Текст книги "Горы и оружие"

Автор книги: Джеймс Олдридж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Наутро, в восьмом часу, Кэти позвонила ему из Лондона и сказала, что завтра в одиннадцать идет на рентген в Сент-Томасовскую больницу, к доктору Тэплоу.

– Забыла вчера сказать – с тобой хочет повидаться сын ильхана Дубас. Я с ним обедала на днях, затем он позвонил, и я сказала, что ты с ним условишься о встрече. Он остановился у Фландерса.

– У какого Фландерса? «Спасателя детей»?

– А у какого же еще? – И Кэти дала номер телефона Фландерса.

– Зачем ты обедала с Дубасом? – спросил Мак-Грегор.

– Не хотела, чтобы у тебя был еще один личный враг, затаивший на тебя обиду, – ответила Кэти.

Голос Кэти звучал нарочито спокойно, но Мак-Грегор не верил этому спокойствию. Еще вчера, когда Кэти уезжала, он решил, что, встретившись снова с французами, потолковав с Кюмоном, поедет к ней в Лондон. Иначе отчужденность не преодолеть.

Сеси и Эндрю еще спали, и, позавтракав в одиночестве, Мак-Грегор вышел к воротам взглянуть на пятно, выжженное кислотой. Услышав там от полицейского, что это дело рук маоистов, анархистов, коммунистов, питающих ненависть к фамильным особнякам, Мак-Грегор из вежливости проговорил: «Вот как?» – и вернулся в дом. Тетя Джосс подвергалась из-за него теперь нешуточному риску, и надо было поговорить с ней. В холле он остановился, позвал:

– Тетя Джосс…

– Да? – пришел голос сквозь стену.

– Я по поводу вчерашнего вечернего происшествия, – прокричал Мак-Грегор.

– А что произошло?

– Кто-то облил ворота кислотой.

– Мне об этом сказали. И что же?

– Я думаю, вам будет безопасней, если я временно переберусь в другое место.

Тетя Джосс помолчала. «В знак согласия, что ли?» – подумал Мак-Грегор. Но тут из-за стен, дверей, лестницы донеслось:

– Если переедете сейчас, я никогда вам не прощу. Подождите возвращения Кэти, а там уж воля ваша.

Мак-Грегор улыбнулся потолку, сказал:

– Хорошо, тетя Джосс.

В десять он позвонил Кюмону. Было воскресенье, из министерства внутренних дел ответили, что им неизвестно, где Кюмон. Но Мак-Грегор назвал себя, и пятью минутами поздней позвонил сам Кюмон и пригласил в «Отель Вольтера» на набережной Вольтера.

– Я ожидал от вас звонка, – сказал Кюмон. – Чувствую, у вас для меня новости, не так ли?

– Когда можно прийти?

– Сейчас и приходите. Буду ждать.

Захватив спрятанные в шкафу, в пиджаке, полномочия от кази, Мак-Грегор направился по сонным, серым воскресным улицам VII округа в VI-й – в обход шумной набережной, сплошь и безнадежно залитой бетоном и потоком транспорта.

В старинном «Отеле Вольтера» до сих пор еще, наверно, стояли медные громоздкие кровати, но отделка вестибюля оказалась современная и дорогая. Кюмон сидел в углу зала, отведенного для завтрака, попивая кофе из чашки. Сегодня Кюмон выглядел сухоньким провинциальным господином. В правой руке, в тонких, со старческими пятнышками, пальцах он воздушно держал сигарету, и казалось – сожми он пальцы посильней, и они хрустнут ломаясь.

– А знаете ли, где обретается ныне наш общий друг Шрамм? – как бы между прочим сказал Кюмон, усадив Мак-Грегора.

– Нет.

– В Курдистане. Но это строго между нами. Мы позавчера направили его туда.

– Как это удалось – получить для французского офицера визу в Курдистан? – спросил удивленно Мак-Грегор.

– Об этом чуть попозже, – сказал Кюмон.

Официант принес кофейник, сахар, ложечки, обмахнул салфеткой белую скатерть. Дождавшись его ухода, Кюмон сказал, что огорчен нездоровьем мадам Мак-Грегор и отъездом ее в Лондон на лечение. Ему сообщил об этом Мозель, который очень обеспокоен.

Мак-Грегор промолчал.

– Поддерживаете ли вы связь с кази? – спросил Кюмон.

– Нет. В этом не было пока необходимости.

– Вы слышали? Он ранен.

– Да. Но думаю, что это не меняет дела.

Кюмон недоуменно поднял бровь.

– В таком случае рад буду узнать, зачем вы пожелали меня видеть.

– Вот письма и удостоверения мои, требующиеся вам, – сказал Мак-Грегор и, не разворачивая, положил бумаги на стол.

– Ваши удостоверения?

– Да. Вы сказали, что если они вас удовлетворят, то вы будете согласны договориться относительно вагонов или денег.

– Да-да, конечно.

Произошло что-то новое, почувствовал Мак-Грегор, и Кюмоном взят курс на сдержанность.

– Я думаю, что смогу убедить кази и Комитет согласиться на ваши предложения, – сказал Мак-Грегор.

– Понимаю, понимаю.

– Вы сказали, что по французским законам банк не имеет права задерживать курдские деньги и что можно обеспечить их возврат. Вы сами предложили это.

– Да, предложил, – согласился Кюмон. – Но с тех пор пришло известие непосредственно от кази. Вот почему я спросил, не получали ли вы сами вестей от него.

– Вам, в Париж, пришло известие от кази? Через Шрамма, что ли?

– Нет, нет. У нас была беседа с молодым курдом из Комитета по имени Дубас.

– Дубас?.. – Мак-Грегор усмехнулся, как бы принимая слова Кюмона за шутку. – Дубас не состоит в членах Комитета. Или он утверждал, что состоит?

– Н-нет. Но у него есть комитетские удостоверения и полномочия. И там специально оговорено, что все другие документы, в том числе и ваши, аннулируются.

– Кази не мог дать Дубасу никаких полномочий, а тем более аннулируя при этом мои, – сказал Мак-Грегор, стараясь сохранять спокойствие. – Это полностью исключено.

– Возможно. Но документы выданы Дубасу кем-то от Комитета. Уверяю вас, они – не подделка.

– Как можете вы быть уверены в их подлинности?

Кюмон не сразу ответил на прямой и резкий вопрос Мак-Грегора.

– Мы располагаем собственными средствами проверки. Весьма надежными.

– А также и средствами проверки того, чья Дубас креатура? – рассерженно спросил Мак-Грегор.

Кюмон положил на стол стариковские веснушчатые руки.

– Да, – сказал он. – Мы отлично знаем, что за Дубасом стоит англичанин Фландерс. А Фландерс, как вам известно, – агент англо-американского консорциума.

Этого Мак-Грегор не знал, а лишь подозревал. Он пристальней вгляделся в умные старые глаза Кюмона.

– Известно ли вам, кто в конце концов заплатил дельцам за это оружие? – спросил Кюмон.

– Нет.

– Именно Фландерс.

– Представитель общества «Чилдрен анлимитед»?

– Да. Так что, как видите, налицо столкновение интересов, – продолжал Кюмон. – Мы не знаем, в руках какой курдской группировки сосредоточена теперь власть. Мы слышали, что кази укрылся в горах. Дубас настаивает на том, чтобы оружие было отправлено его отцу. Дело здесь, видимо, темное. Потому мы и послали Шрамма в Курдистан. И пока он не вернется, я не смогу заняться с вами обсуждением вопроса.

– Верить Дубасу нельзя, – с нажимом произнес Мак-Грегор. – Он никого не представляет, кроме своего отца.

– Мы не то чтобы верим ему, – промолвил Кюмон. – И не то чтобы ему не верим. Повременим до выяснения. – Кюмон переждал, пока стихнет грохот проезжавшего по набережной грузовика. – Как вы считаете, удастся ли Шрамму разыскать кази? – спросил он. – Исходя при этом, разумеется, из того, что Шрамм благополучно прибыл в курдские районы.

– Возможно, и удастся. Но сомневаюсь, – ответил Мак-Грегор.

– А вы сами не согласились бы съездить туда для выяснения обстановки? – Кюмон помедлил. – То есть чтобы найти там Шрамма и доставить его к кази. Уж тогда мы сможем решить вопрос без отлагательств.

– Не уверен, так ли я вас понял, – сказал Мак-Грегор. – Разве нельзя выяснить обстановку иным способом?

– Не вижу такого способа. А я бы тут принял меры, чтобы груз тем временем не покидал пределов Франции. Если вы отправитесь туда… – Кюмон взглянул на Мак-Грегора, который ни словом, ни кивком не выражал согласия, – …то должны будете вернуться к тридцать первому мая, поскольку после этой даты я не могу уже ничего сделать.

– Времени осталось маловато.

– Мы можем вас отправить авиарейсом в Тегеран завтра в пять утра, если вы успеете собраться.

– В данный момент мне уехать непросто.

– Понимаю вас, – сказал Кюмон.

– Я подумаю и, решив, позвоню.

– Если решите ехать, то и звонить не надо, – сказал Кюмон. – В Орли вас будет ждать билет на лайнер «Эр Франс».

Обменялись рукопожатием, и Кюмон возвратил комитетские документы, так и не прочтя их.

– Еще об одном должен упомянуть, – сказал он. – О неких курдских юношах в Париже, замышляющих взорвать марсельские вагоны с грузом. Полагаю, вам это известно.

– Известно.

– Если вам знаком кто-либо из этих безголовых юнцов, то прошу предостеречь их. Мы не потерпим такого безобразия во Франции.

Выходя уже, Мак-Грегор снова спросил Кюмона, как удалось получить для Шрамма визу в Иран, в курдские районы.

– Шрамм поехал в качестве корреспондента одной из наших популярных газет, – улыбнулся Кюмон.

– И иранцы впустили его?

– У нас есть и другие каналы влияния – сейчас, после визита нашего премьер-министра.

– Теперь понятней, – сказал Мак-Грегор.

– Как бы ни было, Шрамм вам обрадуется. Его пленяет вся эта средневековая niaiserie (нелепость (франц.)). Притом он восхищается вами. Так что вы с ним в Курдистане составите любопытный дуэт. Но, прошу вас, будьте осторожны. Не забывайте о вашей прелестной жене и юных детях.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Когда он сказал Сеси, что хочет съездить в Иран на неделю или на две, она тут же возразила:

– А что скажет мама?

– Она поймет, – сказал Мак-Грегор. – Есть веские причины.

– Ты не слишком на это полагайся, – предостерегла Сеси. – Женщин трудно убедить мужскими вескими причинами.

И Мак-Грегор знал, что Сеси права. В два часа дня позвонила из Лондона Кэти и сказала, что доктор Тэплоу не нашел у нее ничего, кроме мышечного утомления. Мак-Грегор обрадовался. Но заговаривать о своей поездке не стал. Он понимал, что спокойного обсуждения дела у них не получится, надежды на это уже никакой, а ставить Кэти перед fait accompli (совершившимся фактом (франц.)) тоже не хотел.

– Да, вот что, – послышалось в трубке. – Тебе сегодня вечером предстоит пойти в «Опера комик» с Жизи Марго.

– С кем?

– С сестрой Ги Мозеля. Не притворяйся – ты ее отлично помнишь.

– Да-да. Помню.

– Я давно уже приняла приглашение, а потом забыла предупредить, что не смогу из-за отъезда. Я звонила ей сейчас, Жизи сказала, что не беда. Муж ее в отъезде тоже, и она с тобой вдвоем пойдет.

– Это так уж необходимо?

– Да, необходимо. А что, разве ты занят?

– Нет.

– Вот и выполни это, пожалуйста.

Не желая спорить из-за такой маловажной уже сейчас вещи, он спросил, где надо будет ему встретиться с Жизи.

– Заезжай домой к ней в шесть – на коктейль.

Голос Кэти звучал не сердито. Самочувствие ее улучшилось. Но Мак-Грегор знал, что между ними теперь – непрекращающееся состояние сдержанных умолчаний. Он вышел из дому и стал бродить по воскресным улицам, решая, как быть с поездкой в Курдистан. Но воскресный Париж ничего ему не подсказал. Так и не приняв решения, он вернулся домой переодеться: приближалось время ехать за Жизи Марго, везти ее в театр.

Он кончал одеваться, когда Эндрю крикнул из холла, что пришел мегрикский курд Дубас и хочет его видеть. Мак-Грегор надел пиджак, спустился вниз.

– Дорогой друг! Вот я и в Париже, – объявил Дубас на безупречном французском, по-мальчишечьи щеголяя утонченностью манер. При нем не было сейчас хлыста, и он стоял в холле с видом молодого парижанина, подкатившего к подъезду в спортивном дорогом «ягуаре».

Мак-Грегор провел его в «утреннюю» комнату, и там Дубае, справившись о здоровье мадам Кэти, принялся произносить учтиво-примирительные фразы, а Мак-Грегор ждал, когда он перейдет к делу.

– Взгляните-ка, что я привез, – сказал Дубас. И показал Мак-Грегору удостоверение, выданное Комитетом. Мак-Грегор очень внимательно прочел текст, вгляделся в шесть подписей под печатью Комитета. Среди них не было подписи ни кази, ни Али.

– Кази нездоров. Ранен, – пояснил Дубас. – Поэтому он не смог подписать. Я послан, чтобы снять с вас неприятную обязанность по розыску курдских денег. Вот, прочтите.

Он подал Мак-Грегору другой документ, написанный красными чернилами и адресованный иранскому отделу французского министерства иностранных дел. Выспренне-литературным стилем имама или мусульманского ученого в нем уведомлялось, что все предыдущие доверенности и мандаты, выданные курдским Комитетом, теряют силу.

– Для меня все это не имеет веса, – сказал Мак-Грегор, возвращая Дубасу оба документа.

– Для вас – нет. Но для французов имеет, – сказал Дубае.

– Я не собираюсь принимать к сведению эти бумаги, – сказал Мак-Грегор. – И французы их не примут, поскольку без подписи кази они ровно ничего не стоят. Вы сами это понимаете.

– Кази нездоров, ранен… – повторил Дубае.

– Что произошло с кази, я знаю. Но если отец ваш думает с помощью оружия прибрать к рукам Комитет…

– Упаси боже! – воскликнул Дубае.

– Этого оружия ваш отец не получит. Я приложу все старания, чтобы не получил.

– Ну, для чего вам наши грязные, голые курдские горы вам, живущему с семейством здесь, в безопасности и комфорте? – сказал Дубас. – Зачем вам так упорно вмешиваться в наши убогие дела, друг мой? Я просто вас не понимаю.

– Нет смысла вести этот разговор, – сказал Мак-Грегор и направился к дверям. Дубас нехотя последовал за ним. Мак-Грегор сошел во двор, открыл ворота. Был теплый парижский вечер, слегка увлажненный дождем. В конце улочки виднелась помятая легковая машина американской марки, к ней прислонились двое каких-то людей. Мак-Грегор постоял, поглядел на них.

– Друзья ваши? – спросил он.

– Родня из Женевы, – ответил Дубас. – Полицейский не пустил их ближе. Чего вы боитесь, mon ami? – насмешливо сказал Дубае.

Мак-Грегор указал на большое пятно сожженной краски на воротах, светлевшее, точно след ожога на человеческой коже.

– Вот полюбуйтесь на эту мерзость, – сказал он, следя за выражением лица Дубаса, и хотя не отметил притворного ужаса, но и признаков непричастности тоже не отметил.

– Городская война, – бросил Дубас презрительно.

– Прощайте, Дубас, – сказал Мак-Грегор.

Дубас усмехнулся, проговорил:

– Жить в этом богатом и прекрасном городе и… – Мак-Грегор захлопнул створки ворот, Дубас сказал с улицы: – Я еду на будущей неделе в Лондон. Могу я навестить мадам Кэти?

– Пожалуйста, – сказал Мак-Грегор и, подождав, пока машина Дубаса отъедет, вышел из ворот.

Хотя Мак-Грегор не забыл, как красива Жизи Марго, он забыл, за каким она барьером. И теперь, наедине с Жизи, любуясь совершенством ее странного лица, он убеждался в том, насколько прав Ги Мозель. Пленная пантера или рысь меряет шагами клетку, и взгляд ее не видит людей, глазеющих снаружи сквозь решетку. Именно эта отъединенность чувствовалась в Жизи.

Поставив два фужера с шампанским на инкрустированный столик в гостиной, она сказала:

– Не люблю американских коктейлей. Не понимаю, как их пьют. От них отдает мясистыми спинами, потными лицами, ремнем на толстом брюхе. Мерещатся американские многоквартирные дома в летнюю жарищу.

Она подала ему фужер, он поблагодарил. Она села.

– Скажу вам сразу – после вашего визита я все думала о вас, старалась вас понять. Затем решила – лучше не думать.

– Я – унылая тема для раздумий, – сказал Мак-Грегор и, вспомнив, что муж ее сейчас в Каракасе, спросил, оправдывает ли венесуэльская столица свою славу.

– Гроша не стоит хваленый Каракас, – сказала Жизи. – Что случилось с Кэти? – спросила она неожиданно. – Что происходит с вами обоими? А мне все говорили – идеальный брак.

– Ничего не происходит, – сказал Мак-Грегор, примирясь с неизбежностью тягостного разговора.

– У Кэти явный флирт с моим братом Ги, – сказала Жизи. – Как вы на это смотрите?

– Никак я не смотрю, – сказал Мак-Грегор.

– Не отмахивайтесь. На вашем месте я не стала бы доверять Ги в этом отношении.

Глядя куда-то в сторону, Мак-Грегор пригубил шампанское.

– Остерегайтесь Ги, примите меры, – не успокаивалась Жизи.

– Ну и что дадут мои меры?

– Не знаю. Но брак у вас такой внешне удачный. А Ги привлекает в жизни только все удачное. Потому и тянет его к Кэти.

– Не пора ли нам в театр? – спросил Мак-Грегор.

– Ах, никуда он от нас не уйдет, – сказала Жизи. – Я поговорить хочу. С вами я могу, потому что знаю: мои слова от вас дальше не пойдут. А другим никому нельзя довериться. Только с дочкой могу поделиться, но ей десять лет, и всего ей пока еще не скажешь. А вы делитесь со своими детьми?

– Бывает, и делюсь, – сказал он, невольно симпатизируя Жизи.

– А с Кэти больше нельзя вам делиться. И в этом-то и печаль, правда?

Он промолчал. Жизи подняла длинные пальцы к щекам, как бы желая сдернуть что-то.

– Почему вы не глядите на меня – в лицо мне? – спросила она.

Он поглядел с некоторой опаской.

– Мое лицо не нравится вам, правда ведь? Смущает вас?

– Вы говорите так быстро, что я с трудом понимаю ваш французский, – ответил он, пытаясь уйти от скользкой темы.

Но она как будто и ждала такого ответа.

– Я собиралась спросить вас о многом. Но это не к спеху. – И, сказав, что через пять минут вернется, она вышла; он ждал, мысленно беря себя в тугие шоры. Жизи вернулась – в платье из шелковой чесучи. – En avant!.. (Вперед!., (франц.)) – сказала она, и они быстро спустились вниз сквозь витую сердцевину дома. На улице Жизи взяла его под руку. Села в такси – в добавочную клетку. На Мак-Грегора начинало понемногу действовать ее обаяние, хотя он и не смог бы сказать, в чем состоит это обаяние.

Давали «Вертера» – оперу на гётевский трагический сюжет. Жизи сидела рядом молча, как бы наглухо уйдя чувствами в эту повесть о сугубо немецком супружестве Альберта и Шарлотты и о сумасброде Вертере. «Laissez couler mes larmes» (пусть льются мои слезы (франц.)), – запела Шарлотта с французскими придыханиями. Жизи сказала шепотом: «Ненавижу. Мне больно». И к удивлению Мак-Грегора, смахнула с ресниц две крупные слезы, пока они не скатились и не испортили ей косметику.

Весь обратный путь она молчала, и Мак-Грегор ощущал теперь подспудную загадку этой женщины, так отчаянно рвущейся к живому контакту сквозь барьер лица. Только занявшись варкой кофе среди стекла и блеска своей кухни, Жизи опять заговорила.

– Мещанский брак Шарлотты был просто глуп и нелеп, – сказала она, словно в пояснение того, почему плакала над немецкой любовной историей, положенной на французскую музыку. – И я уверена, именно это и хотел Гёте выразить.

– При чтении «Вертера» мне казалось, что Гёте нападает на романтическую любовь, а не на брак, – попробовал возразить Мак-Грегор.

– Ну что вы, – сказала Жизи. – Ведь немцы, и даже Гёте, всегда и неисправимо сентиментальны во взглядах на любовь.

– Возможно, я и ошибаюсь, – сказал Мак-Грегор. – Но вообще-то доброе супружество было Гёте по душе, любовь же он не слишком высоко ставил.

Он сел за стерильно-чистый стол, подумав при этом, что предельная чистоплотность – видимо, исконная черта мозелевского воспитания. Он глядел, как Жизи – в своем платье от Живанши – аккуратно и опрятно выполняет работу прислуги: мелет кофе, наливает стеклянный кофейник, вытирает, ставит, зажигает газ. Она была так поглощена делом, что, казалось, забыла о госте.

– Уж не знаю, как Гёте смотрел на любовь, – сказала она наконец. – Но знаю, что именно брак-то и глупость. Я вышла замуж в двадцать лет, по любви. Но мужчины французы ласкают так противно. Я это ненавижу. Иногда похоть способна преобразиться в любовь. Тогда все становится хорошо и длится не кончаясь. Но если одна похоть, тогда возникает ненависть. И во мне она возникла. Вся эта моя поверхность… – провела Жизи руками вниз по телу. – А что в душе, никто того не знает, даже муж. Я нормальна. У меня хорошая французская surface (внешность (франц.)). Правда ведь? – Жизи ждала. Требовала ответа.

– Правда, – сказал Мак-Грегор.

– Я пыталась любить мужа тихой любовью, а он убивал меня своей похотью. Пусть творит это с другими, не со мной.

Она села напротив Мак-Грегора, и он почувствовал, что ему уже больше не трудно смотреть на нее, вглядываться, слушать. Красавица Жизи, такая вожделенная, вовсе не хотела будить вожделение, и Мак-Грегору стало легко с ней. Но чего же она хочет?

– Говорят, у англичан в браке все по-другому, – продолжала она, наливая ему кофе по-женски ловко и заботливо. – Вот я и не понимаю вас с Кэти. Разве вы живете не душа в душу? Отвечайте же!

– Брак – на всех языках слово казусное, – усмехнулся он.

– Не надо так. Я думаю, любить вас означало бы любовь простую, без всех тех несносных пыток. Захоти лишь вы, я стала бы влюбляться в вас очень неспешно. Очень тихо. Никто бы не знал, даже Кэти.

Жизи глядела на Мак-Грегора, точно взывая отчаянно к его пониманию, к его собственной тоске по живому контакту. Она не предлагала ничего порочного, дурного, не толкала ко лжи. «Да, прав был Мозель, говоря, что Жизи страстно рвется сквозь барьер», – подумалось Мак-Грегору.

– Вас мои слова шокируют? – тревожно спросила Жизи.

– Осторожней. Обожжетесь, – указал Мак-Грегор на кипящий кофейник. Локоть Жизи оказался под струей пара. Она убрала руку. Вернулась к столу, подсела опять, вытирая локоть и не сводя глаз с Мак-Грегора.

– Вам непонятны мои жалобы на ту любовь? – спросила она.

Он покачал головой.

– Да, вам не понять, как это исковеркало меня молодую. Убило прямо. Я ведь думала тогда, что та любовь нормальна. Убило… – повторила она. – Но теперь я столько думала о вас. Наблюдала вас так пристально. И решила, что если мы сблизимся когда-нибудь, то ничего мертвящего уже не будет. А вам не кажется – не веет на вас жизнью?

– Слишком поздно мне, Жизи, – ответил он с легкой улыбкой, отказываясь отнестись к ее словам серьезно.

– Из-за Кэти поздно?

– Да.

Яркие глаза Жизи поматовели.

– Но она и знать не будет. Да и зачем ей знать? Я не причиню ей боли. И вы тоже. Мы никому не причиним зла. Я только ждала. Я не о любви, – вздернула она плечами. – Я о том чудесном чувстве, которое во мне теперь. Я ждала его так долго, и наконец теперь оно во мне… Одну минуту, – проговорила Жизи.

Она встала, подошла к сверкающей сталью раковине. Открыла краны, нагнула голову, принялась тереть лицо кухонным мылом. Мак-Грегор глядел, как косметический покров солнечной струей стекает в раковину. Жизи сняла висевшее сбоку полотенце и вернулась к столу, жестко вытирая лицо.

– Никогда больше не стану мазаться, – сказала она. – Ну, лучше так?

Мак-Грегор был невольно поражен преображением одной красоты в другую. Лицо Жизи оказалось слегка тронуто веснушками, словно крохотными лепестками, упавшими на смуглую чистоту щек, – и вышла на свет озадаченная, озабоченная, бесхитростная и зрелая женщина. Пожалуй, еще более красивая, чем прежде.

– Но зачем вы это сделали? – спросил Мак-Грегор и по смеху ее понял, насколько у Жизи это серьезно.

– Хотела выглядеть, как вы. – И, приложив к лицу ладони, она сердито, сквозь зубы сказала: – Клянусь, никогда в жизни больше не стану делать maquillage (грим, подкрашивание лица (франц.)). – Затем спросила: – Вы не проголодались?

– Признаться, проголодался, – ответил он, чувствуя, что отделывается, кажется, легко.

– Отчего же не повезли меня куда-нибудь ужинать? Но, честно говоря, я ни в какой ресторан не хотела, – продолжала она, не дав ему ответить. – Хотела вернуться сюда с вами.

Жизи подошла к громадине холодильнику, возвышавшемуся, точно храм, посреди белокафельной кухни. Достала оттуда жареного цыпленка, маслины, поставила на стол тарелки, положила салфетки. Затем села, и оба принялись деликатно обгладывать косточки, запивая кофе. Две тяжелые, как виноградины, слезы капнули вдруг у Жизи на блестящую крышку стола.

– Не обращайте внимания, – проговорила Жизи. – Это у меня так, ничего. Я ведь вас вполне понимаю. Вы живете… – Она стерла салфеткой слезы со стола, – живете самоотрешенно, правда ведь? Вот так и мне жить надо. Потому, наверно, меня всегда восхищал де Виньи, – перешла она на французский. – Мой брат Ги говорит, что вы уйдете в Курдские горы и погибнете там, как нищий священнослужитель на посту. Я бы и сама так, будь я мужчиной. Клянусь. Да и сейчас пошла бы вместе с вами, пожелай вы только.

– Почему, однако, ваш брат считает, что я погибну в Курдских горах? – спросил Мак-Грегор, опешив от слов Жизи, но чувствуя, что она по-своему хочет ему помочь.

Она пожала плечами, лизнула пальцы.

– Уж из такой, говорит, вы породы англичан. По его мнению, в этом причина ваших с Кэти неладов. А что, Кэти правда хочет вернуться сюда и зажить по-здешнему? – кивнула Жизи на окружающий кухонный блеск.

Мак-Грегор понял, что это Кэти изливала, должно быть, перед Мозелем душу, а тот небрежно передал ее слова сестре.

– Да. Она хочет вернуться в Европу.

– Но зачем? – изумилась Жизи. – Боже мой, я отдала бы что угодно, чтобы покончить со всем этим. Омерзело мне оно.

И Жизи принялась снимать с себя драгоценности – выдергивать из ушей, стаскивать с пальцев, – точно в этих срывающих жестах было некое освобождение. Она побросала серьги и кольца в тарелку с куриными костями.

– А о Кэти я вам вот что скажу… – проговорила Жизи.

– Пожалуй, не стоит об этом.

– Нет, стоит. Кэти больна той же болезнью, что и все здесь. Каждый во Франции теперь нянчится со своей душевной или сексуальной травмой. А несколько умелых слов – и фюить! – Кэти упорхнет так же, как и любая другая. Вы согласны?

– Нисколько не согласен, – ответил Мак-Грегор.

– Но почему тогда Кэти хочет вернуться? Ведь для вас это навсегда останется загадкой, не так ли?

– Тут никакой загадки.

– Ну, почему же тогда?

– Кэти слишком долго была оторвана от здешних благ, жить в Иране было ей все годы нелегко, опасно и малоприятно. Никто ведь здесь не знает, что довелось перенести Кэти за эти двадцать лет в Иране.

Красивые глаза Жизи поглядели на него одиноко и спокойно.

– Вы абсолютно не понимаете женщин, – сказала она.

– Что ж, возможно.

– Ох, берегитесь, – сказала Жизи. – Ги отлично понимает женщин. Он француз. Он-то будет знать, как ее обхаживать, стоит лишь вам уехать и оставить ее здесь.

В кафельной кухне было тихо и жарко.

– Вы недооцениваете Кэти, – возразил Мак-Грегор. – Она не упадет в его объятия этакой наивной девочкой.

– Не будьте так уж уверены.

Он поднялся – пора было уходить. Она грустно повернула к нему разгримированное лицо со смугло-лепестковыми щеками. Ему вспомнилась персидская, основанная на игре слов поговорка о том, что жизнь, прожитая в гордыне и богатстве, – это жизнь, потраченная зря; а не веришь, прочти персидское слово «счастье» наоборот и получишь «неприкаянный, пропащий».

– Прошу вас, останьтесь, – сказала она.

– Не так это просто, – мягко ответил он.

– О нет, это легко и просто. Мне ведь не любовь… Мне то, другое, удивительное. А если у вас с Кэти все рухнет непоправимо…

– Ничто у нас не рухнет, – сказал он. – У нас прочно.

– Но если рухнет? Ведь может рухнуть.

Он высвободил свою руку, которую Жизи как бы машинально притянула, приютила в сгибе локтя, где кончался шелк и открывалась душистая кожа. Тогда Жизи медленно повела его вниз, в кратер лестницы, к выходу.

– Знаете, что Валери сказал в «Пчеле»? Что сердце жаждет резкой муки, потому что боль злая, но краткая много легче тлеющей тоски.

– Это адресовано мне или вам? – шутливо осведомился он.

– Думаю, мне. Но, возможно, и вам, – ответила она. – Во всяком случае, мы с вами не похожи на других. Не больны европейской болезнью, верно ведь?

Он простился и вышел, унося лишь легкое прикосновение губ Жизи. Он шел улицами, не замечая машин, пролетавших у самого его носа на переходах, думая о том, знала ли Кэти, что ждет его у Жизи Марго, и не устроила ли эту встречу нарочно.

Не спеша дошел он до круглосуточно открытой почты за Биржей – приюта парижских бродяг-полуночников – и, подумав, что отсюда надежней всего, позвонил Кэти в Лондон, на Бэттерси, хотя был уже час ночи. Услышав ее голос, он собрался с духом и сказал:

– Это я. Не пугайся. Все в порядке. Хочу только сказать, что в пять утра улетаю в Иран.

Длинное молчание.

– А зачем? – спросила Кэти далеким голосом. – Что случилось?

– Ничего. Просто я должен кончить дело, а иначе не кончить.

– И что же теперь? Надолго ты едешь?

– Дней на десять всего-навсего.

– А дети?

– Не страшно. Обойдутся без меня, – сказал Мак-Грегор. – Они уже не маленькие.

– Как так не страшно? – возмутилась Кэти. – По телевидению передали вечером, что завтра в Париже всеобщая забастовка. Надо удержать детей от участия, особенно Сеси.

– Я поговорю с ней, – сказал Мак-Грегор. – Все будет в порядке. Эндрю за ней приглядит.

– А за Эндрю кто приглядит? Утром я возвращаюсь в Париж.

– Не надо. Обойдутся. Не вечно их можно будет за руку водить. Ничего с ними не случится.

– Что ж, поезжай, – устало сказала Кэти. – Но когда вернешься, не жалуйся на последствия.

– Какие последствия?

– Сам должен знать.

– Не будь такой, Кэти.

– Уж какая есть, – проговорила Кэти.

– Поездка эта будет, по всей вероятности, последней, прощальной, – пообещал Мак-Грегор.

В трубке слышалось дыхание, но Кэти молчала. Затем спросила:

– Не в Курдистан ли направляешься?

– Именно туда. В этом вся штука.

– А ты уверен, что тебе не ловушка подстроена?

– Возможно, и ловушка. Но вряд ли.

– Тогда не езди, ради бога. Хоть раз в жизни поступи разумно.

– Надо ехать, – сказал Мак-Грегор. – На карту поставлен успех всего дела, поверь мне, я хочу покончить с ним, чтоб уж затем уладить все недоразумения между нами.

– Что ж, отправляйся, – сказала Кэти. – Отправляйся! Но пеняй потом на себя.