Текст книги "Аль-Амин и аль-Мамун"

Автор книги: Джирджи Зейдан

Глава 23. Принесение присяги

Пока происходили описанные события, жители Багдада спокойно спали, не подозревая о случившемся. Только на утро следующего дня по улицам стали разъезжать глашатаи; они оповещали народ о смерти ар-Рашида, призывая на него божью милость, и провозглашали восшествие на престол аль-Амина. Всем Хашимидам и государственным чинам предписывалось принести новому халифу присягу, согласно тому, как это требовал установленный обычай.

В это утро, 19 дня весеннего месяца джумада аль-ахира 193 года, Садун вновь подъехал к дому начальника тайной службы. Ибн Махан встретил его приветливо и предложил, хотя это и не полагалось, ехать в составе его свиты на церемонию присяги.

У Замка Вечности они спешились и сразу попали в толпу придворных вельмож и военачальников. Пробившись к дверям Зала Собраний, они вошли; Садун на всякий случай держался поближе к начальнику тайной службы.

На церемонии присутствовали старейшины рода Хашимидов, жившие в Багдаде, и высшие государственные чины; зал был переполнен.

На халифском троне восседал аль-Амин. Молодому правителю к этому времени минуло двадцать три года. Он был крепкого сложения; сухощавое мужественное лицо его было обрамлено густой бородой; росту он был высокого, держался дерзко и смело, казалось, встреться такой со львом – не испугается. Внешность его не лишена была привлекательности: гладкие черные волосы, на светлом лице – прищуренные глаза, гордый орлиный нос; немного портили лицо следы перенесенной оспы.

Аль-Амина уже облачили в халифское одеяние – расшитую золотом чалму и грубошерстный плащ пророка Мухаммеда [43]43
  По преданию, плащ, принадлежавший пророку Мухаммеду. С начала XVI в. хранился во дворце турецкого султана вместе с зеленым знаменем пророка. Плащ Мухаммеда считается мусульманской святыней, а также одним из атрибутов халифской власти.


[Закрыть], ниспадавший с плеч. Одеяние это вместе с халифским жезлом и перстнем с печатью спешно доставил ему из Туса слуга его брата – Салеха. Сейчас перстень красовался на руке аль-Амина, которой он сжимал жезл. Весь облик молодого халифа свидетельствовал о его красоте и величии.

Люди, сидевшие перед ним – это, прежде всего, Хашимиды, – удобно расположились в креслах; прочие – на подушках и на коврах, некоторые стояли. Все присутствующие были погружены в молчание, головы их были низко опущены в знак скорби по ар-Рашиду и почтения к его преемнику.

Первым, кто выступил вперед, был Салям, начальник почтового ведомства. Он приблизился к аль-Амину, произнес слова утешения и поздравил с восшествием на престол. Вслед за ним стали выходить Хашимиды: все они выражали свою скорбь и клялись в верности новому халифу. Затем аль-Амин поручил старейшему Хашимиду, Сулейману Ибн аль-Мансуру, привести к присяге присутствующих вельмож и военачальников; в их числе находились Ибн Махан и Ибн аль-Фадль. На Садуна, стоявшего в толпе, никто не обратил внимания.

Когда церемония окончилась, аль-Амин поднялся, а присутствующие застыли в ожидании того, что он скажет.

– Да будет славен господь наш! – зазвучал голос наследника. – О люди, и особенно сыны рода Аббаса! [44]44
  Имеется в виду династия арабских халифов (750—1258), происходившая от Аббаса, дяди пророка Мухаммеда, и сменившая династию Омейядов.


[Закрыть]Неизбежный удел уготован всем живым существам – таков закон всевышнего! Его нельзя отменить, ему нельзя не подчиниться. Так отвратите сердца свои от печали прошлого и обратите их к радостям будущего. Облачитесь в одежды терпеливых и будете вознаграждены!

Собравшиеся были неприятно поражены: они не ожидали от нового халифа подобной бестактности. Аль-Амин тем временем распорядился раздать войску жалованье на два года вперед. Подобные приказы давно вошли в обычай: каждый новый халиф спешил задобрить войско дополнительным жалованьем, чтобы завоевать его расположение.

После этого выступил придворный поэт аль-Хасан Ибн Гани, известный всем, как Абу Нувас [45]45
  Абу Нувас– аль-Хасан ибн Хани аль-Хаками Абу Нувас (747/762—813/815) – арабский поэт, отец которого был арабом, мать персиянкой. Большую часть жизни провел в Багдаде. По приказу халифа аль-Амина был заключен в тюрьму за нарушение мусульманских догм. Абу Нувас резко порвал с темами и нормами доисламской бедуинской поэзии, которые он подвергал осмеянию. Абу Нувас вводил и последовательно разрабатывал новые темы и сюжеты (городская жизнь, запрещенное исламом вино, охота и т. п.). Источником вдохновения для него явилась иранская культурная традиция. В стихах Абу Нуваса встречаются имена иранских исторических и фольклорных героев, описание обычаев и традиций зороастризма


[Закрыть]. В стихах он поздравил наследника с восшествием на престол и выразил скорбь по поводу кончины его отца. Вот что он сказал:

 
Счастье с печалью вместе пришло,
Горе и радость волнуют чело;
Плачут глаза, – только губы смеются,
Тризна у нас или пир-сватовство?
Скорбно и весело здесь аль-Амину,
Кто предсказать мог халифа кончину?
Праздник нежданный в Багдаде справляют, —
Роют негаданно в Тусе могилу.
 

Ибн аль-Фадля эта торжественная церемония ничуть не занимала, все его мысли были сосредоточены на поручении, которое он намеревался дать Садуну. Лишь только церемония подошла к концу, он устремился к богослову. Он увидел, что тот уже направляется к выходу, и поспешил его догнать.

Однако прорицатель отклонил просьбу сына визиря ехать к нему немедленно, – он просил прощения и ссылался на срочные дела, требующие его отъезда. Но обещал вернуться вечером. Сейчас же Сельман хотел поскорее разыскать своего господина Бехзада, чтобы узнать у него, к чему приведут происшедшие события.

– Ну, ступай, – согласился Ибн аль-Фадль, – только непременно приходи сегодня вечером в наш дом в ар-Русафе.

Они простились, и Сельман направился ко дворцу аль-Мамуна.

Глава 24. Во дворце аль-Мамуна

К тому времени весть о кончине эмира верующих достигла дворца второго престолонаследника и, словно тяжелая глыба, обрушилась на его обитателей.

Особенно страдала Зейнаб, которая была сильно привязана к деду. Услышав о его смерти, она плакала не переставая, ничьи уговоры не могли ее утешить.

Дананир уже знала из многочисленных придворных сплетен о назревающих во дворце переменах, которые, как она справедливо опасалась, последуют за смертью халифа. Новость, рассказанная Бехзадом Сельману, была ей пока не известна. Дананир с нетерпением ожидала вестей от их господина аль-Мамуна: ведь если он стал теперь правителем Хорасана, как было решено ар-Рашидом накануне отбытия в поход, то, наверное, вскоре повелит дочери и всему семейству перебраться туда. Дананир сейчас, как никогда, нуждалась в советах Бехзада. Кроме того, он помог бы утешить юную Зейнаб, чьи глаза не просыхали от слез. Ничто не радовало теперь дочь эмира, словно сердцу ее стало тесно в груди, а ведь еще совсем недавно она была беспечна и весела, как птичка; и во дворце то и дело слышался ее звонкий хохот. Теперь она не покидала своей комнаты, и Дананир старалась находиться при ней неотлучно. Девушка почти совсем ничего не ела; лицо ее побледнело, у нее постоянно кружилась голова. Уж как ни уговаривала ее Дананир, как ни отвлекала – все было напрасно. Опасаясь за здоровье своей госпожи, она просила позволения послать за дворцовым лекарем, но девушка отказалась. Воспитательница попробовала настаивать, но только услышала в ответ:

– А где наш хорасанский лекарь?

Дананир вздохнула с облегчением: раз Зейнаб вспомнила о нем, значит, она доверяет ему, стало быть, он поможет девушке выздороветь, излечит ее от скорби. С еще большим нетерпением стала ждать Дананир прихода Бехзада.

Что касается Аббады, то смерть халифа тоже глубоко огорчила ее – ведь он был для нее почти что сыном. Вместе с его кончиной исчезли надежды Аббады на обещанное Зейнаб посредничество. С другой стороны, быть может, перемены во дворце пойдут ей на пользу? Правда, в это мать Джафара верила очень мало, зная, что к власти пробиваются недруги аль-Мамуна – ненавистники персов, значит, и ее враги. Она считала, что сейчас она должна помочь Дананир во что бы то ни стало успокоить Зайнаб: когда молодой госпоже полегчает, можно будет поговорить с воспитательницей о том, каких перемен во дворце следует ждать в ближайшее время.

Маймуну же больше всего на свете занимали ее сердечные заботы: любовь к Бехзаду и желание узнать наконец, что творится в его душе.

Очень часто влюбленный не замечает происходящего вокруг, он целиком погружен в свой внутренний мир. Вот предмет его воздыханий скрылся, и душа разрывается на части, терзаемая одним желанием: поскорее вновь увидеться! И ничто не заставит любящего забыть свою страсть или умерить волнение; и чем бы он ни занимался, мысль его направлена лишь на одно. Когда же влюбленные наконец соединяются, то вырастает между ними и миром высокая стена: они глухи ко всему, они лишь внимают милым речам, они немы для всех и говорят только друг с другом, они слепы, ибо видят только предмет своей любви. Весь окружающий мир предстает перед ними, как в дымке. Даже события чрезвычайной важности волнуют их лишь постольку, поскольку они могут приблизить любимое существо или, напротив, отдалить.

Поэтому и смерть ар-Рашида волновала Маймуну очень мало – ведь она не имела касательства к ее любви. Маймуна по-прежнему сомневалась в ответных чувствах Бехзада. Особенно после вчерашней встречи: почему он так сухо попрощался и поспешно ушел? Ах, день уже кончается, а его все нет! И слуга его не явился… Хоть бы скорее пришел славный Сельман, – тогда она его расспросит, где его господин, и долго ли ей еще ждать!

Весь день Маймуна не могла найти себе места, терзаемая ожиданием. Она, казалось, не замечала ни скорби обитателей дворца, ни шума, доносившегося из города, вызванного торжествами (впрочем, дворец аль-Мамуна находился довольно далеко от халифского дворца).

Вот и сейчас девушка сидит подле Зейнаб, произнося слова утешения, а глаза ее устремлены в окно: вдруг появится слуга с вестью о Бехзаде? А может, прежде раздастся звук его шагов? Ага, Дананир что-то говорит о нем бабушке – она тоже с нетерпением ждет лекаря! Сердце девушки бьется все сильнее и сильнее, но она молчит, боясь выдать свою тайну.

Солнце уже клонилось к закату, а меж тем у Маймуны с утра не было ни крошки во рту. Понятно, что никто вокруг не обращал на нее внимания, занятый своими горестями и заботами.

Но вот долгое ожидание было вознаграждено: внезапно Маймуна увидела, что к ним направляется слуга. По лицу его было видно, что он собирается о чем-то доложить. Маймуна вскочила с места, но тут же себя одернула: а вдруг слуга этот явился к Дананир по каким-нибудь хозяйственным делам? Она сделала вид, что поднялась просто так, безо всякого умысла, и стала не спеша прогуливаться по комнате, стараясь все же держаться поближе к двери.

– Сельман, слуга лекаря, у ваших дверей, госпожа, – объявил с поклоном слуга.

От этих слов у Маймуны вновь заколотилось сердце, а на лице вспыхнула радость.

– Пусть Сельман войдет, – сказала Дананир, – быть может, он обрадует нас вестью о скором возвращении своего господина. Ах, как тот нам сегодня нужен!

Через минуту появился Сельман, на этот раз в своей обычной одежде. Маймуна с волнением следила, как он, тяжело ступая и всем своим обликом выражая глубокую печаль, подошел к порогу и застыл в почтительном поклоне, ожидая позволения войти.

– Что за весть ты принес нам, Сельман? – заговорила Дананир. – Видишь, какое несчастье нас постигло!

При этих словах слезы подступили ей к горлу.

Не поднимая головы, Сельман переступил порог и, приблизившись к Зейнаб, низко склонился перед ней, как бы намереваясь поцеловать руку. Казалось, он тоже с трудом сдерживает слезы.

– О, несчастье поистине огромно, госпожа! – сказал он, обращаясь к Дананир и изображая на лице крайнее уныние. – Кончина эмира верующих – тяжелый удар для всех его подданных! Да продлит господь дни аль-Амина и его потомства, сделав нашего господина лучшем преемником своего прославленного отца!

Он всхлипнул и отступил, пятясь в угол комнаты.

Дананир поманила его к себе и приказала сесть.

– Ты видел сегодня нашего лекаря?

– Нет, госпожа. Не видел его с тех пор, как мы вчера расстались. Я думал, он уже здесь.

– Нет, Сельман, он не приходил. Мы давно ждем его, – видишь, госпожа нездорова и не желает никого видеть, кроме него, – в голосе Дананир прозвучал упрек.

– Отсутствующий оправдается тогда, когда вернется. Да он не задержится! Ведь обещал же господин быть сегодня…

– Так ты не знаешь, куда он уехал? – оборвала Сельмана Дананир.

– Конечно, нет. Разве ведомо кому-нибудь, куда он уезжает и откуда возвращается?

– Мы уже привыкли, что он бросает нас на день или на несколько дней, а потом появляется, однако теперь…

– А ты не думаешь, что он у себя дома, в аль-Мадаине? – вмешалась в разговор Аббада.

Пожав плечами, Сельман поднял брови и возвел глаза к небу, всем видом показывая, что никак не причастен к поступкам господина, что не имеет о них ни малейшего представления.

Стеснительность мешала до сих пор Маймуне вмешаться в разговор, но желание узнать, где ее милый, оказалось все же сильнее.

– Я уверена, что он сейчас в аль-Мадаине, – с притворным равнодушием обронила она, стараясь, чтобы ее слова звучали как можно спокойнее. – Небось закрылся на все запоры и занимается своей алхимией. А может, сокровища выкапывает – ведь идет про него такая молва…

Однако, несмотря на все свои старания, девушка покраснела. Взгляд ее упал на Дананир, и она заметила, что та с усмешкой за ней наблюдает. Это окончательно смутило Маймуну, она поспешно опустила глаза и отошла в сторонку, где, усевшись па подушку, принялась расправлять свое покрывало.

– Люди подозревают моего господина в дурных поступках, – сказал Сельман, обращаясь к Аббаде. – Но в доме своем он уединяется только, чтобы заняться медициной или философией. Если бы я был уверен, что он сейчас в аль-Мадаине, то немедля отправился бы за ним и привез сюда. Но, думаю, он и сам скоро будет. А уж если не приедет до завтрашнего утра, начнем его искать и в аль-Мадаине и в других местах.

Дананир, однако, продолжала беспокоиться. Она понимала, что нужно как можно скорее утешить Зейнаб, а также успокоить Маймуну. Что ж, придется ей, Дананир, помочь бедной девушке.

– Будь добр, – попросила она Сельмана, – все-таки непременно разыщи своего господина до наступления вечера.

– Я подчиняюсь приказу госпожи, – Сельман с поклоном стал пятиться к двери. – Возможно, я принесу вам весть о нем этим же вечером или завтра утром.

Дананир поблагодарила его и взглянула на Маймуну – в глазах девушки светилась благодарность. Дананир улыбнулась.

– Ну что, я правильно поступила? – обратилась она к Аббаде.

– Если Сельман занят другими делами, то я сама поеду за Бехзадом в аль-Мадаин, – внезапно отозвалась Умм Джафар. – Дом его нам известен и дорога туда легкая. – Она поправила волосы и предложила: – Отчего бы нам не поехать туда немедля?

При этих словах бабки Маймуна просияла: исход дела как нельзя лучше отвечал ее желаниям; Аббада словно прочитала мысли, которые девушка не смела высказать вслух.

Хотя Сельман пообещал, что отправится на поиски Бехзада, в действительности же он торопился к Ибн аль-Фадлю, как они ранее договорились. Такой поворот событий необходимо было использовать: сын визиря мог оказаться полезным для того дела, ради которого Сельман сюда прибыл. С другой стороны, не было никаких причин беспокоиться об отсутствующем хозяине – известно, что у него много разных дел. Вслух он, однако, только сказал:

– Ну, я пошел разыскивать господина, – и вышел из залы.

Глава 25. Ибн аль-Фадль

Покинув встревоженных женщин, Сельман сменил платье и вышел из дворцовых покоев. Во дворе он оседлал мула и поехал во дворец аль-Фадля Ибн ар-Рабиа, который находился в ту пору в ар-Русафе, на восточной окраине Багдада, и фасадом был обращен на улицу аль-Мейдан. Прежде он был дарован ар-Рашидом Аббаду Ибн аль-Хасибу, потом перешел к аль-Фадлю Ибн ар-Рабиа, поселившемуся в нем со всем своим семейством.

Несмотря на то что дворцы аль-Фадля и аль-Мамуна – оба находились на восточной окраине Багдада, расстояние между ними было значительное. Садун поехал через весь аль-Мухаррем и оказался у рынка ас-Суляса. Здесь начиналась улица аль-Мейдан, протянувшаяся через ар-Русафу в Шемассию, – там она называлась улицей аль-Хадыр. На рынке торговали изделиями из фарфора, дорогой посудой и прочей столовой утварью.

Только к закату добрался Садун до ворот дворца аль-Фадля. Сын визиря ждал его. Стражникам было приказано немедленно пропустить во дворец богослова Садуна; наружность его им описали. И не успел Садун спешиться, как к нему подскочил стражник.

– Богослов Садун? Пожалуйте за мной. Господин ждет вас.

Садун последовал за стражником. Он степенно шествовал по садовой дорожке, опираясь на посох и бормоча себе под нос то ли стихи, то ли заклинания. Второй стражник кинулся вперед, чтобы известить хозяина о прибытии прорицателя. Сад кончился, они подошли к внутренним воротам дворца. Внезапно в дверях появился Ибн аль-Фадль, вышедший лично встретить своего гостя. Любезно поздоровавшись с богословом, он взял его под руку и повел за собой через галерею и приемную залу в свои личные покои, куда допускались лишь самые близкие приближенные.

В зале, куда они попали, стояла низкая тахта и подле нее два кресла; пол был устлан дорогим ковром, по углам расставлены высокие подсвечники со множеством свечей, уже зажженных в этот поздний час.

Ибн аль-Фадль уселся на тахту, пригласив богослова занять одно из кресел. Садун сел, не переставая что-то бормотать; он крепко прижимал локоть к своему боку, словно придерживая им под джуббой нечто необычайно ценное. Устроившись поудобнее, он извлек из-за пазухи шелковый платок с завернутой в него книгой. Затем не спеша развязал платок и с величайшей осторожностью разложил книгу у себя на коленях. Время оставило свой след на переплетенных свитках старого пергамента. Ибн аль-Фадлю были со своего места видны странные письмена, прочесть которые, кажется, было не под силу ни человеку, ни джинну.

Через некоторое время Садун сделал вид, что закончил чтение. Он протер лицо ладонями по направлению от лба к щекам и лишь тогда обратился к Ибн аль-Фадлю и поблагодарил его за радушный прием.

– Добро пожаловать, да будет тебе здесь приятно, – отозвался хозяин с улыбкой. Он рассчитывал своим любезным отношением расположить к себе богослова, чтобы тот открыл ему некоторые тайны.

– Ты уже оказал мне почет сверх всякой меры, о визирь! – улыбнулся богослов, быстро понявший, чего Ибн аль-Фадль от него хочет.

Ибн аль-Фадль насторожился: ясновидец неспроста называет его визирем, верно, сумел проникнуть в будущее. Чтобы удостовериться в этом, он сделал вид, что не понимает:

– Ты называешь меня визирем, но ведь визирь – это мой отец!

– Сын визиря – сам визирь, мой господин, – послышался туманный ответ. – Но переходи же к сути дела, я готов внимать тебе.

– Раз ты назвал меня визирем, – не унимался Ибн аль-Фадль, – то я теперь буду звать тебя главным придворным прорицателем.

Садун подумал, что сын визиря и в самом деле поможет ему заполучить эту должность: ведь отец его – человек очень влиятельный при дворе, да и сам аль-Амин весьма расположен к ним обоим. Нужно только сделать так, чтобы молодой человек не забыл об этом.

– Да благословит господь Ибн аль-Фадля! – произнес Садун. – Поистине, все, что он говорит, он выполняет. Я готов слушать и повиноваться.

Ибн аль-Фадль опустил голову, прикидывая, с чего лучше начать.

– Я пригласил тебя по важному делу, которое очень хотел бы сохранить в тайне. Надеюсь, что с твоей помощью я добьюсь успеха, – сказал он.

– То, на что намекает мой господин, – тайна для всех, кроме меня. Но, право, лишнее просить богослова Садуна держать язык за зубами.

Ибн аль-Фадль был изумлен, но все же ему захотелось проверить, правду ли говорит прорицатель.

– Как, ты уже знаешь, о чем я хочу тебя просить?

О страсти Ибн аль-Фадля к Маймуне Сельману рассказал один из дворцовых слуг, подслушавший накануне рассказ Аббады, – напрасно женщины полагали, что беседуют наедине. Слуги в те времена лучше самих господ знали их секреты, да и не удивительно: ведь те, не соблюдая осторожности, о чем только не болтали в их присутствии, не считая слуг за людей.

– Тайна твоя, пожалуй, мне известна, – усмехнулся прорицатель, – если, конечно, она касается не чего-нибудь иного, а только одной молодой девушки.

Ибн аль-Фадль был ошеломлен; его лицо выразило растерянность. Впрочем, после слов прорицателя ему легче было признаться во всем, что таилось у него на душе.

– Раз ты узнал мою тайну, – сказал он, – то не скрою: я люблю эту девушку любовью безудержной, пылкой. Страсть испепеляет мою душу…

При этих словах глаза его засверкали, краска разлилась по щекам, свидетельствуя о силе владевшего им чувства.

Садун рассмеялся.

– Любовь, что султан, – всеми правит, – заметил он, сочувственно качая головой. – Значит, любишь ее?

– Да, безумно!.. Но любит ли она меня?

– Не знаю, – задумчиво протянул Садун. – Будь она здесь, с нами, я заглянул бы в самые сокровенные уголки ее сердца. А так мне необходимо прибегнуть к гаданию.

– Ну, хорошо, она меня не любит, вернее, мне кажется, что я ей не нравлюсь. Что же мне делать? Словом, я позвал тебя затем, чтобы ты мне помог. Ты согласен?

Садун взял в руки книгу, лежавшую у него на коленях, и, полистав ее и найдя, казалось, нужное место, погрузился в чтение. Это продолжалось несколько минут, потом он оторвал взгляд от книги и глубоко задумался. Затем возвел глаза к потолку, вновь уткнулся в письмена. Пробормотал что-то невнятное, вперил пристальный взгляд в Ибн аль-Фадля. И, наконец, склонил голову на грудь, задумчиво теребя бороду, чем-то весьма озабоченный.

– Твоей возлюбленной нет на прежнем месте, – наконец вымолвил он.

– Что такое? Куда она девалась? – испуганно вскричал сын визиря.

– Ведь она была в аль-Мадаине, не так ли? – о невинным видом осведомился Садун.

– Да…

– Ну, так сейчас ее там нет.

– Где же она? Куда уехала? – продолжал волноваться Ибн аль-Фадль.

– Мне известно, что она покинула аль-Мадаин, а где обрела обитель, пока не ведаю. Это требует особого изучения.

– Может быть, она сейчас в дороге? – вопрошал Ибн аль-Фадль, уверенный, что находись Маймуна где-то в определенном месте, она не укрылась бы от ока ясновидца.

– Может, и в дороге. Впрочем, это неважно. Где бы она ни была: на небе, на земле или между ними, моего взора ей не избежать!

В глазах Ибн аль-Фадля блеснула радость, он немного успокоился.

– Да воздаст тебе всевышний за это добром! – с чувством проговорил он. – Делай, что следует, прорицатель, я не поскуплюсь! Все, что есть у меня, за нее отдам! Я ведь хочу жениться на ней, поверь мне, я не лгу, у меня самые честные намерения! Ах, почему она не соглашается на этот брак? Понять не могу!

– Видно, на то есть причина, – сказал Садун, загадочно улыбаясь. – Бывает, вражда отцов переходит к детям и это влияет на их судьбы.

Сын визиря был ошеломлен во второй раз: оказалось, другая его тайна тоже раскрыта.

– Твоя правда! – признался он, сочтя за лучшее не запираться. – Вся причина в этом. Ах, если б только она знала, как сильно люблю я ее, то забыла бы все зло, причиненное моим отцом ее родителю, и уж тогда непременно согласилась бы!

– Про твою любовь она знает, да все равно не согласна. Но нас не должно сейчас это беспокоить. Воистину, этот калам, – Садун указал на прибор для письма, висевший у него на поясе, – способен превратить камень в воду. Так неужели он не смягчит девического сердца?

– Делай то, что считаешь нужным, только поскорее, а за ценой я не постою, – пообещал Ибн аль-Фадль.

Садун искоса с удивлением взглянул на него.

– Разве тебя не было вчера у начальника тайной службы? Или вы оба привыкли унижать своих друзей? Впрочем, вас окружают одни льстецы и приживалы, падкие до денег, так что трудно винить вас за это.

– Прости меня, почтенный, – поспешил загладить неловкость Ибн аль-Фадль. – Я принимаю от тебя эту услугу, но ты в свою очередь должен согласиться на мое посредничество: мы вместе с Ибн Маханом будем просить для тебя должность главного придворного прорицателя. Заодно мы окажем величайшую услугу халифу, ведь иметь при дворе такого человека, как ты – огромное преимущество! Ну, а сейчас ты чем собираешься заняться?

– С твоего позволения, выясню, где она, после чего напишу для тебя письмо. И если ты доставишь его туда, куда я тебе скажу, можешь быть уверен: она придет к тебе покорная, готовая пожертвовать жизнью, чтобы исполнить твои желания.

При этих словах Ибн аль-Фадль даже вскочил с места.

– Ты и вправду так думаешь? Ах, не знаю, как благодарить тебя. А когда ты напишешь письмо?

– Я напишу его, когда закончу поиски. Ты только не волнуйся и не торопи меня.

– Поступай, как считаешь нужным, – повторил Ибн аль-Фадль. – Однако надеюсь, что одно мое условие ты выполнишь.

– Какое условие? – насторожился Садун.

– Сегодня ты останешься ночевать в моем доме, а завтра пойдешь со мной во дворец халифа, где я представлю тебя эмиру верующих.

– Воля твоя, – ответил Садун. – Однако ночевать здесь я не стану. Лучше уж приду завтра, если тебе угодно.

– Нет, ты останешься, – настаивал хозяин. – Дворец велик – выбирай себе комнату по вкусу, и никто тебя в ней не потревожит. А я уже послал приглашение начальнику тайной службы прибыть завтра утром к халифу, который живет теперь во дворце, расположенном в городе аль-Мансура. Кстати, тебе, конечно, известно, что двор халифа после присяги переехал из Замка Вечности, что за Хорасанскими воротами, внутрь города?

Сказав это, он хлопнул в ладоши. Появился слуга.

– Накрой нам ужинать, – распорядился Ибн аль-Фадль, – и передай дворецкому, чтоб приготовил опочивальню – богослов Садун сегодня наш гость.

Настойчивость, с какой Ибн аль-Фадль уговаривал его остаться, не понравилась Садуну. Но он все же решил не перечить ему. Не прошло и минуты, как ужин был подан.