочу сказать, мы ведь доверялией, она все про нас знала, и ее муж тоже: они присоединились к нам всего через несколько месяцев после меня… но эта их манера ходить вместе, устраивать дальние прогулки, закрываться у себя в комнате, а потом они захотели уйти от нас, и Ричард пытался забрать с собой пишущую машинку – утверждал, что это егомашинка, а на самом деле она была общая. Словом, – говорит Бадди, и тон его на минуту становится резким, – мы должны держаться принципа единства. А чтоб было единство, надо поддерживать дисциплину.

– Да, – бормочет Оуэн. Интересуют-то его пальцы Бадди.

– Армия без дисциплины – это не армия, – говорит Бадди. – Нельзя, чтобы люди шли каждый своей дорогой и каждый думал, что ему взбредет в голову… Ты знаешь принцип радиоволн? Так вот, по-моему, все должно быть именно так. На определенной частоте. Я могу воспринимать мысли, если нет чрезмерных помех и если я не велю себе этого не делать. Помехи возникают в… скажем… верхних долях мозга, в наиболее молодом мозгу… и, поскольку мысли передаются на более низких частотах, мне нетрудно их воспринимать. Так было и с Эдит. К несчастью для нее – суки, предательницы.

– Да, – говорит Оуэн, продолжая наблюдать за пальцами своего друга.

При этом Бадди работает осторожно, склонившись над рабочим столом, где полно всяких чудес. Палочки динамита; порох в небольших, но достаточно тяжелых ящичках; будильники в разной стадии разборки. Все такое точное, все такое поразительно настоящее: «Предметы – это то, что неизменно и вечно; а вот их форма – то, что меняется и неустойчиво»',Оуэн, наблюдая за Бадди, впадает в блаженство, близкое по накалу к состоянию Бадди, – просто от того, что он нашел дорогу сюда, в этот дом, в эту тайную комнату с черными шторами на окнах и голыми яркими 150-ваттными лампочками!., что он обнаружил – без всяких интриг, без всяких снобистских расчетов – такого необыкновенного друга: как точно действуют пальцы этого парня, как неопровержимо присутствие динамита и простой факт наличия будильника, чья минутная стрелка движется, движется… как успокаивающе тикает механизм…

Оуэн, который теперь редко думает о прошлом и никогда-о своем «личном» прошлом, внезапно вспоминает одну историю, рассказанную их классу профессором политических наук: дело происходило в Афинах; профессора пригласили на банкет в честь принца из Саудовской Аравии, а принц, как выяснилось, имел степень бакалавра Калифорнийского университета в Санта-Барбаре и магистра Гарвардского университета, где он учился у Генри Киссинджера – этого «очаровательнейшего», «красноречивейшего» человека, с самой «ясной на свете головой». Многие годы спустя Киссинджер, будучи госсекретарем, отправился в Саудовскую Аравию, увидел принца среди встречавших, тотчас его узнал и сказал: «Не верьте тому, что я говорил вам в Гарварде на лекциях, вот это – настоящее».

– И вот это тоже, – задумчиво произносит Оуэн, на блюдая за пальцами Бадди, – настоящее, неопровержимая логика…

– Я верю в машины, – тихо говорит Бадди. – В машины, работающие определенный срок. В таком случае, видишь ли, и машинаи времяявляются продуктами нашего мозга. В предстоящей глобальной революционной войне это будет иметь неизмеримое значение.

(Оуэну рассказывали – правда, не Бадди, который отличается скромностью, – что за эти годы он задумал и осуществил бесчисленное множество «ударов по врагу», собственно, он один из двух-трех гениев по изготовлению бомб, которыми располагает движение. Когда он жил в Нью – Йорке, он помогал пуэрто-риканской группе «Фурия» заложить бомбы и устроить пожар в Рокфеллеровском центре на Парк-авеню и на Уолл-стрите; самый знаменитый, эпохальный удар по врагу, когда ВСНО разбомбила ресторан на Уолл-стрите, где трое погибли и десятки людей получили ранения, был тоже частью общей стратегии Бадци – хотя он предпочел бы заложить бомбы в официальном учреждении, а еще лучше – в Центре мировой торговли, а не в ресторане. Подобного рода удары по врагу только оживляют давно приевшиеся доводы о «невинных» жертвах.)

– Да, – бормочет Оуэн, – машина…и время.Да. Я понимаю.

Это егобомбу сейчас собирают. Динамит, батареи, проволока, будильник. Дешевенький будильник, купленный в магазине мелочей, тут недалеко.

Оуэн, занятый своими мыслями Оуэн, никогда не говорил с Бадди или с кем-либо из новых друзей о своем отце и о смерти отца: ему ни разу не представилось возможности затронуть эту тему. Как и рассказать о болоте и о безмерно оскорбительном поведении следователя в Брин-Дауне. И о столь абстрактном и сентиментальном понятии, как «предательство», – ну какое это имеет отношение к «голубям», да и к нему тоже?

Бадди оборачивается, видит Оуэна и слегка испуганно улыбается, точно забыл, что Оуэн тут. Он несколько дней не брился, но все равно выглядит совсем мальчишкой, бесхитростным и довольно милым.

– Я поставлю его на полночь, – говорит он, – согласно плану, так?.. Хотя, конечно, ты можешь перенести взрыв на более позднее время, просто передвинув индикатор звонка. Сколько сейчас времени? Когда ты выезжаешь?

В другой комнате как раз зазвонил телефон. На часах – девять тридцать пять. Это, конечно, Кирстен. Оуэн словно пробуждается от глубокого сна и говорит, облизывая сухие губы:

– Да. На полночь. Спасибо.

КРАХ ЗА КРАХОМ

Впервые это случилось почти двадцать лет тому назад, после смерти второго ребенка Изабеллы. Девочки, которой не успели дать имя. Родившейся на одиннадцать недель раньше срока. Недоразвитое сердце и легкие, плохо функционирующая печень. Ник прилетает один из Бостона навестить Изабеллу в больнице Маунт-Сент-Мэри, где она лежит такая слабая после пережитого шока и потери крови, прозрачно-бледная, «точно ангел» – по не вполне уместному выражению одной из сестер.

Ник, Ник, муж другой женщины, потерявший голову от горя из-за Изабеллы. Влюбленный, потерявший от горя голову.

Он принес цветы – маргаритки и белые розы – и осмеливается взять ее за руку, в то время как Мори держит другую ее руку.

Наконец кто-то звонит по телефону, и Мори вынужден выйти – возлюбленные остаются наедине. Только они вовсе не возлюбленные: мертвая девочка – ребенок не Ника.

Изабелла со злостью выдергивает из его пальцев свою руку. На лбу у нее выступили тонюсенькие голубые жилки, губы – в белых трещинках. Она с ненавистью смотрит на Ника.

– Я знала, что ребенок умрет… я знала… не смей меня жалеть… ты и она…не сочувствуй мне… предпримем новую попытку – мы с Мори… за нас можешь не беспокоиться… не волнуйся… это же не твоя вина, верно?.. это не твой ребенок, верно?., а ведь ты именно об этом сейчас думаешь… я знаю… знаю…

Ник пытается ее утешить. Пытается успокоить ее. (А голос ее все повышался, она уже почти в истерике; он не может силой заставить ее замолчать и не может бежать из комнаты.)

Он твердо берет ее за руку. И наконец она умолкает посреди очередного обвинения. Она ненавидит его, она не может на него смотреть, она начинает рыдать – какое облегчение!.. и произносит лишь:

– Так или иначе, это нам в наказание. Мнев наказание.

А потом под влиянием минуты – минуты отчаяния – Ник весной 1965 года летит на конец недели в Стокгольм, просто чтобы увидеть Изабеллу Хэллек, которая «несчастна» и, расставшись «в порядке эксперимента на короткий срок» с мужем, сыном и вашингтонской жизнью, приехала сюда со своей маленькой дочкой Кирстен.

Яркий ветреный шведский июнь. Американские дипломаты поздравляют их с удачей: погода наконец переменилась!

Ник ревнует жену своего друга, которая пользуется такой популярностью в Стокгольме. У посольских чиновников. У шведов. В общем-то она вовсе не кажется ему «несчастной» – здесь, за границей, она вовсе не кажется ему женойего друга. Приемы следуют за коктейлями, а за ними завтраки и даже бесконечно долгий изысканный ужин в резиденции посла. Ник редко остается наедине с Изабеллой, да и в таких случаях она непременно тащит за собой свою дочурку.

– Я хочу знать только одно, – спокойно говорит Ник. – Вы с Мори действительно разъезжаетесь?

– А зачем тебе это знать? – спрашивает Изабелла.

– Я приехал в такую даль, чтобы увидеть тебя, чтобы выяснить, – говорит Ник. – А ты относишься ко мне как к дерьму.

Изабелла поворачивает к нему прелестное лицо. Она явно удивлена, а в душе – ужасно довольна; она говорит с улыбкой:

– Я действительно такк тебе отношусь?

А ведь могла бы вспыхнуть страсть, мог бы возникнуть захватывающий роман, медовый месяц в Стокгольме под холодным солнцем Балтийского моря, но что-то не так.

Потому что рядом нет Мори?.. Нет Мори, который определял бы их отношения?

Изабелла не желает слушать жалобы Ника на его брак, Изабелла рассказывает, как она несколько дней тому назад ходила на балет – парижская труппа – с одним чиновником из шведского министерства культуры. Изабелла и Ник шагают по Юргордену, не видя его, они посещают зоопарк под открытым небом в Скансене – ради Кирстен. (И малышке нравится там – сначала. Но гготом она устает и начинает капризничать – маленькое ее личико пылает от досады.) Они напиваются в ресторанчике на берегу канала до того, что обоим становится чуть ли не весело. И трезвеют и холодеют от картин Мунка в галерее Тильска – от созерцания всех этих высоких, прелестных скелетоподобных женщин, которым Изабелла невольно завидует.

Ник выпивает уйму шведского пива в необыкновенно высоких стаканах. И слышит свой встревоженный голос:

– Ты не можешь его оставить! Ты погубишь его.

Изабелла заходит к Нику в «Гранд-отель» – однажды – и приводит с собой хнычущую Кирстен.

Их последний вечер вместе испорчен небольшой толпой демонстрантов – протестующих против войны во Вьетнаме, протестующих против Америки вообще, – которые собираются перед американским посольством. Ничего не происходит, никто не пострадал, но Нику от ярости становится почти физически плохо, как и некоторым другим американцам, работающим в посольстве.

– Мерзавцы, – бормочет он, – сволочи, да как они смеют – критиковать нас.

А потом, шесть лет спустя, после того как многое было между ними и многого не было, Изабелла мчится по автостраде, и Ник выговаривает ей за сумасбродство – за ее связь с Ди Пьеро: как она может вот так, походя, причинять людям боль?! Как она может ставить под угрозу свой брак, своих детей?! Изабелла молчит.

– И все ради чего, – презрительно произносит Ник, – не думаешь же ты, что Ди Пьеро будет тебе предан…

Изабелла прерывает его:

– «Будет мне предан»? Странный оборот речи.

– Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду, – говорит Ник.

– А тыбудешь мне предан? – смеется Изабелла.

Они встретились пообедать впервые за много недель; они основательно выпили, и были, как всегда, невольные – а может быть, непременные? – минуты отчаяния, нежности и восторга. Но сейчас день уже клонится к вечеру, и над ними поистине зловещее, хмурое небо конца зимы. Изабелла жмет на газ, и Ник говорит, чтобы она перестала вести себя как идиотка, а Изабелла кричит, чтобы он оставил ее в покое, просто оставил в покое – и все, да как он смеет поучать ее, говорить, как она должна строить свою жизнь… свойбрак.

Он пытается успокоить ее, обнимает за плечи. Она отпихивает его – разъяренная, всхлипывающая как девчонка. Такое между ними бывает, это не что-то совсем уж необычное, но тут машина внезапно теряет управление, идет юзом и боком ударяется о бетонный барьер разделения посредине автострады; Изабелла вскрикивает, а Ника швыряет вперед на ветровое стекло, о которое он ударяется лбом – по счастью, не слишком сильно: стекло не разбилось, голова не проломлена.

Машина стоит. Изабелла рыдает. Ник молчит, белый как полотно, потирает лоб, ошалело моргает.

Машина стоит, но транспорт по-прежнему мчится по автостраде.

– Боже мой! – шепчет Изабелла.

Десять секунд, двадцать, тридцать.

Изабелла не смотрит на Ника, и через какое-то время Ник берет ее руку и сжимает холодные влажные пальцы.

– Великий Боже, – произносит Изабелла. – Я же чуть не убила тебя.

Они робко смотрят друг на друга. У Ника по лбу течет кровь.

Помолчав, Ник говорит:

– Мне надо бежать. Нельзя, чтобы меня застали здесь с тобой.

– Да, – еле слышно бормочет Изабелла.

Мимо мчатся машины – огромные грохочущие грузовики с прицепом, городские автобусы, легковые автомобили. Взгляд Изабеллы прикован к зеркальцу заднего вида. Полицейская машина? Уже?

– Мне надо бежать, – говорит Ник, – ты в порядке?..

– Да, – говорит Изабелла.

Но он по-прежнему не двигается. Они сидят рядом, ошарашенные, уставясь на барьер разделения и на поток машин, в полной прострации, в пустоте. Снова Изабелле кажется, что она видит полицейскую машину, снова она ошиблась.

– Если газеты напечатают… Если Мори… – Да…

– Мне надо бежать…

– Да… ты должен спешить…

Ник обнимает Изабеллу и внезапно, в отчаянии, утыкается в нее головой, целует в горло, в губы, прижимается горячим, влажным от пота лицом к ее груди, затем усилием воли отстраняется от нее, открывает дверцу, говорит:

– Я должен удирать… с тобой будет все в порядке?.. Полиция явится с минуты на минуту.

– Да, – говорит Изабелла. – Будь осторожен.

– С тобой действительновсе в порядке?

– Конечно, да, давай же… беги.

Он вылезает из машины и бежит назад вдоль барьера посредине шоссе; Изабелла какое-то время наблюдает за ним в зеркальце заднего вида, потом замечает, что на лице у нее кровь, и вытирает ее влажной бумажной салфеткой; она всецело поглощена этим занятием, когда подъезжает полиция.

И наконец в последний раз – через двенадцать дней после похорон Мори.

Когда неловкое прикосновение Ника к руке Изабеллы вызывает у нее ощущение, будто он провел теркой, а у Ника свербит кожа от волос Изабеллы, упавших ему на щеку.

Озадаченные, они отстраняются друг от друга. Но пальцы Ника действительнопричинили Изабелле боль: на руке у нее остались красные следы; а у него слегка чешется кожа в том месте, где щеки коснулись ее волосы.

– Это мы натворили, – шепчет Изабелла, – мы убили его, мы будем наказаны.

А Ник снова пытается обнять ее, будто и не слышал. Он считает, что она должна поплакать в его объятиях, – это очень важно, чтобы она поплакала в его объятиях, они должны вместе поплакать.

Однако Изабелла стоит как статуя, неподвижно. Нику с трудом удается обнять ее – и все равно она противится, не приникает к нему. От ее волос пахнет кислятиной, точно она их недавно красила, кожа надушена чем-то неприятным; крошечные морщинки по обеим сторонам рта с возрастом прорежутся жестче, глубже.

– Мы убили его, – ровным тоном произносит Изабелла, – я ненавижу нас обоих, и я ненавижу его… Теперь все кончено.

– Ничего не кончено, – говорит испуганно Ник. – Никто же не знает. – И затем, словно еще можно об этом спорить, добавляет: – Мори ведь не питал ненависти к нам.

Изабелла говорит со злостью:

– Ты убил его в тот день, когда солгал ему – только и всего. Он не смог этого пережить. Даже не пытался. Если бы ты ему хоть что-то сказал… что угодно… ты мог бы сказать, что запутался в долгах или что тебя шантажировали… что грозили твоей семье… или мог бы просто признаться, и он простил бы тебя… он простил бы тебе что угодно.

– Мне не нужно было его прощение, – говорит Ник.

– Черт бы побрал этого Тони, – говорит Изабелла, – и этого прожженного мерзавца Гаста… надеюсь, он действительносдох… ты что-нибудь о нем слышал?., и все вы встречались в моемдоме… в доме бедняги Мори… я же не знала, что творилось… право, не знала… ты лгал даже мне… ты никогда так и не объяснил…

– А мне и не надо было объяснять, ты все прекрасно понимала, – раздраженно говорит Ник, – не играй со мной теперь в кошки-мышки, Изабелла. Ты с самого начала при всем присутствовала.

– Нет. Ты ошибаешься.

– Ты и Ди Пьеро.

– Нет.

– Да, безусловно, ты и Ди Пьеро… не трудись лгать мне.

– Вот он умер, – говорит Изабелла, – а ради чего?.. Все между нами кончено. Мы будем за это наказаны.

– Никто же не знает, – распаляясь злостью, говорит Ник, – нас не могутнаказать.

– Ему следовало отправить тебя в тюрьму, – говорит Изабелла. – Ему следовало самому подготовить дело… Нет, все между нами кончено. Я ненавижу нас. Мы будем наказаны.

Верхняя губа ее заметно кривится – от презрения. У Ника возникает мысль, что он никогда еще ни к кому не испытывал такой ненависти, как к Изабелле Хэллек.

Он намеревался показать ей открытку, полученную от Мори, – Вашингтон в пору цветения: «Благодарю тебя за 27 лет», —открытку, которую он, конечно, из осторожности никому не показывал, но сейчас он больше всего хочет – поистине утробно жаждет – как можно дальше бежать от этой женщины. Направляясь к двери, он говорит: