Текст книги "Горы и оружие"

Автор книги: Джеймс Олдридж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Из осторожного рассказа мужа Кэти поняла, что произошло в Цюрихе. Детали Мак-Грегор опустил, но, как и ожидал, Кэти укорила его, что он глупо и зря подставил себя под удар.

– Сколько я тебе твердила, что нельзя так, – напомнила она ему. – Ты только сам обратишь себя в жертву, натравишь на себя всю европейскую полицию.

Он понимал, что Кэти права: не столько сам по себе промах был досаден, сколько сознание того, что и границы, и парадные двери Европы закроются перед ним, если он опять поведет себя так неуклюже. И, сказав: «Согласен. Знаю. Ты была права, а я неправ», он снова предоставил Кэти действовать и согласился ждать, покуда она приводила дом тети Джосс в порядок, требующийся для приема влиятельных парижан.

Дом первоначально и был обставлен для богатых и чинных – в эдвардианском духе – приемов, но тетя Джосс попросту затворила его весь, спрятала под замок его сокровища и зажила беспечально под лестницей, опекаемая своим привратником в шлепанцах и его женой. Мадам Марэн стирала, стряпала, вносила, грузно ступая, завтраки, обеды и чаи в таинственное обиталище тети Джосс, а затем скрывалась и сама в свою комнату за кухней. Однако, когда Кэти извлекла из буфетов великолепный старинный выпукло-узорный фарфор, столовое белье и увесистое серебро, ей пришлось через агентство по найму пригласить девушку-прислугу Сильвену, поскольку мадам Марэн хоть и отлично готовила, но подавать гостям отказалась. Ноги отекают, да и печень болит. Так что уж провансалке Сильвене приходилось курсировать между кухней и столовой, тяжко украшенной ореховою кудрявой резьбой, тусклыми дорогими гобеленами и громадными, в мушиных точках, люстрами, которые Кэти велела снять и промыть спиртом.

Кэти принялась за дело, чутьем угадывая, кого пригласить и куда явиться с визитом. Мак-Грегор знал, что французская буржуазия редко допускает чужаков в свои гостиные, даже в Тегеране, но двери салонов парижского света оказались гостеприимно раскрыты. Круг знакомств Кэти был здесь примерно тот же, что и в Англии: владельцы особняков и земель, банкиры, потомки придворных, обратившиеся в дипломатов, сановников, колонизаторов, дворяне, разбогатевшие на производстве коньяка или неизвестно на чем; и всем этим семействам было безразлично, Пятая, Шестая, Седьмая ли во Франции республика и чем занята буржуазия в своих коридорчиках власти – только бы под ногами не путалась и делала то, чего от нее ожидают. И Мак-Грегор был в этой среде так же чужероден, как и в английских загородных особняках.

Но внимание он привлекал. Его тщились разгадать – роль его была им непонятна. О его деятельности они знали. Но почему он так замкнут? Почему так льдистоглаз и молчалив? Что кроется за его отрешенностью, за этим сосредоточенным и непреклонным лицом? Он держится, заметила ему Кэти, как, в представлении иностранцев, и положено держаться англичанам – только в жизни англичане редко ведут себя так.

– А как же еще мне вести себя? – сказал он смущенно.

– Я ведь не жалуюсь, – сказала она, и Мак-Грегор вскоре и счет потерял стеклянным обеденным столам, за которые садился, гостиным, где вставал у стены с бокалом в руке, потерял счет чашечкам по-французски отменного кофе, выпитым на высоких, выложенных изразцами балконах, выходящих на Орлеанскую набережную, или бульвар Альберта, или на Марсово поле. Но он знал, что Кэти раньше или позже выберет здесь нужного им человека, – он подозревал даже, что еще до всех этих визитов Кэти уже сделала свой выбор.

Нужным человеком оказался Ги Мозель, глава коммерческого банка.

Из объяснений Кэти Мак-Грегор знал уже, что Мозель, в сущности, куда значительней обычного банкира. В восьмидесятые годы прошлого века род Мозелей, покинув свои старые феодально-аристократические позиции, сбросив расшитые галунами мундиры придворных и дипломатов, основал по всей Европе обширную финансово-политическую разведывательную службу – глаза и уши французских банков. Служба эта стала столь же необходимой для французской международной валютной политики, как Второе отделение (Deuxieme Bureau) для французской государственной безопасности. И как бы в согласии со своей нынешней ролью, Мозель англизировался внешне. Канула в прошлое Франция баронов, графов, маркизов, шевалье. Осталась лишенная помпезности власть богатства. Облик власти стал сухощаво-строгим, как сам Мозель. Ги Мозель сохранил еще родовые поместья в Нормандии, хотя считал их делом нестоящим, поскольку доходное ведение хозяйства слишком затруднено французской системой сдачи земель в аренду крестьянам. По словам Кэти, с поместьями он возился лишь для того, чтобы не терять дворянской связи с землей. А управлял ими жестко и деловито потому, что не умел иначе.

– Он – нечто вроде Томми Барбана. Так что будь с ним осторожен, – предостерегла Кэти.

– Вроде кого? – переспросил Мак-Грегор.

– Помнишь француза из книги Фицджеральда? Барбан участвовал во всех и всяких войнах, потому что только воевать и годился. Вот и Ги Мозель годится только для той роли, которая упрочилась за ним при французском порядке вещей – упрочилась почти незыблемо, и он знает это.

Мак-Грегор помнил Барбана с его забавной верностью нехитрым понятиям о чести и с его хитрой профессиональной выучкой. Но Мозель был суше и даровитей Барбана. Каждое утро он в верховом костюме делал круги по конным аллеям Булонского леса; иногда следом рысила его восемнадцатилетняя дочь на бывшем строевом жандармском коне, несоразмерно крупном для своей всадницы. Летом, когда все уезжают на юг, Мозель уезжал на север, на восток или на запад; весной же и осенью, сам пилотируя американский «бичкрафт», он летал в Канн на длинные уикэнды среди нефешенебельных, но зато уединенных сосновых взгорий над Манделье, – в доме, где уцелел остаток давно утраченной ривьерской сумеречной тишины.

– Это дом для неприкаянных, – с лукавым огоньком в глазах сказал Мозель Мак-Грегору, пригласив его и Кэти слетать с ним туда на уикэнд. – Для таких, как вы и я. Мы с вами, думаю, споемся.

Мак-Грегору Мозель понравился. Не мог не понравиться. Но если и существовало братство неприкаянных, то вряд ли, по мнению Мак-Грегора, они с Мозелем состояли там в одном разряде неприкаянности.

– Именно Мозель нам необходим, – говорила Кэти, лежа в старой ванне тети Джосс. – Если он решит тебе помочь, то уж не разболтает никому. И не предаст тебя, невзирая ни на что. Таков его смешной кодекс чести.

– Тебя явно восхищает этот кодекс, – сказал Мак-Грегор, с ревнивым чувством косясь на ее живот, видневшийся из-под белой шапки мыльной пены.

– Что ж, – сказала Кэти, – мне всегда нравились честные люди – в их числе и ты. Я ведь говорила тебе, что знаю Ги всю жизнь, еще до тебя знала.

«А какова будет та цена, которую Мозель заломит за помощь? – хотел Мак-Грегор спросить жену. – Цена порядочная, надо думать». Но не спросил, поскольку Кэти уже дала понять, что все равно они непременно слетают в Канн на мозелевском «бичкрафте».

– Мозель уже знает, что тебе от него что-то нужно – так хоть дай ему возможность выяснить, что именно тебе нужно, – сказала она, пробивая молчаливое сопротивление мужа.

– А как же Сеси здесь без нас?

Сеси их обоих встревожила. За завтраком, хрустя кукурузными хлопьями, она сообщила, что идет сегодня на большую студенческую демонстрацию, которая соберется во дворе Сорбонны.

«Без bagarre (столкновение, драка, сумятица (франц.)) не обойдется, – сказала Сеси. – Из Нантера явится Кон-Бендит и все эти троцкисты с гуманитарного, а группа правых «Оксидан» уже поклялась сорвать демонстрацию при помощи своей обычной тактики».

«Какой тактики?» – поинтересовался Мак-Грегор.

«Ну, скажем, изобьют нескольких студентов. Или подожгут что-нибудь, стычку спровоцируют». – И Сеси белыми худыми пальцами, как гребнем из слоновой кости, прочесала свои длинные мягкие волосы.

Выйдя из ванны, Кэти сказала Мак-Грегору:

– О Сеси не тревожься. У нее здесь найдется уже с десяток защитников, а воспрепятствовать мы с тобой все равно ничему не сможем. Она не первый раз на демонстрациях.

– Так-то так…

Мак-Грегор не забыл тегеранских расправ с мятежными студентами. И если существует – одна для всех – логика взаимоотношений между полицией и студентами, то и французскую полицию бросят на Сорбонну для подавления смуты слезоточивым газом и дубинками.

Но Сеси посмеялась над его страхами:

– Глупости какие. Здесь не Тегеран. Здесь по-другому.

– А в чем именно разница?

Сеси ответила смехом.

В парижском аэропорту Орли, пристегиваясь ремнями в серой коробочке-кабине «бичкрафта», Мак-Грегор наблюдал, как смуглые, в безукоризненных манжетах руки Мозеля умело управляются с рычагами, рукоятками, миниатюрными наушниками, переключателями, а язык Мозеля ловко управляется с летным жаргоном. И снова Мак-Грегор задумался о том, велика ли разница между здешними и персидскими тревожными проблемами, между характерами причастных к этим проблемам людей, включая сюда и Мозеля.

Посадив Кэти рядом с собой, француз объяснял ей управление машиной, а Мак-Грегора затиснули подальше, назад, чтобы не мешал. Три часа провел молча Мак-Грегор на заднем сиденье, тревожась о Сеси; наконец самолет приземлился в маленьком каннском аэропорту, в аллее поздних весенних мимоз. Сев в ожидавшую их скромную «симку» Мозеля, они пересекли автостраду и по галечным взгорьям Манделье поднялись на синеющий соснами гребень, где стояла вилла Мозеля. Дом расположен был умно: в соседстве с морем, в виду Канна и Антибского мыса, но высоко – вдали от душной туристской толчеи, опоганившей побережье. В дневные часы оно отодвигалось куда-то, ночью же дом высился аванпостом над приморскими городами, яркие огни которых играли, переливались всеми цветами на горизонтах автострад.

– Я и забыла уже о существовании таких мест, – сказала Кэти Мак-Грегору, когда, сидя после ужина в сумраке круглой стеклянной веранды, они глядели на Средиземное море и вплотную за стеклами висели звезды.

Не отвлекаясь красотами вида, Мозель принялся небрежно объяснять им Францию. Над ней явно сгущались тучи, и, как человек, имеющий личное касательство к делам Франции, Мозель считал себя обязанным дать разъяснения.

– Что мы раньше делали во Франции по праву, – говорил он, и в голосе его не слышалось обиды или сожаления, – того теперь приходится добиваться как одолжения. Перемена неизбежная, хоть и тормозящая дело.

В спортивно-гибкой фигуре Ги Мозеля, в безупречной рубашке, безупречном лице, в безупречных французских манерах был смысл и толк, в скандальном же поведении Франции – не было.

Мак-Грегор молча сидел, глядел на звезды, слушал, как провансальские собаки лают внизу в лощине, отодвинувшей от дома сутолоку автострады. Словно издали дошел сквозь лай голос Мозеля: Мозель спрашивал, по какому делу ездил Мак-Грегор в Швейцарию и зачем ходил справляться в банк.

– Почему вы не обратились прямо ко мне?

– Я ведь не знал еще тогда, что вы можете помочь. Не был даже знаком с вами.

– Напрасно Кэти вам не подсказала.

– Нельзя же было мне ворваться и брякнуть: «Здравствуйте, Ги. Знакомьтесь – мой муж. Помогите ему». Слишком уж бесцеремонно.

– Напрасно, – повторил Мозель, но так, что это прозвучало не упреком, а похвалой Кэти. – Так в чем заключается дело?

Мак-Грегор рассказал ему о пропаже курдских денег, о странном молчании и враждебности, с которыми столкнулись курды в своих попытках розыска.

– Они решили, что нужен человек вроде меня, с европейской фамилией и внешностью, чтобы докопаться до правды.

– Прелестно! – сказал Мозель. – И это все?

– Это все, – помедлив, ответил Мак-Грегор. – Меня просто просили разыскать деньги.

– А знаете ли вы, какая о вас здесь прошла слава? – произнес Мозель, улыбаясь своей холодновато-дружеской улыбкой.

– Слава? – встрепенулся обеспокоенно Мак-Грегор.

– Еще бы. Одна уже таинственность ваших связей с курдами, ваша молчаливая причастность! Но помимо того, говорят, что вы спустились с гор с целью, отнюдь не сводящейся к возврату денег.

– Я приехал разыскать деньги. Вот и все.

– Недостаточно романтично, – со смехом сказал Мозель.

– Не до романтики тут, – сказала Кэти.

– Вы не понимаете. Рецепт успеха в таком деле – сгущать тайну, а не прояснять.

– Нет, Ги, – твердо сказала Кэти. – Не надо романтического вздора.

– Но, Кэти, романтический вздор здесь уже налицо, и я советую воспользоваться им.

– О каком романтическом вздоре вы говорите? – спросил Мак-Грегор.

– О мучительном любопытстве, вами возбуждаемом.

Ходят восхитительные слухи о том, что вы убивали турок, партизанили в горах, что вы самоотверженный боец, отдавший себя курдскому делу, и прочее, и прочее.

– Ах, это полнейший бред, – сказала Кэти.

– Разве?

– Бред и глупость.

– Во всяком случае, не следует недооценивать заманчивых возможностей, связанных с таким реноме, – сказал Мозель. – У вашего мужа, – кивнул он на молча хмурившего брови Мак-Грегора, – замечательно самоотрешенный вид. А поскольку подлинную силу всех этических систем составляет самоотречение, то в наши дни этим снова начинают восторгаться. Не правда ли? – обратился он к Мак-Грегору.

– От чего же это я, по слухам, отрешился? – спросил тот.

– Кто знает? – сказал Мозель усмешливо, но дружелюбно. – Вот взгляните-ка на этих женщин. – Он обернулся к двум женским фигурам работы Жермены Ришье, легонько похлопал по бронзе рукой: – Они полны внутренней силы, ибо воплощают отрешенность от себя. Самоотречение.

Кэти засмеялась:

– В жизни не слышала подобной чепухи.

– Я говорю серьезно, – сказал Мозель, по-прежнему улыбаясь. – Вы, Кэти, не понимаете французов.

Но Кэти досадливо отмахнулась:

– Вы просто умничаете.

– Я ведь читал досье Мак-Грегора, – заметил в ответ Мозель.

Вызванный нажатием кнопки, явился слуга, взял опустевшие бокалы. Над зеленой бухтой Ла-Напуль одноглазо и огромно вставала луна. Слуга сказал: «Вечерние известия, мосье» – и, войдя с веранды в кабинет, включил телевизор.

В английском, стерильно-чистом кабинете Мозеля они сели у горящего камина – этот анахронизм оказался весьма кстати весенним ривьерским вечером. И вечер не сулил никаких тревог. Но внезапно на экране появились полицейские в противогазах, точно алебардщики в шлемах с опущенным забралом. И точно на бунтующих средневековых крестьян, ринулись они по тускло освещенному парижскому бульвару на студентов, столпившихся за примитивными баррикадами у площади Эдмона Ростана (после того как, по словам комментатора, их прогнали со двора Сорбонны).

– Да тут бойней пахнет, – проговорила Кэти, выпрямляясь в кресле.

Она и Мак-Грегор напряженно стали вглядываться в растрепанные фигуры сбитых с ног, окровавленных, потерявших сознание людей, которых волокли к полицейским фургонам. Но нигде в этой каше не видно было изувеченной Сеси.

– Надо позвонить тете Джосс, – сказала Кэти.

– Ничего с Сеси не случится, – сказал Мак-Грегор, вдруг опять обретая уверенность в надежности и крепости ее локтей и коленок.

– О, пожалуйста, – сказал Мозель, узнав, в чем дело. Он набрал Париж, дозвонился до тети Джосс. – Алло, тетя Джосс. Говорит Ги Мозель. Прошу прощения, если разбудил вас – время позднее, но Кэти хочет узнать, как там Сеси.

Кэти взяла трубку, а Мак-Грегор – вторую, дополнительную.

– Мне кто-то позвонил и сказал, что Сеси в восемь часов арестовали во дворе Сорбонны, – услышали они голос тети Джосс.

– А куда увезли, сказал? – спросила Кэти.

– Я не уточнила, Кэти, душенька. Я ведь знаю, что ее отпустят, лишь только выяснится, кто она такая.

С тяжким вздохом – как же безнадежно отстала от жизни тетя Джосс! – Кэти спросила ее, кто был звонивший. Но и этого тетя Джосс «не уточнила».

– Если будут какие-нибудь вести, позвоните мне сюда, – сказала Кэти и дала номер телефона. – И пожалуйста, тетя Джосс, в следующий раз спрашивайте, кто звонит.

– Хорошо, Кэти, душенька.

Положив свою трубку, Мак-Грегор сказал Мозелю, что хотел бы еще ночью вернуться в Париж. Если бы узнать, в котором часу ближайший рейс Ривьера – Париж, и если бы Мозель смог доставить его в Ниццу, в аэропорт, откуда летают рейсовые самолеты…

– Быть может, этого и не потребуется, – сказал Мозель. – Ее, вероятно, увезли в полицейский участок на Сен-Сюльпис. Подождите минутку, я выясню.

– Хорошо, – сказал Мак-Грегор. – Но все же надо бы вернуться в Париж.

– Погоди, – сказала Кэти… – Возможно, у Ги это проще получится.

Проще – означало нажать на рычаги инстанций по нисходящей. Мак-Грегор слушал, как, узнав номер участка на Сен-Сюльпис, Мозель говорит затем с одним, с другим полицейским чином и добирается наконец до нужного ему человека. Есть ли среди арестованных студентов une anglaise Сесилия Мак-Грегор? Заминка на том конце провода; Мозель резким тоном велел полицейскому проверить по спискам и после краткой паузы кивнул. Прикрыл рукой микрофон трубки.

– Она в участке на Сен-Сюльпис, – сказал Мозель. – Но их хотят перевезти в Нотр-Дам-де-Шан.

– Как она там? Не ранена?

Опять жесткие слова в трубку; оказалось, что Сеси цела и невредима.

– Хотите, я устрою, чтобы ее выпустили? – обратился Мозель к Мак-Грегору, и тому пришлось по душе, что вопрос обращают к нему, хотя ответила за него Кэти:

– Ну конечно!

Мозель спросил в трубку, достаточно ли его, Мозеля, слова для немедленного освобождения девушки. Или же придется позвонить министру? Выслушав ответ, Мозель опять прикрыл трубку ладонью, сказал:

– Он говорит, что им приказано выдворять из Франции всех иностранцев, участвующих в демонстрациях. Он согласился выпустить ее сейчас безотлагательно, но говорит, что, если начнут следствие, заведут дело, тогда ей будет грозить высылка из Франции.

– А вы можете устроить так, чтобы не было следствия?

– Могу. Но это лучше не по телефону.

– Все равно мне надо ехать, – сказал Мак-Грегор, переглянувшись с Кэти.

– Ги, простите, ради бога, – сказала Кэти.

– Ну, о чем речь. Но прошу вас, не тревожьтесь. Я позабочусь, чтобы не было ни следствия, ни дела. Утром сразу же отправимся. Вас это устраивает? – спросил Мозель Мак-Грегора. – Хотите, вылетим в Париж сейчас же. Только все равно я ничего не смогу там сделать до утра.

– Нет, нет. Вполне устраивает, – сказал Мак-Грегор. – Большое спасибо.

– Временами просто беда с нашей Сеси, – сказал Мозель, как бы изымая Сеси из-под отцовского крыла и беря под свое покровительство – и это резнуло слух Мак-Грегора.

Кэти и Мак-Грегор сошли вниз и легли спать, намеренно не обменявшись ни словом о Сеси. К чему ссориться? А ранним утром, хрустально-чистым на четырехкилометровой высоте, они плавно понеслись от моря над голубой полосой Роны, и к девяти часам Мозель доставил их к тете Джосс. Он сказал, что тотчас отправится улаживать дела Сеси, но на это может потребоваться время, так как сегодня суббота.

– Приходите-ка обедать в понедельник на Пийе-Виль, – сказал он Мак-Грегору, – и я сообщу вам, что смог выяснить относительно курдских денег.

– А где это Пийе-Виль? – спросил Мак-Грегор. – И что это такое?

– Это улочка между улицами Лафайета и Лафита, – пояснил с улыбкой Мозель, – сразу за бульваром Османна. Дом пять, подъезд «А». Позвоните и не удивляйтесь, если прождете несколько минут, пока спустятся и откроют. Это мой личный вход.

Мак-Грегор поблагодарил Мозеля за хлопоты и за гостеприимство. Поцеловав Кэти, Мозель уехал, а они принялись колотить в деревянные ворота, будить Марэна. И пока Марэн там у себя натягивал штаны, они молча ждали – говорить по-прежнему было не о чем.

Сеси не только оказалась дома, но и встала уже и сидела за завтраком у тети Джосс, когда Кэти оповестила в холле о своем прибытии. И Сеси выбежала к ним, вытирая салфеткой слегка вспухшую губу.

– Что это у тебя? – спросила Кэти, коснувшись пальцами ее лица.

– А-а, локтем кто-то двинул, – отмахнулась Сеси.

– Полицейский?

– Не знаю. Не разобрать было в суматохе.

– Тебе ведь велели держаться в стороне.

– Я и держалась, – возразила Сеси. – Стояла во дворе – на лестнице, под статуей Виктора Гюго, а они как налетели и погнали меня вместе со всей толпой. Одного парня сграбастали, а заодно и меня. Вот и все.

– Тебе повезло – могли избить как следует и бросить на месяц в тюрьму, – заметила Кэти.

– Ну что ты, мама! Меня и не допросили даже.

– Потому что за тебя похлопотал Ги Мозель.

Сеси удивилась, затем возмутилась:

– Ах, вон оно что! А я думала, это потому, что из студенток одну меня арестовали.

– Ги поехал сейчас заминать дело: если начнется следствие, тебя вышлют из Франции.

Сеси на мгновение опешила, затем сердито проговорила:

– К черту Ги Мозеля! Я не знала, что это его стараниями. – Она повернулась к отцу: – Вчера вечером неожиданно явился Таха.

– Куда? К нам?

– Да. Он наверху, спит, – сказала Сеси.

– Как он тебя разыскал? – спросила Кэти.

– Да я ему писала из Парижа раза два. Но он не ко мне, он тебя хотел видеть, – сказала Сеси отцу.

– Этого лишь недоставало, – сказала Кэти. – Единственно этого! Но здесь у нас он не останется, так что и не приглашай его, Сеси.

– Он и не собирается. Ему тут надо разыскать одного иракского курда, с медицинского факультета, но вчерашние беспорядки помешали.

– Вот и ступай разбуди его, – сказала Кэти.

– А тебя сегодня утром тоже спрашивали, – сказала ей Сеси. – Тот мегрикский богач, сын ильхана. По телефону.

– Дубас?

– Да. Я без тебя не стала говорить ему, где ты и что ты. Притом их с Тахой надо держать подальше друг от друга.

– Слышал, как твои курды действуют? – Да, Мак-Грегор слышал. – Они не только последовали за тобой в Париж, но и привезли с собой свои дурацкие распри.

– В Париже им не развернуться, – успокоил Мак-Грегор.

– Ты уверен? Они приехали за этими деньгами. А будучи курдами, они ни перед чем не остановятся для достижения цели.

Кэти ушла из холла в кухню – сказать мадам Марэн, чтобы та приготовила им завтрак.

– Почему она так всполошилась? – спросила Сеси отца.

– За тебя тревожится… – ответил Мак-Грегор.

– Но отчего она так вдруг взъелась на Таху, еще и не увидав его?

– Не в Тахе дело.

Мак-Грегор знал, что Кэти, собственно, рада видеть Таху. Оба они остались к Тахе навсегда привязаны – почти так же крепко, как к своим детям, хоть Кэти и не пожалела трудов, чтобы разлучить с ним Сеси. Но теперь хватало и других поводов для тревоги.