Текст книги "Страж"

Автор книги: Джордж Грин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц)

– Поворачивай на них колесницу, – закричал Кухулин, – гони их к болоту!

Щеки его горели румянцем, взгляд был абсолютно ясным. Я понял, что спокойно добраться домой нам не суждено. Предчувствие схватки придало ему силы, усилило ощущение своей мощи.

– Теперь я превратился прямо в какую-то собаку и гоню оленей, словно скот, – недовольно проворчал я, нахлестывая лошадей.

– Почему ты с таким упорством делаешь вид, что тебе это не нравится? – спросил Оуэн.

Я разинул рот, словно рыба, собирающаяся схватить наживку, правда, тут же его захлопнул. Оуэн стукнул меня по плечу.

– Вперед, загони их в болото! – свирепо заорал он.

Олени бежали от нас, образуя слегка вытянутый круг. Их вел огромный самец. Он попытался увести их от болота, но я сосредоточил все внимание на нем, зная, что остальные обязательно последуют за вожаком, и постоянно заставлял его поворачивать к трясине. Земля становилась вязкой. Колеса издавали неприятный чмокающий звук, погружаясь в мягкий торф. Затем вдруг началось болото. Только что огромный самец летел, едва касаясь копытами земли, а в следующее мгновение он оказался по грудь в черной воде. Я резко осадил лошадей, чтобы они не прыгнули вслед за ним. Оленье стадо сбилось вокруг нас: животные вращали глазами, пугливо бросались из стороны в сторону, потом снова растерянно жались поближе к колеснице.

– Ну, и что теперь? – спросил я Кухулина, но он уже протиснулся мимо меня и лез на передок колесницы, держа в одной руке веревку.

Он пробежал вдоль основания колесницы и спрыгнул с нее, приземлившись почти рядом с попавшим в западню оленем. Тот заметил его приближение и резко ударил острым рогом. В запале Кухулин забыл об осторожности и подошел слишком близко. Он подпрыгнул, стараясь увернуться, но олень наподдал головой, зацепил его за лодыжку широкой серединой рогов, перевернул и отбросил в сторону. Кухулин звонко шлепнулся на землю. Я зашелся от хохота. Кухулин сначала пришел в бешенство, но потом, когда, энергично ерзая задом по земле, отполз на достаточно безопасное расстояние, и сам начал улыбаться.

– Ну а теперь, когда он наконец твой, что ты собираешься с ним делать? – закричал я, наклоняясь вперед и опираясь локтями на переднюю часть колесницы.

Кухулин поднял на меня веселые глаза.

– Я просто ждал, чтобы лошади немного передохнули, – сказал он. – Ну-ка, держи веревку.

Не знаю, как нас животные не растоптали или не покалечили рогами. Мы привязали веревку к колеснице, набросили петлю на шею оленя и вытащили его из болота. Пока он стоял на онемевших ногах, дрожа от испуга и ревом предупреждая своих сородичей, чтобы они держались подальше, Кухулин накинул ему на рога еще одну веревку. Мы с Кухулином стали с противоположных сторон животного, уперлись ногами и крепко натянули веревки, не давая оленю поднять нас на рога. Мы начали тихо говорить с ним, и он, судя по всему, стал успокаиваться, хотя подойти к нему поближе я все же не отважился бы. Оуэн выпряг лошадей из колесницы и отвел их в сторону. Нам удалось медленно, останавливаясь каждый раз, когда олень решал снова показать свой норов, подвести его к колеснице и поставить с одной стороны от дышла. Затем Оуэн привел Серого и поставил его с другой стороны. Мы запрягли их в одну упряжь, после чего я забрался в колесницу и взялся за вожжи. Олень оглянулся на меня, косясь огромным глазом.

– Это невозможно, – пробормотал я.

Кухулин промолчал, запрыгнул в колесницу, наклонился вперед и хлопнул оленя по крупу плоской стороной меча. Олень прыгнул вперед, за ним дернулся Серый, и колесница сдвинулась с места. Пытаться управлять ими было бесполезным занятием. Я заботился лишь о том, чтобы не вылететь из колесницы. Серый был слишком силен. Колесница двигалась, как краб, почти что боком. Мне даже показалось, что она вот-вот опрокинется. Я потянул вожжи, пытаясь замедлить движение. Пока я боролся со своими «скакунами», мимо молнией пролетел Оуэн, восседавший на неоседланной спине Санглина. В тот момент мне казалось, что мир сошел с ума.

Увидев проносящегося мимо Оуэна, Кухулин издал боевой клич и, почти не глядя, раскрутил пращу и запустил камнем в летящего над нашими головами лебедя. Мы направлялись в одну сторону, лебедь – в противоположную, и я не знаю, действительно ли Кухулин метил в птицу, но камень поразил ее в то место, где шея соединялась с грудью, и лебедь грохнулся на землю. Птица не погибла, но явно была ошеломлена; когда она начала ходить кругами, пытаясь прийти в себя, ее длинные крылья тащились за нею по земле, словно длинные белые метлы. Кухулин схватил вожжи, натянул их, заставив коня и оленя сделать широкий круг, и направил колесницу прямо на лебедя. Когда животные поняли, что сейчас врежутся в птицу, они остановились как вкопанные, обдав лебедя тучей пыли, а затем принялись шарахаться и вставать на дыбы так, что колесницу начало швырять, как рыбачью лодку в штормовую погоду. Вдобавок ко всему мы находились на узком участке дороги с глубокими канавами по обеим сторонам.

Крепко держась за борта, мы вытянули шеи и уставились на лебедя.

– Иди и поймай его! – нетерпеливо закричал Кухулин.

Я с сомнением покосился на него. Он явно рехнулся. Я показал на канаву, проходившую у самого колеса.

– Как?

– Пройди по дышлу, как же еще! Схвати его, привяжи к задку колесницы, и можно отправляться домой.

– Не могу.

– Почему это?

Я решил, что с меня достаточно. Медленно, стараясь, чтобы до него дошло, я пояснил:

– По обе стороны дороги – канавы, если я в них свалюсь, то без веревки мне не выбраться. Мимо жеребца я проскочить не смогу, потому что его сводит с ума присутствие оленя, и одновременно раздражает присутствие лебедя; кроме того, я его разочаровал, так как плохо управлял колесницей, а ты обидел, потому что угрожал кнутом, – по его мнению, это просто оскорбительно. Пробраться мимо оленя я тоже не могу, потому что он меня жутко боится, а лошадь и лебедя просто ненавидит, впрочем, и ты ему не особенно нравишься. Обойти колесницу по земле я тоже не могу, потому что между колесами и канавами недостаточно места, и мне не пролезть, даже если я очень постараюсь, потому что от такой езды ободья колес стали острыми, как лезвие ножа. И даже если все это оказалось бы неправдой, лебедь ненавидит нас больше, чем лошадь и олень вместе взятые, потому что ты швырнул в него камень, сбил птицу на землю, а потом попытался переехать, – я сложил руки на груди. – Выходит, я никак не могу этого сделать.

Кухулин пожал плечами.

– Ну, тогда ладно.

Оуэн подскочил к нам, вне себя от возбуждения.

– В чем дело? – запыхавшись, спросил он.

Санглин явно решил показать ему, что думает о его мастерстве наездника, и Оуэн с трудом удерживался в седле, цепляясь за обрывки вожжей.

– Он хочет запрячь лебедя в колесницу, – пояснил я, но тут же пожалел о своих словах, увидев, что глаза Оуэна загорелись лихорадочным блеском. – О нет!

Через пять минут лебедь летел позади нас, привязанный к концу самой длинной веревки, какая у нас оказалось, а я прижимал к груди руку, подозревая, что она сломана.

– Я же сказал, что если я посмотрю ему в глаза, он мне подчинится, – беспечно произнес Кухулин.

– Ага, значит, это ты велел ему на меня напасть? – зарычал я.

Мимо с совершенно белым лицом промчался Оуэн, пытавшийся сделать вид, что пустился с нами наперегонки, хотя было очевидно, что на самом деле его конь просто проголодался и собирается поспеть к ужину, невзирая на пожелания своего наездника.

Остальную часть пути мы с Кухулином проделали в полном молчании. Мы не перемолвились ни словом до тех пор, пока не оказались у стен Имейн Мачи, где как раз купались женщины, по очереди погружаясь в глубокую ванну с теплой водой. Ольстерские женщины любили хорошо помыться, и такая ерунда, как девичья скромность, их не волновала, а отсутствие какой-либо одежды не вызывало никакого опасения. Я забыл о боли в руке и принял подобающую моменту позу. Когда мы проезжали мимо, я постарался выглядеть как можно более геройски, поскольку герои, похоже, пользовались у женщин наибольшим успехом, но, судя по всему, не произвел на них особого впечатления. Я даже подумал, не следует ли попросить Оуэна сочинить обо мне песнь. Может быть, несколько вольный подход к изложению фактов мог бы заставить некоторых женщин взглянуть на меня с большим интересом. Многие из них смотрели на Кухулина, который, зардевшись, как роза, и потупив взор, выглядел настолько скромным, что это уже отдавало жеманством.

Он все еще был достаточно юным и смущался при виде голых грудей, но в то же время достаточно взрослым, чтобы понимать, что привлекает их обладательниц.

В тот вечер за ужином я услышал историю наших приключений в изложении Оуэна и узнал много нового.

Он начал рассказ с того, как Кухулин расколотил копья и колесницу. Эта часть истории была недурна, несмотря на то, что, согласно Оуэну, малыш разбил их в щепки, хотя на самом деле он просто их расколол. Ладно, с этим еще можно было примириться. Потом бард поведал, как Кухулин сражался с сыновьями Некты Скена, со всеми преувеличениями, которые мне пришлось выслушать в колеснице, присовокупив еще несколько, явно придуманных на ходу. Кухулин представал человеком, имеющим черты и Геракла, и Аполлона. Я промолчал. Не мог же я встать и сказать: «На самом деле все было не совсем так». Слушая рассказ Оуэна, воины восхищенно колотили мечами по огромным дубовым столам и оглашали зал радостными криками, выслушав описание очередного подвига. Я не собирался портить им прекрасный вечер, кроме того, меня никто не просил что-нибудь добавить, кроме одной маленькой темноволосой женщины, которая, похоже, проявила ко мне некоторый интерес, как к участнику описываемого Оуэном предприятия. По мере того как Оуэн все больше распалялся, придумывая все новые подробности, она испытывала ко мне все более теплые чувства, а я, соответственно, стал с большей теплотой относиться к Оуэну Когда наконец ее рука скользнула мне под рубашку, я уже начал думать, что такая манера изложения фактов, скорее всего, заслуживает одобрения.

Но потом Оуэна слишком уж занесло. Он начал живописать, как вернулся во дворец верхом на Санглине и вбежал в тронный зал, запыхавшийся, весь в пыли. Он сообщил о том, как, задыхаясь, стал рассказывать историю о великих деяниях сего дня, и что в этот момент мальчик-воин несся прямо на стены Имейн Мачи, охваченный воинственным пылом, не в силах остановиться, исполненный жаждой убить любого, кто попадется на его пути. Потом Оуэн рассказал, как Мугайн, мать Конора, решительно поднялась и сказала: «Пусть явится в замок, мы будем ждать», и повела своих женщин к воротам Имейна. Там они дождались Кухулина, который, производя неимоверный шум, спустился с холма в сопровождении стаи лебедей, привязанных к колеснице и летящих над его головой, при этом колеса едва касались земли. Вставшая на дыбы серая лошадь тянула в одну сторону, обезумевший олень с ветвистыми рогами – в другую, Лири, выпрямившись во весь рост, погонял их как сумасшедший, Кухулин был охвачен боевым неистовством, гоня ветер сразу во всех направлениях, а земля исторгала огонь там, где они проезжали. Изо лба его била струя крови, а тело извивалось, как клубок спаривающихся змей. Оуэн поведал, что мужчины и женщины Имейна дрожали от страха, но, несмотря на это, были готовы к встрече. Затем Кухулин отстранил Лири и неистово натянул вожжи, разворачивая колесницу левым боком к Имейн Маче, что было страшным оскорблением, и закричал: «Клянусь кровью ваших отцов, что если вы никого не вышлите на бой со мной, то я пролью кровь каждого мужчины и каждой женщины, что находятся за этими стенами!» Конор пристально посмотрел на них со стены замка, а потом сделал знак жителям Имейна открыть ворота. Когда Кухулин подбежал к воротам, готовый вступить в бой, его тело содрогалось, принимая различные формы под влиянием боевой ярости, а из горла вырывался ужасный боевой клич. Но вместо великого воина, которого Кухулин готовился встретить, он увидел пятьдесят придворных женщин, возглавляемых Мугайн, матерью Конора. Некоторые из них были юными девами, другие – женщинами постарше, на теле которых оставили следы роды и нелегкая жизнь. Все они были безоружны и обнажены. Они молча остановились перед ним и замерли.

Оуэн рассказал восхищенной аудитории, как при виде этой картины у Кухулина мигом улетучилось всякое желание драться, и он стыдливо закрыл лицо, потому что в душе он все еще оставался мальчиком, не познавшим женщину. Кухулин выронил меч, и гнев оставил его. Однако ни один человек не мог долго находиться рядом с ним из-за жара его тела, и поэтому принесли полную бочку ледяной воды, которая была припасена заранее, и он погрузился в нее, но вода закипела и ошпарила ему руки. Тогда принесли другую бочку, но произошло то же самое, и только лишь с помощью третьей удалось погасить кипевшую в нем ярость. Когда Кухулина вынули из бочки, тело его обмякло, но глаза горели живым блеском, и тогда ему дали синий плащ с огромной серебряной застежкой, и вечером усадили по правую руку от Конора.

Разумеется, ничего подобного в действительности не было. Вся история напоминала правду лишь весьма приближенно, причем местами едва можно было догадаться, о каких событиях идет речь. Наше приключение стало казаться фантастическим. По мере того как он живописал наши подвиги, мой рот открывался все шире и шире, пока челюсть не свело судорогой, и мне пришлось прикрыть ее рукой. К концу повествования я начал бессвязно бормотать, поворачиваясь к соседям.

– Это неправда. Он почти все придумал. Он не…

Я запнулся и уставился на окружавших меня людей. Никто меня не слушал. Они молотили кулаками по столам, стучали кубками, хлопали друг друга по спинам и, самое главное, кричали, вернее, вопили, требуя, чтобы Оуэн рассказывал дальше. Они были в восторге от его сказки. Я потрясенно смотрел на них, а потом мне вдруг пришла в голову одна мысль. Ведь свидетелями, по крайней мере, последнего этапа нашего возвращения домой, было большинство этих мужчин, которые сейчас ревели и стучали кружками. В отличие от меня они таращились на женщин, даже не скрывая этого. Они все видели и прекрасно понимали, что болтовня Оуэна – почти сплошное вранье. Тем не менее, его рассказ им понравился больше, чем фактические события, свидетелями которых они же сами и были.

Я понял, что здесь в почете новый способ пересказа реальных историй. Это напоминало «Басни» Эзопа, сочиненные скорее в назидание, нежели для точного отображения фактов. Я окинул взглядом веселящуюся толпу. Каковы бы ни были мои чувства, я не собирался заставлять кого-нибудь из присутствовавших выслушивать мою версию описанных выше событий, пока люди находились в таком состоянии. Сидевший поблизости Коналл заметил выражение моего лица.

– Что случилось?

Я пожал плечами.

– Все происходило совсем не так.

Коналл озадаченно взглянул на меня.

– И что из того? Разве там, откуда ты приехал, барды не склонны к преувеличениям?

Я был полон решимости хотя бы раз высказать свое мнение, как бы напыщенно это ни прозвучало.

– Это не история, это… скверные вирши. Ложь. Барды лгут. Оуэн – лжец.

Коналл на минуту задумался, а потом изрек:

– Возможно. Но в его вранье больше правды, чем в твоих подлинных фактах.

Он отвернулся от меня и принялся хлопать в ладоши еще громче, чем раньше.

Оуэн подошел ко мне, полыхая румянцем на щеках и торжествующе усмехаясь. Я схватил его за руку.

– Поздравляю!

Он еле сдержал самодовольную улыбку.

– Тебе понравилось?

– У тебя получилась потрясающая история.

Он то ли не уловил иронии, то ли ему было наплевать, что я думаю по этому поводу.

– А ведь ему всего лишь девять лет, – раздуваясь от гордости, произнес Фиака МакФир Феб. – Что же будет, когда он станет мужчиной?

Так все и произошло: Кухулин, впервые охваченный боевым пылом, был обезоружен благодаря тонкому расчету матери короля Мугайн и наготе придворных женщин Конора.

По крайней мере, так гласит легенда.

15

История Мачи – это любимая история Каффы. Мне довелось ни один раз слышать, как он ее рассказывал. Чтобы не соврать, всего раз тридцать, не больше. Никогда не думал, что захочу услышать ее снова, но сейчас у меня, как ни странно, возникло именно такое желание.

Я все еще помню его лицо в свете очага – тонкие черты, мелькающие тени; помню, как он рассказывал мне эту историю, и постараюсь рассказать ее, как он.

У богатого купца Крунниука, сына Агномана, было четыре сына, но не было жены. Она умерла во время родов их последнего ребенка. Сыновья выросли высокими и сильными и уже достигли того возраста, когда мальчики становятся воинами. Склонность к одиночеству, уединенность жилища и скорбь по ушедшей жене мешали Крунниуку снова жениться. Он привык к своей уютной холостяцкой жизни, протекавшей без особых забот, но и без особых радостей.

Однажды весенним утром он прохаживался по своему замку, раздумывая, не поохотиться ли на вепря. Он не был большим любителем охоты, но погода и положение в обществе требовали, чтобы он, по крайней мере, подумал об этом. Крунниук повернул за угол, и мысли об охоте мигом испарились. Перед ним стояла прекрасная незнакомка. Она была высока ростом, белокожа, с сияющими темными волосами и зелеными глазами, в которых мужчина мог утонуть, словно в море. Женщина улыбнулась ему, представилась просто Мачей и обняла его так, что он сразу осознал, как скучает по жене, но, тем не менее, не почувствовал, что изменяет ее памяти. В тот же день Мача взяла на себя все обязанности хозяйки его дома. Крунниук подумал было, что ему следует этому воспротивиться, но вместо этого он решил посмотреть, что будет дальше и сможет ли эта женщина навести порядок в его жизни.

К концу этого необычного дня Крунниук не мог узнать свой дом, до сих пор пребывавший в привычном беспорядке. Он пропускал мимо ушей жалобы испуганных слуг, падавших с ног из-за того, что впервые за многие годы их заставили работать как следует. Потом его накормили великолепным обедом. Голос Мачи, живой, как весенний ручеек, заставил его смеяться и чувствовать себя очень умным. Крунниук ощущал прилив сил. Их беседа способствовала получению еще большего удовольствия от вкусного обеда и приятного общества, в то время как многообещающая улыбка женщины затуманивала его голову волшебным дурманом и заставляла сердце колотиться все сильнее и сильнее. Когда Крунниук отправился спать, его мысли пришли в совершенный беспорядок, так что он даже забыл распорядиться о том, чтобы незнакомку устроили на ночь. Впрочем, это не имело никакого значения. Она вошла в его комнату, выскользнула из одежд и без всяких распоряжений заняла половину его постели.

Новая жена оказалась совершенством и меньше чем за неделю превратила первоначальную подозрительность своих пасынков в нескрываемое обожание. Замок Крунниука буквально трясся от ее бурной деятельности. Она играла на арфе как неземное создание, пела так чисто, что очаровывала всех, кто ее слышал, а по части придумывания детских игр ей просто не было равных. Она также бегала, словно лань, и часто, когда Крунниук выезжал на охоту, первую милю бежала наравне с его лошадью, так что Крунниук и Мача весело хохотали над той легкостью, с какой ее ноги беззвучно летели над землей рядом с грохочущими копытами.

Они были счастливы, потому что любили друг друга. Потом Мача объявила, что ждет ребенка, и их счастье стало совершенным.

Незадолго до того как Мача должна была родить, Крунниука пригласили на большую встречу ольстерских вождей. Она взмолилась, чтобы он не уезжал, но он утверждал, что выбора у него нет, хотя перспектива поучаствовать в грандиозных пирах вместе со старыми друзьями и послушать их невероятно хвастливые рассказы, возможно, не казалась ему такой уж неприятной. В конце концов, со слезами и причитаниями, Мача отпустила его, однако при прощании упросила никому не рассказывать о ее существовании, напомнив о том, как она появилась в его замке, и объяснив, что ей будет позволено остаться с ним, только если никто за стенами его жилища о ней не узнает. Он посмеялся над ней, но дал такое обещание, пошутив при этом, что ему будет нелегко промолчать о великом сокровище, которое он обрел в ее лице, и что ради нее он готов выполнить такое условие.

Он прибыл на празднество, удивив всех своих друзей, которые едва смогли признать в веселом и компанейском незнакомце того угрюмого типа, каким Крунниук был еще недавно. Все выпили за его здоровье и с удовольствием принялись пировать.

Главным событием того дня были скачки, и все говорили только о скакунах короля, сером и чалом, равных которым не было во всем королевстве. День выдался самым подходящим для таких состязаний, накануне все время шел дождь, а теперь светило теплое солнце. Дерн уже высох, и лошади летали по нему, словно лебеди над рекой. Король Эойн заранее ликовал.

– Во всей Ирландии не найдется более быстрых коней, чем мои! – раскрасневшись, кричал он хриплым от вина голосом.

Крунниук услышал его похвальбы, и почувствовал, что гордость его уязвлена. Серый и чалый оставили его собственных лошадей далеко позади, поэтому он не испытывал к королю особо теплых чувств. Он был человеком простым и не привык заглядывать дальше насущного момента, к тому же он очень гордился своей необыкновенной женой, как человек заурядный, кроме того, он был пьян.

– Ты ошибаешься, – заявил он. – Моя жена могла бы обогнать их и успела бы вернуться домой к ужину.

Он поднял кубок, приветствуя собравшихся, и все радостно загалдели.

Эойн услышал его слова и резко повернулся с искаженным от гнева лицом. Крунниук почувствовал взгляд Эойна, ожегший его, словно первый зимний ветер, и чуть не поперхнулся вином.

– Тогда пусть попробует обогнать, – произнес Эойн, в голосе его звучал металл, – а мы посмотрим. Вези сюда свою жену.

Крунниук попытался сделать вид, что ничего такого не говорил, и крикнул что-то совершенно незнакомому человеку, находившемуся на противоположном конце стола, словно тот был его братом, и направился к нему. Красивое лицо Эойна исказилось жестокой гримасой.

– Не давайте ему уйти, пока она не приедет!

Туман мигом выветрился из головы Крунниука, и до него наконец дошло, что он наделал. Он пошел на попятную, попытался свести все к шутке, стал называть себя глупцом и пьяницей, отрицал, что у него вообще есть жена, отчего король разгневался еще больше. Эойн был сильно пьян и хотел выместить на ком-нибудь накопившуюся злость, а жена Крунниука для этого подходила как нельзя лучше. Тогда Крунниук испугался по-настоящему; он упал королю в ноги, рассказал об обещании, данном жене, и взмолился о пощаде, предложив свои земли, дом и даже жизнь взамен на снисхождение короля.

Король посмотрел на него помертвевшим взглядом, ничего не сказал и снова поднес к губам кубок с вином. В тот момент над головами собравшихся начала кружить огромная черная птица.

На следующее утро привезли Мачу. Она грустно посмотрела на мужа, а он, понурившись, качал головой, сгорая от стыда, и по лицу его струились слезы. Мача улыбнулась ему, но это была лишь тень ее обычной улыбки. Она прошептала, что прощает его, и нежно погладила по лицу. Потом она отвернулась от мужа и гордой поступью подошла к королю.

Тот посмотрел на нее налитыми кровью глазами. Она стояла, ожидая, когда он заговорит. Всех, кто были там в тот день, поразили ее осанка и красота. Рассказывали, что король посмотрел сначала на нее, потом на Крунниука, и спросил его, не скрывая презрения, какими чарами он воспользовался, чтобы заполучить такую красавицу, и как ему удавалось скрывать ее от других. Крунниук снова разразился мольбами, но король был непреклонен и осыпал его проклятиями, велев ему замолчать. Он посмотрел на женщину, в выражении лица которой читался открытый вызов, потом отвел взгляд, и, сделав знак своим конюшим, потянулся к кубку с вином и буркнул, чтобы она готовилась к состязаниям.

Когда он произнес эти слова, ее лицо побелело, она резко сдернула с плеч широкий плащ, и все увидели ее вздувшийся живот. Теперь никто не мог сказать, что ничего не знал о ее положении.

Если бы она хотя бы в тот момент взмолилась о пощаде, возможно, король бы и смилостивился, но ее голос был спокойным и рассудительным, правда, временами дрожал от переполнявших ее чувств. Она говорила с Эойном как с равным, словно он не был королем, а она – просительницей. Она говорила с ним как с человеком, на котором волею случая оказалась корона, но в тот день Эойн был королем, который случайно выглядел как простой человек. Он отмахнулся от нее, держа в руке кубок, и вино выплеснулось из сосуда широкой дугой, оставив следы на ее плаще, похожие на дорожку кровавых слез.

– Срок уже близок, – сказала она.

– Это не моя забота, – ответил Эойн, откидываясь на спинку трона и поглаживая бороду. – Твой муж оскорбил моих лошадей, а значит, оскорбил меня. Ты должна бежать.

– Я не стану этого делать. Это верная смерть для моего ребенка и для меня.

– А для твоего мужа – если ты откажешься. – Король повернулся к предводителю своего войска и показал на Крунниука, который пытался освободиться от хватки державших его солдат. – Разрубите глупца на куски, – велел он.

Солдаты ухмыльнулись и швырнули Крунниука на землю.

Мача побледнела.

– Нет! – воскликнула она. – Дайте мне немного времени. После родов я с радостью приму участие в состязании.

– Нет, – отрезал король.

Мача в отчаянии повернулась к наблюдавшим за происходящим людям, цвету ольстерских героев, мужчинам, которым честь обязывала ее защитить.

– Неужели вы не поможете мне? – взмолилась она. – Вы же видите, в каком я положении. Каждого из вас родила мать. Захотели бы вы увидеть ее здесь, на моем месте?

Некоторые потупились, на лицах других отразились гнев и чувство вины, но никто не хотел быть первым, и среди них было достаточно тех, кто утопил свою совесть в вине, другие смолчали, надеясь разжиться на новом состязании. Мача поняла, что надеяться ей не на кого. Взгляд ее стал жестким, и она сказала, глядя на них:

– Вы не поможете мне, и не станете помогать моему мужу? Неужели вы хотите, чтобы это случилось? – Ответа не последовало. – Ну что ж… – Она повернулась к королю и согласно кивнула.

Кое-кто утверждал, что уже в этот момент ее лицо омрачила легкая тень боли. Она показала на Крунниука, при этом она выглядела сильной и гордой.

– Он не должен умереть, пока я жива и могу ему помочь. Пусть приведут лошадей. Я готова бежать.

Услышав ее слова, король громко хлопнул в ладоши.

– А твоя жена храбра, как настоящий воин! – воскликнул он, обращаясь к Крунниуку. – Как ее зовут?

Крунниук не смог промолвить ни слова, он лишь смотрел на Мачу так, словно счастье покидало его, чтобы никогда не вернуться. Она снова погладила его лицо, улыбнулась ему сердечно, а потом снова повернулась к королю.

– Меня зовут Мача, я дочь Санрайта МакИмбейта, и моим именем назовут это место.

Губы короля искривились в улыбке, но глаза остались мрачными. Она повела рукой и отбросила плащ таким жестом, словно презирала всех, кто при этом присутствовал.

Лошадей удалось привести лишь с великим трудом. Раньше они обычно с нетерпением ожидали начала состязаний, фыркали и били копытами о землю, готовясь пуститься вскачь. Сейчас они еле волочили ноги и наклоняли головы, пытаясь увернуться, поэтому конюшим лишь с большим трудом удалось поставить их на линию старта. Когда же лошади наконец оказались на старте, солнце внезапно скрылось за тучей, и неожиданная темнота снова зажгла страх в глазах животных и заставила их попятиться. Мача молча смотрела на короля, а тот еле сдерживал свое нетерпение, глядя на тщетные попытки конюших поставить лошадей на исходную позицию. В конце концов он не выдержал и начал орать на своих людей. От звука его голоса Мачу начала бить дрожь, и тогда она выпрямилась во весь рост и прокляла его. Ее голос звенел от гнева и безысходности.

– Пускай своих коней! Пусть случится то, что случится! Но знай, что от этого всех вас постигнет страшная участь, еще худшая, чем та, что уготована мне!

Ее слова поразили некоторых из присутствующих в самое сердце. Их головы прояснились – так взошедшее солнце рассеивает ночь, и они осознали, что происходит, но было слишком поздно. Несколько человек пытались что-то сказать, но их быстро оттеснили в сторону. Лошади и женщина встали в одну линию. Слезы затемнили щеки огромных животных, они склонили перед Мачей головы и стали тыкаться в ее ладони мягкими губами. Даже в этот момент все можно было остановить, ибо, когда король велел начинать, лошади отказались сдвинуться с места, но один ольстерец, который уже давно кричал, что ставит против Мачи, издал пьяный вопль, и, выхватив меч, стал бить им плашмя по спинам лошадей. Животные испуганно вздыбились, и, казалось, сейчас они точно раздавят женщину, с презрением смотревшую на людей Ольстера. «Хватит, достаточно!» – раздались крики, но Мача подняла голову и бесстрашно посмотрела на огромные копыта, зависшие над нею, и когда они с грохотом опустились на землю, она отпрыгнула в сторону и бросилась бежать, а лошади понеслись за ней, словно облака, летящие вслед за птицей.

Забыв о дурных предчувствиях, ольстерцы начали кричать, подбадривая лошадей, и, отхлебывая на ходу из кубков, побежали через центр поля на другую его сторону, чтобы увидеть конец состязания. На месте остался лишь Крунниук. Он застыл в одиночестве, глядя, как лошади гонятся за его женой, проходя первый поворот, а по его лицу катились тихие слезы, и тело сотрясалось от горя при мысли о том, что он наделал и чему не смог помешать.

Состязание уже подходило к концу. Земля летела из-под копыт лошадей. Они напоминали ожившие, скульптуры: твердые как камень мышцы и натянутые как струна сухожилия, шеи, покрытые клочками розовато-белой пены, раздувающиеся ноздри, отчаянно всасывающие сухой воздух, звенящие, как доспехи, украшения на сбруе, копыта, гулко стучащие о сухой дерн, словно грохочущий вдали водопад, и взметнувшиеся в воздух облака пыли и комья земли. И Мача, беззвучно летящая вперед над землей, едва касаясь подошвами травы, двигавшаяся ровно, не сбавляя шага, несмотря на огромный живот. Все муки отражались лишь на ее лице. Крупные слезы лились из ее глаз, оседая на волосах мелкими капельками, и рот скривился от боли.

В пятидесяти шагах до финиша у нее отошли воды. Она упала на землю с криком, пронзившим болью сжавшееся сердце Крунниука, заставившим его повернуться и броситься туда, где она лежала, прорваться сквозь толпу, как волна проходит сквозь песок, чтобы прижать ее к груди. Кто-то закричал, что Мача выиграла состязание, и люди Ольстера, мучимые стыдом, поняли, что лошади не смогли бы ее догнать. И они почувствовали еще кое-что. Как только первая волна схваток заставила тело женщины изогнуться дугой, ужасная боль пронзила всех присутствовавших, словно их проткнули раскаленным железом; они свалились на землю и там остались лежать, издавая жуткие стоны.