Текст книги "Страж"

Автор книги: Джордж Грин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 29 страниц)

Я стал быстро соображать, раздумывая, каковы шансы того, что Оуэн меня убьет. Видимо, значительно большие, чем в случае, если я поеду один, это уж точно.

– Понимаю. Так ты желаешь, чтобы я отправился вместе с Оуэном?

– Именно. Тебя они не знают, и могут захотеть произвести на тебя впечатление. Наверняка, они тобой заинтересуются и, вероятно, допустят тебя туда, где мои люди никогда не бывали, и расскажут вещи, запретные для жителей Ольстера. И, кто знает, может быть, ты понравишься Мейв. – Он хрипло рассмеялся. – Не позволяй ей околдовать себя. Она – паучиха, пожирающая самцов.

Я мрачно усмехнулся.

– Я слышал об этом и еще о многом другом. – Я замолчал, тщательно подбирая слова. Король поднял брови. Я решился задать прямой вопрос.

– А ты не боишься, что я могу рассказать ей об укреплениях Имейн Мачи? Или что они могут попытаться убедить меня остаться с ними?

Конор пожал плечами.

– Разумеется, они попытаются, и даже смогут в этом преуспеть. Если кто-то на такое и способен – это Мейв. Но Каффа говорит, что этого не случится, – он гадал на куриных потрохах. Во всяком случае, если это произойдет, он узнает. – Конор посмотрел на меня с таким видом, будто предполагал, что его мнение относительно Кэтбэда не слишком отличается от моего. – Не думай, что ты такой уж незаменимый. Конечно же, ты всегда можешь уехать, и я не буду об этом знать, если только твое отсутствие не затянется надолго. Я не хочу тебя терять, но не могу заставить остаться силой. И, кроме того, нужно подумать и о Кухулине. Полагаю, ты не хочешь потерять с ним связь. – Конор улыбнулся, и его улыбка заставила меня почувствовать, что теперь он для меня почти как брат. В его голосе звучала уверенность в моей преданности. – Кроме всего прочего, я доверяю тебе. Как ты сам говорил, ты ел наш хлеб, нашел приют под моей крышей и спал со многими из наших женщин. По этим причинам переметнуться сейчас на сторону врага было бы с твоей стороны черной неблагодарностью. Нет, я уверен, что ты останешься с нами. Да и что ты можешь рассказать этой ведьме из Коннота кроме правды – о том, что Ольстер наполнен могучими и щедро одаренными природой – во всех отношениях – бойцами, которые неутомимы в любви, как мартовские коты, и чья страсть к элю равносильна только их жажде крови и презрению к мужчинам Коннота? Если же Мейв окажется настолько глупа, что начнет с нами войну, мы быстро отправим ее домой, скулящую, как ошпаренный щенок. Можешь передать ей мои слова, если хочешь, правда, я не советовал бы это делать и даже категорически запретил бы, если бы рассчитывал, что мы когда-нибудь снова встретимся с Мейв, в чем я весьма сомневаюсь.

Я хмыкнул и немного подумал над его соображениями, но, в сущности, у меня не было никаких сомнений. Я твердо намерен был ехать. Конор прочел это на моем лице так же ясно, как он умел читать и по лицам других людей, и снова усмехнулся.

Это была его знаменитая улыбка – оскал волка, поднявшего голову над растерзанным телом только что убитой им жертвы.

24

В те времена Мейв была легендой. У каждой легенды есть свое начало и должен быть свой глашатай. Таким вестником для меня стал Оуэн.

Неудобство пребывания в чьей-то компании в движущейся колеснице состоит в том, что вы никоим образом не можете избавиться от общества своих спутников. Путешествие в Коннот заняло несколько дней, и все это время Оуэн проговорил со мной. Он стоял прямо позади меня, поэтому я, хвала Зевсу, в основном не особенно хорошо его слышал. Его рот практически не закрывался, так что мне оставалось только надеяться, что туда залетит какая-нибудь пчела и заставит его заткнуться. Проблема состояла в том, что он считал своим долгом выложить мне все, что ему было известно о Мейв и Эйлилле, а также обо всех прочих, кто приходил ему на ум, и о мельчайших подробностях их жизни, так что скоро меня уже тошнило от этой коннотской своры. Мне уже начинало казаться, что я знаю о них больше, чем они знают сами о себе, и возникало желание повернуть назад и забыть навсегда обо всей этой истории.

– У меня создается впечатление, что изучение биографии Мейв являлось существенной частью твоего образования, или, может быть, ты потратил все свое свободное время, чтобы стать так удивительно осведомленным о ней?

Я не желал демонстрировать свое раздражение, но, очевидно, сделал это, поскольку на лице Оуэна возникло обиженное выражение, и он покраснел. Создалось впечатление, что он собрался так же бесцеремонно огрызнуться, но именно в этот самый момент мы налетели на выбоину глубиной почти с колодец, так что ему пришлось сосредоточиться на том, чтобы покрепче держаться, во избежание катапультирования из колесницы. В итоге Оуэну пришлось удовлетвориться тем, что он выругал меня только за слишком быструю езду. Когда дорога снова стала достаточно ровной или, по крайней мере, менее ухабистой, я обратился к нему уже более мягким тоном.

– Расскажи мне о ней что-нибудь такое, что известно не всем.

– Что ты имеешь в виду? – сердито отозвался он, глядя куда угодно, но только не на меня.

Дурное настроение других людей всегда меня веселило, но в данном случае я постарался сдержаться и сделал вид, что сосредоточился на управлении лошадьми. В конце концов, мы ехали в одной повозке, которая была не совсем подходящим местом для ссор.

– Ты рассказал все, что мне следует знать о дворе и его обычаях, не говоря уже о людях, но в этом нет ничего нового. Не пойми меня превратно, однако я не уверен, что это в дальнейшем очень пригодится. Если бы я был жителем Ольстера, я бы и так о многом узнал. Но ты ведь бард и знаешь то, что недоступно обычным людям: барды и жрецы хранят тайны и делятся ими только с подобными себе – это всем известно. Попробуй поделиться малой толикой своих обширных знаний с чужестранцем, выброшенным по воле судьбы на ваши берега.

Он смотрел на меня настороженно. Я подумал, что удачно подбросил ему приманку в виде разумной смеси вызова и лести, но в шутливой форме, как он и ожидал. Если бы я не задел его самолюбие, он мог бы подумать, что я хочу обвести его вокруг пальца, что я в действительности и намеревался сделать. Я молча ждал, поглядывая на него краем глаза. Наконец его лицо смягчилось – мой финт удался.

– Это правда, мы – носители знания, которое не почерпнешь при обычном общении, но мой долг…

– Прошу тебя! Ведь мы должны на славу послужить королю. Если это поможет мне лучше понять Мейв, мы сможем быстрее приблизиться к нашей цели. Что же в этом плохого?

Мне уже становилось несколько стыдно за свое лицемерное поведение, но, к счастью, в дальнейших изысках уже не было нужды, поскольку Оуэн снова повернулся в мою сторону с дерзкой улыбкой превосходства и пригладил свои волосы, что делал всегда, когда намеревался совершить нечто ублажающее свое тщеславие. Ветер, будто ожидая этого жеста, тут же вернул его шевелюру в исходное положение.

– Очень хорошо. Я поведаю тебе тайну сердца королевы Мейв.

Начало прозвучало весьма интригующе.

– Прошу тебя, сделай это, – откликнулся я с искренним энтузиазмом.

Оуэн колебался, упиваясь моментом. Далеко не всегда ему предоставлялась возможность полностью завладеть моим вниманием. Пауза затянулась настолько, что я вынужден был своим ворчанием заставить его продолжать.

– Когда Мейв стукнуло всего лишь восемнадцать лет, она уже прославилась как беспощадный воин.

Он перешел на свой поэтический язык, который, как и все прочие барды, использовал при изложении своих историй. У него был свой ритм и несколько примитивный лексикон. Обычно подобный стиль повествования клонил меня в сон, но, к счастью, у меня в буквальном смысле под рукой было превосходное лекарство от сонливости – я просто заставил лошадей ускорить свой бег. Разумеется, управление быстро мчащейся колесницей могло заставить очнуться кого угодно даже при значительно более усыпляющих воздействиях.

– Она сражалась бок о бок со своим отцом на поле брани при Гленарборо и срубила не меньше голов, чем любой из его великих воинов, а также спасла его жизнь, по крайней мере в одном случае. К тому же она слыла и лучшей из охотников, так что не только охотилась наравне с мужчинами, но и всегда шла впереди, заставляя их с трудом поспевать за ней. Она всегда первой оказывалась у намеченной добычи, а порой даже опережала гончих псов. Однажды Мейв голыми руками удавила гигантского вепря, покалечившего двух воинов (я с трудом подавил улыбку). Она слыла необузданной, стойкой в битве, и считалась лучшим наездником во всей армии, будучи при этом красавицей, каких поискать. Во время стремительной скачки ее волосы развевались за ней, как шаль, сотканная из чистого золота. Даже враги, когда она обрушивалась на них, умирая, восхищались ее красотой. Ее ноги и руки были сильны и превосходной формы, груди совершенны, а спина стройна, как кипарис. Она знала многих мужчин, но не позволяла никому из них стать ее властелином.

Оуэн замолк. Я выжидал, не позволяя себе роскошь едкого комментария, так и вертевшегося у меня на языке. Это могло вызвать его раздражение и отказ продолжить свой эпический рассказ. Он облизнул губы и сделал глубокий бардовский вдох.

– Однажды Мейв с группой воинов охотилась в лесной чаще, и случилось так, что она с тремя спутниками отделилась от основного отряда. Они не смогли найти дорогу домой до наступления темноты. Все устали, лошади уже не могли идти дальше, поэтому, когда они набрели на дом, стоявший на небольшой поляне, то попросили хозяев приютить их. Живший там дровосек и его сын накормили путников и предоставили им ночлег. После ужина четверо гостей вскоре уснули крепким сном, поскольку были утомлены охотой, да и в доме было тепло, к тому же они с избытком отведали хозяйского эля. – Он снова сделал паузу.

Я позабыл об осторожности, поскольку мне становилось скучно.

– Давай дальше, что же случилось потом? – в нетерпении спросил я.

Он позволил радости, вызванной тем, что аудитория жаждет его слов, несколько исказить ритмику речи. При этом всем своим видом он продемонстрировал некоторое недовольство моими возгласами, но затем все же снисходительно улыбнулся, как бы давая понять, что от меня он другого и не ожидал, и продолжил:

– Уже настала середина ночи, когда Мейв проснулась, обнаружив у горла холодную и острую сталь. В нескольких дюймах от ее лица зловеще ухмылялась физиономия дровосека, а позади маячил его сын. Она открыла было рот, чтобы позвать на помощь, но хозяин дома с силой прижал меч к ее горлу.

– Можешь звать, кого пожелаешь, но это ничего не изменит, – заявил дровосек, – они тебе уже не помогут.

Он отодвинулся, и Мейв увидела своих товарищей, лежавших недвижимо в лужах крови с перерезанными горлами. Все они находились в позах спящих людей, и Мейв поняла, что они были убиты предательски, не имея возможности сражаться. Она села, проклиная дровосека за убийства, поправшие священный обычай гостеприимства.

– Зачем ты сделал это? – спросила она. – Теперь ты очутился вне общества уважаемых людей, вне защиты короля. Все мечи и копья будут направлены на тебя. Мои братья станут требовать у тебя кровавой платы, а заплатить вы сможете только своими жизнями.

– Я совершил это потому, что твой отец отправил меня в ссылку, лишил меня чести и назвал меня трусом, – ответил дровосек.

– Если он это сделал, значит, так оно и есть, – сказала Мейв.

Мужчина толкнул ее на пол.

– Если я таков, значит, мне нечего терять, – проворчал он. – Я прикончил его воинов, а сейчас овладею его дочерью, и мой сын тоже. Если будешь противиться, то умрешь. – Он ухмыльнулся, показывая при свете огня свои черные зубы. Его голос звучал льстиво, как у отравителя, предлагающего испить чашу вина с ядом, при этом нож продолжал оставаться у ее горла. – Покорись, и, может быть, я сохраню тебе жизнь.

– Ты совершаешь самую большую ошибку в своей жизни, – сказала она. – Ты не смеешь дотрагиваться до меня. Если бы ты попросил о помощи, я могла бы отблагодарить тебя за гостеприимство, несмотря на то что король – мой отец, и изгнал тебя. Вместо этого ты коварно предложил нам кров, а затем зарезал моих друзей и напал на меня. Ты нарушил законы чести и доверия, которые соединяют людей. Ты не мужчина!

Дровосек хмыкнул.

– Не мужчина, да? Ну, это мы еще посмотрим! – Он разорвал на ней рубашку, обнажая груди.

Она не сопротивлялась ему, ничего больше не говорила и вообще не издала ни звука. Прислушиваясь, в надежде на помощь, она почти не ждала ее, поскольку лес, казалось, вымер. Не слышно было даже шума ночных созданий, притихших, будто по мановению волшебной палочки. Она лежала на земле, окруженная мучительной тишиной. Мужчины заставили ее раздвинуть ноги. Сын держал нож у горла, в то время как отец срывал с нее одежду, пока она не оказалось почти голой. Дровосек усмехнулся и спустил свои штаны.

– Ты меня долго не забудешь, – пообещал он.

– И ты меня тоже, – тихо отозвалась она, и что-то в ее голосе и выражении лица заставило младшего из мужчин заколебаться и податься назад.

Он посмотрел на отца с немым вопросом, как бы говоря, что, может быть, не поздно попытаться исправить эту ужасную ошибку. Отец заметил в его глазах нерешительность и захохотал.

– Разве ты не хочешь ее, мальчик? Хорошенько посмотри и скажи мне, что ты ее не хочешь!

Он протянул руку и содрал с нее остатки одежды, царапнув по земле длинными, как у барсука, ногтями. Наступила длительная пауза, во время которой оба мужчины смотрели на нее, лежавшую обнаженной у их ног, беззащитную, но бесстрашную. Молодой человек прижал ладонь к губам, и отец увидел, что в его глазах загорелось желание. Дровосек громко рассмеялся и рявкнул сыну, чтобы тот держал ее.

Сам дровосек наклонился над ней и попытался поцеловать. Она вцепилась зубами в его нижнюю губу. Он отшатнулся от неожиданности и боли, оставив ей кровавый клочок своей плоти.

– Сука!

Ее руки сын удерживал разведенными, когда отец ударил ее по лицу сначала слева, потом справа. Затем он вытер губу рукавом.

– Ладно, тогда обойдемся без поцелуев, – уже спокойно произнес он. – Очень хорошо. Мы сделаем это по-простому.

Он прижал ее бедра коленями и руками, и грубо вошел в нее. При его первом толчке ей удалось подавить в себе крик, рвавшийся из горла, но потом рот все же подвел ее, и она издала единственный пронзительный вопль, который, казалось, заполнил всю хижину болью и заставил сына дровосека подскочить от страха и дернуть рукой, так что его нож уколол ее горло. Из пореза стала медленно капать кровь, образуя лужицу в том месте, где шея соединялась с грудью.

– Что это за странный звук? – заикаясь, произнес он.

– Только волки и лисы поступают так же, – проворчал дровосек. – Прижми ее к полу.

Больше Мейв не проронила ни звука, и они оба кончили. Затем они связали ее на то время, пока избавлялись от трех мертвых тел, а потом вернулись, чтобы снова попользоваться ею. Они привязали ее, распластав на стволе упавшего дерева. На этот раз первым был сын. Он набросился на нее с диким смехом, будто чувство вины заставляло его быть еще хуже. После того как они взяли ее по второму разу, они оставили ее на дереве и распили бутылку вина, потешаясь над ее беспомощностью и обещая оказать ей утром должное внимание. Вдоволь насмеявшись над ее молчанием, они погрузились в пьяный сон.

Оуэн снова сделал паузу. Я толкнул его в плечо, заставив вздрогнуть.

– Что случилось дальше? – спросил я. – Очевидно, что они не убили ее, иначе как бы она сейчас оказалась жива, но что же произошло? Неужели они так просто отпустили ее?

Глаза Оуэна неожиданно расширились, и я повернул голову, чтобы посмотреть, куда же мы едем. Колесница уже готова была столкнуться с почерневшим пнем, и я лихорадочно натянул поводья. Вместо того чтобы столкнуться с пнем, мы отскочили назад. Оуэн полетел в сторону, а я схватил его, чтобы удержать. Он раздраженно вырвался, будто это была не моя рука, а ужалившая его оса, и чуть не свалился за борт, когда колесница попала в грязь на обочине. Меня охватил приступ смеха, но я сразу же замолчал, увидев выражение лица Оуэна. Некоторые люди не обладают чувством юмора, особенно если дело касается их самих.

– Все под контролем, – заверил я Оуэна, но, казалось, мои слова его не очень убедили. – Продолжай!

– Я продолжу только при условии, что ты будешь смотреть, куда мы едем, – дрожащим голосом предупредил он меня, стараясь сохранять достоинство, которое, насколько я мог судить, явно испытало падение с колесницы, несмотря на то, что сам: он не упал.

– Согласен, только продолжай.

Оуэн выглядел серьезным.

– Этот рассказ – предупреждение всем, кто пожелает иметь дело с Мейв, – важно заявил он. – Когда на следующее утро люди из поисковой партии, привлеченные дымом, добралась до хижины, они обнаружили, что двое мужчин лежат связанными и распластанными, как морские звезды, на полу, причем совершенно голые. Они были растянуты возле очага с помощью кольев и веревок подобно шкурам животных, которые высушивают на солнце, и не могли даже пошевелиться. Впрочем, младший из двоих был уже мертв. Багровые полосы окружали его запястья и щиколотки там, где грубые веревки глубоко впились в тело, когда он напрасно пытался освободиться, а пол вокруг него был залит кровью.

Приехавшие охотники увидели, что Мейв стоит на коленях у огня в разорванной одежде, а ее волосы свисают неряшливыми космами. Она подняла взгляд на охотников, и его силы оказалось достаточно, чтобы все они застыли на месте, не вмешиваясь в то, что происходило. Мейв медленно приблизилась к дровосеку, сжимая в руках нож и меч, лезвия которых были раскалены над огнем. Она наклонилась и одним движением ножа отрезала его шары, не обращая внимания на душераздирающие вопли и кровь, брызнувшую на ее одежду. Небрежным жестом она швырнула окровавленную плоть в горшок, кипевший за ее спиной. Затем почти таким же движением она плашмя прижала раскаленный клинок к низу его живота, будто намазывая масло. Поток крови остановился, над дровосеком поднялось облако шипящего пара, наполняя помещение тошнотворным запахом горелого мяса. Крики дровосека снова разнеслись над лесом и заставили испуганных птиц разлететься с насиженных мест на мили вокруг. Затем Мейв взяла мешочек с солью и высыпала ее на еще дымившуюся рану. Острым ножом она разрезала его мужское достоинство от конца до корня, так что две половины отделились друг от друга, как кора от дерева. Потом она вернулась к очагу и пинком перевернула кипящий горшок, вылив воду на пол. В нем остались какие-то куски. Мейв собрала их и понесла туда, где лежал корчившийся от боли и непрерывно визжавший мужчина. Когда она подошла, его крики превратились во всхлипывания, и он замер, тупо уставившись на нее. Она опустилась рядом с ним на колени и раскрыла ладонь, показывая ему, что там находится. Его глаза почти вылезли из орбит, и он взвыл, моля о пощаде. Она наклонилась и, взяв немного соли, образовавшей горку на его животе, посыпала ею мясо в своей протянутой ладони. Взяв небольшой кусок, она, медленно пережевав, проглотила его. Дровосек смотрел на нее и издавал вопли, полные ужаса. Закончив, Мейв заговорила. Наблюдавшие за этой сценой воины потом рассказывали, что ее голос был сладким, будто она уговаривала любовника взять еще один леденец.

– Вначале ты меня имел, а теперь я тебя. Как видишь, по отношению к тебе я поступаю справедливо. Настала и твоя очередь. Отведай.

Она ласково улыбнулась и, зажав его нос и нажимая на челюсть, заставила дровосека открыть рот и затем запихнула туда то, что осталось от мужского достоинства его самого и его сына. Потом она зажала ему рот, не давая ничего выплюнуть. Нагнувшись вперед, она шептала ему на ухо, глядя, как он давится.

– Глотай, – тихо говорила она. – Помнишь? Покорись, и я, быть может, оставлю тебя в живых.

Я повернулся к Оуэну и прохрипел, так как горло у меня пересохло:

– И что он сделал?

Оуэн только пожал плечами.

– Какое это имеет значение? Она оставила дровосека на обед воронам, и все отправились домой.

– Но как же ей удалось спастись?

– Мейв разорвала путы, пока ее мучители спали. Она, используя тот же нож, который они держали у ее горла, когда развлекались с ней, подрезала им сухожилия, так что они не могли сбежать. Мейв связала обоих теми же веревками, которыми они связывали ее. Она отрезала их шары, отварила их и съела, заставив их владельцев разделить с ней трапезу, а потом оставила их умирать. Ну что, достаточно подробностей? Вот какова женщина, которую, как думает Конор, мы сможем заставить поведать нам ее самые важные тайны, используя только наше мужское: очарование.

Мы оба на некоторое время замолчали. Я почувствовал приступ тошноты. Мои собственные шары, казалось, от испуга спрятались где-то в области легких и, как я подозревал, не намеревались опускаться на свое место до нашего возвращения в Ольстер, чтобы остаться целыми и невредимыми.

– А какое наказание за изнасилование в Ольстере?

– Что это такое – изнасилование?

Оказалось, что этот термин Оуэну незнаком. Я пояснил. На его лице появилось оскорбленное выражение.

– Это когда один мужчина делает менее ценным что-то, принадлежащее другому мужчине.

Проблема непонимания в данном случае была связана с тем, что у жителей Ольстера не существовало представления о собственности, как о законном праве на что-то. Если нечто принадлежит тебе и вызывает восхищение у другого, то ты просто даешь ему это. Представление о браке и супружеской верности у них было тоже весьма своеобразным. Если мужчина и женщина решали ограничиться только взаимным общением, это вызывало уважение, но очень многие браки означали лишь предпочтение, но никак не обязательства. Неверность, в худшем случае, рассматривалась как шутливая проделка, и вызывала недовольство только тогда, если один из партнеров ожидал верности, которую другой не мог обеспечить.

– Таким образом, если мужчина силой заставляет женщину…

Оуэн не дал мне закончить.

– Ни один мужчина так не поступит.

Я не согласился с ним.

– Но ведь с Мейв это случилось. Не хочешь же ты сказать мне, что ничего такого никогда не происходило с кем-то еще?

Он открыл рот, чтобы отмести подобное предположение, но потом снова его закрыл. Некоторое время в нем происходила внутренняя борьба, а лицо хмурилось. Наконец он вынужден был сообщить правду.

– Да, такое случается. Но любого человека, которого поймают на этом, убивают на месте или, в крайнем случае, изгоняют, а его земли конфисковывают.

Я заметил, что он с трудом заставляет себя это говорить.

– Значит, такой случай воспринимается серьезно.

Оуэн взглянул на меня.

– Но причина этому совсем не та, что ты думаешь. Тут дело не в физическом насилии и не в том, что любой муж будет ощущать некоторую потерю ценности его супруги.

– Тогда за что же карают?

Он посмотрел на меня как на незнакомца.

– Неужели ты, прожив здесь достаточно долго, так ничего и не понял? Мужчина, который поступает таким образом, нарушает закон гостеприимства.

По этому поводу мы уже спорили раньше. В Ольстере не было такой сильной центральной власти, как, скажем, в Риме, где Август походил на гигантского паука, сидящего в середине паутины взаимозависимых систем. Король Ольстера, даже такой как Конор, избирался, и в любой момент мог быть отстранен от власти. Его высокое положение основывалось на воинской доблести, на магнетизме его личности и на том обстоятельстве, что принимаемые им решения оказывались приемлемыми для большинства из тех, кто их выполнял. Жрецы провозгласили верховенство законов, но не имели достаточных мер воздействия на непокорных, кроме тех, которые народ готов был поддержать. Таким образом, общество зависело от договоренностей между его членами, от своего рода соглашения, при котором определенные формы поведения являлись запретными и поэтому не могли иметь места. И вовсе не из-за страха наказания, но потому, что такое поведение было несовместимо с тем, как они хотели жить и вести себя. Закон гостеприимства в такой системе ценностей был главенствующим и в равной степени был обязателен и во дворцах, и в хижинах бедняков. В такой скудно населенной стране как Ольстер, с холодной и непредсказуемой погодой, отказ в крове людям, появившимся у ваших дверей, мог оказаться вопросом жизни и смерти. Эта система была простой, но она работала. К тому же она означала полное отсутствие в Ольстере коррупции и политиканства, процветающих на Капитолийском холме. В них просто не было необходимости, поскольку не к чему было стремиться. Я полагал, что положение Мейв в Конноте примерно соответствовало тому, которое занимал в Ольстере Конор.

– Она представляется мне зловещей женщиной. По крайней мере, это следует из твоего описания, – заявил я.

– Так и есть, – подтвердил Оуэн. – Мейв – как раз тот персонаж, который бардам нет никакой нужды приукрашивать. В ней достаточно и плохого, и хорошего – на любой вкус.

Я вспомнил о судьбе детей Сигенуса. Тиберий доверял Сигенусу как своему регенту, но потом узнал, что тот плетет нити заговора с целью завладеть империей. Ярость Тиберия была велика, а его месть – ужасна. Возможно, Сигенус заслужил все то, что получил, но ни мое племя в Германии, ни жители Ольстера – а римляне и тех, и других называли варварами – не поступили бы так с его семьей, как поступил Тиберий. Сын Сигенуса был достаточно взрослым, чтобы понимать, что его ожидает и по какой причине. Он выслушал свой приговор и мужественно встретил смерть. Но его сестре было только шесть лет. Она не понимала, что происходит, и умоляла, чтобы ее наказали как ребенка, если она совершила нечто плохое. Они осудили ее так же, как и брата, но возникла небольшая проблема. Законодатели указали на то, что еще не было случая, чтобы казнили девственницу Сенат вполне серьезно подошел к рассмотрению данного обстоятельства, хотя не было никаких сомнений в том, что Тиберий ожидает выполнения приговора. После обстоятельного обсуждения сенаторы согласились со следующим решением этой деликатной проблемы. Тюремщик получил указание вначале изнасиловать ее, после чего вполне законно ее убил. Изуродованные тела детей затем были брошены обнаженными на Гемонианской лестнице в качестве угощения для ворон.

Я никогда не рассказывал Оуэну о детях Сигенуса. Мне было бы трудно ответить, если бы он спросил, почему римляне смеют называть Мейв дикаркой. В день смерти Сигенуса и его семьи мне впервые стало стыдно за то, что я имею отношение к Риму. Тиберий тогда наслаждался этой расправой и падением дома Сигенуса. Однако несмотря на то, что все мы искренне ненавидели Сигенуса, я никоим образом не распространял это чувство на его семью.

Конечно, я понимал, почему Тиберий так поступил. Разве мог император, убив отца, ожидать, что дети спокойно примут его смерть и не будут стремиться к отмщению? Отказавшись от жестокости сейчас, он гарантировал бы ее в будущем, а возможно, и гибель многих людей в гражданской войне. Может, Действительно лучше было пожертвовать одной семьей, чтобы покончить с проблемой навсегда?

– Смотри! – воскликнул я. – Должно быть, это он и есть!

Оуэн посмотрел в том направлении, куда указывала моя рука. Его покрытое пылью лицо было мрачным.

– Я никогда не думал, что захочу увидеть замок Мейв больше всего на свете, включая даже собственную смерть, – заявил он, – но после путешествия в управляемой тобой колеснице понимаю, что ошибался.

Мы с Оуэном прибыли ко двору Мейв в разгар дня. Ярко сияло солнце, под жаркими лучами которого сотни воинов шлифовали свое мастерство на поле перед главными воротами. Насколько я мог судить, они не делали ничего такого, чего не умели бы бойцы из Имейн Мачи, но были ничуть не хуже их. Приемы героев не являлись исключительной привилегией Ольстера.

Хотя я и предполагал, что коннотские разведчики, само собой разумеется, уже доложили о нашем приближении, и что по этой причине нам должны были приготовить встречу, но совсем не ожидал того, что случилось дальше. Как только колесница приблизилась к воротам, к ней подошел дородный часовой и, взяв лошадей под уздцы, не говоря ни слова, повел их во двор замка. Нас молча приветствовали вежливыми жестами, затем попросили сойти с колесницы и последовать за другим человеком, имеющим уже только легкое вооружение, из чего следовало, что он был придворным. Он отвел нас в две маленькие комнаты, одна из которых была, очевидно, гостиной, а в другой находились два соломенных тюфяка. Придворный сказал только:

– Для вас.

Мы поняли, что эти две комнаты предоставлены в наше распоряжение.

Затем он указал на большие кувшины с вином.

– Лучшее коннотское, – подчеркнул он и добавил, кивнув на пару цыплят: – Только что приготовлены.

Все эти яства располагались на столе, притулившемся в углу гостиной. После этого придворный улыбнулся и молча удалился.

Озадаченный и раздраженный, я повернулся к Оуэну.

– Что здесь происходит? Неужели никто в Конноте не говорит целыми предложениями?

Оуэн заулыбался.

– О да, – протянул он. – Мужчины Коннота говорят, лишь когда в этом есть необходимость.

– И когда же она возникает?

– Когда зовут корову или женщину, если не могут сами поймать корову, или мальчика, если женщина и корова не появляются. Так же, как те люди, которых ты называешь греками.

Теперь уже я улыбнулся, вспомнив, что приводил ему поговорку римлян об афинянах: «Женщина для долга, мальчик для удовольствия, а коза для экстаза».

– Я не имею никакого отношения к грекам, – заверил я его и оглядел помещение.

В дверь постучали, появилась женщина, втаскивающая в комнату металлическую ванну. За ней вошли еще несколько женщин, они несли большие глиняные кувшины с горячей водой. Они поставили кувшины на пол возле ванны, и снова оставили нас в одиночестве, хотя мы и успели обменяться с женщинами несколькими взглядами. Я заметил, что одна черноглазая красотка встретила мой восхищенный взгляд взглядом оценивающим. Это позволило мне предположить, что женщины Коннота могли оказаться более общительными, чем мужчины.

Однако что-то меня беспокоило.

– Как могло случиться, что они совершенно не удивились нашему появлению, что комнаты для нас уже были приготовлены и даже нагрета вода?

Оуэн в ответ только хмыкнул (видимо, лаконичная манера высказываться заразительна) и, воспользовавшись тем, что я замешкался, первым залез в ванну. Я настаивал на своем.

– Я, конечно, не думаю, что наш визит явился для них неожиданностью, но, чтобы так все приготовить, они должны были знать, когда мы приедем, практически с точностью до минуты. Остается думать, что они готовы к приему гостей в любое время дня и ночи. Это просто верх гостеприимства.