Текст книги "Страж"

Автор книги: Джордж Грин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 29 страниц)

Я щелкнул вожжами, и колесница Кухулина помчалась на коннотцев, сверкая ножами на бешено вращающихся колесах, превращавших ее в беспощадный жернов смерти.

40

В тот день ольстерцы убили тысячи врагов, но и оставили на поле боя многих своих собратьев. Атака, возглавленная Кухулином, стала началом отступления коннотцев, длинной и медленной похоронной процессии, оставлявшей мертвецов на каждом ярде своего пути. Мы неустанно заставляли людей Мейв двигаться назад, к границам Коннота. Кухулин не давал им возможности устроить привал. Если они успевали разбить лагерь, он поджигал палатки, убивал воинов, пытавшихся вызвать его на поединок, бросал камни в самую середину воинских колонн и осыпал коннотцев стрелами, заставлял менять направление движения так часто, что через некоторое время они стали испытывать лишь одно желание – как можно быстрее убраться из Ольстера. На колеснице Кухулина целыми гроздьями висели головы, словно ракушки на камне в часы отлива. Ольстерцы собрали большую часть золота, захваченного Мейв во время вторжения и выброшенного ее людьми, пытавшимися таким образом ускорить свое отступление. Кроме того, удалось вернуть значительную часть краденого скота, который ее пастухи перегоняли в Коннот. К тому времени, как армия Мейв пересекла границу Коннота и Кухулин перестал ее изничтожать, от нее осталась едва ли десятая часть. Многие воины были убиты, многие предпочли бежать под покровом ночи, чтобы добраться домой – хотя и потерявшими честь, но живыми.

Ольстерские воины триумфаторами вернулись в свои замки, где их встретили накрытые столы и радостный смех. Обиды, возникшие по поводу поступка Конора в отношении Дердры, не были забыты, однако победа, одержанная в сражении, и скорбь потерь примирили бывших врагов. Во время тех событий брат пошел против брата, и многие теперь жалели о случившемся. Некоторые изгнанники предпочли возвратиться в Ольстер к своим семьям, а не в Коннот, не желая больше выступать против своих соплеменников. Фергус и его близкое окружение все еще отказывались возвращаться. Они с Конором задолжали друг другу, а за такие долги полагалось расплачиваться кровью, и, если бы они встретились, расплата была бы неминуемой.

Вся страна праздновала победу. Мы прославляли храбрость тех, кто погиб, с особенной горечью вспоминая мальчиков из Отряда Юнцов, принесших себя в жертву. Проходили дни, и все больше воинов собирались в Имейн Маче, чтобы рассказать, как они выгоняли коннотцев из Ольстера. Лишь один Кухулин продолжал неумолимо преследовать врагов, не зная сна, носясь по стране, словно меч, постоянно наносящий удары, пытаться добраться до сердцевины отступающей армии Мейв.

Королеву Мейв мы с Кухулином так и не смогли догнать. Это удалось сделать другим нашим воинам, но большинство из них погибли. Ее солдаты охраняли Мейв, как пчелы королеву-матку, и отчаянно защищались. Мы обыскали каждую долину, попадавшуюся нам на пути, проверяли каждый слух, но, хотя не раз натыкались на отдельные отряды, саму ее так и не смогли найти. Несколько раз мы подбирались к ней совсем близко, но нашей встрече постоянно что-то мешало. То опускался туман, то ломалось колесо, то ее не оказывалось там, где она была буквально десять минут назад.

В одну из ночей я спал, стоя в своей колеснице, и мне приснилось, что Мейв спрятали дочери Калатина и мы никогда ее не найдем, никогда не сможем пробиться сквозь окружавший ее туман. Я рассказал об этом Кухулину, постаравшись убедить его, что мои видения правдивы, и он, хотя и с большой неохотой, решил прекратить поиски.

Мы вернулись в Имейн Мачу, где уже долгое время продолжались бесконечные празднования. Мы пили, ели, занимались любовью, охваченные бездумным желанием забыть, переиначить или хотя бы приглушить воспоминания о том, что с нами всеми произошло. Но только никаким распеванием героических песен, никаким вином или буйством разгоряченной плоти нельзя было вернуть Отряд Юнцов или заставить меня забыть маленькую ладонь на моей руке и голос мужчины-ребенка, который убеждал меня бежать, пока сам он будет сдерживать врага. Никакие хвастливые похвальбы Коналла, Бьюкала и сотен других воинов не могли скрыть того бесспорного факта, что теперь Кухулин стал величайшим из воинов. И никакие торжества по поводу одержанной победы не могли изменить того, что Мейв все еще была жива, и что теперь к первоначальным причинам ее ненависти к нам добавились позор поражения и жажда мести.

Возможно, хуже всего было то, что символ позора Ольстера оставался с нами в Имейн Маче и каждый день напоминал нам, что Великий король не был человеком слова, а может быть, вовсе и не был королем. Найзи был мертв, а Дердра оставалась пленницей Конора. Он уже год удерживал ее у себя, и в течение этого времени она принадлежала ему. За этот год никто не видел на ее устах улыбки. Она ела ровно столько, сколько нужно было, чтобы не умереть, и почти не смыкала глаз. Она целыми днями сидела в своих покоях, молча уставясь в окно, если Конор не давал ей каких-нибудь указаний, которые она выполняла ровно в той степени, в которой ей было велено – ни больше и ни меньше. Конор постоянно пытался добиться ее расположения, посылая к ней музыкантов для услаждения ее слуха, и женщин, в обязанности которых входило выполнение любой ее прихоти. Часто он сам сидел с ней и вел приятные разговоры, но она всякий раз отвечала ему ровным тоном; голос ее был лишен страсти, лишен жизни.

– Не пытайся угодить мне. Ты никогда не сможешь сделать так, чтобы я рассмеялась или легла с тобой в постель. Ты убил во мне надежду, и теперь я все равно что мертва. Ты расколол свое королевство и натравил друг на друга своих соплеменников. Моя душа жила любовью к Найзи, а теперь его нет, и пал он от твоей руки, несмотря на то что убил его твой пес Эоген. Я бы предпочла один поцелуй мертвых губ Найзи, один прощальный взгляд, один-единственный звук его голоса тебе, всему твоему королевству со всеми его героями и их великими подвигами. Для меня ничего больше не существует на этом свете. Можешь делать со мной, что хочешь, ибо я не могу этому помешать, но не пытайся сделать меня счастливой. Если бы ты пощадил Найзи, то ради него я бы даже согласилась стать твоей женой. Не никогда, никогда не думай, даже на миг, что хоть что-нибудь из того, что ты делаешь, говоришь или даришь мне, может сделать меня счастливой.

Если бы она кричала, визжала, выплескивала на него свою ненависть, я думаю, он бы знал, что делать, но ее ровный голос и безразличие приводили его в замешательство. Конор стал злым и раздражительным. Женщина, которую он желал, была в его власти, но она его не хотела. Одним угрюмым пасмурным днем, после того как он все утро тщетно пытался ее развеселить, Конор разозлился и спросил ее:

– Кто больше всего тебе ненавистен?

– Ты, – ответила она. – Ты и Эоген МакДартах.

– Тогда будешь жить целый год вместе с Эогеном, – заорал он, – потому что мне ты уже надоела!

– Нет! – ответила она, но король лишь рассмеялся, еще больше убеждаясь, что принял правильное решение.

Конор знал о ее клятве никогда не принадлежать одновременно двум мужчинам. Когда ее забрал Конор, Найзи был уже мертв. Но поселиться в замке Эогена при живом Коноре означало нарушить клятву. Конор, обезумевший от любовных страданий и гнева, хотел причинить ей боль и обесчестить. Он стал настаивать, надеясь, что страх нарушить клятву заставит ее стать покладистее. Конор послал к Эогену гонца с приказанием явиться в замок и забрать Дердру, хотя мысль о том, что она окажется в объятиях другого мужчины, терзала его сердце не меньше, чем ее безразличие.

В то же время он был немало удивлен ее спокойствием и тем, что она почти без каких-либо возражений села в колесницу Эогена и отправилась с ним в его замок. Он чуть было не остановил своего подручного, но прежде чем он раскрыл рот, колесница сорвалась с места и унеслась на огромной скорости, словно Эоген предполагал, что так может случиться. Он продолжал гнать лошадей, даже когда они отъехали на достаточное расстояние, – ему хотелось побыстрее оказаться с ней наедине.

– Наверное, ждешь не дождешься, когда мы наконец будем вместе? – крикнул он, не поворачивая головы.

– Я никогда не буду с двумя мужчинами одновременно, – ответила она так тихо, что он едва расслышал ее слова.

Эоген расхохотался.

– Меня это устраивает! – закричал он. – Стоит тебе лишь раз побывать в моей постели, и ты ни за что не захочешь возвращаться назад!

Его смех эхом разнесся по полю.

Они въехали в узкий проход, местами напоминавший арку. Скала треснула, образовавшаяся щель была ровно такой ширины, чтобы можно было проехать на колеснице. Эогену так не терпелось добраться домой, что он не стал резко снижать скорость. Колеса высоко подпрыгивали на камнях, заставляя боковые части возка раскачиваться, чуть не касаясь скалы. Он снова рассмеялся и оглянулся через плечо посмотреть, насколько Дердра восхищена его мастерством возничего.

Она смотрела на него так, словно он находился где-то совсем далеко, а когда колесница проносилась мимо большого выступа в стенке прохода, неожиданно качнулась в сторону. Ее голова ударилась о камень, и она, не издав ни звука, исчезла за бортом колесницы. К тому времени, когда Эоген остановил лошадей и подбежал к ней, Дердра Печальная была мертва.

В тот день что-то умерло и в наших сердцах, словно пока она была жива, что-то хорошее и чистое согревало всех нас, а после того, как мы позволили ей умереть, от огня жизни остался лишь холодный пепел. И я знаю, что теперь я лишь тень того человека, которым ощущал себя, когда она была жива.

41

Дочери Калатина на какое-то время оставили меня в покое, и те видения, которыми они меня терзали, теперь не тревожили мой сон. Но однажды холодной ночью, когда на ветвях лежал тяжелый снег, они открыли мне, что хрупкий мир, воцарившийся в Ольстере, вот-вот снова нарушится, а чтобы я получше запомнил эту новость, они наслали на меня лихорадку, которая наполнила мои кости ледниковой водой, а суставы – песком. Мне так и не удалось до конца избавиться от этой лихорадки, она мучает меня до сих пор.

Высасывая из меня тепло, дочери Калатина представили мне видение воинов Коннота, пирующих в главном зале замка Мейв. Огромное помещение буквально кишело ими, и Мейв показалось, что они слишком громко кричат, слишком уж стараются показать, что ничуть не изменились, а остались такими же, какими были в любую другую из многочисленных подобных ночей в прошлом.

– Наши воины сильны духом как никогда, – заметил Эйлилл, обращаясь к королеве.

Она очень медленно повернулась к нему и заговорила. Ее голос звучал ровно, бесстрастно:

– Они так громко кричат, потому что их сердца разрываются от стыда. Они беспрерывно наполняют свои чаши, потому что не могут смотреть друг другу в глаза. Они пьют, чтобы забыть. Их похвальба – ничто, их крики рождены тщеславием, их мужество – пустые слова. Каждый из них – лишь оболочка воина, а внутри у них – пустота.

Эйлилл замер, глядя на жену. Она говорила, опершись подбородком на руку, отчего ее речь была несколько невнятной. Он разглядел тусклые волосы, кожу, которая уже начала обвисать, морщины на шее. Мейв повернулась к нему, и он увидел, что огонь в ее глазах постепенно гаснет, как фонарь на рыбацкой лодке, уходящей в море в спокойную ночь. Впервые он подумал, что она стареет, но ей, пожалуй, на это было наплевать. Ему вдруг показалось, что рядом с ним незнакомый, чужой человек.

Он никогда в жизни еще не испытывал такого ужаса.

Весь вечер Эйлилл наблюдал за ней так, словно никогда раньше ее не видел. Он смотрел, как она пьет, – так, словно ей было все равно, пить или не пить. Она бездумно отхлебывала из кубка – не для того, чтобы получить удовольствие, и не для того, чтобы напиться, а просто потому, что перед ней стояло вино. Ночью, когда они ложились спать, он смотрел, как она бросает на пол снятую одежду и залезает в постель, не расчесав перед сном волосы, даже не взглянув на него, чтобы убедиться, что все еще его привлекает. Всю ночь Эйлилл пролежал без сна, глядя на ее завернутое в одеяло тело и чувствуя, что душу скребет холодная рука с длинными ногтями.

Утром Мейв осталась лежать в постели. Когда слуги принесли ей поесть, она схватила тарелку и швырнула ее в них, но швырнула вяло, не целясь, без взрыва, обычно сопровождавшего ее дурное настроение.

Эйлилл наблюдал за ней в течение трех дней и ночей, и за все это время она его почти не замечала. Когда он садился возле нее и брал ее руку в свои ладони, она смотрела на него пустыми глазами. Когда он пытался с ней заговорить, она смотрела на него так, словно видела первый раз в жизни, и отказывалась что-либо обсуждать.

На третью ночь он сидел у ее кровати и смотрел, как она спит. Комнату освещал только огонь камина, бросавший на вышитые золотом гобелены, висевшие на каждой стене, длинные тени. Его лицо осунулось от тревоги и утомления, спина сгорбилась, голова поникла, наполняясь тяжестью дремы. И вдруг он очнулся, чувствуя, что случилось нечто странное.

В комнате стало холоднее. Эйлилл выпрямился, подумал, что, должно быть, открылась дверь, но она была плотно закрыта. В углу комнаты сиял тусклый свет. Он встал и направился к нему. Там стоял окованный серебром сундук. Из него сквозь щели между досками проникал мягкий голубой свет. Эйлилл осторожно приподнял тяжелую крышку.

Внутри оказалась маленькая шкатулка. Эйлилл сразу же ее узнал. Он уже видел ее в ту ночь, когда Мейв ходила в пещеру. Шкатулка светилась эфемерным голубым светом, пульсируя в такт с его сердцем.

– Что ты хочешь от нас-с-с?

Голос донесся из-за его спины. От неожиданности Эйлилл подскочил и резко повернулся. Тяжелая крышка сундука больно ударила его по пальцам. Он выдернул руку, еле слышно пробормотав ругательство. Перед ним стояла та же девушка, которая была в пещере, но сейчас она выглядела гораздо привлекательнее, чем ему тогда показалось. Он украдкой бросил взгляд на пострадавшую руку. Два ногтя уже начали чернеть. Боль заполняла руку, поднимаясь все выше. Девушка потянулась к нему и взяла за руку. Рука сразу же безжизненно повисла. Эйлилл ощущал только сильный холод. Боль ушла, но рука осталась беспомощно висеть. Старушечьи глаза на молодом лице вбили его собственный взгляд к задней стенке черепа.

– Ты разбудил нас-с-с. О чем ты хочешь с-с-спрос-с-сить?

Эйлилл покосился на Мейв. Сон ее был беспокойным, она ворочалась, вскидывала руку на лоб. Он показал на нее здоровой рукой.

– Она больна. Я боюсь, что она умрет.

Девушка, не отводя взгляда от Эйлилла, придвинулась ближе. Как она это сделала, он не понимал – ее ноги оставались неподвижными и даже не касались пола. Он изо всех сил постарался не отшатнуться. Она издавала тошнотворный сладковатый запах. Так пахнет теплая шкурка только что убитого кролика. Когда ее полные кроваво-красные губы снова зашевелились, между ними показались черные зубы.

– Она не умрет. Ей еще многое надо с-с-сделать. Но вот ты должен помочь нам, а мы поможем ей.

Эйлилл снова посмотрел на жену и почувствовал комок в горле.

– Я не знаю, кто вы, но сделаю все, что вы хотите, и заплачу любую цену, какую вы назначите. Сделайте так, чтобы она снова была здорова.

Девушка только улыбнулась, обнажив черные пеньки зубов.

В течение следующих трех дней Мейв продолжала лежать в постели, а тем временем посланцы Эйлилла постоянно сновали через главные ворота замка. Вечером третьего дня Эйлилл вошел в опочивальню Мейв и грубо сдернул с нее одеяла. Она захныкала и попыталась снова натянуть их на себя. Он вырвал их у нее из рук и швырнул на пол. Мейв свернулась калачиком и заплакала.

Эйлилл раньше никогда не видел, чтобы она плакала от жалости к себе. От этого плача сердце у него начало раздуваться – он уже думал, что оно вот-вот разорвется. Он наклонился и взял ее на руки, как жених невесту. Она обхватила его шею, словно спящий ребенок, и успокоилась в его объятиях. Эйлилл завернул ее в тяжелую шаль и осторожно вынес во двор замка.

Со всех четырех сторон двор сиял ярким огнем факелов и жаровен. Вдоль трех стен стояли ряды молчаливых людей. Свет танцевал на их темных доспехах и заставлял длинные рыжие бороды блестеть полированной бронзой. Они, не издавая ни звука, смотрели, как Эйлилл несет Мейв на круглую платформу, установленную перед четвертой стеной. Он осторожно опустил Мейв на стоявший на платформе небольшой стул, потом вышел вперед и обратился к своим людям.

– Воины! Ваша королева хочет услышать вас.

Он отошел в сторону. Вперед вышел убеленный сединами воин. Он обнажил меч, подняв его высоко над головой в приветственном жесте. Эйлилл, напряженно наблюдавший за женой, увидел, что ее взгляд устремился вверх. Воин опустил меч и повернул его рукояткой вверх, словно собираясь снова вложить в ножны. Но вместо этого он ухватился за рукоять обеими руками и вонзил его в доски платформы у самых ног Мейв. Меч задрожал, словно струна арфы под рукою барда.

– Веди, – угрюмо произнес он, – веди, куда пожелаешь. Я последую за тобой.

Он отступил назад. Другой занял его место, поприветствовал королеву поднятым мечом и воткнул его рядом с первым.

– Веди, – повтори он. – Я последую за тобой.

В течение следующего получаса воины один за другим подходили к Мейв, приветствовали ее, а затем присягали ей на своих мечах, не ставя взамен никаких условий. Мечи торчали перед ней, словно металлические деревца, неожиданно выросшие из досок у ее ног. С каждым новым мечом ее тело медленно выпрямлялось. Некоторым из воинов, тем, кого знала лично, она кивала и даже, явно оценивая, окидывала взглядом тех, кто был помоложе. Наконец церемония закончилась. Каждый из присутствовавших присягнул на верность Мейв. Все, кроме одного. Эйлилл подошел к платформе и стал лицом к жене. Поднялся ветер, жаровни пылали ослепительным пламенем. Король вытащил меч и поднял его над головой.

– Веди! – сказал он, вложив в голос всю свою страсть.

Он опустил меч с такой силой, что клинок пронзил доску, воткнулся в землю и, задев острием большой плоский камень, высек искру, которая пролетела между ними, как комета. Его меч зазвенел еще громче, чем другие. От этого звука у Эйлилла зашевелились на затылке волосы. Он наклонился к Мейв.

– Веди, – тихо повторил он. – Веди хоть в преисподнюю, мы последуем за тобой.

Он заглянул в ее лицо. Глаза Мейв горели живым огнем. На обеих щеках появился румянец. Она протянула руку, коснулась его лица и чуть заметно кивнула. Это был знак признательности и уважения, предназначенный ему одному. Потом она встала, шагнула вперед и выбросила вверх руки. Ее воины разразились радостными криками, и каждый орал до хрипоты от счастья видеть выздоровевшую королеву среди целого леса обнаженных мечей.

Я знал, почему дочери Калатина показали мне эту картину. Мейв должна была снова пойти на Ольстер. Не завтра, и даже не этим летом, но скоро.

42

Прошло два года. Восход сменялся закатом, пшеница вырастала и падала под ударами серпов. Время шло, и я перестал воспринимать образ Дердры как былую реальность, хотя иногда какая-нибудь тень, звук или дуновение теплого ветерка напоминали мне о тех местах, где я когда-то стоял и наблюдал за ней. Жизнь шла своим чередом, если не считать, что вино уже было пролито, кувшин раскололся. Кувшин можно было починить, налить в него новое вино, и жизнь продолжалась бы, как и раньше, однако прошлого уже нельзя было вернуть. Вино было не таким крепким, только лишь на вид казалось таким, как раньше, и то потому, что его не пробовали.

А потом, после двух лет, проведенных в попытках научиться воспринимать случившееся равнодушно, последовало новое испытание.

В комнате было темно. Окна закрывали тяжелые портьеры, воздух был едким и спертым. Конор устроился поудобнее в своем кресле и смотрел на меня поверх чаши, словно я был во всем виноват. Меня это не очень беспокоило. Теперь он почти на всех смотрел таким взглядом.

Он сделал большой глоток явно не первой в то утро чаши, и, оторвавшись от нее, уставился на меня с недовольным видом. Его уже нельзя было назвать красавцем. Когда-то худощавое лицо становилось все более одутловатым, тусклая кожа отвисла, темные волосы и борода пестрели сединой и свисали слипшимися сосульками. Когда я впервые с ним познакомился, он мылся три раза в день и весь словно светился. Теперь у него был такой вид и от него так разило, будто он неделю не снимал одежду.

– Куда это ты уставился? – недовольно поинтересовался он.

Комок белой слюны вылетел из его рта и шлепнулся возле моей ноги. Я замялся. Конор, конечно, был уже совсем не тот, что когда-то, однако и сейчас вряд ли кто-нибудь осмелился бы ему перечить.

– Ты за мной посылал.

Мои слова прозвучали как утверждение. Сначала он пришел в недоумение. Его взгляд, который когда-то сверкал жизнью и злобой, как у матерого волка в брачный период, теперь бесцельно скользил по комнате, как у умирающего старика. Потом он пришел в себя, точнее, снова стал тем, что от него осталось.

– Да, садись.

Я хотел было сказать что-нибудь высокопарное, имея в виду, что я предпочел бы постоять, но потом передумал, отчасти потому что на самом деле был не против присесть, а отчасти потому что не хотел его злить раньше времени, учитывая, что он все равно рано или поздно должен был разозлиться.

Устраиваясь на стуле, я заметил, как он осторожно потрогал бок, и тихо зашипел сквозь желтые зубы, словно на его грудь надавил огромный кулак. Он прикусил губу. Я ждал, когда он заговорит. Конор посмотрел на меня и понял, что я все видел.

– Не волнуйся, – прохрипел он, – ничего смертельного. – Он откинулся назад и громко выдохнул, словно боль отпустила его. Потом его губы раздвинулись в свирепой усмешке. – Не смертельно, но еще хуже.

Я не мог взять в толк, о чем он говорит.

– Хуже?

Он наклонился вперед, тыкая пальцем в мою руку, словно пьяный, рассказывающий непристойную шутку.

– Хуже. По крайней мере, для Ольстера, – он снова ткнул меня пальцем и издал короткий смешок. – Рассказать тебе о будущем? Рассказать кое-что, что я знаю и чего никто мне не говорил?

Я кивнул. Кивнуть можно было, не опасаясь. Он усмехнулся и наклонился еще ближе. Я почувствовал его дыхание – тяжелое и зловонное, как у старого пса после обильного обеда.

– Мейв собирается снова на нас напасть.

Я пожал плечами и равнодушно ответил:

– В этом можно не сомневаться. Но до того дня, когда она действительно решится на это, еще ой как далеко.

Он покачал головой, и сосульки волос затряслись перед его угрюмым лицом.

– Не далеко и не близко. Это происходит сейчас.

– Сейчас?

Он кивнул.

– Она уже выступила против нас. – Он снова откинулся на спинку кресла, осушил чашу и рыгнул. Крутя в руке пустую чашу, он продолжил: – А знаешь, откуда мне это известно?

Я пожал плечами, но в этот момент его лицо напряглось от боли, и я сразу все понял и выругал себя за глупую недогадливость. Конор застонал, наклоняясь вперед, пока грудь не уперлась в колени, потянулся и так крепко схватил меня за рукав, что у меня онемела рука. Боль постепенно отпустила его, и он снова начал дышать.

– Эта стерва Мача напоминает нам о наших прегрешениях, – пояснил он и захихикал, прежде чем снова согнуться пополам.

Боль была настолько сильной, что он свалился с кресла и рухнул на пол, прежде чем я успел его подхватить. Я опустился рядом с ним на колени, не зная, как ему помочь. Он корчился на полу, лицо исказилось, будто в глаза светил слишком яркий свет, изо рта между приступами боли доносились слова:

– Она никогда… не забывает… напомнить мне… нам… об угрожающей… опасности. Во время… вели… чайшей опасности… сказала она. Поверь мне… Мейв идет на нас!

Боль отхлынула, и он, скорчившись, остался лежать на полу. Воздух наполнился резким запахом пота.

Вот так. Снова страдания Мачи. Я всегда знал, что Мейв вернется, но не ожидал, что так скоро. Прошло всего два года с тех пор, как Кухулин изгнал ее армию из Ольстера, искал ее в каждой долине и под каждым деревом, но так и не смог найти. Говорили, что дочери Калатина спасли ее от копья Кухулина и помогли в целости и сохранности добраться домой. Я этому верил, иначе Кухулин обязательно бы ее нашел.

Я поднял Конора, положил его на кровать и отправился искать кого-нибудь из жрецов. В конце концов я обнаружил одного из них в кухне, где он увиливал от работы. Увидев меня, он испуганно съежился и, подвывая, начал причитать о том, что Ольстер обречен. Я не мог избежать искушения и выпустил пар, взяв его за шиворот и подгоняя пинками до самой двери, ведущей в королевские покои. Я показал на скрючившегося на кровати короля.

– Дай ему что-нибудь от боли. Пусть он заснет. Кроме того, неплохо бы его помыть.

Я подождал, пока он перестанет бросать на меня возмущенные взгляды и наконец начнет доставать из мешка свои снадобья, и повернулся, собираясь уходить. Но тут меня остановил голос Конора, звучавший на удивление энергично. Я подошел к нему, не обращая внимания на жреца, который склонился над глиняной миской, каменным пестиком растирая в порошок какую-то вонючую дрянь.

Конор поднял глаза. Его взгляд стал более ясным, а голос окреп. Он ухватил меня за рукав.

– Отправляйся в Коннот, – прошептал он.

Я рассмеялся.

– Вы думаете, я смогу убедить ее повернуть назад? Я в этом сомневаюсь.

– Нет, ты прав, назад она не повернет. Ничто не заставит ее отклониться от своей цели. Сделай все, что сможешь, чтобы ее задержать. Потом найди Фергуса и его людей и скажи: пусть они возвращаются. Скажи им, что будущее Ольстера – в их руках. Скажи, что я отправлюсь в изгнание, скажи, что я умер, говори все что угодно, но не допусти, чтобы они выступили на стороне Мейв. Даже если они не согласятся сражаться за Ольстер, ты обязан убедить их в том, что они не могут пойти против своей страны. – Голос Конора дрожал от напряжения – он непременно хотел донести до меня, насколько важно его послание.

– А ты это сделать? – Я посмотрел на него и увидел перед собой лишь тень того человека, каким он когда-то был. – Ты действительно отправишься в изгнание? Или ты хочешь, чтобы я им соврал?

Он сглотнул.

– Нет, это не ложь, – тихо прошептал он. – Если Фергус вернется домой, я не останусь в Имейн Маче. Скажи ему об этом. Ольстер теперь принадлежит ему, я не стану ему мешать. Скажи, что Конор, хотя и расколол Дом Красной Ветви, но не станет причиной его окончательного уничтожения. Скажи Фергусу, что я готов погибнуть, сражаясь с врагами Ольстера, а если Ольстер будет спасен и я останусь жив, то больше не буду королем. – Его пальцы сжались еще сильнее. – Я приму его волю, какой бы она ни была, даже если это будет означать мою смерть. Скажи ему это. Скажи!

Наверное, я мог бы его не послушаться. В конце концов, он был не в том положении, чтобы заставить меня что-либо делать, а те, кто еще сохранял ему верность, пребывали в таком же ужасном состоянии, как и он. Но все же я не хотел оставаться в стороне и спокойно смотреть, как Мейв будет грабить и предавать огню Имейн Мачу, и не хотел, чтобы Кухулину пришлось снова защищать Проход. Кроме того, была весна. Стояла идеальная погода для прогулки на колеснице. И на этот раз мне не придется брать с собой Оуэна.

Конечно, ехать по стране, готовящейся к войне, – это несколько иное, чем поездка в мирное время. Возможно, разница в том, что видишь слишком мало молодых лиц, гниющие на полях посевы, оттого что некому за ними ухаживать. Возможно, все дело в подозрительных взглядах, которыми встречают тебя местные жители, не зная, друг ты или враг. Возможно, причина в напряженности, делающей более резкими морщины на лицах немногочисленных женщин, которые думают только о том, вернутся ли домой их братья, мужья и сыновья. Возникало странное ощущение – смесь возбуждения, страха и сдержанности. Я уже два раза проделывал путь в Коннот и обратно. В первый раз люди, которых я встречал, были неразговорчивыми, правда, потом я узнал, что это для них характерно. Когда я ехал в Коннот во второй раз, лишь начинали ходить слухи о грядущем вторжении в Ольстер, которое снова готовила Мейв, и, хотя женщины были встревожены, тем не менее, тогда их мужчины все еще оставались с ними.

На этот раз все уже было известно наверняка. Я смотрел на их лица и видел перед собой своих германских соплеменников, ожидающих возвращения близких после поражения, нанесенного германцам Тиберием. Многие из них ждали своих родных до самой смерти.

Я находился в двух днях пути от замка Мейв, когда на пороге дома, где я остановился на ночлег, появились вооруженные всадники. Они вытащили меня из постели и затолкали в колесницу, даже не дав выпить чашки молока. Когда я начал возмущаться, их начальник, одноглазый ветеран, многозначительно взялся за рукоять меча и пробормотал какие-то слова, которые я, к счастью, не разобрал. Я решил, что проявил достаточно независимости, и в дальнейшем вел себя смирно. Мы ехали вместе целый день, и я не услышал от них ни слова.

Везде, где мы проезжали, были видны следы лихорадочной подготовки. Несколько раз мы видели людей, которые рубили деревья для копий и стрел. Дважды мы обогнали длинные колонны хорошо вооруженных солдат, двигавшиеся в том же направлении, что и мы. В каждом доме занимались засолкой дичи и делали другие запасы – верный признак того, что зимой здесь не останется мужчин, которые могли бы охотиться.

Мы остановились на привал у небольшого ручья. Я прислонился спиной к дереву и ел отдельно, в стороне. Возле меня поставили сторожа, а может быть, он просто выполнял обязанности часового, охраняющего лагерь, поскольку я не думаю, что они допускали возможность моего побега. Поразительно, но оказалось, что мой охранник был не чистокровным коннотцем. Кроме того, ему надоело стоять столбом, ничего не делая, поэтому мы постепенно разговорились.

– Ты разбираешься в лошадях, – сказал он.

– Разбираюсь, – подтвердил я. – А ты?

Следующие два часа он рассказывал мне о своей лошади, оставшейся дома. Я поощрял его словоохотливость и даже умудрился задать несколько вопросов по поводу того, что может ожидать меня в замке Мейв. Чем больше я узнавал, тем сильнее меня охватывало уныние.

В замок мы прибыли около полудня. Солнце припекало, и мне пришлось постоянно вытирать со лба пот, заливавший глаза, чтобы все получше рассмотреть. Когда мы оказались на вершине холма, через который проходила широкая дорога, ведущая к замку, я, не обращая внимания на свой эскорт, натянул поводья, придерживая коня.

Равнина, окружавшая замок Мейв, была настолько густо усеяна палатками, что трава почти не проглядывала. Дым от тысячи костров окрасил небо в серый цвет. У меня защипало в глазах, и выступили слезы. Я сразу настолько пал духом, что, казалось, даже услышал грохот этого падения. Уже сама численность этой армии была достаточно устрашающей, к тому же такое количество войск означало лишь одно: вторжение неминуемо. Ни один замок, пусть даже это был замок королевы Коннота, не в состоянии был прокормить такую массу людей длительное время. Вскоре им придется или выступать в поход, или умирать голодной смертью.