Текст книги "Горы и оружие"

Автор книги: Джеймс Олдридж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Дома они не стали возобновлять спор – была уже полночь. А Жизи Марго, заметив их размолвку, оставила Мак-Грегора за ужином в покое, хотя она явно заинтересовалась им всерьез. Ужинали у нее в небольшой столовой, в интимной тесноте, как пассажиры в вагонном купе, но час спустя Мак-Грегор не помнил уже ничего из услышанного за столом. Только застрял в памяти короткий разговор с итальянским дипломатом, слова его, что нет в мировой медицине лучшего диагностического метода, нежели английский. В Англии, сказал он, медики считают вас здоровым, покуда не доказано, что вы больны; на континенте же врачи заранее считают вас больным, покуда вы не докажете, что здоровы. Уголовно-медицинский континентальный кодекс.

Сеси вернулась в час ночи, но он не стал окликать ее, хотя не спал еще – сидя в постели, читал материалы, присланные Джамалем Джанабом из Тегерана. А когда в семь утра зазвонил телефон, беспокойно дремавший Мак-Грегор вскочил с постели, и голос сына сообщил, что они с Тахой возвращаются в Париж. Все в порядке. Волноваться не о чем.

– Они уже едут домой, – сказал Мак-Грегор жене.

Она со вздохом повернулась на бок и почти тотчас же уснула, как если бы тревожный вечер только теперь остался наконец позади.

Она еще спала, когда Мак-Грегор сошел завтракать. За столом Сеси сказала ему, что парижские студенты намерены продолжать демонстрации.

– Даже gens du quartier (обыватели (франц.)) считают, что полицейская оккупация университета – позор для Парижа!

Мак-Грегора всегда лишь забавляли эти ее взрывы негодования – ведь с дочерью не надо было спорить и обороняться от нее не надо было. Но вдруг она проговорила:

– Что у тебя там с мамой? – Сеси наклонила лицо над тарелкой с кукурузными хлопьями, занавесилась длинными волосами, словно сообщая этим разговору секретность, необходимую для обсуждения семейных проблем. – Я видела, у вас ночью горел свет. Вы определенно ссорились.

– Вовсе нет…

– Тогда, значит, у Жизи Марго ссорились.

– Без ссор у людей не бывает, – сказал Мак-Грегор. – Небольшая размолвка.

– Но у вас она слишком долго тянется.

– Месяц-два за всю жизнь – не так уж долго, Сеси. Перемелется…

Сеси принялась решительно соскребать густые брызги оранжевой, зеленой, желтой краски, присохшие к ее свитеру.

– А почему мама вдруг увлеклась верховыми прогулками в Булонском лесу? С этими Мозелями в компании. Не выношу Ги Мозеля. Все их семейство не люблю, кроме Жизи, да и той в монашенки бы следовало.

– Когда мама вышла за меня замуж, ей пришлось расстаться почти со всем, что окружало ее с детства, – ответил Мак-Грегор, осторожно выбирая слова. – И если теперь она хочет передохнуть, насладиться прежними благами, то что в этом худого? Ведь она от многого в жизни отказалась, и у нас с ней бывали очень тяжелые времена.

– Да знаю я, – сказала Сеси. – Но это так на нее не похоже.

– Во всяком случае, вреда ей от этого не будет.

– И добра тоже не будет.

– Ладно. Довольно об этом.

– Но ведь тебе противно это, правда ведь? – сказала Сеси.

Мак-Грегор не ответил. Из ласково льнущей девочки Сеси так быстро превратилась в длинноногую и длиннорукую юную девушку – он и не помнил, как и когда это произошло. Для него дочь все еще была нерасцветшим цветком.

– Ничего, – сказал он. – Все уладится со временем.

– Но ведь вы вернетесь домой в Тегеран, когда… когда ты добудешь курдам это самое, – кончила она шепотом.

Мак-Грегор покосился на затянутые гобеленами стены, на невидимые микрофоны, на магнитофоны, которых не выключишь. Далеко теперь отсюда зубчатые хребты над Секкезом, миндалевые, персиковые сады Мирабада, и ложбины каменистых речных русл, и туркменские лошади со сбитыми спинами и грязными мохнатыми ногами, жмущиеся табунком в зимнем снегу. Далеко отсюда глиняные стены чайхан без гобеленов и без подслушивающих электронных устройств. Неужели нищета нагорий – единственная, подлинная, скромная свобода, оставшаяся на земле?

– Мама хочет, чтобы все мы вернулись в Лондон, – сказал он.

– Ну и глупо, – спокойно сказала Сеси. – Возвращайтесь, только без меня. – И она встала, беспечально уходя от нерешенных проблем, как удается это детям, но не взрослым.

– Куда ты со всем добром? – кивнул Мак-Грегор на свернутые в трубку плакаты и банки с клейстером, которыми нагрузилась Сеси.

– На Денфер-Рошеро.

– Прошу тебя, родная, – сказал Мак-Грегор, выходя следом за ней в холл. – Ну пожалуйста… пожалуйста, не имей дела с полицией. Ради меня.

– Ладно, – сказала Сеси. – Но только должна же я как-то участвовать в демонстрации. Ведь большинство студентов, брошенных в Санте, – это те самые, что были арестованы со мной вместе, и я знаю, каково им там в тюрьме.

Простясь с этой зеленой веточкой мак-грегоровского древа, он вернулся в дом. Налил чашку кофе, всыпал ложку бурого сахара и понес наверх Кэти. Она уже проснулась, но то ли не хотелось вставать, то ли она ждала, чтобы муж пришел мириться. Он поставил кофе на ее ночной столик, сдвинув в сторону книги, и присел на постель.

– Ты нездорова? – спросил он.

– Нет, – ответила Кэти. – Но просто полежу немного.

Он помолчал, зная, что в этом спокойном, размягченном настроении Кэти не станет возобновлять спор. Споры лучше пока отложить.

– Хочешь, я позвоню Эссексу, чтобы отсрочил свой визит? – предложил он.

– Нет, – сказала она.

– Я сейчас еду к Сероглу.

– Какой нелепый человек…

– Но у него в руках документы.

Кэти молчала, глядя в чашку. Но когда он пошел к дверям, спросила:

– В котором часу вернется Эндрю?

– Днем, после двенадцати.

Прикрыв за собой дверь спальни, он постоял с минуту, настраивая, приводя в порядок нервы. Затем поехал к Сероглу.

Сероглу жил неподалеку от Обсерватории – там, где бульвар Сен-Мишель упирается в тупик и песчаная аллея под платанами забита поставленными на стоянку машинами. На визитной карточке Сероглу значилось: «Нажать дверную кнопку, подняться на второй этаж». Мак-Грегор так и поступил. Протопотали детские шаги по коридору, девочка лет десяти открыла ему. За ней появился сам Сероглу с сосредоточенно-деловым видом и сказал наставительно дочери, что если так бегать и топать, то мадам Клер опять пришлет снизу горничную с жалобой.

– Входите, – пригласил он Мак-Грегора. Девочка приняла у него пальто, и они прошли в комнату, уютную, домашнюю, с кушеткой и камином и надкаминной, вплоть до потолка, облицовкой из французской керамической плитки.

– Жена со второй дочкой сейчас в Клиши, – сказал Сероглу.

Мак-Грегор кивнул.

– Принеси нам кофе, – сказал Сероглу девочке по-английски, но тут же повернулся к Мак-Грегору: – Быть может, предпочтете аперитив? Или чай?

– Нет, нет. Именно кофе.

Во всем чувствовалось рьяное стремление Сероглу освоить Европу. И Мак-Грегору было по душе в этом уюте – восточном, несмотря на усилия хозяина европеизировать свое жилье.

Сели в глубокие кресла, и Сероглу совсем утонул в своем. Он завел речь о студентах, вчера вечером демонстрировавших здесь на авеню и бросавших пластиковые мешочки с водой за ограду католического детского приюта.

– Какой-то марксистский карнавал, – сказал он. – Шум до одурения. И что это им даст?

Девочка внесла кофе на большом подносе, и Мак-Грегор хотел было взять у нее поднос, однако Сероглу сказал:

– Прислуга заболела, но дочка и сама управится. Она у меня совсем как английская девочка.

Дочка управилась отлично, и за кофе Сероглу приступил к делу.

– Мне кажется, мы с вами сможем обсудить нашу проблему разумно, – сказал он, – потому что она вам понятна. Не то что некоторым… – Он горько кивнул на всех своих невидимых оппонентов, не умеющих вникнуть в затруднения Турции.

– В чем же состоит ваша проблема? – спросил Мак-Грегор.

– В чем и всегда состояла. Курды – вечная гиря на турецкой шее. Проклятие, тяготеющее над нашим будущим. Все турки это понимают, а все курды не проявляют понимания.

– Какого понимания от них требовать? – сказал Мак-Грегор. – Вы всегда обходились с ними плохо и – уж простите – даже жестоко.

– Быть может, мы слишком прямо шли к цели, – признал Сероглу. – Но приходилось ли вам бывать в старой курдской части Турции?

– Я давно уже там не был.

– Но вы ведь…

Мак-Грегор знал, что сейчас слетит с языка у Сероглу, но турок сделал над собой усилие, сдержался.

– Быт наших курдов меняется, – сказал он. – Старый племенной уклад уходит вместе с сумасбродной безответственностью. Мы их отучаем от кочевания. Даем им наконец здоровую, оседлую жизнь. Они становятся турками – как им и надлежит быть. У нас в Стамбуле портовые рабочие – сплошь курды.

Не собираясь оспаривать сейчас историческую правомерность турецкого решения проблемы, Мак-Грегор ждал, когда Сероглу подойдет к сути дела.

– Подлинный враг курдов – отнюдь не наша республика, – говорил Сероглу, – а все те иностранцы, которые зарятся на нефть и газ в Курдских горах, частью принадлежащих Турции. Вот в чем вопрос, и вот в чем мы могли бы прийти с вами к договоренности.

– К какой же именно?

– Мистер Мак-Грегор… – Сероглу неловко наклонился к нему из своего глубокого кресла. – Почему бы вам не наладить нечто вроде обмена мнениями?

– Я не совсем вас понимаю, – проговорил Мак-Грегор и услышал, как парадная дверь открылась. Опять пробежала девочка по коридору, и затем в комнату явилось еще одно живое свидетельство приобщения Сероглу к Европе – вошла собака из породы кокер-спаниелей и завиляла хвостом, заластилась к нежно любимому хозяину.

Обняв собаку, Сероглу сказал:

– Ах ты моя Бобби. Поди поздоровайся с мосье англичанином.

Здороваться Бобби не пошла, а опустилась у хозяйских ног, вывалив язык и не сводя преданных глаз с коричневых туфель Сероглу.

– Какой обмен мнениями вы предлагаете? – спросил Мак-Грегор. – Между курдами и турками?

– А почему бы и нет? – сказал Сероглу. – Наше ведомство по этим делам было бы, возможно, готово поддержать курдскую республику определенного рода.

– Вот как? Турецкие власти в самом деле стали бы говорить о курдской республике? – наклонясь вперед, переспросил Мак-Грегор недоверчиво.

– Я сказал – возможно. Прояснить нашу позицию непросто.

– Думаю, вам придется прояснить ее весьма существенно, – сказал Мак-Грегор. – Мне что-то плохо верится.

– Мы, возможно, были бы готовы согласиться на некую курдскую автономию в Иране и в Ираке, если бы получили заверение, недвусмысленно гарантирующее, что такая курдская республика откажется от всяких притязаний на турецкую территорию.

Мак-Грегор усмехнулся, взглянув спаниелю в мягкие карие глаза и вспомнив, что спаниель – собака охотничья и умеет мягко взять птицу в зубы и принести несмятую и целую хозяину к ногам.

– Какой же курд согласится бросить на произвол судьбы полтора миллиона собратьев? – сказал он.

– Но давайте будем практичны! – воскликнул Сероглу. – Вам, я знаю, нужны документы, которые передала мне французская Sureté после смерти Манафа.

– И которые принадлежат курдскому Комитету, – подчеркнул Мак-Грегор.

– Вы их получите, – сказал Сероглу. Помедлив, он прибавил: – Получите, если доставите нам от кази твердую гарантию того, что курдские домогательства кончаются у турецких границ.

– Такую гарантию я никогда не смог бы получить, – сказал Мак-Грегор. – Я не стал бы даже и заговаривать с кази об этом.

– Так что же вы предлагаете? – горячо сказал Сероглу. – Какое видите решение?

– Я могу предложить лишь одно: чтобы вы вернули документы, – ответил Мак-Грегор.

– Но мы не можем допустить, чтобы то, что происходит сейчас, затянулось надолго. Говорю же вам, что иностранцы – американцы, французы и англичане – бог знает что там у курдов натворят.

– Там и сейчас творится бог знает что.

– Но теперь, при такой заинтересованности всех этих господ, заварится каша еще скверней.

– Это верно, – согласился Мак-Грегор.

– Поэтому нам с вами надо работать вместе, – убеждал Сероглу. – Мы могли бы уладить вопрос раз и навсегда.

– Если вы, полковник, отдадите документы, – сделал Мак-Грегор контрпредложение, – то я уговорю кази встретиться с любым вашим посланцем и обсудить турецкие проблемы.

– Я не это имел в виду.

Просунув голову в дверь, девочка спросила, не нужно ли принести еще горячего кофе. Ее французская речь звучала тоненько и капризно-певуче, как обычно звучит говор французской детворы.

– Уходи пока, не мешай нам, cherie, – сказал Сероглу.

– Что же имели вы в виду? – спросил Мак-Грегор, когда девочка ушла.

– Мы не можем обсуждать с кази турецкие проблемы. Об этом не может быть и речи.

– Тогда о чем же вести речь? – спросил Мак-Грегор.

– Речь можно вести о всем районе в целом.

– Не упоминая о ваших курдах?

– Отчего же. Но не заостряя вопроса. И если вы на это согласитесь, то мы поможем вам в отношении документов.

Ведь за вами следят все, мистер Мак-Грегор. Следят ваши курдские соперники. Следят иностранцы. Все глаза нацелены на вас, потому что именно от вас будет зависеть многое.

– Да нет, просто всем известно, зачем я здесь, – отмахнулся Мак-Грегор.

– Ах… – Сероглу сложил ладони молитвенным жестом. – Рано или поздно кто-нибудь захочет вас убить, – горестно произнес он. – Вам надо помнить о семье, о детях.

Мак-Грегор встал, не желая и вдумываться, угроза ли это или просто заговорил в Сероглу семьянин.

– Начни только об этом тревожиться – и станешь невротиком, – шутливым тоном сказал он у парадной двери, глядя, как девочка, дочь Сероглу, отворяет ее.

– Прошу вас, подумайте о детях ваших, – сказал Сероглу, расширяя умоляюще глаза.

– Моим детям ничто не угрожает, – ответил Мак-Грегор. – Им грозит не большая опасность, чем вам, полковник Сероглу, – прибавил он, надеясь, что слова прозвучали достаточно внушительно.

Пожимая руку щуплотелому турку, видя его удрученный взгляд, Мак-Грегор почти поверил, что устами Сероглу говорит лишь семьянин, пекущийся о благополучии детей. Однако стоило Мак-Грегору выйти на улицу, и Сероглу обратился еще в один голос войны и политики, и Мак-Грегор отдал себе отчет, что турок в защите своих интересов столь же опасен, как курды в защите своих.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Мак-Грегор столько уже наслушался о грозящих провокациях и опасностях, что, когда наконец действительно что-то произошло, это оказалось для него неожиданностью.

К ленчу приехал на такси Эссекс; он не вышел из машины за воротами, а велел шоферу въехать во двор.

– Необычайнейшее зрелище, – сказал Эссекс Мак-Грегору, – башибузуки у ворот парижского особняка.

Мак-Грегор вышел взглянуть – улица оказалась пуста.

– Ушли, должно быть, – сказал Эссекс.

Но минут через десять в столовую, пыхтя, явился Марэн с разбитой бутылкой в руке и доложил, что за воротами дерутся. Мак-Грегор побежал к воротам, отодвинул щеколду, вышел. Там, разделенные мостовой, стояли две кучки черноволосых, плохо одетых людей, перебрасываясь злобными курдскими словами. Всего их было человек восемь. Улочка была усеяна битым стеклом.

– Во двор уходите! – крикнул Мак-Грегору кто-то. Мак-Грегор узнал Джагиза, дервишского нежнолицего паренька, приходившего с Тахой.

– Что у вас такое? – строго спросил Мак-Грегор. – Что ты здесь делаешь, Джагиз?

– Мы сами справимся, – ответил Джагиз. – Вы, доктор, пожалуйста, уйдите во двор.

Двое курдов, стоящих рядом с Джагизом, тоже приходили вчера с Тахой. А на другом тротуаре враждебно противостояли им пятеро чужаков – тоже курды, судя по лицам, глазам, волосам и по европейской потрепанной одежде, и только на одном был хорошо скроенный дакроновый костюм.

– Завтра мы тебя четвертуем! – крикнул один из чужаков Мак-Грегору и указательным пальцем черкнул себя от лба до паха и обратно:-Ч-чах! Ч-чах!

В это время к Мак-Грегору сзади, со двора, подошел Эссекс.

– Что тут происходит?

Не отвечая ему, Мак-Грегор спросил Джагиза:

– Кто они такие?

– Вот эти самые покушались вчера Таху убить, – сказал Джагиз.

Опять поднялась брань и крики с привычным упоминанием Америки, России, бесчестья, трусов, собак, ослов. Но тут послышалась прерывистая сирена полицейской машины, и курды бросились улочкой прочь. Один на бегу обернулся, швырнул во двор оставшуюся у него бутылку и крикнул:

– Через эту стену нам плевое дело перелезть!

Когда из полицейского фургона выскочили сержант с жандармом, курдов и след простыл – только Джагиз остался у ворот, невозмутимо разговаривая с Мак-Грегором.

Мак-Грегор торопливо стал объяснять, что здесь произошла ссора между какими-то студентами. Вмешался начальственно Эссекс, сказал сержанту, указывая на Мак-Грегора:

– За этого человека ручаюсь вам.

Сержант выругался по адресу присутствующих и отсутствующих, сел в машину. Когда синий фургон скрылся, Джагиз приложил руку к сердцу, прощаясь, и тоже ушел.

– Прелестно, – сказал Эссекс, от души потешаясь. – Теперь курды из-за вас швыряют друг в друга бутылками на улицах Парижа. Изумительно…

Развеселившийся Эссекс за ленчем предался воспоминаниям о днях, проведенных вместе в Москве и Тегеране. Что бы делала сейчас Кэти, как бы сложилась ее жизнь, спрашивал Эссекс, если бы он не привез с собой тогда Мак-Грегора в Москву?

– Я умерла бы со скуки.

– Но неужели вам нравятся эти лихие стычки у ограды вашего дома?

– Что ж… Они забавны, – отвечала Кэти.

Мак-Грегор ожидал, что Кэти остановит несносные подтруниванья Эссекса. Но они словно не задевали ее, она как ни в чем не бывало отшучивалась, рассказывала подробности своей с Мак-Грегором жизни. Наконец сам Эссекс, устав, переменил тему.

– Когда в последний раз я посетил здесь тетю Джосс, – сказал он, – ваш дядя Пьер, муж ее, был еще жив. Он, бывало, изжует окурок и положит на тарелку…

– Фу, гадость, – сказала Кэти. – И слышать не хочу.

– А эта femme de menage (служанка (франц.)), крестьянка эта…

– Вы имеете в виду мадам Марэн, – твердо поправила Кэти.

– Да-да… Меня всегда поражает, насколько изобилует еще Париж старухами вроде мадам Марэн, так словно и ждущими, чтобы опять повезли аристократов на гильотину.

Непричастный к этим семейным чарующим воспоминаниям, Мак-Грегор с облегчением услышал, как хлопнула парадная дверь и Эндрю объявил в холле – к сведению домашних призраков:

– Я вернулся.

– Ну, слава богу, – вырвалось у Кэти.

Эндрю остановился в дверях столовой, грязный с дороги, взъерошенный, но по-прежнему спокойно-методичный.

– Сейчас умоюсь и приду к десерту, – сказал он.

Когда, умывшись и переодевшись, Эндрю сел за стол.

Эссекс сказал, что находит в нем отличное смешение отцовских и материнских черт, с легким преобладанием последних, поздравил родителей с таким сыном и осведомился у Эндрю, на скольких языках он говорит.

– На трех, – ответил Эндрю коротко, словно речь шла о самой обычной вещи.

– На английском, значит, французском и персидском-сказал Эссекс.

– Да.

– Я слышал, вы очень способный молодой человек.

Эндрю упрекнул мать взглядом. Кэти сказала:

– Я ни слова о тебе не говорила.

– Вы, несомненно, преуспели бы на дипломатической службе, – сказал Эссекс. – Почему бы вам не пойти по этой части?

– Нет, благодарю вас, – вежливо отказался Эндрю.

– Но почему же? – настаивал Эссекс. – Стоит лишь пожелать, и я мигом это устрою.

Кэти, будто не слыша, разливала кофе.

– Мак-Грегор! – воззвал Эссекс к главе семьи.

– Он волен поступить, как хочет, – сказал Мак-Грегор.

– Вовсе нет, – вмешалась Кэти резко. – В Форин офис к вам он не пойдет, так что и не пытайтесь, Гарольд, упустив отца, заполучить взамен сына.

– Но отца мы вовсе не заполучали, – сказал Эссекс. – Мак-Грегор был лишь на время войны разлучен с палеонтологией.

– Все равно… – сказала Кэти, и Мак-Грегора удивило, что она отнеслась к этому так всерьез: ведь они оба знают, что Эндрю и сам ни за что не пойдет в дипломаты.

– Дружная вы, я вижу, семейка, – заметил Эссекс. Затем спросил Мак-Грегора, чему посвящены теперь его ученые занятия. И читал ли он Мориака, Камю, Честертона, Элиота, Кёстлера, Сартра, Дойчера, Томаса Манна…

– Разумеется, читал, – сказала Кэти. – Не думаете ли вы, Гарольд, что мы вели пещерное существование?

– Хочется просто узнать, что за человек теперь ваш молчаливый муж, – сказал Эссекс.

Мак-Грегор молчал, понимая, что жена не только его защищает, но и себя обороняет от поддразниваний Эссекса, косвенно намекающих на колоссальное фиаско ее жизни.

– Ну-с, насколько помню, в доме есть библиотека, – обратился Эссекс к Мак-Грегору. – Поразмявши языки воспоминаниями, не пройти ли нам теперь туда, потолковать вдвоем?

– Вам лучше будет в «утренней», – сказала Кэти, – Там хоть не пахнет засохшими листьями и старыми гардинами.

«Утренняя» была единственная во всем доме комната, приятная Мак-Грегору. Приятно было входить сюда утром, завтракать здесь, беседовать, пить чай, читать газеты или слушать, что говорят дети. Здесь он был как бы в родных стенах.

– Мы с вами, Мак-Грегор, всегда избегали пустословия, – начал Эссекс, поправляя двумя пальцами широкий воротничок своей розоватой рубашки. – Позвольте поэтому спросить вас напрямик: неужели ваши курдские друзья действительно рассчитывают на успех этих новых планов достижения независимости?

– А почему бы и нет? Рано или поздно они добьются какой-то автономии или независимости. Это случится неизбежно.

– Все в мире случается рано или поздно, – сказал Эссекс, плотно скрестив руки по старой привычке. – Но вот в данное время может ли стать реальностью независимый Курдистан?

– Конечно.

– И вы хотите ускорить это с помощью оружия и революции?

В ответ Мак-Грегор напомнил Эссексу, что оружие и революции – не новость в этой части мира.

– Разумеется. Но почему вы – именно вы – вдруг оказались причастны к делам Курдистана и курдов? – Эссекс откинулся на подголовник старого кресла, воздел вопрошающе руки.

– Тут и объяснений не надо. В этом ничего нового, – сказал Мак-Грегор. – Я всю жизнь к таким делам причастен.

– Но меня все же удивляет… – не успокаивался Эссекс. – Взять, к примеру, эти деньги. Как вы дали себя втянуть в подобную грязь?

– Я жду, когда вы сообщите мне, что вам от меня желательно, – произнес Мак-Грегор.

– Что нам желательно? – Эссекс вздохнул, неуютно пошевелился в кресле. – Разрешите прежде указать на то, в чем мы не заинтересованы. Мы не заинтересованы ни в разработке курдской нефти и газа, ни в политических коалициях, которыми так заняты умы американцев.

– Ни в нефти, ни в коалициях, – повторил подчеркнуто Мак-Грегор.

– Все, к чему мы стремимся, – это наладить контакт, – продолжал Эссекс. – И было бы полезно, скажем, если бы вы могли нам разъяснить, что думают, чего хотят курды.

– Извольте.

Но Эссекс спешил досказать:

– Мы хотели бы наладить подлинный, обоюдно искренний контакт с кази. И понятно, что вы самый подходящий человек для этой цели. Вот и все.

– Зачем вам это? Что вам от кази нужно?

– Ровно ничего, – заверил Эссекс. – Нам нужен лишь посредник, которому мы доверяли бы и которому доверяли бы курды. То есть нужны вы.

Мак-Грегор взял щепотку соли из серебряного старого судка, всегда стоящего на скатерти, растер между пальцами.

– Вы предлагаете курдам некую форму признания?

– Я им ровно ничего не предлагаю, – сказал Эссекс. – Вспомните, что в дипломатии не начинают этим, а приходят к этому в итоге переговоров и трудов.

– Но имеется, хотите вы сказать, эвентуальная надежда на признание?

– Даже этого не обещаю. Да и как я могу обещать? Но если ваш кази знает, что такое дипломатия, – а думаю, он знает, – то он поймет, что открывающаяся перспектива сулит ему больше, чем любые краткосрочные коммерческие или политические сделки с французами или американцами. Вы согласны?

– Пожалуй, – осторожно сказал Мак-Грегор.

– Прекрасно. Вот и съездили бы в Лондон и объяснили бы ситуацию кое-кому из наших экспертов – сказали бы то, что думаете. Они весьма хотят вас выслушать.

– Я не сделаю ничего подобного, – сказал Мак-Грегор.

– Но почему же?

– Если вы хотите предложить кази что-то вполне конкретное, то я передам ему. Но я не собираюсь выступать вашим посредником.

Эссекс поднялся, взял яблоко из вазы на буфете, которую Кэти не забывала щедро наполнять фруктами.

– Вряд ли это разумный подход к делу, – сказал Эссекс. Но затем прибавил: – Ну что ж, можете предложить кази и нечто конкретное. – Эссекс с хрустом надкусил яблоко.

– Что именно?

– Деньги, – сказал Эссекс.

– Какие?

– Четверть миллиона фунтов. Сумма, которую пытаются спасти ваши курдские друзья, не так ли?

– Примерно.

– Мы можем авансировать вам эту сумму завтра же, сказал Эссекс. – Можете так и передать вашему другу кази.

– А что взамен потребуете?

– Ничего. Дело упирается лишь в вас.

– То есть вы уплатите курдам эти деньги при условии, что я стану вашим агентом.

– Нашим посредником, – поправил Эссекс.

– Это не что иное, как подкуп, – спокойно сказал Мак-Грегор.

– Это не подкуп, – ответил Эссекс. – Это шантаж. Подумайте, что ждет вас в случае отказа.

– Одним-двумя затруднениями больше – разница невелика.

– Невелика, говорите? У вас еще не отбирали паспорта? Не замораживали банковского счета? Не выдворяли вас из Франции? И тому подобное. Все заинтересованные стороны здесь обладают оружием этого рода и при желании могут применить его против вас.

– Что ж, применяйте ваше оружие, – сказал Мак-Грегор.

– Ну что вы! Зачем стану я прибегать к вещам столь смехотворным? Но я ведь знаю, что ваше положение в Иране сделалось уже нелегким. Мне крайне бы не хотелось, чтобы ваши затруднения там еще усугубились.

– Бросьте огрызок вон туда, – указал Мак-Грегор на мусорную корзинку из толстого пергамента.

Освободясь от яблока. Эссекс вытер руки большим красным носовым платком.

– Как бы там ни было, подумайте над моими словами. Я бы на вашем месте покончил с этим делом как можно тише и быстрее. И мы поможем вам, если вы проявите чуть больше благоразумия.

– Понятно, – сказал Мак-Грегор, провожая этого самого благоразумного из встреченных им в жизни людей, и в холле Эссекс прокричал совсем по-семейному:

– До свидания!..

– До свидания… – донесся голос тети Джосс из недр дома.

Проводив Эссекса, Мак-Грегор позвал Эндрю и спросил его, зачем он ездил в Лион с Тахой. По какому, собственно, делу?

– Мама уже принималась за меня, – сказал Эндрю. – Для чего и тебе зря расстраиваться?

Мак-Грегор вопросительно взглянул на Кэти, вошедшую вслед за сыном.

– Он упрямо отмалчивается, – сказала Кэти.

Эндрю пожал плечами.

– Спросите у Тахи, – сказал он. – Таха вам расскажет.

– Расскажи ты сам, – сказал Мак-Грегор.

– Но дело это, по сути, не мое.

– У вас с отцом, – сказала Кэти, – прелестная манера у обоих: съеживаться, умаляться в нужную вам минуту – мол, это дело не мое. Если не твое, то зачем ты с ним ездил?

– Тахе рискованно одному ездить по Франции. Он выглядит как алжирец – как бико (уничижительное прозвище алжирцев во Франции). Вот я и решил: куплю билеты туда и обратно, съезжу с Тахой.

– Ну а с какой целью? – снова спросил Мак-Грегор, зная, что, действуя мягко, можно у сына добиться ответа; Кэти же напустится, начнет укорять, и юноша спокойно, но твердо упрется.

– Он просто хотел взглянуть на вагоны. Хотел разыскать их, но не смог. И повидался затем с курдами – из тех, что учатся в Лионском университете. Вот и все.

– Ты больше таких вещей не делай, – сказал Мак-Грегор. – Ты подвергаешь опасности не только себя, но и меня.

– Хорошо, не буду.

– Вот и все твое наставление? – вмешалась Кэти. – Вели ему, чтобы впредь не смел вообще иметь дела ни с кем из курдов.

– Не будем так уж категоричны, – сказал Мак-Грегор. – Эндрю знает, чего мы от него хотим. И ты должен понять, – обратился он к сыну, – что ты всех нас ставишь под удар.

– Хорошо. Но не вините Таху. Он меня не звал ехать.

– Платил за проезд и гостиницу ты? – спросила Кэти.

– Я.

– Из каких же денег?

– Из моих собственных, конечно, – из стипендии.

И, ласково поцеловав мать, Эндрю пошел во двор, к воротам – впустить Таху. В «прослушиваемом» доме Таха разговаривать не захотел, и они с Мак-Грегором, сойдя во двор, стали прогуливаться вдвоем по известковой сырой гальке, хрустевшей под ногами.

– Ты поступил глупо, – сказал Мак-Грегор.

– Вагоны надо было посмотреть, – сказал Таха по-курдски.

– Да зачем?

– Надо было убедиться, что они есть. Но штука в том, что их перегнали в Марсель.

– А ты не ошибаешься?

– Можете не сомневаться – вагоны в Марселе.

– Тогда, надо полагать, они перешли в чьи-то другие руки, – сказал Мак-Грегор. – Но каким образом?

– Это американцы. Они определенно уплатили уже тем торговцам за оружие в вагонах и передали его в собственность Дубасу с ильханом.

– Наверняка ты ведь не знаешь…

– Но по всей вероятности, так.

– Пожалуй, ты прав.

– Ну, вот видите. – Таха сжал руку Мак-Грегору. – И выходит, что не о деньгах, а о вагонах думать теперь надо.

– Меня интересует здесь одно – деньги. И если ты планируешь взрыв вагонов, то советую одуматься, – предостерег Мак-Грегор. – Во Франции подобная затея была бы самоубийственна.

– Почему?

– Вы у французов уже на подозрении.

– Не спорю. Но от этого план не становится невыполнимым.

– Даже если он удастся вам, – убеждал Мак-Грегор, – вас всех переловят. И можешь быть уверен, упрячут за решетку на всю жизнь.

– Вы же сами такой целеустремленный, – усмехнулся Таха. – Никак вас в сторону от цели не своротишь. Вот и я от вас научился.

Мак-Грегор не стал вдаваться в философию действия.

– Еще об одном предупреждаю и прошу, – сказал он.

– Да?

– Не впутывай Эндрю.

– У Эндрю своя голова на плечах. Он даже меня самого иногда удивляет.

– Он и твою тетю Кэти удивляет. Но я не хочу, чтобы он оказался как-либо вовлечен в курдские дела.

– Это маловероятно, – успокоил Таха.

– Послушай, Таха, – сказал Мак-Грегор. – Ты подожди со своей затеей. Дай сперва мне выяснить, как обстоит дело с этими вагонами. А там уж поступай, как захочешь.

Таха помолчал, подумал.

– Будь по-вашему, – сказал он. – Подожду. Но вечно ждать я не смогу.

– Долго ждать не придется.

К утру следующего дня Мак-Грегор наметил уже, что делать. Желая избежать вопросов, он рано позавтракал, тихонько вышел из дому. Он ожидал, что за воротами наткнется, как обычно, на курдов и оружейных спекулянтов, являвшихся теперь ежедневно. Но там оказался поставлен жандарм, который отдал Мак-Грегору честь, как знакомому. «То ли тетя Джосс похлопотала, – удивленно подумал Мак-Грегор, – то ли Кэти попросила Мозеля, чтобы прислали блюстителя порядка».

Мак-Грегор прошел за угол к кафе, где обосновались Сеелиг со Стронгом, и давешняя женщина, Луиза, спросила там Мак-Грегора, кого ему угодно видеть:

– Мистера Стронга, англичанина? Или мосье Сеелига, голландца?

– Любого из двух, – сказал Мак-Грегор. Сел за столик с блестящей пластиковой крышкой, Луиза принесла ему рюмку вермута, и он с удовольствием потягивал вино, пока не явился англичанин.