Текст книги "Ангел света"

Автор книги: Джойс Кэрол Оутс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 34 страниц)

– Мори не бывает дома, когда ты устраиваешь свои приемы, это ведь так удобно, что Мори отсутствует, – говорит Ник. И тут же, словно не сознавая, что противоречит себе, добавляет: – Нет, он возражает. Очень даже возражает. Не обманывайся на этот счет.

– Он что, говорил тебе, что возражает? – спрашивает Изабелла.

Ник молчит.

– Он тебе это говорил? Вы с ним меня обсуждаете? – как бы между прочим спрашивает Изабелла. – Мне просто любопытно, я не могу представить себе, чтобы ты и Мори говорили о чем-либо, кроме вашей драгоценной работы.

Ник передергивает плечами и уклончиво замечает:

– Мы говорим о самых разных вещах. Мы ведь человеки.

– «Человеки»?..

– Я хочу сказать – мужчины, мужья. А мужчины – такие же люди.

– И вы говорите обо мне, говорите о Джун? – спрашивает Изабелла.

– О Джун – редко.

На лице Изабеллы мелькает грустная ублаготворенная улыбка. И она ловко меняет тему, поскольку по неписаным законам их игры тот, кто заходит в обсуждении некоего слишком интимного предмета за определенную черту, – бестактен и оказывается в проигрыше по недомыслию. Она говорит:

– Если ты настаиваешь, я пожертвую стариком. Никогда больше не приглашу ни на один прием, где ты можешь появиться.

– А как насчет остальных? – спрашивает Ник.

– «Остальных»?.. А есть еще какие-то мои друзья, которых ты не выносишь?

– Остальных приемов. Тех, на которых я не бываю.

– Ты и этого хочешь! – в изумлении смеется Изабелла. – Значит, ты хочешь всего. Какой же ты, однако, ревнивый… Так ты настаиваешь?

– Конечно, нет, – холодно произносит Ник.

–  Конечно, нет, – передразнивает она его.

– В твоей жизни я ни на чем не могу настаивать.

– А настроен ты иначе, – говорит Изабелла. И через минуту, надувшись, добавляет: – Иная у тебя стратегия.

Однажды в канун Нового года, вскоре после того, как Хэллеки переехали в дом на Рёккен – подарок Мори и его родных молодой красавице жене, – генерал Кемп признался Изабелле, шепотом спьяну поведал ей свою «тайну».

Он даже, пожалуй, намеревался поцеловать ее, но отступил, увидев ее испуганную улыбку, и вместо этого сказал, что сообщит ей о своем великом открытии – о своей тайне, тайном откровении, – если она обещает никому этого не рассказывать, даже своему мужу или этому типу, Нику Мартенсу, который вечно крутится возле нее.

Изабелла пообещала, покорно наклонив голову.

– Тайна, которой никто не знает, – хмыкнув, начал генерал Кемп, – хотя, собственно, знают все – все, кто находится сейчас в этой комнате, – состоит в том, что все мы – мертвецы, и ничто не имеет значения, и в общем-то смерть была безболезненна, и никто уже ничего не может нам сделать!

Изабелла моргнула. Она, очевидно, ослышалась.

– Да? – еле слышно произнесла она. – И?..

– Самые настоящие мертвецы, – победоносно прошептал старик, пошатываясь над нею, так что его дыхание почти зримым облаком окружало ее красивую светлую голову, – все мы, вся свора… особенно старики… вы только послушайте, как они празднуют!., сегодня это более заметно, чем в любую другую ночь, но вообще это всегда видно… достаточно собрать нас всех в одну комнату… выдать каждому по бокалу… это же общеизвестно.

Изабелла улыбнулась, судорожно глотнула и уставилась в пол. Было бы нарушением протокола отойти от генерала, пока он сам тебя не отпустит.

– Я что-то не вполне понимаю, – сказала она.

– Поймете, поймете, – с жаром произносит генерал Кемп, слегка сжав ей руки, прежде чем отойти, – свора призраков… веселая ватага вурдалаков… но не важно… это было безболезненно, и теперь никто уже ничего не может нам сделать… ты это понимаешь через секунду после того, как в тебя вошла пуля… больше никто уже ничего не может тебе сделать… в этом нет даже никакой мистики.

И Изабелла сохранилатайну генерала Кемпа и до сих пор ее хранит.

ЛЮБОВЬ

Игра продолжается.

Открыта еще одна банка с красивыми, новенькими, зелеными, как лаймы, мячами.

Злобный свист ракеток. Топот обутых в резиновые туфли ног по корту. Шумное дыхание. Ник кричит, спрашивая, и Мори бормочет в ответ, и игра продолжается.

Уже почти половина восьмого, а игра началась в половине пятого, и совершенно ясно, что Ник отпустит Мори с красного глиняного корта, только когда безоговорочно выиграет… чтобы у Мори не было ни одного очка. Ясно также и то, что Мори слишком прямодушен и слишком упрям, чтобы отдать это единственное очко. И игра продолжается. Один сет, и другой, и третий.

Оба задыхаются, и оба взмокли от пота. Очки у Мори то и дело сползают на кончик носа, рубашка у Ника нелепыми мокрыми складками прилипла к спине. Играют они неровно – то с эдаким радостным воодушевлением, то насупясь. Дело в том, что Ник, видимо, хочет показать своему противнику и маленькой группе зрителей, что играет в теннис блестяще, даже играя «несерьезно». Ник как-то заметил, говоря о расследовании, которое ведет сейчас их Комиссия, что важно не просто выиграть, – важно, в каком стиле ты выигрываешь в глазах публики.

– Мужчины не умеют играть, – спокойно произносит Джун, вставая. – Они понятия не имеют, что такое игра.

Рейд Силбер, уже одевшийся к вечеру, в шелковой рубашке с распахнутым воротом и бежевых льняных брюках, потягивает какое-то питье и утешает Изабеллу:

– Так иногда бывает на корте: игрок, который обычно не слишком конкурентоспособен, вдруг распаляется, берет противника неожиданностью, и, когда тот вновь овладевает собой, естественно, ему хочется… ну, отомстить – слишком сильное слово… хочется, скажем, утвердить себя. Это наверняка должно быть вам понятно.

Дети затеяли потасовку – и на них сказалось напряжение, царящее на корте: кто-то кого-то пихнул, кто-то ущипнул кого-то за руку – шлепок, обвинение, слезы. Джун уводит свою рыдающую дочку. Флоренс выговаривает сыну.

А Изабелла стоит и как завороженная смотрит на игроков. Ярость ее так глубока, так огромна, что перешла в своего рода спокойствие.

После долгой паузы она говорит Рейду:

– Терпеть не могу «понимать».

– Что вы сказали? – спрашивает Рейд, прикладывая ладонь к уху.

Сильные ноги Ника – они никогда не подведут. Его перепачканные белые шорты, мокрая трикотажная рубашка. Его хриплый выкрик: «Пятнадцать – ноль!» – и потом показной смешок, самоуверенное покряхтывание, беглый взгляд на скамейку вдоль корта – кто эта женщина, что уходит?.. Она что-то значит?

Мори заметно припадает на ногу. Болит колено. (Он иногда просыпается ночью от боли. Изабелла тоже просыпается. «В чем дело?» – спрашивает она, и Мори отвечает: «Ни в чем… право же, ни в чем», и Изабелла говорит: «Неужели ты не можешь спать, о чем ты только думаешь?..», хотя говорит это тихо-тихо, еле слышно – не потому, что снова засыпает, а потому, что вовсе не хочет слышать ответ на свой вопрос. О чем ты думаешь, так же ли тебе одиноко, как мне, любовь тебя тоже «ранит», а знаешь ли ты, как мы с Ником тебя оберегаем, сколько мы о тебе говорим, как мы тебя предаем?.. Ты хоть что-нибудь знаешь? Подозреваешь? Или боль у тебя чисто физическая?

Изабеллу и ее возлюбленного, собственно, не назовешь любовниками. Хотя они и были близки. Хотя и плакали в объятиях друг друга.

«Я всегда смогу рассчитывать на тебя?» – умоляюще спрашивала Изабелла. И Ник говорил: «Всегда. Конечно. Разве ты не веришь мне?»

Верю ли я тебе… верю ли я тебе… – вот о чем размышляет Изабелла наедине с собой, глядя на свое отражение в зеркале. Изабелла принадлежит к тем людям, для кого зеркало служит бесконечным источником утешения.

Неуемное честолюбие Ника, его жажда власти. Мозг его работает как часы. (Из-за этого он не спит по ночам, говорит Ник Изабелле. И не потому, что о чем-то думает – хотя, конечно, большую часть времени думает: ему есть о чем подумать на этой стадии своей карьеры… просто мозг работает и работает до глубокой ночи, независимо от того, надо что-то обдумывать или нет.)

«Джун несчастна. Джун волнуется. Она не уверена, сможет ли соответствовать тому положению, какое я намерен занять», – медленно произносит Ник.

Изабелла подумывает, не довести ли до сведения Ника, что «предсказания» насчет брака Мартенсов, как правило, отрицательны. (Люди их круга достаточно много говорят друг о друге, ну и о Мартенсах – вернее, о Нике – тоже. И да, есть такое мнение – наполовину в шутку, наполовину всерьез, – что Джун Мартене не сможет «соответствовать» тому положению, какое ее муж намерен занять.)

«Вы не собираетесь со временем заняться политикой – такого рода вещи вас не интересуют?» – спросил кто-то Ника не так давно в присутствии Изабеллы, и она внимательно смотрела на него, когда он отвечал, но он и не стал маскироваться.

«Все зависит от того, как повезет», – ответил Ник.

«А если повезет, это будет к счастью или к несчастью?»

Ник рассмеялся. Изабелла рассмеялась. Занятный софизм – не едкий.

«Счастье в Вашингтоне может быть лишь в одном», – сказал Ник.

Изабелла Хэллек ведь супруга Мори Хэллека, и, пожалуй, не очень тактично говорить при ней о Нике Мартенсе, его возможной политической карьере и каком-либо везении, поскольку Ник работает с Мори в Комиссии и занимаются они, как принято сейчас писать в газетах, делами весьма «тонкими». Тем не менее разговор продолжается. Очень интересный разговор.

Изабелла де Бенавенте-Хэллек слывет дамой поразительно тактичной.

«То, что человек таит в себе, выплывает, когда он становится политиком».

Изабелла не может вспомнить, кто это сказал. Ее отец? Кто-то из его друзей? Генерал Кемп?

Игра в теннис продолжается, и Мори выигрывает подачу, и Ник выигрывает подачу, за этим следует резкий удар, и Мори чуть не кричит – от отчаяния… или от решимости… или оттого, что иссяк юмор… и после небольшой паузы – новая подача, резко, со злостью посланный мяч, и игра продолжается, и вот уже без четверти восемь, и вот уже восемь, и съезжаются гости на ужин – три машины подъезжают к дому с зажженными фарами, потому что в горах, в сосновом лесу, сумерки наступают рано даже в разгар лета.

Все ушли с красного глиняного корта, кроме игроков.

Мори включил прожекторы.

– Да, вот это настоящий стиль, вот это настоящая игра, – говорит Ник, улыбаясь, пытаясь изобразить улыбку, и рот его принимает жесткое выражение, кожа натягивается, – теннисный корт с прожекторами – это здорово, твоя подача?..

Эллен Силбер идет с Изабеллой и ее детьми, которые все продолжают тузить друг друга. Изабелла ловко расправляется с ними – встряхивает малышку Кирстен, дает шлепка Оуэну и разнимает их. Эллен польщена, что ей доверили вести Кирстен за руку.

– Такая хорошенькая девчушка, – говорит Эллен.

Изабелла не реагирует. Она думает не о тех двоих, что играют в теннис – не об этих идиотах, – а о том, что гости уже начали съезжаться. Коктейли, и ужин, и пьянящая, возбуждающая атмосфера вечеринки, хотя в конце-то концов всего лишь несколько человек соберутся вместе, и, однако, есть в этом что-то чудодейственное – ее спасение.

–  Такаямилая девчушка, – тихо произносит Эллен.

Эллен Силбер уже давно робко добивается расположения Изабеллы, и Изабелла, втайне забавляясь, мимоходом замечает, что девушка попыталась сделать такую же, как у нее, прическу с шиньоном – Изабелла иногда носит так волосы. Но шиньон сделан неумело. И некрасиво. В профиль девушка выглядит некрасиво.

Еще бы она не была хорошенькой, хочется сказать раздосадованной Изабелле, еще бы она не была миленькой… Она же моя дочь, в конце-то концов.

Но ничего этого она не произносит. Эллен может приписать ее молчание высокомерию или тому, что она смущена или о чем-то думает… а то и просто молчит – ведь красивой женщине вовсе не обязательно откликаться на каждый комплимент, который ей делают.

– Я с таким нетерпением жду этого ужина, – говорит Эллен, – право, это так мило, что вы пригласили нас… вы и мистер Хэллек… мне здесь так нравится… никогда бы отсюда не уезжала…

– Вот как, – произносит Изабелла.

До ее слуха вдруг доносится с красного глиняного корта хриплый возглас Ника:

– Пятнадцать – ноль!

VII. НОЧНОЙ КАКТУС

СЮРПРИЗ

Вашингтон, округ Колумбия Август 1980

– Что это такое? В общем-то разновидность кактуса… американский кактус… он цветет только раз в год, примерно в это время, на исходе лета… и только ночью…

– Раз в год?.. Ты хочешь сказать – именно сегодня ночью?

– Совершенно верно, сегодня ночью, – говорит Клаудия и восторженно, звонко смеется. – Сегодня ночью…

– Но чтобы так недолго… А красота какая!

Кто-то громко считает: на растении – четырнадцать крупных бутонов. Некоторые из них уже начали раскрываться. Кирстен смотрит как завороженная. Лепестки шевелятся, они действительно шевелятся у нее на глазах…

– Хочешь фонарик, Кирстен? – спрашивает Клаудия, протягивая ей карманный фонарик в виде карандаша. – Или тебе хорошо видно и при луне? Нам так повезло, что в этом году луна светит – прошлым летом небо было сплошь затянуто облаками, и пошел дождь, и я так расстроилась…

Первое побуждение Кирстен – отказаться от фонарика, но она вступила в новый период своей жизни и потому с вежливой улыбкой берет фонарик.

Спасибо, спасибо, спасибо, миссис Лейн, и всем вам спасибо – вы все так стараетесь помочь.

«Грязный старый мешок» – назвал как-то Оуэн бедную женщину. Возможно, она это помнит. Кирстен и Оуэн катались от смеха, когда Оуэн рассказывал со всеми подробностями о результатах своих многочисленных изысканий, предпринятых в мае.

«Я действовал бессистемно, – признался тогда Оуэн. – Моя миссия была обречена. Да и твоя тоже – мы были круглыми идиотами».

«Потерявшими голову от отчаяния», – склонна согласиться с ним Кирстен.

– Ах, ну до чего же хороши!.. Цветы будут большущие…

– Где вы раздобыли такое необыкновенное растение, Клаудия?

– А оно редкое?.. Дорогое?.. Капризное?.. Мне не везет с капризными растениями!

– Действительно видишь,как раскрываются цветы, верно ведь! Я не думала, что они будут такие крупные – они же величиной с кулак, с мужской кулак… Но такие хрупкие…

– А по краю лепестков это что – шипы? Я имею в виду – колючки?.. Как у кактуса? Они острые?

– О, я не стала бы их трогать…

– Я и не трогаю, я только смотрю…

– Они розовые, правда? Самого настоящего розовогоцвета…

– Розовато-белого…

– По-моему, больше белые…

– А вот этот маленький – весь розовый…

– Ну до чего же хороши!.. Клаудии так везет с растениями… конечно, их надо по-настоящему любить, все время за ними ухаживать… относиться к этому очень серьезно.

– А как вы думаете, кактус чувствует, что мы тут?.. Что все внимание сегодня – на нем?

– Наверняка чувствует что-то необычное. Какое-то волнение в воздухе, голоса, вибрацию… я, конечно, не принадлежу к тем, кто считает, что растения… ну, словом, что они как люди… что у них есть душа…

– А этот цветок такого же оттенка, как ваше платье, Изабелла, верно?.. Почти?

– Такой прелестный цвет…

– Ах, смотрите, еще один раскрывается!.. Вон там.

– Совершенно поразительноеявление…

– У Клаудии в доме столько прелестных вещей – со всего света; откуда, она сказала, это растение?.. Из Южной Америки?.. Повторите еще раз – как оно называется? Церезус?..

–  Цереус.Она сказала, что это кактус.

– Не похоже на кактус.

– Там, случайно, не бар устроен?

– По-моему, бара вообще нет, по-моему, Клаудия просто пригласила нас… нет, стойте, вон официант… вон там… сумеете его подозвать?., или, может быть, нам самим к нему подойти?

– Многовато набирается народу. Который теперь час?

– Без четверти девять.

– Изабелла, принести вам чего-нибудь выпить?

– Ваша дочь прелестно выглядит, Изабелла…

– Мы так давно не виделись… по-моему, что-то около…

– …давно.

– Черт побери, он пошел в другую сторону. Так чего бы вы хотели?

– Кирстен, а ты чего хочешь? Чего-нибудь летнего, легкого? Бокал белого вина?

– Нет, благодарю вас, – с отсутствующим видом отвечает Кирстен, не отрывая взгляда от цветка.

– Перье, фруктового сока…

– Нет, – говорит Кирстен.

Они отходят, и она остается одна изучать кактус. Она слышала и раньше о расцветающем ночью цветке – собственно, слышала и об огромном кусте миссис Лейн, – но, насколько она помнит, ей ни разу не довелось видеть цереус, и, безусловно, она ни разу не видела, как он цветет.

«Я заеду за тобой сегодня вечером, приблизительно на закате», – сказала Изабелла по телефону. Голос ее звучал ровно, даже твердо. «Весело». «По-матерински», но «без нажима». Она не казалась испуганной, она не казалась исполненной решимости, не казалась даже «стремящейся примириться». «Маленький сюрприз, несколько необычная поездка, – сказала Изабелла. – Всего на час – на два».

«Ты приедешь одна?» – спросила Кирстен.

«Я никуда не езжу одна», – сказала Изабелла.

«Ты никуда не ездишь одна? – повторила Кирстен, пораженная странной интонацией в голосе матери. – Но… как это понимать? Почему ты это сказала?»

«Потому что это правда», – ответила Изабелла.

«Но… я не понимаю».

«Поймешь».

Кирстен долго стоит, сжимая телефонную трубку и обливаясь потом, не в силах вымолвить ни слова. Она знает, думает Кирстен, она знает, что мы с Оуэном задумали. Кирстен крепко вцепилась в телефонную трубку, сердце ее так колотится, что она боится потерять сознание, затем, успокоившись, она решает – нет, должно быть, я не так поняла; просто она боится, просто боится – всего.

А Изабелла продолжает разговор – весело, по-матерински и убежденно: ведь в конце-то концов, она просто предлагает проехаться, приятно провести вечер, мать с дочерью – что тут анормального?.. Никакой ненависти, никакой подозрительности, никакого сознания опасности.

«Я заеду за тобой приблизительно на закате. Это у нас займет не больше одного-двух часов, – сказала она ласково, как если бы Кирстен снова стала маленькой девочкой, которая из упрямства отказывается от удовольствия. – Это сюрприз, – сказала Изабелла. – Так на закате».

«На закате, – нервно рассмеявшись, повторила Кирстен. – Почему ты делаешь на это такой упор? Странная манера назначать свидание».

«Потому что я уже не помню, когда теперь садится солнце, – сказала Изабелла, – а наш сюрприз связан с закатом солнца. С наступлением сумерек».

«Что же это за сюрприз?» – спрашивает Кирстен.

«Это ведь уже не будет сюрпризом, если я тебе все расскажу, верно? – сказала Изабелла. И «веселые» нотки в ее голосе перешли в тихий наигранный смешок. – Давай мы заедем за тобой, Кирстен, это всего на какой-нибудь час или два, здесь, по соседству, я обещаю тебе не спрашивать про Оуэна и не пытаться увезти тебя домой… Я думаю, сюрприз покажется тебе очень красивым».

«Ты так думаешь», – бормочет Кирстен.

И вот теперь у нее на глазах раскрываются цветы, и они действительнокрасивы, в них есть что-то совершенно необыкновенное, и Кирстен снова видит себя ребенком, разглядывающим тропические растения в ботаническом саду, Мори держит ее за руку, и нет никакой Изабеллы нет Оуэна воздух теплый густой и влажный там огромные каучуковые гигантские папоротники с такими чудесными острыми листьями она прижимается к одному из них лицом и чувствует лбом легкое покалывание – покалываниекоторое отдается во всем ее теле и хочется смеяться и чихать.

Она пересчитывает цветки. Четырнадцать. Из них десять уже раскрылись или почти раскрылись. Растение действительноиз породы кактусов – это ясно, оно футов на семь возвышается над своим глиняным горшком (который вкопан в землю). Довольно уродливое. Собственно – она немного отступает, чтобы лучше судить, – даже чудовищное. Каждый отдельный цветок прекрасен, но само растение, подпертое палками, чудовищно.

– Прекрасный урод, – шепчет Кирстен.

Она окидывает взглядом террасу, слегка склонив голову, быстро переводя взгляд с одного на другого. Высокая тоненькая Кирстен Хэллек. Дочь таких-то. Да, такая жалость, верно. Но она уже поправилась. Явно поправилась. На ней белые брюки, обтягивающие маленькие высокие ягодицы, и красная кофточка – из тех тонких муслиновых вещиц, что распродают по дешевке на «восточных» базарах; ворот как бы ненароком распахнут, обнажая тощую шею и рождение маленьких бледных грудок. Даже самые доброжелательные родственники и друзья семьи, как и прочие вежливые лгуны, не могли бы сказать, что Кирстен «снова» стала прехорошенькой, но ее лицо словно вырезано скупым резцом – острые скулы, в упор смотрящие осуждающие глаза – и привлекает внимание даже случайного наблюдателя. Такое впечатление, что она жестко контролирует свои действия, сдержанна, до озверения спокойна. Когда волосы падают ей на глаза, она отводит их назад таким медленным жестом, что он кажется заученным…

– Красивый урод, – повторяет Кирстен с улыбкой.

Это будет сюрприз, обещала ей мать. Для тебя.

Для меня, мамочка? Для меня?

Для тебя.

Для меня, мамочка?.. И больше ни для кого?

Для тебя, душенька, и больше ни для кого.

И тыне сердишься на меня, ты не хочешь меня наказать?..

Ну, детка моя, с чего бы вдруг мне тебя наказывать?.. С чего вообще кому бы то ни было тебя наказывать?

Жестокая Изабелла, коварная, ехидная Изабелла, возможно, она была тайной свидетельницей того, что происходило в тот день на квартире у Ди Пьеро, возможно, она слышала испуганные всхлипывания Кирстен – или Тони потом забавы ради рассказал этот эпизод своим вашингтонским друзьям?.. Храбрая маленькая, худенькая маленькая девственница Кирстен Хэллек, заставившая себя все выполнить и не поморщиться, не разразиться потоком детских слез, хотя потом все это было.

Ди Пьеро пришел в ярость. Ди Пьеро все это отнюдь не забавляло: она ведь не сдержала обещания не плакать; а кроме того, несмотря на всю свою браваду, она и вела себя далеко не лучшим образом. Уходя же, она не без яда заметила, что знает теперь, почему Изабелла называет его «красивой свиньей», – правда, она не понимает, при чем тут «красота».

«Не ставь себя на одну доску с твоей матерью, моя дорогая, – лениво протянул Тони, даже не трудясь проводить ее до двери, – вы с Изабеллой – из разных лиг».

Сегодня, ближе к вечеру, в обычное время Оуэн позвонил ей, чтобы спросить, нет ли чего-нибудь «новенького», и Кирстен чуть не захлебнулась от волнения, ибо как раз сегодня ей наконец было что ему сообщить.

– Мы сегодня вечером выезжаем вместе, – сказала она. – Изабелла и я. И ее дружок.

– Это куда же? – спросил Оуэн. Нетерпеливо и слегка – или, может, ей только показалось? – ревниво.

– Какой-то сюрприз, сказала мамочка. Скорее всего где – то в округе вечеринка. А может, она откопала какого-то моего старого «приятеля»… или из Миннесоты неожиданно приехал кто-то из Кунов, с которым она не знает, что делать… или, может, мы втроем будем плавать голышом в бассейне. Один из вариантов времяпрепровождения нашей семейки в ядерный век.

Она умолкла. Оуэн сказал:

– А может, это для того, чтоб увидеться с ним – ты не думаешь?

Кирстен думала о такой вероятности. Такой возможности. Но она отбросила эту мысль – ерунда.

– Сомневаюсь, – досадливо сказала она: ведь они с Оуэном уже столько раз говорили на эту тему. Это не должно быть сейчас предметом их обсуждения. Их стратегией.

– Они наверняка переговариваются по телефону, – сказал Оуэн. – Я уверен, она все рассказала ему обо мне… все, что ей известно. Возможно, он даже велел кому-то следить за мной… Ули считает, что скорей всего это так.

– А Ули не знает точно?

– Он же не может знать все.

– Я думала, может, – сказала Кирстен. – Я думала…

– Давай переменим тему, – сказал Оуэн, – мы же говорили об Изабелле и Нике и о том, разговаривают ли они по телефону, и что ты, если б вернулась домой, могла бы записать их разговоры. Ты могла бы многое нам облегчить.

– Это идея Ули, – заметила Кирстен, – не так ли?

– Я не хочу сейчас о нем говорить, – сказал Оуэн.

–  Тыне заставишь меня вернуться домой и жить в этом… в этом месте, – сказала Кирстен. Секунду-другую она молчала, потом заметила, что и Оуэн дипломатично молчит, а она научилась уважать его молчание. (Она ни разу не встречала этого Ули, приятеля Оуэна, и не знала его фамилии. Но она не сомневалась в его существовании, ибо в ее брате произошли поразительные перемены. «Ули, Ули, что это за имя – иностранное? – спросила Кирстен. – Оно звучит как… шведское?.. Он что, иностранец?.. Кто-то из посольства?») – А почему бы тебе самомутуда не вернуться? – пылко парировала она.

– Ты же знаешь, что я не могу, – сказал Оуэн.

– Почему?

– Не могу.

– Да почему, черт подери?

– Я переступлю порог этого дома, только чтобы… чтобы в последний раз засвидетельствовать ей мое почтение, – спокойно произнес Оуэн. – Ты это знаешь.

Кирстен это знала. Но ей необходимо было снова это услышать.

Ах, снова, и снова, и снова!..

Трезвость суждений брата распаляет ее. Какую таинственную ведет он теперь жизнь. Дисциплинированную. Чистую.

Кирстен знает о его плане, о данной им клятве и тем не менее по-детски тянет:

– Ну… я тоже не могу, не могу находиться с ней под одной крышей, ты представляешь себе – есть вместе с ней!.. И с ее любовником, или телохранителем, или кем там еще. И этот генерал Кемп – он ведь по-прежнему навещает ее: санитар привозит его на машине, затем вкатывает в дом на коляске – все это слишком нелепо. Не требуй от меня поступков, на которые ты сам не способен. Только ради того, чтобы следить за ней и Ником… И потом, она слишком умна – не станет она при мне говорить по телефону, не станет говорить с ним.Они, видимо, встречаются где-то в другом месте. Или звонят из других мест. Она знает, что мы знаем, и… ну, словом, знает.

– Да, – сказал Оуэн, и голос его дрогнул – только от радости или от страха, Кирстен не может распознать, – она знает.Но она не может предвидеть будущее.

То, что ныне делом доказано…

…когда-то лишь мнилось!

Кирстен не надо прикидываться, что ее занимает расцветающий ночью цереус. Ей действительно интересно. Она смотрит на дивные, медленно раскрывающиеся лепестки – белые, кремово-розовые, розовые – и слышит, как какой – то словоохотливый болван приносит вдове свои соболезнования. (Где он все это время был? Больше года за пределами страны?) И в десятитысячный раз вдова мило бормочет слова благодарности. Стоически мужественная, с таким нежным голосом и такая бесконечно красивая даже в горе.

Черное идет вам, Изабелла Хэллек!

Узкий, облегающий, чувственный черный шелк – от Сен-Лорана, Полины Трижер, Оскара дела Рента. Прелестный короткий, по фигуре, свитер с капюшоном от Эдри, в неяркую синюю полоску.

Но сегодня, поскольку вечер у Клаудии Лейн отнюдь не торжественный, на вдове – прибывшей в сопровождении дочери и нового поклонника – кремовая льняная юбка – штаны и «простенький» трикотажный свитер из искусственного шелка, без рукавов. Ибо прошло уже четырнадцать месяцев, и она, конечно, не в трауре.

В десятитысячный раз она бормочет слова и фразы, которые ее дочь может и не слушать. Да, без свидетелей, такая трагедия, шок, травма, дети, запутанные финансы, юридические сложности, так трудно, приходится приспосабливаться, необходимо, время идет, лечит, такие жестокие средства массовой информации, они так ранят, настоящие вампиры, друзья поддерживают, сочувствуют, проявляют широту, она путешествует…

«Любопытная черта нашего общества, – заметил как-то Оуэн в разговоре с Кирстен, причем и манера речи, и лексика были не совсем его, но так и зачаровывали, невероятно, невероятно зачаровывали, – а наше общество – одно из самых кровавых в истории, – это то, что мы считаем смерть беспричинной.Она просто «случается». Никто за нее не в ответе. То есть по-настоящему не в ответе. Несчастный случай; оказался не в то время не в том месте; должен был бы предвидеть, что может произойти; сам напросился, сама напросилась – обычная трепотня. Никто из друзей отца не сказал Изабелле: «Послушайте, вы же вышвырнули его из дома, верно?.. Вы хотели ободрать беднягу как липку, все денежки у него вытянуть, вы требовали развода, вы двадцать лет крутили роман с другим мужчиной – так какого же черта вы строите из себя безутешную вдову..»Никто из друзей отца не подошел к ней и не сказал: «Так как же вы убили его – прямо или косвенно?»

– Ваша дочь прелестно выглядит, – тем временем продолжает голос, – это ведь ваша дочь – Кристина, верно?.. О да, Кристин… то есть я хочу сказать – Кирстен… конечно… она в будущем месяце начнет учиться в колледже?.. Нет?., а-а, понимаю… ну что ж, это очень хорошаямысль… это очень… да, конечно… языки… и не такое напряжение… здесь, в Джорджтауне… испанский – такой красивый язык, я сам изучал его в колледже… но теперь вы его, уж конечно, забыли!., хотя я влюбился в Испанию, когда мы там были, должно быть, лет восемнадцать тому назад… прелестная страна – горы, побережье… А как ваш сын Оуэн? Он, наверное, уже окончил…

Кирстен очень хотелось бы услышать ответ матери. Но вдруг поднявшийся гомон заглушает все: новые гости, опять объятия и поцелуи. К тому же Изабелла наверняка понизила голос – она всегда так делает, когда речь заходит об этом.

– Самое мерзкое в этом воровстве, самое беспардонное, – заявила Изабелла через несколько дней после того, как истерика прошла, – то, что я не могу сообщить в полицию и не могу потребовать возмещения убытков от страховой компании, а маленький мерзавец на это и рассчитывал.

Кирстен, несколько испуганная, закусывает губу, чувствуя себя виноватой – хотя, по правде говоря, у нее нет оснований чувствовать себя виноватой, – и ничего не может придумать в ответ.

– Я не могу сообщить в полицию и не могу потребовать возмещения от страховой компании, а маленький мерзавец на это и рассчитывал, – произнесла Изабелла.

– Ник Мартене, возможно, заглянет сегодня, – как бы между прочим бросает Клаудия.

Изабелле.

Изабелле, чье лицо не видно Кирстен с того места, где она стоит. Но чья стройная спина, обтянутая кремово-бежевым свитером, не напряглась – ничто в позе Изабеллы не указывает на то, что она встревожилась, или удивилась, или заинтересовалась.

– Я так давно его не видела, думала ему позвонить, его никогда нет на месте, но я все же думала ему позвонить, так давно,собственно – с похорон, конечно, жизнь у него сейчас крайне сложная: этот профсоюз слесарей-трубопроводчиков или синдикат, не важно, подробности мне неизвестны, но я читала в «Пост», угрозы его жизни, эта бедная молодая женщина – неужели не слышали: блестящая девушка, только что окончившая юридический факультет, перед ней открывалась такая многообещающая карьера, и я ничуть ее не осуждаю, по-моему, все эти феминистки, выступающие в печати, просто нелепы, настоящие громилы, да любая из них на ее месте тоже подала бы в отставку, я не обращаю внимания на пол, но я считаю, что нельзя так рисковать; мы не должны на все идти, я имею в виду – женщины, достаточно трагично уже то, что на это идут мужчины, просто позор, писали в газете, что на ее место в Комиссии было подано четыреста заявлений…