Текст книги "Ангел света"

Автор книги: Джойс Кэрол Оутс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 34 страниц)

Джойс Кэрол Оутс
Ангел света

Этот роман посвящается Роберту Фэглсу в память его служения Дому Атрея; а также нашим потерянным поколениям…

Все действующие лица и события в этом повествовании вымышлены; автор ни впрямую, ни косвенно не стремился описать реально существующих лиц. Изображенный в романе Вашингтон есть плод фантазии автора, как и Комиссия по делам министерства юстиции, не имеющая никакого прямого или ощутимого сходства с департаментом юстиции.

То, что мы именуем в этом мире Злом, будь оно моральное или природное, является великим критерием, по которому судят о нас как о существах общественных, – это основа основ, жизненная сила и опора всех ремесел и занятий без исключения. В нем следует искать подлинный источник всех Искусств и Наук, и, ежели Зло исчезнет, Общество тут же надобно порушить, а то и просто распустить.

Мандевиль. Басня о пчелах, 1714 [1]1
  Мандевиль, Бернард де (1670–1733) – английский философ-материалист, деист, врач. В «Басне о пчелах» выступает с острой социальной сатирой на современное ему буржуазное общество, вскрывает его пороки, устанавливает зависимость нравственности от общественного строя. – Здесь и далее примеч. пер.


[Закрыть]

I. СОВРАЩЕНИЕ

ДЕТИ МОРИСА ДЖ. ХЭЛЛЕКА

Эйре, штат Нью-Йорк Март 1980

Ветреным утром в начале марта, когда высоко в небе стремительно до головокружения мчались облака, Оуэн и Кирстен, единственные дети своего отца, месяцев через девять после его весьма позорной смерти, заключили пакт отомстить за эту смерть.

Не отомстить. Не мести мы хотим, а справедливости.

Но как же мы узнаем?..

Ты хочешь сказать: кто его убийцы? Мы знаем.

Нет. Если это справедливость. Или даже просто месть.

Утро; сверху на реку падают, налетая друг на друга, тени. Пронзительно, отвлекая внимание, в безлистых деревьях голосят птицы – черные дрозды, грачи. Оуэна явно раздражают крики птиц, когда же он наконец останавливается и озирается вокруг, его поражает, даже слегка пугает, сколько их тут – это что же, весенняя миграция? Сотни и сотни птиц. Тысячи. Непрерывный шум, хлопанье крыльев, крики, вопли, взвизги. Он просто не помнит, чтобы когда-либо видел сразу такую уйму птиц. Помимо всего прочего, помимо этого несусветного шума, в них есть даже что-то отталкивающее – что-то черно-змеиное в изгибе шей, в посадке головы… ему приходят на память змеи, виденные в кошмарах, – шуршание и скольжение во тьме, куда не достает глаз… возможно, это обрывок тревожного сна, привидевшегося ему минувшей ночью.

Тысячи и тысячи птиц, а сестра едва ли их замечает. Она моргает, она смотрит в одну точку, затем переводит взгляд туда, куда он указывает слегка дрожащей рукой, – анемичное, с запавшими щеками лицо, сланцево-серые глаза со зрачками-точечками, застывший взгляд; она вроде бы и не замечает всего этого шума… этого безобразия, которое нагоняет панику на Оуэна.

Немного спустя Кирстен произносит медленно, с еле уловимым укором:

–  Ониже не могут нам помешать.

Менее чем через две недели после того как Оуэн в обычном толстом конверте из бурой бумаги получил на адрес своего общежития (так и не подтвердив получения) некое донельзя взбудоражившее его (и донельзя мерзкое) «послание» от своей сестры, ему позвонила их мать. Звонок раздался среди недели, около полуночи. Не то чтобы просто так, будто все по-прежнему – ибо, несомненно, ничего не было по-прежнему, – а так, будто все дело, вся проблема в Кирстен, в ее патологии.

– Она что, опять заболела? – спросил Оуэн, понизив голос, хотя, конечно же, никто не мог его слышать: соседи по общежитию, насколько ему было известно, еще не возвращались домой. (В начале зимы Кирстен болела легкой формой пневмонии. «Амбулаторной» пневмонией. Никому в интернате она об этом не сказала, считая, что у нее просто грипп или сильная простуда: температура доходила до 103 градусов [2]2
  103° по Фаренгейту = 39,4" по Цельсию.


[Закрыть]; а потом она вдруг потеряла сознание на лестнице и могла бы серьезно покалечиться, если бы какая-то девушка не подхватила ее. И даже после, когда ее положили в изолятор, она утверждала по телефону, что не настолько больна, чтобы ехать домой.) – Или это… ну… снова то же самое?..

Изабелла звонила из Нассау. Из красивой белой виллы на океане, принадлежавшей ее давней и близкой подруге миссис Лейн, вдове посла. Вдовствовала она уже лет шесть или восемь и, несмотря на изменившееся общественное положение, жила, конечно же, вполне обеспеченно и, конечно же, на деньги покойного мужа. Наиболее подходящая компания, думает Оуэн, наиболее целительная для недавно овдовевшей и все еще безутешной супруги покойного Мори Хэллека.

Изабелла начала тягостный для нее разговор, упомянув, а вернее, повторив, что Клаудия Лейн от всей души приглашает Оуэна и Кирстен приехать на весенние каникулы – хотя, конечно, им будут рады в любое время. А когда Изабелла в конце марта отправится в Мексику, в Гвадалахару, к Марте Деглер – побыть с ней и с Джеком Фэйром, Оуэн и Кирстен могут тоже туда приехать – им будут рады, оченьрады. Оуэн бормочет:

– Да, благодарю, вернее, поблагодари их от нашего имени, во всяком случае от моего,но я вряд ли смогу приехать. У меня столько работы… Если я хочу получить диплом… мне, наверно, лучше остаться здесь, в общежитии, где будет тихо, как в могиле, и…

– Ты же знаешь, тебе всегда будут рады, Оуэн, – говорит Изабелла. Голос ее звучит издалека, с придыханием; Оуэн зажмуривается, чтобы представить себе ее лицо.

– Да, – говорит Оуэн, – я знаю, все это прекрасно, но я не слишком люблю, когда меня жалеют. Даже если это делается очень тактично.

– Никто тебя не жалеет, – возмущается Изабелла, словно ее оскорбили; затем, подумав, добавляет: – Я хочу сказать, никто не питает к тебе жалости. Да и ни к кому из нас. Клаудия – моя давняя подруга, а Джек Фэйр так любит тебя, и ты видел фотографии дома Марты в Гвадалахаре, ты знаешь, какой он огромный, – собственно, это же часть старого монастыря, мне кажется, вы с Кирстен должны бы радоваться возможности провести там, на солнце, неделю или дней десять. Последние восемь, или девять, или сколько там месяцев всем нам ведь было нелегко…

Оуэн кашляет, прикрыв рукой трубку.

– Больше девяти месяцев, по-моему, мама, – говорит он, но так вежливо, так тихо, что Изабелла не слышит.

Она продолжает говорить, голос ее звучит далеко, скорбно, потом вдруг становится «по-латински» певучим, ибо Изабелла Хэллек – это ведь как-никак Изабелла де Бенавенте, экзотическая полуиспанка; она корит Оуэна за то, что он в этом семестре до сих пор не выбрался навестить сестру, а ведь Эйрская академическая школа совсем недалеко – не может же быть, чтобы он был занят каждыйуик-энд… и потом, разве у него нет девушки, приятельницы, в Коннектикутском колледже? Он вполне мог бы, подсказывает хитрая Изабелла, объединить эти два визита. Если, конечно, он еще не порвал с этой девушкой – как ее зовут? Сэндра?

– Ее зовут Линн Фишер, и мы не «порывали», – говорит Оуэн. – Мы никогда не считали себя чем-то связанными, у нас у обоих уйма друзей, а потому нам нечего и рвать.

– Прекрасно, – примирительно произносит Изабелла, – но ты меня понял, верно?

– Я тебя понял, – говорит Оуэн.

– Учитывая, что Кирстен не желает, чтобы я приезжала, – говорит Изабелла.

– Не желает, чтобы ты приезжала? – в изумлении переспрашивает Оуэн. – С каких это пор?

– Ты бы должен был знать об этом, – говорит Изабелла. – Вы же, насколько я понимаю, общаетесь.

– Да ничего подобного, —говорит Оуэн. – Нет… право же, нет.

– Но вы всегда были близки, – говорит Изабелла.

– Нет. Право же, нет. Почему ты так говоришь? – спрашивает совсем сбитый с толку Оуэн. – То есть я хочу сказать, тебе так кажется?

– Вы же были близки, – говорит Изабелла. – В определенном плане. Но сейчас у нас нет времени это обсуждать.

– Вовсе мы не близки, – возражает Оуэн, – я с ней не умею разговаривать, как и ты, и мне с ней скучно, и я не хочу навещать ее – ведь только и разговору будет, что папочка то да папочка это, а на Рождество она выглядела просто жуть, и, как и у тебя, мама, у меня нет времени выслушивать ее всхлипы, она ведь шантажирует нас своими переживаниями; у меня своя жизнь и работы по горло…

– Я не пожалела бы времени для Кирстен, – резко перебивает его Изабелла, – по-моему, ты неверно меня понял: она не хочет, чтобы я прилетала к ней. Она достаточно ясно дала мне это понять. Когда же я ей звоню – а я последнее время часто ей звонила, – она отказывается подойти к телефону, и со мной разговаривает ее соседка по комнате Ханна, бедняжка буквально начинает заикаться от смущения, она такая воспитанная,и чувство такта у нее как у взрослой, а Кирстен явно стоит рядом и слушает и заставляет Ханну лгать, говорить мне, что все в порядке, все отлично, хотя я ведь беседовала с воспитательницей, и с деканом, и с психологом – вот она открыла мне на многое глаза, эта доктор Хэзлет, – и с ректором этой чертовой школы, когда она смогла уделить мне пять минут… и я прекрасно знаю, что Кирстен прогуливает половину уроков, иногда по целым дням спит, а иногда не спит вовсе, бродит ночью по общежитию и даже выходит на улицу – словом, ведет себя как хочет. Теперь ты меня понимаешь?

Оуэн тщательно обдумывает услышанное, прежде чем ответить.

– Но ведь Кирстен есть Кирстен, – говорит он. – Она всегда вела себя как хотела, верно? И подчеркивалаэто. У нее уже были неприятности у мисс Пиккетт, и так и осталось неясным, входила ли она в тот тайный клуб в Хэйзской школе…

– Она не входила в тот клуб, – говорит Изабелла. – И вообще ни в какие тайные клубы не входила.

– Пусть так, – быстро произносит Оуэн, – я просто хочу сказать, что все это не ново, на нее и раньше накатывало: то она не занималась вовсе, то усиленно занималась каким-то одним предметом, отказывалась есть, целыми днями спала, а по ночам – ни в одном глазу. Она ведь ходила к доктору Притчарду задолго до того, что случилось в Брин – Дауне, так что нельзя во всем винить отца.

– Я его и не виню, – сказала Изабелла, – с чего ты взял? Странная мысль.

– Тогда кого же ты винишь – меня?

– Я никого не виню, – говорит Изабелла, – я даже не в том покаянном состоянии, когда человек винит себя, просто я не могу с ней больше говорить – я хочу сказать, она не дает мне поговорить с ней… встретиться… ведет себя так, будто я не существую… будто я умерла – она сама этого не осознает, но ведет себя так, будто я умерла. Я знаю, что это не впервые, но в прошлом наши разногласия не доходили до такой крайности, не были такими – я не люблю слово «патология», но, в общем, да, не были патологическими…обычные проблемы, возникающие между матерью и дочерью… трения… собственно, и мы с тобой ведь не всегда идеально ладили, и ты с Мори тоже… матери с дочерьми, отцы с сыновьями… это вполне нормально… я знаю, что это вполне нормально в пору созревания, но до определенного предела. Мори тоже – не только я, – случалось, выходил из себя, особенно с Кирстен, она вечно нас провоцировала, ты же знаешь, какая она, только вот сейчас – после Рождества – стало куда хуже… она, по – моему, совсем не владеет собой… она, по-моему, всерьез свихнулась и может навредить даже себе, у нее, кажется, такая злость на меня, я просто не понимаю, в чем дело, у меня и без нее достаточно горя…

– Я не думаю, чтобы это была злость, мама, – осторожно вставляет Оуэн, – я хочу сказать – злость на тебя…

– …у меня и без ее ненависти есть над чем ломать голову… вам обоим наплевать на меня…

– Не говори так, – тихо произносит Оуэн. – Мама! Слышишь, не говори так.

На секунду на линии воцаряется тишина. Затем Изабелла продолжает, уже более спокойным тоном:

– Так вот, я звоню затем, чтобы просить тебя помочь мне. Может быть, ты выбрал бы время и съездил к ней – надо же проверить, насколько это серьезно, вдруг ей требуется какое-то лечение:., лечение у действительно хорошего специалиста… Чарли Клейтон как раз говорил мне, что мог бы поместить Кирстен в это заведение рядом с Бетесдой – Фэр-Хиллс или Фар-Хиллс, не помню, как оно называется… там еще какое-то время находился сын Мултонов после той страшной истории в Калифорнии… и дочь Бьянки Марек, по-моему, ты знаешь ее, – ну, та, что чуть не умерла от какой-то дикой диеты, сидела на одном буром рисе и испортила себе печень и зрение. Это не совсем больница – там нет ни высоких стен, ни заборов, ничего такого, что бросалось бы в глаза, собственно, у них там есть даже великолепный тренер по теннису, он мексиканец и отлично работает, я это знаю, потому что он преподает оздоровительный теннис в клубе Клаудии и она как-то говорила о нем… но не это главное – главное, что Кирстен, видимо, надо помочь выйти из этого периода нормально…

Оуэн вдруг обнаруживает, что крепко сжал телефонную трубку. Изо всех сил. И лоб у него неприятно мокрый. Однако он умудряется этаким небрежным тоном спросить:

– Выйти «нормально» или «нормальной» – что именно ты, мама, хотела сказать?

– Оуэн, уже поздно, – сердито говорит Изабелла, – у меня нет времени с тобой препираться. Если тебе на меня наплевать, мог бы по крайней мере не плевать на свою сестру. Ты наверняка мог бы выкроить час-другой… Просто поговорить с ней, проверить, как она там. Ты мог бы пригласить ее пообедать в той старой гостинице – той, каменной, ну ты знаешь.

– Туда ведь ехать часов пять, а то и шесть, – говорит Оуэн.

– Но ты же мог бы заодно навестить и эту Фишер. Очень привлекательная девушка – она мне понравилась.

– Все равно ехать туда пять или шесть часов, – слегка теряя терпение, говорит Оуэн. Он не вполне понимает, о чем, собственно, речь, только почему-то появились обычные неприятные симптомы: сердце застучало быстрее, во рту слегка пересохло. Ведь, если он не ошибается, Изабелла хочет, чтобы он пошпионил за сестрой, и в качестве приманки весьма недвусмысленно предлагает ему поразвлечься со своей приятельницей.

Или он все же ошибается? Изабелла так заговорила его, что он уже ни в чем не уверен – вот только в том, что ему все больше становится не по себе… Приманивает, подкупает? Неведомая ей Линн Фишер оказывается вдруг такой «привлекательной»?!

Он уклоняется от прямого ответа, он слышит собственный голос: уже гораздо спокойнее он спрашивает Изабеллу, намеревалась ли она навестить Кирстен вообще. Готова ли была она вылететь в Нью-Йорк, а оттуда добираться поездом до Эйре. Вообще.

– Конечно, – тотчас отвечает Изабелла. – О чем же в таком случае мы с тобой говорим?

– А Кирстен не желает, чтоб ты приезжала? Она сказала, что тебе нечего приезжать?

– Она объявила Ханне, и воспитательнице, и доктору Хэзлет, что не выйдет ко мне, если я приеду, – говорит Изабелла, – она просила передать, что не сердится на меня – ах нет! – кому бы могло прийти в голову такое'.' – и, конечно же, не питает ко мне ненависти… но сейчас ей не хотелось бы меня видеть, только и всего. Она «предпочла бы» не видеть меня сейчас. Я полагала, ты все это знаешь.

– Думаю, она переменит свое решение, – говорит Оуэн, по-прежнему уклоняясь от прямого ответа и с трудом проглатывая комок в горле, – я что хочу сказать: ты действительно намеревалась туда лететь?.. Если…

– Силберы предлагали мне пожить у них несколько дней, – говорит Изабелла, – у них теперь, ты же знаешь, такой красивый большой особняк, впрочем, возможно, ты его и не видел, – на Восточной стороне. Шестьдесят восьмая улица, так что я вполне могла бы слетать туда и остановиться у них, а там наняла бы машину и съездила в Эйре, забрала бы Кирстен, и мы пожили бы какое-то время вместе в Нью-Йорке – походили бы по театрам, по музеям… Я бы приодела ее: Ханна как-то призналась, когда я звонила и Кирстен явно не было в комнате, что все вещи стали ей велики – так она похудела… и я думаю – Господи, я убеждена, —что они к тому же в ужасном состоянии: Кирстен ведь далеко не чистюля… всегда была такая… еще до этой беды с вашим отцом… она уже многие годы не в себе… просто ума не приложу, что с ней делать… возможно, придется настоять, чтобы она ушла из Эйре и полечилась у специалистов… возможно, придется поместить ее…

– Не надо, мама, – взмолился Оуэн. Но шепотом. Низкий голос его дрожал. – Слушай, мама, я вот что… ты говорила… про психоаналитика в Эйре – как ее зовут? – может, если б ты побеседовала с ней…

– Я с ней беседовала, – говорит Изабелла уже более спокойным тоном, – и она произвела на меня большое впечатление своим здравомыслием… она умница, не злая на язык и не паникерша, как доктор Притчард – этотмерзавец прежде всего подумал о самоубийстве, помнишь?., и о том, как скверно вся эта история может отразиться на нем, —а доктор Хэзлет, она умница, она сочувствует и, видимо, действительно хорошо относится к Кирстен. Мы почти целый час беседовали с ней по телефону. Она говорит, что Кирстен необычайно восприимчивая натура, у нее очень высокий коэффициент интеллекта – впрочем, это мы и сами знаем, верно? – и просто она слишком погружена в свое горе, которое при таких обстоятельствах чувствовал бы любой ребенок – да, собственно, и при обычных обстоятельствах, когда неожиданно умирает один из родителей… но… словом… ты, конечно же, понимаешь, Оуэн, что я хочу сказать… короче, доктор Хэзлет посоветовала мне не навязываться сейчас Кирстен… подождать немного, пусть пройдет время, пусть она сама захочет видеть меня.

– Так, может, она и меня не захочет видеть, – говорит Оуэн.

Он уже стал нервничать. Он вспомнил о буром пакете и его возмутительном содержимом, вспомнил, как, глядя на него, подумал с изумлением, с чувством подступающей тошноты, что сестра, видно, совсем рехнулась… а как жестоко поддела его Изабелла, вскользь упомянув о коэффициенте интеллекта Кирстен, ибо между братом и сестрой, естественно, существовало соперничество – соперничество не на жизнь, а на смерть, и Оуэн, естественно, знал, какой КИ у Кирстен, и терзался, зная, что его коэффициент при проверке оказался на три пункта ниже, а в другой раз – это было совсем уж страшно – этот коэффициент оказался у него на целых десять пунктов ниже, чем у нее… да и просто начала сказываться сила личности Изабеллы, перед которой он всегда пасовал; напряжение стало почти невыносимым – во рту до того пересохло, что он с трудом сглотнул слюну.

– Мама! – сказал он. – Откуда ты знаешь, а может, она и меня не захочет видеть? На Рождество она ведь смотрела на меня как на полное дерьмо…

– Это ее очередной фокус, – сухо отрезала Изабелла. – Она же несерьезно.

– Но…

– Фокусы, штучки. А ведь она могла бы быть такой прелестной девочкой! – восклицает Изабелла в порыве непонятных, тут же подавленных чувств.

– Могла бы быть! – повторяет Оуэн. – Хм, но ведь поезд еще не ушел, верно… я хочу сказать… бедняжке всего семнадцать лет…

– Оуэн, – говорит Изабелла, повышая голос, – у меня нет времени на препирательства… у меня нет времени и на твои фокусы, на твои ехидные подковырки… твоя сестра, возможно, душевно больна… она, возможно,на грани самоубийства… у меня у самой нервы на пределе: я ни одной ночи с июня целиком не спала…

– Хорошо, мама, – поспешно перебивает ее Оуэн, дошедший теперь уже до такого состояния, что его начинает трясти, и в ужасе от того, что у него вот-вот застучат зубы, – хорошо, Господи, извини меня, извини, да сделаю я, черт побери, все, что ты хочешь, надену на Кирстен смирительную рубашку и отвезу в ближайшую больницу… если хочешь, могу привезти эту бедную сучку и в город… в Белвью…

Он потерял над собой власть; заговорил, задыхаясь, визгливым, пронзительным голосом; зубы его в самом деленачали стучать… но, к счастью – удивительно повезло (Изабелла тотчас взорвалась бы от таких «неприличий»: она терпеть не может, когда кто-то выражается – одной ей только можно), – к счастью, на том конце провода, в Нассау, что-то произошло, в глубине послышался голос или голоса, к Изабелле неожиданно явились гости, это отвлекло ее от телефонного разговора с сыном, а сын сидит за своим столом, весь трясется и так стиснул трубку, что даже пальцы занемели…

Голоса, приглушенный смех.

Оуэн чувствует, как в нем вспыхивает смертельная ненависть.

– Мама!.. – произносит он. – Ты еще тут?

Изабелла что-то говорит, но голос ее еле слышен.

Оуэн не может разобрать слов. А другой голос – женский или мужской…

– Мама! – кричит Оуэн.

Она смеется, не потрудившись даже прикрыть трубку рукой. Оуэн ждет, чувствуя, как стучит кровь во всем теле… Ты мне за это заплатишь, думает он. Заплатишь. И за все остальное тоже. О да о да о да!

А сам ровным тоном умудряется произнести:

– Эй, мама! Что там у тебя? Кто-то пришел? Ты не можешь говорить?

Она вновь на линии, продолжает разговор.

– Оуэн, – произносит она, – дорогой мой, мне стало намного легче, когда я поговорила с тобой, ты, значит, съездишь к ней?.. И позвонишь ей не откладывая?.. Может быть, не сегодня – Боже, уже так поздно, – но завтра пораньше, с утра…

Кто-то у нее там есть. Мужчина, несомненно. Недаром в голосе Изабеллы появились эти напевные, чисто испанские интонации, это стремление обольстить во что бы то ни стало, которое так ненавидит Оуэн. Но он глубоко прячет свое отчаяние, он стоит на своем, он говорит:

– Но почему она согласится встретиться со мной, если она отказывается видеть тебя?

– Ты же всегда был так близок с сестрой, – говорит Изабелла.

– Эй, послушай… нельзя так: опять ты за свое…

– Да, оченьблизок, – голос Изабеллы слегка звенит в непроизвольном кокетстве, – это так трогательно… мы с твоим отцом всегда так этому радовались… нам казалось, что ты как бы оберегаешь ее… Ник тоже не раз это отмечал… И… Словом… Пора вешать трубку, мой дорогой, этот разговор и так уже обойдется Клаудии в целое состояние…

– Но, мама, подожди же, – говорит Оуэн, – я не думаю, чтобы я…

– Позвони утром Кирстен, ну почему бы тебе ей не позвонить, она будет так рада получить от тебя весточку, – произносит Изабелла на фоне какого-то шуршания – что это: голоса? музыка по радио? – Да я и сама буду рада, если ты как-нибудь позвонишь, – игриво говорит она, – ты же никогдамне не звонишь, дорогой мой!.. Ты меня глубоко огорчаешь. Вот так-то. Пора вешать трубку. Значит, позвонишь ей?.. А потом сразу же перезвони мне…

Оуэн, весь мокрый – по лицу, по бокам струится пот, – сидит молча, не в состоянии вымолвить ни слова. Сидит, крепко сомкнув веки. Мама,думает он, ты мне за это заплатишь. Я тебе этого не прощу.

Изабелла стрекочет легко, бездумно. Конечно же, у нее кто-то там есть – очередной любовник.

Который из них? – спросит Кирстен.

А я откуда знаю? – грубо ответит Оуэн. Ник Мартене, или Тони Ди Пьеро, или кто-то новый, совсем новый, кого нам еще не представляли.

Ты что, приревновал? – ехидно спросит Кирстен.

– Я вынуждена повесить трубку, дорогой мой, – говорит Изабелла, – и огромное тебе спасибо, я думаю, все получится, у нее сейчас, видимо, сложный период: Мори всегда смотрел на это так… философски, с олимпийским спокойствием – я правильное употребила слово? – так мудро. А я всегда излишне переживала.

– Да, – тихо произносит Оуэн. – Да. Хорошо. Спокойной ночи.

– И ты непременномне позвонишь, сразу же после разговора?

– Да. Позвоню. Спокойной ночи.

– Помни, мой дорогой: теперь ты мужчина в доме.

Теперь ты мужнина в доме.

Лестное выражение, которым Оуэн почему-то не делится с сестрой. Хотя, когда он это услышал, слова резанули его как ножом. И он думает – уже не впервые, – что умереть должна была бы Изабелла, а не Мори. Изабелла, а не Мори.

Если на свете существует справедливость.