Текст книги "Ангел света"

Автор книги: Джойс Кэрол Оутс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 34 страниц)

Пронзительный, гневный щебет и гомон. Однако Кирстен глуха к нему, Кирстен быстро шагает впереди, ничего не видя, не слушая Оуэна, едва ли даже сознавая его присутствие.

– Ты не в себе, – говорит он, – ты втягиваешь меня во что-то больное, безумное, нелепое и безнадежное, несчастье произошло ведь без свидетелей, официально причина смерти – остановка сердца, неужели ты думаешь, кто-то заставил его съехать с дороги, неужели ты думаешь, кто-то заставил его покончить с собой… Заставлял его напиваться каждый вечер!.. – Оуэн хочет схватить Кирстен за плечо, вынудить остановиться, но ему самому на грудь словно опустилась чья-то рука, надавила с силой, и дышать стало трудно. Лицемер, трус, лгун —в своем пиджаке из верблюжьей шерсти с блестящими пуговицами и университетской эмблемой и в свитере, Оуэн Хэллек, лучший из второсортных, Оуэн Хэллек, мужчина в доме, лгун, лицемер, претенциозное дерьмо,с бумажником, набитым банкнотами всех достоинств, которые присылает ему мамочка обычно без записки, в конвертах абрикосового цвета, надписанных за прелестным маленьким бюро в стиле королевы Анны… это, конечно, деньги «неучитываемые» – «дополнительные» к тем чекам, которые он получает каждый месяц. (Один – от бухгалтера, ведающего капиталом Изабеллы; другой – прямо из банка, со счета, открытого его дедушкой Хэллеком.) Оуэн, со своими жирными – хотя никто об этом не знает – ляжками, со своими мелкими победами на академическом поприще, Оуэн, которому надо писать курсовые работы, и держать экзамены, и налаживать связи – то есть «делать друзей» среди тех, кто может пригодиться впоследствии, то есть во «взрослой» жизни. Оуэн, который по – своему любил отца, но которого ужасно смущает все это… все это нежелательное внимание.

Никто не знает, где они, думает Оуэн. Они вдвоем далеко за городом. Высоко над рекой. Никого поблизости, никаких свидетелей.

– Я тебя не знаю! – кричит он. – Не знаю, и мне плевать на тебя, и все… все в тебе мне противно!

У РЕКИ

Разбухший от воды труп, полузатопленная машина. Ночь. Мягкая черная тина. Непроходимая стена деревьев, оплетенных плющом, и кустов. Луна дрожит на воде и отражается в разбитом ветровом стекле. А была тогда луна?

Она размышляет, она придумывает. Вся сила ее воображения, которое преподаватели называли «поразительным», а порой даже «тревожным», занята сейчас смертью отца. Самим фактоми его последствиями. Возможными предпосылками.

Она бродит по зеленым лужайкам университетского городка, рыскает по лесам, по пешеходной тропе, по дорожке среди колючек над рекой. Размышляет; придумывает, разговаривает сама с собой. А иногда – с Оуэном, своим близнецом; в определенном смысле – близнецом.

С Оуэном, который под конец перестает сопротивляться. С Оуэном, в котором ее спасение.

Ибо они должныпонести наказание – оба, эти прелюбодеи.

Ибо, конечно же, их отца убили!

Что может быть яснее!

Она размышляет, она придумывает, она припоминает с пугающей отчетливостью некоторые эпизоды своего детства, полусхваченные на лету картины – Изабелла и Ник, полууслышанные разговоры. (Какое-то время был Тони Ди Пьеро. Еще один из «друзей» Мори. Собственно, друг детства, как и Ник. Да, наверное, предполагает Кирстен, были и другие мужчины – ведь, в конце-то концов, ее мать красивая женщина, красивая, энергичная, неуемная, честолюбивая женщина, и выросла она, в конце-то концов, в Вашингтоне, и всех знает, и все знают ее… Но ей нужен Николас Мартене – вот кто.)

Бедняжка Кирстен Хэллек, которую никто из девочек не любит, бедняжка Кирстен Хэллек, которую способна терпеть лишь соседка по комнате (а все в школе знают, какая милая эта Ханна – какая добрая, какая мягкая, какая терпеливая, какая выносливая), бродит словно привидение, тощая и анемичная; она что, больна? немного не в себе? она что же, хочет, чтоб мы ее жалели? хочет, чтоб мы чувствовали себя виноватыми? или это просто ее очередные фокусы? Весь прошлый год она иронизировала и говорила без умолку, перебивая других, зная ответ на все вопросы, – грубая, с вечно скучающим видом, всем осатаневшая своей издевательской манерой растягивать слова, подражая южанам; а в этом году она молчит – даже на занятиях, когда учителя вызывают ее, не раскрывает рта. (Да, все к ней очень добры. Да, все сочувствуют. Конечно, за ее спиной говорят, особенно много говорили прошлой осенью, но без излишнего ехидства, без чрезмерной жестокости. Время от времени – шуточки. Намеки. Аллюзии. Но никогда в лицо – только за ее спиной или так, чтобы она не слышала. Бросят ей в ящик письмо-другое – это можно. Ничего сверх меры жестокого.)

Бедняжка Кирстен в замызганной куртке и кроссовках. Добрых четверть часа стоит, уставясь на классическую обнаженную статую Майоля у входа в Эйре-Холл. Январским утром, на снегу. Худенькое лицо, большущие глаза, профиль голодной птицы. Никаких подруг, кроме Ханны, а Ханна славится на всю школу своим удивительно милым нравом. (Но Ханна ведь потеряла мать несколько лет тому назад. «Потеряла мать», как принято выражаться. Так что у них, очевидно, много общего, есть о чем поговорить.) Обходит статую, засунув руки в карманы. Размышляет. Покусывает нижнюю губу. Потом медленно идет через хоккейное поле – без шапки, несмотря на ветер. Сидит одна в столовой, делая вид, будто читает книгу. Эдакое у нее маленькое, белое, суровое, нетерпимое лицо. Морит себя голодом. Падает в обморок в гимнастическом зале и на лестнице. В классе сидит молча, решительно скрестив руки на груди. Смотрит прямо перед собой. Самодовольно ухмыляется. Легкие морщинки прорезают лоб. Запах безутешного горя – затхлый, точно от грязного белья. Одинокая, и упрямая, и шалая. Не желает подходить к телефону, когда звонит миссис Хэллек. Так было раза четыре или пять… все стали удивляться: теперь-то что не так у Кирстен? А когда ее наконец уговорили сходить в медицинский пункт, оказалось, что у нее высокая температура – 103 градуса. Губы у нее высохли и потрескались, глаза закатились. Ханна и Филлис Дорси, молодая преподавательница гимнастики, чуть не волоком выводят ее из общежития.

– Послушай, Кирстен, – говорит ей Филлис Дорси, – ты что, хочешь, чтобы тебя исключили? Или просто вгоняешь себя в гроб?

Одна из школьных острячек – не кто-нибудь, а бывшая подружка – заметила, что если уж чьему-то отцу суждено было покончить с собой, то кто же это мог быть еще, как не отец этой задавалы Кирстен Хэллек? И эта злая шутка (а несколько девчонок все-таки испуганно хихикнули), возможно, дошла, а возможно, и не дошла до Кирстен.

Она игнорирует своих врагов. В упор их не видит. Привет, Кирстен, доброе утро, Кирстен, как дела, Кирстен, – но она их не слышит. Летит как угорелая вниз по лестнице.

Отпрашивается с урока истории – боль в животе такая, что она вынуждена согнуться пополам: нет я в порядке нет пожалуйста я сказала пожалуйставсе будет в порядке мне не нужно ничьей помощи благодарю вас. («Я все-таки съела завтрак, и вроде бы с удовольствием, – не без чувства удовлетворения написала она в своем дневнике, – но желудок не принял, так что пришлось бежать в туалет, и меня вырвало». Слово «вырвало» подчеркнуто несколько раз.)

Думает. Размышляет. Придумывает. Грезит. Забивает себе голову всякими фантастическими картинами, которые, вообще-то говоря, вполне реальны. Изабелла и Мори и Ник Мартене. Изабелла и Мори и Ник Мартене. А может быть, Изабелла и Ник… и Морис Хэллек. А может быть (ведь они же были друзьями детства), Морис Хэллек и Николас Мартене… и Изабелла.

Размышляет, смотрит в пустоту, покусывает нижнюю губу, с силой прочесывает пальцами волосы. (Что это она сотворила с бровями? Почти все выщипала? Но зачем? Даже Ханна не может этого сказать.) Вся съеживается от ласкового прикосновения учительницы французского языка – собственно, даже содрогается (с несколько наигранным возмущением), когда та кладет руку ей на плечо. Бредет одна через унылое хоккейное поле, сидит одна в стеклянном кубе библиотеки, сгибается в три погибели в столовой над остывающей едой – одна, совсем одна, хотя в этом году немало других печальных историй вокруг: девочек то и дело укладывают в изолятор, или к какой-то девочке неожиданно приезжает отец, забирает ее позавтракать в «Молли Питчер» или «Холидей инн» на автостраде и не привозит назад; есть девочки, которые много плачут, а есть такие, которые решительно не желают плакать, и есть такие, которые балуются травкой и курят так, чтобы их застигли, исключили и отослали домой, где их ждут новые слезы и неизвестно что; после их исчезновения проходит не одна неделя, прежде чем соседка по комнате узнает, что произошло.

Но Кирстен избегает этих девочек, да и они всячески показывают, что избегают ее. Хотя, быть может, ни одна из них даже и не «видит» других.

Кирстен большую часть времени проводит одна. Но сегодня – все замечают это не без удивления, одобрения и интереса – к ней приехал этот ее красавчик братец, прямиком из Принстона – кажется, так? А может быть, из Йейла. Да, вполне недурен.

Кирстен помнит не тщательно подгримированный труп в выстланном атласом гробу из красного дерева с медными ручками – мужчину со слегка подрумяненными щеками, крепко закрытыми, ничему уже не удивляющимися глазами, подлатанным спокойным ртом, – а живого человека: она отчетливо, как в галлюцинации, «помнит» теплое, еще живое, еще борющееся в панике тело, зажатое, как в капкане, рулевым колесом машины, в то время как илистая вода наполняет ее, и ветровое стекло под тяжестью этой массы не выдерживает, в салон сыплется множество прозрачных осколков. Боль, возникающая в груди, сказали ей, боль при грудной жабе, такая же сильная, как если бы тебя лягнула лошадь… такая же внезапная, такая же ужасная, такая же всепоглощающая. Он задыхается, ловит ртом воздух. Это у него второй инфаркт, а может быть – никто ведь не знает, – и третий… И высокий процент алкоголя в крови…

(С каких это пор Мори Хэллек стал пить? – спрашивали удивленно люди. Мори Хэллек – пьяница!..)Какой им владел ужас. Какая беспомощность. И можно представить себе – сзади шла машина, машина, которая неотступно ехала за ним не один час, не один день, не одну неделю, охотилась за ним; а сейчас она мчится мимо сломанного барьера, заворачивает, следуя изгибу дороги, направляясь в Меклберг, – совершенно невинно.

(Ведь были же разговоры, что его жизнь в опасности. Конечно, не впервые за время его работы в Комиссии – Слухи, сплетни, туманные предположения – никто по понятным причинам в открытую не говорит. Значит, они таки настигли Хэллека,наверное, сказал кто-то, прочитав в утренней газете о «самоубийстве», это был лишь вопрос времени…Кирстен слышит эти слова, Кирстен представляет себе выражение лица: смесь жалости, тревоги и участия, но все это эфемерное, продлившееся, возможно, не более минуты. Пока не перевернется страница.)

– Не верю, – спокойно говорит Изабелла, – нет, этого не может быть, не может быть, – голос ее начинает повышаться, лицо белеет, – твой отец никогда бы такого не сделал, твой отец не из тех, кто…

Потом – злые слезы, истерика. Глаза у нее закатываются, кожа становится белая, как у мертвеца, неожиданно неприятная.

– Я не могу этому поверить, я этому не верю, – кричит она, – он любил меня и любил своих детей, он никогда бы намеренно такого не сделал! – вопит она, ее «испанская» кровь закипает, к горю примешивается какая-то ярость, что – то осиное, так что дети в испуге отворачиваются. – Он же любил меня… он никогда бы такого не сделал.

(Ее удивление вполне убедительно, не может не признать Кирстен. Ее ужас, ее горе. Даже гнев. Вполнеубедительно… Но ведь ее отец, этот мерзкий Луис де Бенавенте, был таким талантливым лжецом, он же сумел выйти сухим из воды после трех допросов в высокоавторитетных комиссиях: дважды в Комиссии по ценным бумагам и валютному обмену и один раз – в сенатской комиссии по каким-то крайне сложным делам, связанным с капиталовложениями за границей.)

Проходят недели, чувства Изабеллы уже не так бурлят, но одновременно становятся глубже, превращаясь в быстрый неистощимый поток горечи, которую и Кирстен и Оуэну трудно выносить.

– Ваш отец испортил нам жизнь, – рыдает она. – Ваш отец предал меня, зачем он ввязался в эту отвратительную историю, зачем взвалил на себя то, что ему было не по плечу…

И вечно «-ваш отец»,подмечает Кирстен. «Ваш отецбыл глубоко больной… ваш отецбыл дурак… ваш отецсделал это нарочно, чтобы уязвить меня… наказать… Ваш отецне должен был ни у кого брать деньги – о чем он только думал!»

Ваш отец, ваш отец.Кирстен съеживается от этих слов. Они с Оуэном тоже в какой-то мере виноваты: опозоривший себя человек в конце концов ведь ваш отец.

А ты его любила, мама? – хочется Кирстен спросить.

Но она не спросит. Не может спросить. Много лет назад она слышала, как Изабелла говорила по телефону с приятелем или приятельницей – этого Кирстен не знала. «Ну что хорошего принесла мнелюбовь?» – спросила она каким-то странным, тусклым, бесцветным голосом.

Отец – в зеленом клетчатом халате, подаренном Кирстен когда-то на день рождения или к Рождеству. Замызганные рукава, перекрученный пояс. Ночные туфли спадают с бледных худых ног. Грустный Мори Хэллек, кожа желтая, глаза воспалены (от слез? от пьянства? От бессонных ночей, проведенных за чтением Библии?), лицо как у обезьяны, редеющие волосы. Отец – в своей холостяцкой квартире на пятом этаже Потомак-Тауэра, выходящей на шумную Висконсин-авеню, – далеко от своего прелестного дома на Рёккен, 18. Оторванный от семьи, временно разъехавшийся с женой: Изабелла вежливо попросила его собрать вещи и покинуть дом, и он, будучи в достаточной мере джентльменом, мягко повиновался – ошарашенный, сраженный, обреченный.

Кирстен должна шесть раз посетить отца. Она считает: шесть. И каждый раз это пытка.

Отец живет один в этой квартире, где пахнет виски и несвежим ночным бельем. Он умирает – Кирстен мгновенно подмечает это, она всегда была чутким ребенком, сразу понимала, когда человек ранен в самое сердце. Но прежде всего ею владеет возмущение. Как мог отец допустить, чтоб Изабелла так себя с ним повела? Как мог он допустить, чтобы такаяженщина настолько завладела им?

Какие же мужчины слабые. Слабые до омерзения. Они это называют любовью.Но наверное, есть для этого и другие слова.

Шагает из угла в угол по гостиной, по крошечной кухоньке, по спальне. Обходя купленную по дешевке мебель. (Кирстен в жизни не видала более уродливого торшера – медный! с палкой крючком!) Отец пьет черный кофе, наливает виски в чашку – он что, думает провести дочь? Она же все видит, чувствует запахи, все знает. И ей бесконечно стыдно. И она никогда не простит ему.

Окно гостиной выходит на башню мотеля «Холидей инн», что стоит на другой стороне улицы. Мори никогда и в голову не приходит опустить жалюзи.

Он лежит большую часть ночи без сна, читает Библию, пытается читать Софокла, Эсхила, Еврипида – сначала на греческом (он ведь изучал когда-то греческий, давно, еще в школе Бауэра, и приобрел некоторые познания, во всяком случае научился читать), потом в переводе, но так трудно сосредоточиться. Греки звучат порой слишком современно – может быть, он неверно понимает текст. Тогда он пьет до одурения, вгоняя себя в сон, и пытается проспать подольше. Ведь он же, в конце-то концов (как он поясняет дочери, к ее великому смущению), в отпуске, ему не надо ездить в Комиссию. Через неделю-другую, когда он устроится, когда наладит свою жизнь, он начнет заниматься тем, что его лично интересует, а его давно интересует реформа американского судопроизводства на низших уровнях – городском и окружном, законодательство по правам человека в мировом масштабе и прочие вещи – прочие, очень важные вещи, которые он откладывал на протяжении многих лет.

Он не пытается выудить из дочери информацию о жене, за что Кирстен ему благодарна. Не спрашивает и о Нике Мартенсе. (О котором Кирстен ничего не знает. Разве не странно, что Ник, дядя Ник, почему-то не появляется эти дни в доме Хэллеков?) Отец расспрашивает ее о новой школе, расспрашивает о подружках, о соседке по комнате, намерена ли она поездить по колледжам, счастлива ли она, что думает дальше изучать… Он умирает, думает Кирстен со злостью и испугом.

Белки глаз испещрены лопнувшими сосудиками. Морщинистая желтая кожа. Нервничая, говорит о Потомак-Тауэре, какой тут длинный список желающих и как ему повезло, что он получил квартиру, хотя разъехались они с Изабеллой временно и через месяц-другой, безусловно, придут к какому-то соглашению; возможно, Изабелла даже захочет, чтобы он продал дом и купил что-нибудь поменьше – дом в городе, а может быть, кооперативную квартиру.

– Ты что! – Кирстен душит смех. – Да Изабелла в жизни не продаст свой престижный дом! Неужели ты не знаешь Изабеллы?

Он начинает что-то говорить и умолкает.

Глаза Кирстен наполняются слезами. Почему, черт подери, ты не борешься? —хочется ей крикнуть.

Она посещает его шесть раз – как положено, нехотя, из любви, и каждое посещение дается ей со все большим трудом: он много пьет, повторяет одни и те же вопросы (об ее новой школе в штате Нью-Йорк, в какие колледжи она подает заявление), бессвязно бормочет что – то, чего она не понимает или что ей еще предстоит узнать (о секретной информации, просачивающейся в печать, о недобрых разговорах насчет того, что ждет Мориса Хэллека и его ближайших сподвижников в Вашингтоне), ударяется в рассуждения о Боге, молитве, грехе, «спасении»…

Просит Кирстен – не помолится ли она с ним. Всего несколько минут. Молитва. Обращение к Богу. А ведь когда обращаешься к Богу, полностью отключается мозг, мозг и душа сливаются воедино – в состоянии покоя. Ни стремлений, ни борьбы, ни желаний.

– Извини, – бормочет Кирстен, чувствуя, как у нее горят щеки. – Я этого не понимаю.

Мори прикрывает глаза и читает наизусть:

– «О, человек! сказано тебе, что – добро и чего требует от тебя Господь: действовать справедливо, любить дела милосердия и смиренномудренно ходить пред Богом твоим» [8]8
  Библия. Книга пророка Михея, 6,8.


[Закрыть].

Он снова просит ее помолиться с ним. Она не в состоянии ответить. Отец. Обреченный человек. Я люблю тебя, но… я люблю тебя….

– Помолишься со мной, Кирстен? Всего несколько минут? Мы можем молиться и молча.

Она с трудом выдавливает из себя шепотом, вся пылая:

– Нет.

– Так я ему и сказала, – говорит она. – Я сказала ему «нет».

Оуэн наклоняет к ней голову. Лицо его бесстрастно – можно было бы сказать: слушает с профессиональным интересом.

– Он просил меня помолиться с ним, я была нужна ему, а я сказала «нет», – медленно, раздельно произносит Кирстен, – я сказала ему, что у меня теннис.

– Теннис, – медленно повторяет Оуэн. – Что ж. Правильно.

– Ничего не правильно.

– Ты же не могла знать…

– Нет, неправильно это было. Неправильно.

– Ты же не могла знать, что произойдет.

– Я знала.

– Ты не знала.

– Я сказала, что у меня теннис.

– А у тебя былтеннис?

– Я просто не могла там дышать.

– Конечно, нет.

– Он пил. Был еще только полдень, а он уже не один час пил.

– Не ты же в этом виновата.

– Я сказала ему «нет». Сказала «нет» – и все. Только одно слово. Нет.

– Он не мог тебя за это осуждать.

– А он и неосуждал.

– Он же не осуждал меня– когда я сказал, что не могу встретиться с ним в Нью-Йорке.

– У меня-то ведь не было никакого тенниса, я просто собиралась в клуб. А какого черта я там встречу, я понятия не имела.

– Он же не мог это знать.

– Да ему это было и безразлично – он ведь не проверял меня. Или кого-либо вообще. Он был просто пьян.

– Ты не виновата в том, что произошло, ты тут ни при чем.

– Как и ты.

– Мы тут совершеннони при чем.

– И однако же я могла бы этому помешать. Да и ты тоже.

– Нам бы все равно его не спасти. Я хочу сказать – мы же не знали.

– Я знала. Я могла бы что-то предпринять.

– Нет.

– Да.

– Нет. Не будь ребенком.

– А я говорю – да.

– А я говорю – нет.Ведь он же хотел когда-то поехать в Африку, верно, когда еще был мальчишкой, хотел стать миссионером или чем-то вроде Альберта Швейцера [9]9
  Швейцер, Альберт (1875–1965) – немецко-французский философ – гуманист, теолог, лауреат Нобелевской премии мира, прогрессивный общественный деятель. Много лет проработал врачом в Африке (Габон). В основе философских воззрений Швейцера лежит «благоговение перед жизнью», в котором он видит перспективу морального совершенствования человечества – не путем социальных преобразований, но усилиями отдельных людей, направленными на улучшение человеческой породы.


[Закрыть].

– Это-то тут при чем?

– Молитвы, вся эта история с Богом.

– Но при чем тут это?

– Ах ты жадный поросенок, – произносит вдруг Оуэн, улыбаясь, склабясь, заглатывая слова, – ты же… любишь одну себя… все только и слышали: папочкина радость, папочкина любимица…

– Что?

– Горюешь только ты одна, да?.. Смотрите на меня, смотрите на меня,я же Кирстен, папочкина доченька, мне все это так чертовски тяжело…

– Что… что ты говоришь?

– Я знаю, что я говорю.

– Я же не…

– И ты прекрасно знаешь, что я говорю.

– Я не знаю.

Оуэн кладет ей на плечи руки – кладет крепко. Будто хочет пригвоздить к месту.

– Ты больна, – говорит он, – ты действительно больна, я сейчас отведу тебя в общежитие и поищу доктора.

Настоящего доктора… частного… кого-нибудь из города.

– Убери свои руки, – тихо произносит Кирстен.

– Нечего тебе торчать на ветру, в этом нелепом месте, – говорит Оуэн.

– Нисколько оно не нелепое – здесь красиво. Я все время сюда хожу.

– Ничуть не сомневаюсь.

– Хожу.

– Согласен, согласен, я же этого не оспариваю.

– Отпусти меня, убери свои руки, – говорит Кирстен, в глазах ее сверкают слезы, – ты, большое дерьмо с претензиями, врун, лицемер…

– Вот видишь! Ты не в порядке, ты больна. Я сейчас отведу тебя назад.

– Иди сам туда.

– Я тебя здесь не оставлю.

– …трус, приготовишка, задница…

– Ты сумасшедшая, вечно ты все преувеличиваешь.

– А ты не преувеличиваешь, верно?! Только не ты. Не Оуэн Джей.

– Ты не могла бы спасти его, и я не мог бы, и это факт, с которым мы должны жить…

– Ах ты воображала, послушал бы себя!.. Говоришь, точно перед судом выступаешь… тебя бы на пленку записать…

– …как и тот факт, что он умер, и каким образом умер, и что про него говорили и будут говорить…

– Он звонил тебе, ты же сам сказал… звонил тебе в школу…

– Ладно, хорошо, я тебе об этом расскажу, – говорит Оуэн, продолжая крепко сжимать ей плечи, повышая голос, чтобы перекрыть гомон птиц, – я не очень горжусь собой в связи с этой историей, но так уж получилось: отец в начале мая был в Нью-Йорке, и он позвонил мне и спросил, не могу ли я приехать к нему, сесть на поезд и приехать, мы бы пообедали или поужинали вместе, поговорили бы о некоторых важных вещах; последнее время мы не поддерживали контакт, за что он передо мной извинился – извинялся до одури долго, а я сказал ему «нет». Сказал не просто «нет» – это не в моем стиле, но в общем все свелось к «нет, нет, спасибо, нет,спасибо, отец, сейчас я на это не способен. Не способен встретиться с тобой».

– Так, – говорит Кирстен, как-то странно улыбаясь. – Продолжай.

– А мне больше нечего рассказывать.

– Есть что. Что ты ему в точности сказал? Насколько я понимаю, это был ваш последний разговор.

– Да, это был наш последний разговор. Я сказал, что у меня самый разгар подготовки к экзамену.

– К какому экзамену?

– По экономике. Роль экономики в политике на благо общества.

, – И как ты сдал?

– На пять с минусом.

– Неплохо.

– Я-то надеялся на пятерку. Подлизывался к этому мерзавцу весь семестр.

– Могло быть и хуже.

– И было быхуже, если б я поехал в Нью-Йорк.

– Значит, ты себя хоть от этого уберег. Уберег от четверки с плюсом или даже четверки в дипломе.

– Что могло бы помешать мне поступить на юридический, в Гарвард.

– Да, правильно. Где учился папа.

– И Ник. И почти все.

– Но что же ты все-таки ему сказал?

– Что-то пробормотал насчет того, что плохо сплю эти дни – такая нагрузка: и экзамены, и письменные работы, и волнения по поводу отметок, обычные дела, кризисное состояние человека, оканчивающего школу; он-де, наверно, и сам через это прошел; да, конечно, меня волнует то, что происходит дома…

– Конечно.

– …ведь мама никогда не звонит, и он тоже никогда не звонит, и я сам до того чертовски занят, что никогда не звоню, – словом, что-то в этом духе. Я тогда так трясся.

– При твоих габаритах это,наверно, было зрелище.

– Большие люди трясутся не меньше, чем маленькие. «Проткни быка, и из него пойдет кровь» – это изречение тебе известно.

– Я знаю, откуда оно.

– Ты знаешь ход моих мыслей.

– Да. Знаю. Ты сказал ему «нет».

– Я сказал ему «нет». Употребив для этого пять тысяч слов, а то и больше. Так же, как и ты.

– Мне, собственно, не потребовалось пяти тысяч слов. Я запнулась, посмотрела в пол и не смогла ничего придумать, кроме ссылки на теннис. Я ведь не очень красноречива. Кстати, я говорила тебе, что пошла к нему в теннисном костюме? Я ведь заранее подготовила комедию.

– Но я все-таки поступил в Гарвард на юридический.

– Отец бы очень гордился, если б знал.

– А ты не думаешь, что он… как-то… знает?

– Думаю, пожалуй, не знает. Думаю, что как раз об этом мы с тобой сейчас и говорим. Я имею в виду… в подтексте.

– Подтекст действительно более или менее такой.

– Но ты собирался спросить меня – как.

– Что «как»?..

– Как мы собираемся продвигаться к цели.

– Продвигаться к цели?..

– Орудие, стратегия. Всякое такое.

– Скорей всего я не стану об этом спрашивать. Скорей всего прошлепаю сейчас по этой грязи к своей машине и отправлюсь в колледж на уик-энд. На «настоящий» уик-энд.

– Ну и катись тогда к чертям собачьим.

– Это для меня вовсе не обязательно. В том-то все и дело.

– Ладно, отчаливай. А я еще здесь побуду.

– Скорей всего нет.

– Да, и пошел к черту. Отчаливай. И можешь сказать мамочке все, что тебе угодно.

– Я тебя здесь не оставлю – это может оказаться неблагоразумным.

– О, ради всего святого.

– Давай вместе выберемся из этой грязи и перекусим в городе, потом я поеду к себе, а ты можешь вернуться в общежитие и отдохнуть. Успокоиться. Хорошо? А то, может быть, я отвезу тебя в медицинский пункт. Чтобы тебе смерили температуру.

– Он же никогда раньше не пил, верно? Разве что вино за ужином. Грейпфрутовый сок, овощной сок из маленьких баночек – они еще стояли рядком в дверце холодильника.

– Я даже по телефону слышал, как позвякивал лед у него в стакане. Возможно, рука дрожала.

– Собственно, при мне он не пил. По-моему, он даже вычистил зубы перед моим приходом.

– Он всегда был внимателен к людям…

– Очень внимателен.

– Это твое замечание насчет орудия…

– И стратегии. Прежде всего стратегии.

– …я бы это снял.

– Да. Я знаю.

– Если ты согласна.

– А насколько документально точным должен быть отчет мамочке?

– В общих чертах, пожалуй, один абзац путаных впечатлений.

– Так ты хочешь это вычеркнуть?

– Пожалуй, да. Да. А у тебя голова пылает. Я буквально чувствую, какой, должно быть, вкус у тебя во рту.

– Какой же?..

– Сухо. Все пересохло. Даже спеклось.

– Да. Спеклось. А у тебя?

– Должен признаться, мне трудно глотать.

– И значит, все это говорит против…

– Подготовленной тобой комедии? Да. Скорее всего.

– А по-моему, нет.

– Не знаю. Но я все равно говорю «нет».

– Нет – и все?

– Нет.

– Потому что у меня высокая температура? А у тебя нет?

– Я не говорил, что у меня нет температуры, я, по – моему, сказал как раз наоборот, но не будем об этом. Нет.

– Так просто и ясно? Нет?

– Нет.

Кирстен разгибает его пальцы, сбрасывает с плеч его руки – не сильно, беззлобно, но с какой-то странной замедленной сосредоточенностью. Лицо у нее белое, насупленное, глаза мокрые – возможно, от ветра. А ветер в конце зимы то и дело налетает с большой реки.

–  Нет– в смысле?..

– Нет в смысле нет.

Она отталкивает его руки и уходит, кинув через плечо:

– Что ж, в таком случае до свидания, я еще не собираюсь возвращаться, все будет в порядке, я просто хочу немножко пройтись. Я ведь каждый день здесь гуляю.

Оуэн идет следом.

Кирстен с раздражением оглядывается на него через плечо.

– Здесь небезопасно, – говорит Оуэн.

– А, плевать. Отчаливай.

– Едва ли я могу тебя оставить. Я имею в виду – в таком состоянии.

– Ничего, сможешь. И оставишь.

– Не знаю.

– Оставишь.

– По-моему, еще не все решено.

– Решено. И подписано. Отчаливай.

– Нет. Я не уверен.

– У тебя туфли промокнут.

–  Ужепромокли.

– Ради всего святого, ты же сказал «нет», мы оба согласились, что нет, мы оба согласились, что ты – задница, врун и трус и… так, да?., оба согласились. Раз нет, так нет.

И потом – она ведь ждет! – Кто ждет? – спрашивает Оуэн.

– Пошел ты к черту. Отправляйся к ней.

– Еще не все решено.

– Решено. Ты же сказал мне «нет».

– Я сказал тебе – я не знаю.

– Все, решено. Поезжай отчитываться.

– Нет.

– Я и сама справлюсь. Я знаю, что надо делать.

– Нет. Ты не сможешь.

– Я сделаю.

– Не одна.

– Одна.

– Нет, не одна. Ты не сможешь.

– Посмотрим.

– Ты не сможешь.

– Отчитайся – расскажи ей все.

– Нет.

– Про орудия, про стратегию…

– Не сможешь ты сделать это одна.

– Сделаю.

– Мы должны…

– «Мы»?..

– Мы не можем…

– «Мы»?..

Прошло много времени, а Оуэн все стоит – озадаченный, ошарашенный, потрясенный, оцепенелый, и, когда Кирстен тихо произносит:

– Все в порядке, можешь меня оставить, а то ты поздно приедешь – она ведь ждет тебя! – он спрашивает, словно сбитый с толку ребенок, слишком простодушный, в известном смысле слишком чистый, чтобы постичь весь ужас происходящего:

– Кто ждет?..