Текст книги "Ангел света"

Автор книги: Джойс Кэрол Оутс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 34 страниц)

– Тридцать – ноль, – произносит Ник, готовясь к новой подаче. – У нас еще уйма времени.

СМРАД

Изабелла де Бенавенте – самая хорошенькая из девушек, оканчивающих Хэйзскую школу для девочек в Джорджтауне. Но Моника ван Стин – тоже хорошенькая. И Джанетг Боллинг – тоже. Едят мороженое с бананами в кафе-мороженом «Золотой гусь»; хихикая, обходят под руку магазины на Висконсин-авеню; бродят в субботние дневные часы по Национальной галерее, по галерее Филлипса, по Смитсоновскому музею [42]42
  Картинные галереи и музеи Вашингтона.


[Закрыть]. Торжественные завтраки в честь дней рождения, посещение театров, вечеринки с ночевками, чаи. Дом Крокеров на Тридцать третьей улице – «самый пышно обставленный частный дом в Вашингтоне» – с его странными спальнями на третьем этаже, где таким жутким эхом отдается смех; дом Боллингов, где гостиную украшает фреска Джованни Баттисты Тьеполо, как тут полностью называли его; дом Мэев близ Думбартон-Оукса [43]43
  Курортное место, где расположены музей и исследовательский центр прикладного искусства, принадлежащие Гарвардскому университету.


[Закрыть], где, выскочив под дождь за яблоками во время шумной вечеринки в канун Дня всех святых, Изабелла слышит, как кто-то шепчет: «Держи ей голову под струей – долго-долго». Набег – развлечения ради – на верхний этаж дома ван Стинов, однажды днем, когда никого вроде не было поблизости: Моника прочесала тогда все ящики и шкафы своей матери в поисках, как она выразилась, «завалявшейся мелкой монеты». Набег – тоже развлечения ради – прескверным дождливым субботним утром на дом Стимсонов незадолго до того, как мистера Стимсона публично изобличили в той роли, которую он сыграл в «крахе» Постоянного кредитного общества вашингтонских граждан. Машины с шоферами, танцы и чаепития на крыше «Клэртон инн», Изабелла – Принцесса Цветущих Вишен, Моника – среди ее придворных дам, чего она никогда Изабелле не простит. Хоккей на траве. Занятия рисунком с мсье Роланом – всего один год. Подготовка к первому балу. Изабелла – с поклонником из посольства Коста-Рики, Джанетт Боллинг – с поклонником из Таиланда. Шушуканья, взрывы смеха. Сговоры о мщении некоторым учителям. «Болезнь» мистера Боллинга, от которой он лечится в частном санатории в Виргинии и о которой Джанетт никогда не говорит, а ее подруги никогда не спрашивают. Орошенная слезами прощальная вечеринка в честь отъезжающей Элис – Элли – Вентор, чей отец получил назначение в Ирак заместителем главы миссии. Порка настоящим кнутом – правда, не по голому заду, ибо бедной вскрикивающей, рыдающей Изабелле разрешено было сохранить минимум достоинства и остаться в белых хлопчатобумажных трусиках, – когда мистер де Бенавенте узнал от миссис Артур, что после вечеринки у Диди Мэй «по крайней мере часть ночи там были мальчики».

Мать Изабеллы отправляется к своим родным в Сент – Пол, что в штате Миннесота. Ее нет две недели, месяц, три месяца. «Мама так скучает по родным местам», – скажет Изабелла, если кто-то спросит. «Мама терпеть не может Вашингтон», – скажет Изабелла. Она, возможно, даже признается своей ближайшей подружке Монике – а может быть, ее ближайшая подружка Джанетт? – что брак ее родителей, похоже, не очень удачен. Луиса вечно нет дома, какие-то странные телефонные звонки, а когда он возвращается – ссоры, слезы, крики, хлопанье дверьми, миссис де Бенавенте по целым дням сидит, запершись у себя в спальне, и пьет. «Мама хочет, чтоб я поехала к ней, но там так чертовски холодно», – весело скажет Изабелла, если кто – нибудь спросит. Хотя кто может интересоваться миссис де Бенавенте, Изабелла не в состоянии себе представить: ведь ей уже по крайней мере сорок пять, а выглядит она и того старше, в конце концов, жизнь у бедняги кончена. Впрочем, никто и не спрашивает.

Занятия рисунком с мсье Роланом – по понедельникам и средам, днем. У Изабеллы не хватает терпения работать карандашом – она рисует слишком быстро, нервно, небрежно: делает пять-шесть набросков, пока ее подружки делают один. Цель упражнений – рисовать, не отрывая карандаша от бумаги и не глядя на бумагу, но Изабелла считает это «идиотизмом». Класс переходит на акварель. Что трудно. Что очень трудно. Однако мсье Ролан критикует осторожно, потому что девочки из Хэйзской школы – легковозбудимые молодые особы, а их родители хорошо платят за обучение, хотя «дополнительно» они занимаются только рисунком, танцами и театром. Талантами среди них далеко не все одарены.

– Мне хочется нарисовать что-нибудь веселое, – говорит Изабелла, однако акварели у нее получаются не только все в кляксах и потеках – у всех девочек акварели в кляксах и потеках, – но еще и мрачные. «Гнетущие», по ее собственному выражению. Деревья у нее похожи на скорбных, поникших плакальщиц, небеса тверды, как минерал, крошечные личики цветов глядят с ухмылкой. Самое успешное ее творение – натюрморт: яблоко, груша, виноград; она дарит его Луису, который хвалит работу и заверяет Изабеллу, что у нее есть талант, но, к тайной злости и обиде Изабеллы, не отдает натюрморт в окантовку.

Затем класс переходит к скульптуре.

Три последних недели они лепят.

И вот Изабелла де Бенавенте обнаруживает в своих пальцах какое-то странное будоражащее ощущение. Она работает еще быстрее, чем всегда, работает по наитию, еще небрежнее, чем всегда, но получается порой даже неплохо; она лепит человечков, животных, деревья, руки и, наконец, головы – и головы получаются на редкость хорошо.

– Вы только посмотрите, что делает Бенавенте! – говорят ее подружки, и даже мсье Ролан поражен – похоже, действительно поражен. Ну не смешные! Это что-то!.. Головы величиной с кулак: детские, женские, пожилых мужчин. Класс собирается вокруг Изабеллы. А она, хоть и краснеет, чрезвычайно довольна.

– О… это просто так, чтобы что-то сделать, – говорит она. – Мне нравится ощущать в руках глину.

Она с нетерпением ждет занятий по понедельникам и средам и подолгу задерживается в студии. Иногда она заглядывает туда на часок и в другие дни – просто «побаловаться». Мсье Ролан сначала поощряет ее, а потом предлагает перейти на что-то другое. В конце концов, ну почему головы? И зачем такое множество?

Мсье Ролан – полноватый мужчина лет под сорок, с аккуратными усиками, над которыми украдкой потешаются девочки, и близкой девочкам по духу полубогемной манерой одеваться: широкие свободные кофты, перепачканные краской джинсы, винного цвета берет. Хотя в его манере держаться светская оживленность сменяется ледяным молчанием, случается, он и подшучивает над ученицами, и поддразнивает их, и смешит, а то и храбро намекает на «хэйзскую мистику» и на «тепличную атмосферу» Вашингтона вообще.

– Бенавенте неплохо работает, верно? – спрашивают его подружки Изабеллы, надеясь услышать его одобрение, настоящееодобрение, а он говорит, неопределенно шевеля пальцами:

– Милая девочка безусловно нашместный гений!..

Три дня подряд Изабелла остается после уроков и лихорадочно работает. Теперь пальцы ее движутся еще быстрее – просто удивительно быстро, даже страшновато… глаза стекленеют и ничего не видят… она работает словно в трансе. Странная, бессмысленная, тупая улыбочка, взмокшая, зудящая от пота кожа.

– Увидимся после, – вскользь бросает она подружкам, едва расслышав, куда они идут или где она должна с ними встретиться. – Только не вваливайтесь в студию, о'кей?

Три дня подряд. Четыре. Пять. Головы постепенно становятся крупнее.

– Изабелла, – говорит Моника, – это же у тебя несерьезно…верно?

Теперь Изабелла приходит в студию каждый день, и по субботам тоже, поскольку мсье Ролана удалось уговорить дать ей ключ.

– Это ведь уже не ради удовольствия, верно? – спрашивает Моника. – Или все-таки? Стоишь тут по стольку часов, уже одно то, что просто стоишь!

Головы поразительные и довольно искусно выполненные, но очень странные. Очень странные. И по мере того как идут дни, они становятся все более странными.

Старики, стареющие женщины и маленькие дети. Но ни разу – девушки возраста Изабеллы. Изабелла безжалостно разбивает ранее сделанные головы – маленькие.

– Ты разбила мою любимую, – говорит Диди Мэй, – ты же собиралась подарить мне ее, Изабелла!

Изабелла рассеянно спрашивает:

– Которую? Я не помню.

Головы увеличиваются в размере и становятся все необычнее. К тому времени, когда Изабелла в начале июня забросит работу над ними, они будут уже в натуральную величину и оченьнеобычные.

«Какие смешные», – говорят все не без чувства неловкости. «До чего страхолюдные», – начинают говорить некоторые. Учительница английского заглядывает в студию, заинтригованная рассказами девочек, и долго смотрит на ряды глиняных голов.

– Ты так видишь мир, Изабелла? – наконец произносит она.

Изабелла вспыхивает от досады.

– Я просто балуюсь, мисс Тэйер, – говорит она. И сжимает и разжимает перепачканные глиной пальцы. – Понимаете, я наблюдаю что придется. Что подвертывается.

Классная наставница заглядывает в студию однажды утром, когда там занимается другой класс, и, как потом сплетничали, минуты три или четыре молча изучает головы на полке Изабеллы де Бенавенте – даже не обменивается ни словом с мсье Роланом, пристроившимся сбоку. Если у миссис Кокс и сложилось какое-то мнение о таланте Изабеллы, она никому об этом не говорит, в том числе и Изабелле.

– Ой, Изабелла, – говорит Моника, – ну какое же это удовольствие? Такие уроды.

Лица запрокинуты, но глаза, как правило, прикрыты.

Выражение лиц – вызывающее и насмешливое, порой испуганное. Даже дети – во власти чудовищных мыслей. Губы растянуты, гак что видны зубы, мускулы лица жестоко сведены. Морщины, складки, дьявольские ухмылки, ямочки, словно маленькие колодцы. Жилы на шее натянуты, вздуты – так и чувствуешь, как они напряжены. Глаза уменьшаются, носы становятся длиннее, тоньше. Несколько мужских лиц вылеплены так детально, что можно было бы счесть их масками, снятыми при жизни… если бы не злобное выражение.

– «Ну и смрад» – можно было бы написать под этой головой, – говорит Дотти Артур, радостно хихикнув.

– «Ну и смрад» – можно было бы написать под всеми ими, – говорит другая девушка.

Изабелла смеется и берет одну из голов – голову напыщенного старика с узкими, вытянутыми, словно для поцелуя, губами, порочными, почти закрытыми раскосыми глазками и втянутыми ноздрями, которые комично выражают крайнее, пожалуй, даже психопатическое отвращение, – и целует ее в губы.

– Это мой любимец, – говорит она, – я хочу сказать: я его больше всех ненавижу!.. Ну разве не урод… – Глаза ее горят, перемазанные глиной пальцы дергаются.

Число голов растет, хотя Изабелла усердно разбивает более ранние, которые уже не кажутся ей такими, как надо.

– Что ты делаешь, Изабелла, – говорят ей озадаченные девушки, – зачем ты их разбиваешь – ведь ты же потратила на них столько времени.

А Изабелла передергивает плечами и говорит, что не знает. Просто забавляется.

И вот однажды, в понедельник, мсье Ролан наконец «разоблачает» ее – и период изготовления голов внезапно заканчивается.

Происходит это так: мсье Ролан сообщает классу, что он нашел все-таки модель, которую копирует Изабелла. Он потратил на это много, много времени… перелистал не одну историю искусств и энциклопедию… и наконец после многочасовых поисков обнаружил некоего Мессершмидта, Франца Ксавера Мессершмидта, жившего с 1736 по 1783 год… немецкий скульптор… Мюнхен… в свое время гремел, а сейчас забыт… или почтизабыт… так как эта маленькая ловкачка Изабелла де Бенавенте, конечно же, отлично знает его работы!

И, краснея, недобро улыбаясь, мсье Ролан высоко поднимает книгу – большой альбом фотографий – и показывает бюсты работы Мессершмидта, воспроизведенные Изабеллой.

– Конечно, Мессершмидт много лучше, это настоящий художник, гений, – говорит мсье Ролан, – подлинныйхудожник, но связь достаточно четко прослеживается, верно?.. Посмотрите, пожалуйста.

Изабелла смотрит во все глаза, до того пораженная, что не в состоянии даже возразить.

Мессершмидт? Немецкий скульптор? И такие же головы, как у нее?

– Он прославился, создав шестьдесят девять голов, – спешит пояснить мсье Ролан, словно излагая только что узнанные факты и боясь их забыть, – они выполнены в свинце и камне… Некоторые из них находятся в музеях Вены и Гамбурга, и…

Девочки толпятся вокруг него. Да, вот они, эти головы, – более тяжелые, более сплющенные и более уродливые, чем у Изабеллы, однако очень похожие на Изабеллины, – можно сказать, мужские варианты Изабеллиных голов. Конечно, куда искуснее вылепленные, чем у Изабеллы.

– Франц Ксавер Мессершмидт считался ведущим скульптором своего времени в той части Европы, где он жил, – торжественно объявляет мсье Ролан.

Изабелла тоже смотрит, не веря глазам своим, сраженная. Тут наверняка какая-то ошибка… мсье Ролан шутит… он всегда галантно флиртовал с ней – или так ей казалось, и, возможно… возможно, это просто добродушная шутка…

Головы у Мессершмидта странные, саркастичные, издевающиеся, лица перекошены отвращением, гримасами безумцев, вытянутые подбородки, носы и уши… Это карикатуры, до того омерзительные в своей напряженности, что на них тяжело смотреть. Уродливые, высокомерные, глумливые, исполненные отвращения, боящиеся вздохнуть, точно сам воздух вокруг них отравлен… Каждый мускул в лице протестует.

– Я не копировала его!.. Я не копировала этих голов! – наконец кричит Изабелла. – Мсье Ролан…Я не копировала этих голов.

Он не обращает на нее внимания. И девочки не обращают на нее внимания – они разглядывают альбом, хихикают, разыгрывают удивление, возмущение, им «стыдно» за нее. Изабелла подходит к столу и, изо всей силы ударив по нему, сует кулак под нос мсье Ролану – она не сознает, что делает, весь мир вокруг рушится в пламени – и, задыхаясь, произносит:

– Грязный старый врун, ах ты, толстая мерзкая старая жаба, не копировала я этих голов, и ты это знаешь!

И выбегает из студии. И никто не бежит за ней.

Она не является в школу до конца недели. А в субботу утром шофер мистера де Бенавенте привозит в школу письмо от мистера де Бенавенте, адресованное миссис Кокс, которая не без тревоги читает его, а затем с явным облегчением ведет молодого пуэрториканца наверх, в студию, и разрешает ему сложить в картонные коробки глиняные головы – этих уродов оказалось больше двух дюжин – и забрать коробки с собой. Изабелла некоторое время держит их дома, в сыром подвале. А много месяцев спустя извлекает оттуда, внимательно рассматривает и спокойно принимает решение: она разбивает их молотком, одну за другой, и никогда больше не вспоминает ни о них, ни о мсье Ролане, ни о скульптуре, ни об «искусстве» вообще.

Только однажды – и то между прочим – она упоминает при Мори о «странном периоде» своей жизни, о своем «сумасшедшем хобби». На восьмом или девятом году их супружества. Когда роман с Ником находится в состоянии некоего равновесия – не заглох, но и не полыхает. Мори тотчас спрашивает, не хочется ли ей снова заняться искусством. Изабелла говорит: нет, конечно, нет. Ей не только не выкроить время (в этом году она будет сопредседательницей на балу в пользу Объединенной ассоциации страдающих параличом; в этом году милая крошка Кирстен будет нести цветы на второй по значению вашингтонской свадьбе в сезоне, которую с несколько вульгарной помпой устраивают в храме Непорочного Зачатия при Католическом университете), но она, право же, не хочет снова так мучиться, а это был странный период в ее жизни, когда она так много, так лихорадочно работала, день за днем, забыв о друзьях и обо всем на свете, и мозг ее был занят одним, только одним, – одержимо, без передышки, у нее даже аппетит пропал, с презрительным смешком сообщает она Мори, – это в ту пору, когда она обожала бананы с мороженым, и жареный картофель, и горячую кукурузу с маслом; она не могла даже проспать ночь напролет – это в ту пору, когда она больше всего на свете любила поваляться в постели.

– И чем в результате я могла похвалиться? – говорит она. Ее капризная верхняя губа слегка приподнимается над крепкими белыми красивыми зубами, ноздри втягиваются с легким отвращением.

Она не говорит Мори об особенностях глиняных голов и вообще о том, что она лепила головы; и она никогда не коснется этой темы – да и искусства вообще, если не считать самых общих и отвлеченных замечаний, – в разговорах с Ником Мартенсом.

ТАЙНА ГЕНЕРАЛА КЕМПА

Многочисленны и разнообразны люди, которым суждено было получать приглашение в красивый каменный особняк Изабеллы Хэллек на Рёккен, 18, за время ее рано оборвавшейся, но блистательной карьеры в качестве хозяйки вашингтонского салона: посольские чины из всех частей света; сотрудники Белого дома и приближенные к президентской чете дамы; чиновники Организации Объединенных Наций, чиновники из Пентагона, чиновники, занимающиеся рекламой и информацией на разных уровнях, юристы, бизнесмены, лоббисты, конгрессмены, сенаторы (даже – правда, всего однажды – грозный сенатор Юинг в те дни, когда Комиссия по делам министерства юстиции еще не обратила внимания своих самых добросовестных молодых расследователей на возможность «столкновения интересов» в деятельности сенатора, являвшегося одновременно слугой общества и владельцем весьма крупной недвижимости в своем родном штате); журналисты, и редакторы, и обозреватели, и «эксперты», и университетские профессора; прославленные спортсмены; люди театра, кино, балерины, музыканты, сотрудники телевидения, фотографы; банкиры, финансисты, провинциальные филантропы, заезжие миллионеры; военные – как находящиеся на действительной службе, так и отставные; парикмахеры, модельеры, манекенщицы, «секретари», «помощники», вдовы; люди влиятельные, люди, не поддающиеся определению, люди из чьего-то окружения, изгнанники, бежавшие от деспотических режимов, мемуаристы, бывшие революционеры, бывшие короли, вымогатели, эксперты по экологии, администраторы, владельцы табачных плантаций в никому не известных странах (Малави) и сталелитейных заводов в никак не подходящих для этого городах (Калькутта); чиновники Международного банка реконструкции и развития, люди, связанные с Риотинто [44]44
  Риотинто – город в Андалусии (Испания), один из центров добычи меди.


[Закрыть], инженеры-атомщики, архитекторы, спортивные писатели, исполнители рока, «практикующие» священники, феминистки, высокопоставленные бюрократы, бывший государственный секретарь, разведчики всех рангов; посредники; премьер-министры, шахи, канцлеры, президенты, короли, телохранители всех мастей.

Многочисленны и разнообразны высказывавшиеся там политические «мнения» – отнюдь не просто «за» или «против» Вьетнама во время той войны… отнюдь не просто мнения «либералов» или «консерваторов», сторонников Белого дома или хулителей Белого дома… представителей «общественного сектора» или представителей «частного сектора»; многочисленны и разнообразны были люди незаурядные. («Вы собираете вокруг себя таких незаурядных людей, Изабелла, я откровенно завидую, – такие слова можно было часто услышать от приятельниц, и знакомых, и хозяек конкурирующих салонов. – Но конечно, ваша семейная жизнь с Мори так устойчива».)

Из всех этих людей никто не бывает чаще в салоне Изабеллы и никто ей не предан так, как генерал Мортон Кемп, бывший председатель Объединенного комитета начальников штабов.

– Чем вы теперь занимаетесь, генерал Кемп? – спрашивают его, и генерал Кемп отвечает:

– Тем же, чем занимался всю жизнь: наблюдаю дураков и подхалимов и держу дистанцию.

Генерал Кемп, знакомый мистера де Бенавенте и, по всей вероятности, время от времени даже его деловой компаньон, знает Изабеллу с детских лет, но, на взгляд Изабеллы, за эти три десятилетия старик ничуть не изменился. Все в нем чрезмерно, все поражает, смущает: он высокий – около шести футов семи дюймов росту, с массивной, «львиной» головой и оплывшим, как у бульдога, лицом; его большущие, с набрякшими мешками глаза кажутся сонными и, однако же, горят холодным пламенем – особенно когда смотрят на женщин. В последние годы он ходит в заношенной одежде – по небрежению и безразличию: однажды он явился в Белый дом, на бал по случаю вступления президента в должность, в черном смокинге и обычной красной в черную клетку фланелевой рубашке от «Сирса». «Генерал Кемп так одевается специально, чтобы оскорбить нас», – обиженно говорят люди, но Изабелла защищает его: «Вовсе нет, вовсе нет, милый старикан просто не видит себя – он же никогда не смотрится в зеркало. Он сказал мне, что, когда ему исполнилось шестьдесят пять, он перестал смотреться в зеркала».

«Не может быть! Неужели это правда?.. А когда же ему было шестьдесят пять?»

«Понятия не имею», – говорит Изабелла.

«Сейчас ему, должно быть, уже за восемьдесят, как вы считаете? Лет восемьдесят пять – восемьдесят восемь…»

«Понятия не имею», – обрезает Изабелла, словно говорить о возрасте – даже о возрасте генерала Кем па – немного неприлично.

Но кое-что за эти десятилетия у генерала Кемпа все – такиизменилось, и это – дыхание. С той поры, когда Изабелла была маленькой девочкой, оно постепенно менялось, становясь все более холодным, более гнилостным, более зловонным… В последние годы запах стал таким ужасным, что, близко подойдя к нему, человек сначала не может даже уразуметь, в чем дело, не может понять, откуда это. Те же, кто лучше знает генерала, держатся на приличном от него расстоянии, да и сам он предпочитает, чтобы слушатели стояли полукругом в четырех-пяти футах, ибо, хотя он и туг на ухо, слушать-то обычно приходится не ему. Он ведь один из великих вашингтонских рассказчиков.

Военные истории – Вторая мировая война и в особенности «корейский конфликт». Просчеты. Глупость. Невежество. Коррупция. Статистика. (191 557 погибли в войну, 33 629 – во время «конфликта».) Истории про Дуайта Эйзенхауэра, Омара Брэдли, Мэтью Риджуэя, Дугласа Макартура [45]45
  Американские генералы, командовавшие фронтами во Второй мировой войне.


[Закрыть]. Истории про Трумэна, Ф. Д. Р., Чан Кайши, Черчилля. Про Франко, Хирохито и Муссолини и, конечно, про нацистов – он знал их всех. Он ведь сам, говорит он, одно время был нацистом, то есть экспертом по нацизму. («Ну а война во Вьетнаме, генерал?» – часто спрашивают его, но он решительно отказывается говорить о ней, разве что заметит: это была «непрофессиональная» война. У Изабеллы есть подозрение, что он мало о ней знает.)

Случается, однако, что после многочасовых возлияний, когда гости уже поразъехались и только двое-трое жадных слушателей окружают генерала – в столь поздний час это всегда мужчины, и притом мужчины довольно «странные», – он начинает рассказывать о своем былом боевом опыте. Никаких ярких военных лидеров, никаких известных имен, никаких диких, невероятных, скабрезных историй. Лишь стычки с противником, изнеможение, дождь, и грязь, и усталость, голод, паника, галлюцинации, ужас. И величайшее изумление. «Как реагирует тело, осознав, что оно смертно? – с усмешкой вопрошает генерал Кемп. – Величайшим изумлением».

Его описания взрывов, орудийного огня, рушащихся зданий, смертей и «интересных» ранений столь реалистичны, столь графически точны и, однако, преподнесены с таким бесстрастным ораторским пылом, что даже слушатели-мужчины отворачиваются, почувствовав тошноту.

(По мере того как идут годы, генерал Кемп все больше пьет и все чаще рассказывает истории второго рода, которые утонченному уху Изабеллы всегда кажутся одной и той же историей, разворачивающейся в разных декорация! и оканчивающейся разной смертью, – все той же мерзкой, неотвратимой, безжалостной историей… ну и, естественно, популярность генерала падает. Кому охота слушать – снова и снова – о том, как одинокая фигура, одинокий молодой солдат, бродит на заре по дымящимся развалинам, где лежат горы безликих мертвецов, его «товарищей»?.. К тому времени, когда Оуэн Хэллек настолько вырастет, что ненароком станет заглядывать на приемы, устраиваемые его матерью, бедняга генерал будет уже задвинут в угол или, заняв стратегическую позицию под аркой, будет часами стоять и пить, в ореоле седых, все еще густых и неприлично торчащих волос, рыская холодным, сонным, ироничным взглядом по комнате. Люди болтают, люди смеются, обмениваются рукопожатиями, обнимаются и целуются!.. А генерал Кемп наблюдает, генерал Кемп все знает.)

И однако же у старика явно есть одна сентиментальная слабость – посмотрите на его преданность Изабелле.

Он делает бесчисленные подарки ей и менее часто – ее сыну и дочке… которых он любит, как он доверительно сообщает Изабелле, больше собственных внучат. («Собственных внучат, – фыркает Ник Мартене. – Собственных правнучат,хочет он сказать, этот старый козел».)

На протяжении всех этих лет генерал Кемп не раз делал Изабелле дорогие подарки ко дню рождения и к Рождеству: нитку розового жемчуга, японскую накидку, затканную настоящей золотой нитью, короткий облегающий жакет из темно-коричневого котика, принадлежавший его второй жене, ныне покойной, – и Изабелла принимала их почти все нехотя, под давлением старика, который мог быть сущим тираном, когда на него накатит. Она же, с одной стороны, не решалась обидеть Мортона Кемпа (который обесславил себя в Вашингтоне, «порвав отношения» с первой женой, незадачливой местной красавицей, которую он вычеркнул из своей жизни после очередной ссоры и с которой не пожелал даже говорить, когда она, умирая в больнице от рака, умоляла его приехать), а с другой – не хотела обижать его наследников (Байрон Кемп, например, сын генерала от третьего брака, делает себе имя в госдепартаменте, а с его хорошенькой бойкой молоденькой женой Изабелла сталкивается в городе буквально на каждом шагу).

Перед самым отъездом Хэллеков на Биттерфелдское озеро к ним заглянул Мортон Кемп, ироничный и задумчивый, и как бы между прочим намекнул, сидя в прелестной малой гостиной Изабеллы, опрокидывая один стакан виски за другим и с каким-то холодным безразличием опустошая коробку вишен в шоколаде, что в уик-энд, выпадающий на 4 июля, он свободен. Изабелле стало жаль старика. Она знала, что если поднажать, то Мори согласится пригласить его: Мори всегда уступает, если надо проявить «щедрость», «великодушие», «доброту к отверженным»… и хотя дети боятся генерала и шарахаются от него, избегая прикосновения его холодных пальцев и гнилостного запаха изо рта, их можно уговорить примириться с его присутствием – да и вообще не так уж важно, чего хотят дети. (Изабелла, как и ее отец, считает, что детей не надо баловать – они тогда будут плохо подготовлены к будущему.) А вот Ник Мартене будет взбешен.

На губах ее появилась жестокая улыбка, стоило ей представить себе, как исказится красивое лицо Ника, когда, прибыв на Биттерфелдское озеро, он обнаружит там генерала Кемпа!..

И потому, подливая генералу виски, она извинилась перед ним и сказала, что этот уик-энд в Адирондакских горах мужчины будут работать – Ник Мартене, Рейд Силбер и Мори. Заседания по делу сенатора Юинга, а сколько каждый день таких заседаний требует обдумывания, и планирования, и подготовки… мужчинам, конечно, хочется сбежать из города – такое ужасное лето, но главным образом они хотят поработать.

Генерал Кемп смотрит в пространство и долго молчит. Глаза у него удивительного, необычного цвета – цвета сланца… какие-то нечеловеческие и, однако же, как ни странно, довольно красивые – их пристальный взгляд льстит Изабелле.

Наконец он произносит, как бы нехотя соглашаясь с нею и прощая, но в то же время и слегка порицая:

– Ну, раз это в общественных интересах… загнать старого лиса до смерти… разодрать его в клочья зубами… вся эта болтовня о «Великом обществе» – задница это, а не общество… жаль, что нельзя заодно прищучить и Джонсона – вот этомастер-уголовник, боров-эксперт на поживу у корыта… но раз это войдет в книги по истории, хотя бы в качестве примечания, – так и быть, ладно уж.

Однако я буду скучать по вас, дорогая. Пока вы будете в горах с вашими мужчинами.

– Как ты можешь разрешать этому старому убийце дотрагиваться до тебя? – часто спрашивает Ник. – Как ты можешь вообще разрешать ему бывать в твоем доме?

– Он одинокий старый человек, – медленно произносит Изабелла. – Он человек глубокий, сложный… это не просто убийца, в нем много всякого.

Она произносит это так лукаво, так весело и мило, что до Ника не сразу доходит смысл ее слов. Потом он разражается смехом. Он сжимает ее руку, сжимает крепко, смеется и выпускает, даже отталкивает от себя, точно она – нашаливший ребенок.

– Значит, ты признаешь, что он убийца!

– Только ради служения родине, – говорит Изабелла. – Да?

– Ради спасения своего наследия.

– А как насчет его жен и его пасынка – того, что прыгнул с моста Джорджа Вашингтона?

– Это был не мост Джорджа Вашингтона, это был какой-то менее импозантный мост, – медленно произносит Изабелла, стараясь вспомнить, – это было так давно… мост Куинсборо, по-моему… к тому же молодой человек многие годы страдал слабоумием, а в этом уж едва ли можно винить Мортона. Что же до жен – ну что поделаешь с алкоголичками?.. Это болезнь, никто такой участи не выбирает.

– Вторая его жена умерла ведь каким-то таинственным образом…

– Она свалилась с винтовой лестницы у них в доме, – говорит Изабелла, – но она была пьяна, она пила несколько дней подряд – все слуги это подтвердили… слухи, правда, ходили оскорбительнейшие: бедняга Мортон мог бы подать в суд, если б знал, какие жестокие, несправедливые вещи говорили про него!.. Ты неверно судишь о нем. Ник, право же, он просто жалкий, одинокий, сломленный старик. И мне кажется, я ему нужна.

– Я спрашивал: как ты разрешаешь ему дотрагивать ся до тебя? Дышать тебе в лицо? – раздраженно говорит Ник.

– Он до меня не дотрагивается, —с улыбкой возражает Изабелла, – во всяком случае, не так уж часто – не чаще, чем ты.

Ник коченеет – столь явно, столь мгновенно, что Изабелла понимает: этого он от нее не ожидал… хотя многие их разговоры вдвоем, общий расклад игры подводят к такому обвинению.

– И он не так уж часто дышит мне в лицо, – продолжает Изабелла, – думаю, он щадит меня: он ведь не дурак, он знает– знает, что далеко не так привлекателен для женщин, как был когда-то.

– Ничего он не знает, – покраснев от злости, говорит Ник. – Он абсолютно лишен способности смотреть на себя со стороны, и для него все люди гроша ломаного не стоят, в том числе и ты, – просто ему нравится твое лицо, или твоя наивность, или твоя молодость, так что не льсти себе – он не влюблен.

– А мне вовсе и не льстит, если кто-то в меня влюблен, – говорит Изабелла. – Дети любят меня… более или менее. И Мори любит меня. Но это в общем-то получается у них автоматически.

Тут Нику следовало бы сказать: Послушай, ты же знаешь, что я люблю тебя, так что давай переменим тему,но он сидит весь красный и упрямо молчит. Проходит несколько напряженных секунд.

Изабелла произносит неуверенно, забрасывая крючок с наживкой:

– А вот мой муж ничуть не возражает против генерала. Он ни капельки не ревнует к нему. Мори, как и мне, жаль старика: он человек достаточно великодушный и жалеет всяких несчастненьких.