Текст книги "Горы и оружие"

Автор книги: Джеймс Олдридж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

Часть IV

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Сеси вела «ситроен», а Мак-Грегор глядел, как влажный английский ландшафт скользит, утекает на обе стороны к расплывчатым английским горизонтам. Колени и локти Сеси работали вовсю и внушали Мак-Грегору доверие, хотя руль у французских машин и расположен слева, неудобно для левостороннего движения. И Мак-Грегор спокойно любовался английской весной, повсюду подступавшей к обочине дороги. Садики лондонских окраин пестрели камелиями, ломоносом, форзициями. Проехали Рочестер, и зарозовел яблоневый цвет. А затем замелькали мокрые от дождя ягнята и низко летящие вороны.

– Я забыла купить еще одну канистру бензина, – сказала Сеси. – А во Франции ни одна бензоколонка не работает. Надо будет в Дувре не забыть.

Франция была охвачена всеобщей забастовкой. Мак-Грегора встречала вздыбившаяся страна. По словам английской прессы, все в ней полностью разладилось. В Париже хозяйничают студенты. Все застопорилось, в стране не покупают и не продают, не получают и не производят. Даже реактивному лайнеру, мчавшему Мак-Грегора в Париж, пришлось приземлиться в Лондоне. И там, в доме на Бэттерси, оказалась не Кэти, а Сеси, смотревшая по телевизору, как горит Париж. Кэти объяснила Мак-Грегору по телефону из Парижа, что она вернулась туда присмотреть за детьми, а отослала затем Сеси в Лондон потому, что слишком бурными были уличные стычки студентов с полицией, сама же осталась в Париже с Эндрю и тетей Джосс. Когда Мак-Грегор сообщил ей, что привезет с собой в Париж и Сеси, Кэти сверх ожидания не стала возражать, сказала только:

– Что ж, привози. Так или иначе, она не собирается сидеть покорно и все равно вернется.

Сеси, слушавшая разговор по второй телефонной трубке, подтвердила:

– Мама совершенно права. Я и дня не собиралась дольше оставаться в Лондоне. Вот клянусь тебе.

– Ты хоть матери не говори этого, – сказал отец. – Я ведь беру тебя, и вопрос исчерпан. Не раздражай ее.

– Ее теперь все раздражает, – сказала Сеси.

Паром, перевозивший их с машиной через Ла-Манш, был пуст: никто не рисковал ехать во Францию. Сеси указала отцу на заголовок в «Ивнинг стандард»: «Возможна отставка де Голля еще до плебисцита».

– До какого плебисцита? – спросил Мак-Грегор.

– Что-то там за или против конституции. Теперь каждый день на улицах сражения.

Дороги Франции опустели настолько, что Сеси вела свой старенький «ситроен» прямо по средней линии автострады с семидесятимильной скоростью и не сбавляла ее, даже проезжая через притихшие селения. Париж был весь в обломках баррикад, в обгорелых киосках, в неубранном мусоре, в поваленных деревьях, в целых сугробах грязных газет и картонок.

Ворота открыла им Кэти.

– Где вы пропадали? – тревожно спросила она. – Я вас жду уже несколько часов.

– Паром опоздал, а потом мы в Булонском лесу плутали, – сказал Мак-Грегор, распахивая вторую створку ворот и пропуская Сеси в «ситроене».

– А зачем было делать крюк через Булонский?

– Мы не рискнули ехать центром, – сказал Мак-Грегор.

Кэти быстро поцеловала его в щеку, он запер ворота. Подымаясь по наружной лестнице, спросил Кэти:

– Ну, как ты тут?

– Все в порядке.

– Я о здоровье твоем…

– Я совершенно здорова, – ответила Кэти, и он неловко замолчал.

Умывшись и садясь за ужин, который Кэти держала для них разогретым, Мак-Грегор спросил, где Эндрю.

– Я послала его проводить Жизи Марго и побыть у нее – она там одна с прислугой. Прошлой ночью у нее в доме разбили все окна фасада. Муж ее теперь в Риме, пережидает события.

Поужинали молча, затем Сеси ушла спать, и они без слов посидели друг против друга за ореховым столом, чувствуя, что сейчас не время и не место выяснять отношения после десятидневной разлуки.

– Почему ты не телеграфировал мне из Тегерана? – спросила Кэти.

– Хотел, чтобы в Иране поменьше знали о моем присутствии… Необходимо было, чтобы мой приезд туда и отъезд прошел как можно незаметнее.

– Виделся ты с Джамалем Джанабом в ИННК?

– Нет, я не заходил к ним.

– А дома у нас ты был?

Мак-Грегор молча качнул головой.

– А знали персы, что ты в курдских районах?

– Не думаю. Я в основном автобусами добирался.

Он чувствовал: ей хочется узнать, с чем он вернулся от курдов, – и ждал напряженно. И вот наконец тревога пересилила в Кэти сдержанность.

– Они и теперь рассчитывают на тебя, не правда ли? – произнесла она. – И даже больше прежнего. Опять они тебя опутали?

– Это все ненадолго, – сказал он.

Кэти сидела прямо, чуть выставив подбородок, и в этой осанке ее так и сквозила врожденная властность и сила духа.

– Итак, ты намерен и дальше упорно вести ту же линию, не считаясь ни с чем? – сказала Кэти.

– Разумеется.

Ему хотелось спросить, чем занята была она эти десять дней. Но он промолчал, сознавая, что готов принять все, почти все на свете, даже Ги Мозеля, лишь бы Кэти сохраняла спокойствие и здравомыслие, пока он не выполнит порученного дела.

– Спать иду, – сказала Кэти.

– Я подожду Эндрю, – сказал он и остался в столовой; он был так измотан, что уснул, сидя в старом кожаном кресле.

Через полчаса его, мягко потормошив, разбудил Эндрю:

– Ты бы лег в постель.

– Я тебя ждал: хотел услышать, что тут происходит, – сказал Мак-Грегор, вставая.

– В данный момент происходят, видимо, две вещи одновременно и порознь, – сказал Эндрю. – Что касается студентов – происходит фантастическая революция; что же касается профсоюзов и всех прочих – всеобщая забастовка.

– А разве это не две составные части одного и того же?

– Внешне как будто составные, и так все это и трактуют. Но, по сути дела, они совершенно раздельны.

– И что же последует дальше? – спросил Мак-Грегор, гася свет.

– Понятия не имею. Да и никто не знает… Кстати, говорила тебе мама? Мы прочли в «Монд», что в кази опять стреляли. Как раз когда ты был там в горах.

– Нет, мама не говорила.

– Она места себе не находила от тревоги.

Они стояли на лестничной площадке и переговаривались вполголоса. Вспомнив, что Эндрю вернулся сейчас от Жизи Марго, Мак-Грегор спросил сына, как она там поживает.

– Весь вечер просидела в кухне, – ответил Эндрю. – Прислугу всю отпустила, и мы до ночи проговорили об Иране, курдах и о тебе. Из всего населения Франции, наверное, у нас одних разговор шел не о положении в стране. Я подумал, она не ложится из-за разбитых окон. Стал убеждать ее не тревожиться, идти спать. А она в ответ сказала, что ей безразлично, пусть хоть весь дом разбивают. Тут мама позвонила, спросила, не страшно ли ей будет без меня. Жизи ответила, что нет. Встала, свела меня вниз и отослала домой.

– Она была нагримирована?

– Нет. По-моему, нет. А что?

– Так, ничего, – сказал Мак-Грегор и ушел в спальню.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

Утром его поразил вид Парижа. Париж напоминал осажденный город военной поры. Магазины заперты, автобусы не ходят, метро не работает, и у входов в метро, у почтовых отделений, в воротах, в подъездах, даже на немытых ступенях магазина «Сто тысяч сорочек» стоят пикеты. Красные флаги развешаны на балконах, домах, на деревьях, свисают на автостоянках со штанг, согнутых, как сломанные лилии.

Бульварами и безмолвными набережными Мак-Грегор дошел до министерства внутренних дел. Предварительно он позвонил туда, и хотя не дозвонился до Кюмона, но был тем не менее приглашен явиться. И у въезда и во дворе расставлены были солдаты-автоматчики; Мак-Грегор смог пройти в здание, лишь предъявив свой паспорт. Там его провели не наверх, в кабинет Кюмона, а в затхлую канцелярскую комнатку, в каких сидят и дожидаются просители во всех французских министерствах.

– Присаживайтесь, – сказал француз за канцелярским столом, взглянув на Мак-Грегора и усиленно опять залистав бумаги. – Мосье Кюмона нет, мосье Кюмон отсутствует. Быть может, помочь вам смогу я. Моя фамилия – Форэ.

– Дело со мной ведет мосье Кюмон, – сказал Мак-Грегор. – Скоро ли он будет?

– Затрудняюсь вам сказать. Но у меня здесь вся информация, – коснулся француз пальцами папки. – Я в курсе вашего с ним дела.

Мак-Грегор бросил взгляд на папку, сказал:

– Не думаю, чтобы я мог обсуждать вопрос с кем-нибудь, кроме мосье Кюмона.

– Уверяю вас, – сказал француз, – что я вполне компетентен и в курсе вашего дела, связанного с Курдистаном. Оно все здесь, – постучал Форэ по папке, и Мак-Грегор подумал, что в вопросе постукивания пальцами господин Форэ, бесспорно, компетентен.

– Дело весьма сложное. Обсудить его я могу лишь с самим мосье Кюмоном, – сказал Мак-Грегор. Он тотчас разгадал эту канцелярскую уловку. Он вспомнил, как двадцать три года назад наставлял его лорд Эссекс: «Если какой-либо дурак из министерства захочет умалить ваше значение, переадресовав вас подчиненному, то не обсуждайте дела – тут же откланивайтесь».

– Это неосуществимо теперь, – сказал Форэ.

Мак-Грегор встал.

– В таком случае говорить больше не о чем.

Форэ раскрыл папку, чтобы удержать Мак-Грегора.

– Мне поручено… – начал Форэ.

Но Мак-Грегор прервал его:

– Нет. Au revoir, мосье Форэ.

– Минуточку. – Встав из-за своего стола, Форэ поспешил к Мак-Грегору. – К сожалению, мосье Кюмона нет сейчас. Я собирался информировать вас, собственно, о том, что он, возможно, и вовсе не сможет увидеться с вами.

– Я был бы крайне огорчен подобной информацией, – взвешивая слова, отвечал Мак-Грегор. – Вот все, что я могу сказать.

– Но минуточку, – не отставал Форэ. – Вы ведь понимаете, мосье Мак-Грегор, что в настоящий момент во Франции все, так сказать, набекрень.

– Понимаю.

– Всех нас теперь обременяют другие трудные проблемы.

Через несколько дней, когда эта сумятица придет к своему разрешению…

– Тогда, возможно, будет уже поздно, – возразил Мак-Грегор. – Мосье Кюмон сам указал предельный срок. Конец месяца.

– Да, я знаю. – Форэ помялся. – Я посмотрю завтра, что можно сделать. Но ничего не обещаю.

Мак-Грегор поблагодарил, обменялся с Форэ рукопожатием и быстро вышел, чувствуя, что еще минута – и прорвется из-под любезных фраз досада, а обнаруживать свою досаду было бы ошибкой.

Но на улице досада овладела им вполне – было ясно, что Франции теперь не до курдской проблемы, слишком занята страна своими собственными проблемами. Это явствовало из лозунгов вокруг. Transparence, opacite, etouffement (ясность, туманность, подавление (франц.)) – мелькали слова из лексикона свободы. Минуя Сольферино, он увидел, как студент с вещевым мешком, полным аэрозольных баллончиков с краской, дописывает на стене станции метро: «Un seul privilege – celui du travail. Une seule aristocratie – celle de l'intelligence et du courage» (Единственная привилегия – привилегия трудиться. Единственная аристократия – аристократия ума и отваги (франц.)). Распыляемая краска кончилась, парень достал из мешка новый баллончик, но тут на него накинулся испитого вида старичок с пластиковой сумкой в руках. На ногах у старичка были холщовые домашние туфли, брюки пузырились на коленках. Старичок стал вырывать у студента краску, сердито крича: «Иезуит!» Студент продолжал писать. Старик хотел размазать лозунг руками, но краска уже высохла.

– Это скандал! – выкрикивал он, отталкивая студента. – Зверинец настоящий!

Явно опасаясь ушибить старика, парень подхватил свой мешок и ушел, бросив весело через плечо:

– Не сердись, старина. Для тебя же это все делается. Не понимаешь ты.

Старик попытался размазать буквы с помощью сумки, но опять попытка не удалась, и, взбешенный, он закричал вслед студенту:

– Все вы ошалели от слов, а слова-то пустые. Сказать-то вам нечего!..

Мак-Грегор не знал, чью ему взять сторону – старика или студента. На всех перекрестках французы препирались о Франции. Мак-Грегор прошел мимо Высшего архитектурного училища; его новый, светлого камня фасад был перекрашен студентами – разделан под красный кирпич в насмешку над училищным буржуазным формализмом, и стоявший у ворот студент-пикетчик в помятом цилиндре с кокардой иронически подмигнул Мак-Грегору: «Питер О'Тул!» Это определенно к чему-то относилось, но к чему, Мак-Грегору было неясно. Он не понимал этих летучих обрывков, которые у всех тут были сейчас на уме. Он знал только, что никто во Франции не может сказать теперь от имени Франции даже нескольких необходимых курдам слов. В данный момент Франции вообще не было.

Зато был Ги Мозель – сидел в кожаном кресле в столовой у тети Джосс и читал «Монд». Он пожал руку Мак-Грегору и снова сел, а Кэти поспешила сказать, что Ги заехал к ленчу.

– Шрамм вам расстроил дело, – сказал Мозель. – Жаль, жаль.

– И поэтому, значит, Кюмон не захотел со мной встретиться? – спросил Мак-Грегор, беря из рук Кэти рюмку аперитива.

– Я виделся вчера с Кюмоном, – сказал Мозель, – и он мне сообщил, что, по словам Шрамма, Комитет ваш разбит в прах и вряд ли сможет уже подняться. Так что, считает Кюмон, сейчас нет больше смысла связывать себя с ним обязательствами.

Сели за ленч, состоявший из холодного мяса, салата, бокала вина (Мозель омочил в вине губы, поставил бокал и больше к нему не прикасался), и Мак-Грегор сказал Мозелю:

– Шрамм не способен понять положение дел в Курдистане. Он оценил все по чисто внешним признакам.

– Вот вы и убедите в этом Кюмона.

– Как я могу убедить Кюмона через посредство его писарей?

– Понимаю, – сказал Мозель и стал расспрашивать о Комитете и о том, в самом ли деле Комитет так разобщен и обессилен, как полагает Шрамм. – Если, по-вашему, это может принести пользу, – заключил Мозель, – то я устрою вам новую встречу с Кюмоном.

Мак-Грегор покосился на Кэти, но та не подымала глаз, бесшумно хозяйничала: разливала кофе, пододвигала сахар, меняла тарелки ему и Мозелю, ловко оставляя «ничейное» пространство между ними на столе. И все это молча, как бы предоставляя им самим решать проблему своих странных взаимоотношений.

– Разумеется, помощь была бы кстати, – проговорил Мак-Грегор.

– Тогда я договорюсь и позвоню Кэти, – сказал Мозель. Кэти вышла, оставив их вдвоем. – Но что, если вам все же не удастся заполучить те вагоны?

– Тогда их взорвут, – сказал Мак-Грегор.

– Это будет глупо, – сказал Мозель, поморщившись.

– Не спорю. Но глупа сама ситуация.

– Если вы способны повлиять на этих глупцов, то скажите им, пусть подождут. В министерстве по-прежнему еще сильна фракция, которая охотно передала бы это оружие вашему Комитету. Если вам удастся сдвинуть Кюмона с мертвой точки, убедить его в том, что Шрамм неправ, то вы еще, возможно, добьетесь успеха.

Вернулась Кэти – уже в плаще.

– Я в «Одеон» собралась, – сказала она Мозелю. – Уж очень завлекательную вы, Эндрю и все прочие нарисовали мне картину того, что там происходит.

– Я подвезу вас, – сказал Мозель вставая.

– И я с вами, – сказал Мак-Грегор и вышел следом, надев в холле свой плащ. – Собственно, мы с Кэти можем и пешком, – сказал он Мозелю на лестнице. – Это ведь недалеко.

Вышли из ворот. Мозель сел в свой малолитражный и малоприметный «рено» и уехал, а Мак-Грегор с Кэти молча пошли по Барбе-де-Жуи под мелким дождиком.

– Куда теперь нам повернуть? – спросил Мак-Грегор.

– Я думала, ты знаешь дорогу.

– «Одеон» – это за Сен-Жермен-де-Пре, – сказал Мак-Грегор, пряча руки в карманы плаща.

– Так далеко! У меня нет желания промокнуть дорогой, – сказала Кэти останавливаясь.

– Но такси сейчас не найдешь.

– Тем более следовало ехать с Ги. Зачем тебе понадобилось идти пешком?

Мак-Грегор почувствовал, что вот и приходит конец безопасному холодку отношений.

– Ах, да идем же, – проговорила Кэти раздраженно. – Ты явно решил прочесть мне нотацию. Итак, приступай.

Мак-Грегор поравнялся с Кэти.

– Темой нотации будет, конечно, Ги Мозель, – продолжала она. – Он как терновый венец у тебя на челе. Но настоящей ссоры ты не хочешь, не правда ли? Хочешь лишь вызвать меня на откровенность. Чтобы я сама тебе все на ладони поднесла.

– Что ж, – сказал Мак-Грегор. – Лучше откровенность, чем теперешние наши отношения.

– И одного себя вини. Если я стала равнодушна к твоим проблемам, то из-за тебя же самого. Меня упрекать нечего.

Они шли рядом, застегнувшись наглухо в свои плащи и стараясь не сталкиваться, не касаться друг друга.

– Я предупреждала тебя, что если опять поедешь в Иран, то я не отвечаю за последствия.

– И как это расшифровать?

– Тебе моя расшифровка нужна? Ты хочешь, чтобы я тебе объяснила?

– Хочу, – сказал он. – Говори.

– Но глупо ведь. Лучше уж не касаться.

– Тогда зачем эти твои вызывающие слова?

– Я хочу встряской, шоком разбить твое упрямство.

Они обошли группу студентов, под черным анархистским флагом шагавших кто по панели, кто по газону бульвара.

– Да, для меня это шок – проговорил Мак-Грегор. – Но зачем ты так, я все же не пойму.

– Затем, что ты похож на глупого пса миссис Фавзи. – (Миссис Фавзи была их тегеранская соседка; пса ее, если уж вцепился во что, не принудишь разжать челюсти, сколько ни бей, ни пинай и ни окатывай водой.) – Я, видно, так и не заставлю тебя бросить этот курдский безнадежный кавардак. А ты и не знаешь всей его безнадежности.

«Должно быть, Мозель рассказал Кэти что-то сверх того, что сообщил мне», – подумал Мак-Грегор.

– Бросить я не могу, Кэти, – сказал он. – Нельзя еще пока.

– Айвр, я пытаюсь открыть тебе глаза на цену, которую ты платишь за свое упрямство. Опомнись…

– Но я ведь сказал тебе, что кончу дело и останусь в Европе навсегда. Почему тебе этого мало? Для чего настаивать на том, чтобы я скомкал, бросил все теперь, когда близок уже конец? Две-три недели еще…

– Ты прекрасно знаешь, что между нами встало не одно лишь это.

– Знаю. Но ведь я уже согласился остаться в Европе. Чего же еще от меня нужно?

– Нужно, чтобы ты постарался меня понять.

– Но я понимаю.

– Нет, не понимаешь.

Они прошли мимо «Двух обезьян», где, густо обсев столики, люди тратят массу денег и энергии – доказывают этим свою значимость.

– И если для того, чтобы вывести тебя из смехотворного повиновения курдам, требуется, чтобы я спала с Ги Мозелем, то я буду с ним спать.

– Ну, ты попросту губишь все, – сердито сказал Мак-Грегор.

– Да, гублю. А чем тебя иным пронять?

– Но какой бес тебя толкает? Чего ты от меня хочешь, Кэти? Чего?

– Лишь одного, – ответила она. – Хочу, чтобы ты снова стал тем, кем был когда-то: просто человеком, индивидуумом, личностью. Тогда и я снова стану, какой была.

– Ох, мутит меня от этих индивидуумов. Я никогда не стану здешним, – взмахом руки указал он на город.

– Очень жаль, – сказала Кэти сухо.

Они взошли по ступеням под колоннаду театра «Одеон». При входе их остановила девушка с «конским хвостом» и с красной нарукавной повязкой.

– Если вы из числа зевак-иностранцев, – сказала девушка, – то советую не вмешиваться в споры. Даже Саган на днях освистали. Глазейте и помалкивайте.

И вслед за Кэти Мак-Грегор вошел в этот красивый красно-плюшевый старый театр, который Жан-Луи Барро передал теперь студентам в пользование. Красные ковры «Одеона» были усеяны мусором. В поисках места, где встать, они прошли по круговому коридору за ложами, втиснулись в одну из них и из глубины ее стали глядеть вниз, на битком набитый, тускло освещенный амфитеатр.

Сцена была наглухо закрыта пожарным занавесом, и поперек шла матерчатая полоса с надписью: «Бывший «Одеон» – ныне «Свободная трибуна». Трибуны, как таковой, не было, прения о революции велись прямо из партера и со всех ярусов. Спорщица кричала: «Остерегайтесь провокаций!» Другая откликалась среди свиста: «Все равно они нас пулеметами, если что. Я знаю. Я с матрацной фабрики». В переднем ряду Мак-Грегор увидел Сеси, она сидела рядом с Тахой и то и дело кричала: «Правильно!», «Нет, неверно!» Мак-Грегор указал на нее Кэти.

– Вижу, – сказала Кэти. – Я ее сразу заметила.

Но где же Эндрю? Поискав глазами, Мак-Грегор обнаружил и сына. Эндрю сидел, облокотись о сцену и другой рукой непринужденно обняв за плечо девушку, а та нежно к нему прислонялась и слегка подергивала за волосы сзади.

– Вы не курили бы, – сказала бородатому тридцатилетнему студенту, дымившему в ложе трубкой, его соседка. – Еще пожар наделаете.

– Interdit d'interdire! – («Запрещать запрещается!») – ответил бородач.

Простояв с полчаса тут в тесноте, Мак-Грегор потерял уже нить словопрений, потому что с каждой сменой оратора менялась и трактовка революции. Но Кэти внимательно вслушивалась. Наконец она пожаловалась, что устала стоять, и через запасный выход они выбрались на улицу.

– Придется тебе хоть на этот раз побеспокоиться о Сеси, – сказала Кэти. – Таха непременно ее впутает.

– Да нет же, Кэти.

– Не возражай, Таха – рьяный заговорщик. Он, не колеблясь, использует Сеси, он кого угодно рад использовать. А Сеси все еще неравнодушна к нему.

– Она уже излечилась от прошлогодней блажи, – сказал Мак-Грегор, идя машинально к улице Мабийона по бульвару Сен-Жермен. Весь город, казалось Мак-Грегору, был насыщен враждой и раздором, и не хотелось глядеть по сторонам.

– Излечилась, по-твоему? Не знаешь ты их. Разве понять тебе, какая мучительная чушь владеет умом и душой восемнадцатилетней девушки? Особенно такой, как Сеси.

– Я сам попросил ее разыскать Таху – мне нужно повидаться с ним. Вот и вся подоплека их встречи.

– Боже, боже, – вздохнула Кэти. – Завидую я твоей слепой и безграничной вере.

Они повернули на кривую улочку – Рю-де-Ренн; Кэти замолчала, но он знал, что ему дана лишь краткая передышка. Дождь кончился, было уже шесть вечера, и опустевшие улицы оживились, в этот час зрители «свободных трибун» шли домой досматривать события по телевизору.

– Ты и не спросишь, изменила я тебе или не изменила, – сказала Кэти вдруг.

– Эти слова напрасны, Кэти. Все равно ты меня ими не раскипятишь.

– А ты бы спросил, – настаивала Кэти. – Ты спроси.

– Если изменила – все равно не скажешь. Для чего и спрашивать.

– И это вся твоя гневная реакция?

– «Пусть каждую ночь проводишь ты на ложе с любимой, – процитировал Мак-Грегор по-персидски, – но если она замыкает свой сад от тебя, то неминуемо роза увянет и от страсти останутся лишь черепки, как от разбитого кувшина».

– Как можешь ты говорить мне эти страшные слова?

– Однако в них правда. Ведь ты теперь не желаешь, даже чтобы я коснулся тебя.

– Что ты можешь знать о моих желаниях? Ты и не заговариваешь больше со мной об этом.

– А лишь заговорю, ты меня тут же уничтожаешь насмешкой. И если бывает редкий миг, когда тебя тянет к ласке, то и ласка ведь уже не помогает.

– Черт возьми!.. – сказала Кэти. – Прямо не верится. После двадцати трех лет супружества у моего стеснительного мужа наконец-то развязался язык. Я делаю немалые успехи!

– Что верно, то верно.

– Поймешь ли ты когда-нибудь, что я не могу иначе, – сказала она, и в голосе ее послышались слезы. – Я прямо всей кожей ненавижу тебя иногда. Это ты… из-за тебя…

– Я понимаю все. И сожалею, – сказал Мак-Грегор. – Но зачем ты колешь меня, дразнишь всякими ги мозелями?

– Затем, что есть срок и предел всему, даже супружеству. И ты заходишь за этот предел. Я хочу, чтобы ты осознал это. Пойми же, наконец.

Они почти подошли уже к дому, и у ворот спор полагалось прекратить – по издавна укоренившейся привычке прятать ссору от детей и от прислуги-персиянки.

– Пойми, что ты нуждаешься в помощи, во встряске, – сказала Кэти. – И до тех пор пока ты не вспомнишь о себе, я так и буду злить тебя и выводить из равновесия. Со мной ли, без меня ли, но ты нуждаешься в помощи…

– Не в этом смысле.

– И даже в сексуальном смысле не нуждаешься?

– Я совершенно нормален.

– Значит, во всем я виновата.

– Да, Кэти. Ты хочешь того, чего я не могу тебе дать. И не смогу, пока ты такая.

Входя в ворота, она проговорила сквозь опять подступившие слезы:

– Ненавижу это холодное, скрытное, странное, упрямое твое нутро. Ненавижу просто… Ненавижу.