Текст книги "Горы и оружие"

Автор книги: Джеймс Олдридж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Но Таха исчез. Ни Эндрю, ни Сеси не знали, где он. Его не оказалось и у курдского студента-медика, где он приютился; Мак-Грегор побывал там на следующий день, но узнал от медика лишь то, что Тахи нет в Париже. Не выяснил Мак-Грегор ничего толком и у курдов, продававших брошюрки в запруженном народом внутреннем дворе Сорбонны.

– В Женеву уехал, по-моему, – сказал один.

– Да нет. Готов поклясться, он в Париже, – опроверг другой.

Догадываясь, что Таха в Марселе, Мак-Грегор вернулся домой к двум часам дня, к последним известиям. Если Таха уже взорвал вагоны, то, быть может, сообщат по радио. Но известия были заполнены одним: политическим кризисом, охватившим страну. В Тулузе нет хлеба, Гавр объят забастовкой, и двадцать тысяч рабочих устроили шествие к центру города, французские футболисты отказались признавать государственные органы руководства спортом, по всей Франции бастует теперь девять миллионов человек. Ожидается, что сегодня на стадионе Шарлети на студенческом митинге объявит наконец свою позицию Мендес-Франс.

Когда Мак-Грегор после обеда вышел прогуляться по гравию двора, из каретника прошаркал шлепанцами Марэн и подал ему конверт.

– Под воротами нашел, – сказал Марэн.

В конверте была записка на персидском языке от Тахи, назначавшего Мак-Грегору встречу. В Сорбонне, в пять часов, под статуей Виктора Гюго. По очень важному делу.

Мак-Грегор не стал возвращаться в дом объявлять Кэти, куда уходит, а торопливо вышел со двора и, лишь дошагав до улицы Вано, вспомнил не без удивления, что за воротами ни на кого не наткнулся. Видимо, они уже так уверены в победе, что сочли дальнейшее изматывание и провокации лишними, оставили его в покое.

Пройдя по безлюдной улице Ренн, он взял наискосок к Сорбонне, через сад. Во дворе Сорбонны ему пришлось проталкиваться сквозь толпу студентов, шумевших, споривших, теснившихся у сотни размещенных вдоль стен книжных лотков, – у каждой фракции свой лоток. Он подошел к статуе Гюго и увидел в сгибе локтя у каменного старика красный флаг. Терпеливо дожидаясь на ступеньках, Мак-Грегор смотрел, как среди двора группа революционных студентов предает что-то сожжению.

– Дядя Айвр!..

Вид у Тахи усталый, но в глазах по-прежнему затаена насмешка, адресованная всему, что духовным калибром мельче его, и даже потрепанная одежда все больше начинает смахивать на небрежное облаченье борца за идею.

– Мне сказали, тебя нет в Париже.

– Да, я уезжал… Вот что. Давайте, дядя, пройдем через зал, чтобы, если за вами наблюдают, сбить их со следа.

Он повернулся, быстро прошел через двор в здание, а Мак-Грегор за ним – в шумный старый Большой амфитеатр, до отказа набитый бунтарями-студентами, иностранцами, зеваками, агентами полиции. На возвышении, у видавшей виды кафедры, сидел бородатый студент в бордовом джемпере, держа микрофон и сося сгущенное молоко из тюбика. Он прокричал в микрофон:

– А теперь зачитаю вот это. – (Взмахнул листом бумаги с гектографированным текстом.) – Эту декларацию только что выпустил Комитет Разгневанных, она гласит (Тут бородач далеко отнес от глаз руку с текстом.): – «Революция кончается, как только становится необходимо жертвовать для нее собой. Говорить о революции и классовой борьбе… – (он метнул на слушателей многозначительно-сердитый взгляд, проорал: «Требую тишины!») – …вне четкой связи с повседневной жизнью, без понимания того, что и в любви содержится ниспровержение, а неприятие принуждения заключает в себе утверждение, могут лишь живые мертвецы». Подписано Комитетом Разгневанных, а также Интернационалом Ситуационистов.

Аудитория забурлила. Мак-Грегор с Тахой незаметно пересекли зал, вышли под темные своды. Вооруженный дубинкой студент, знакомый Тахи, пропустил их вниз, в подвальный этаж. Они сошли по неметеным ступенькам, направились грязными коридорами мимо ротатора, пощелкивающего, пошлепывающего, выдающего листы печатной продукции (стены коридоров были сплошь ею оклеены), мимо уборных и статуй и наконец очутились в большом чулане – в сорбоннском морге для мебельного хлама, старых книжных шкафов, столов, стульев и никому не нужных бюстов забытых ученых. Таха закрыл дверь и подпер ее стулом, включил свет, достал из пиджака какие-то бумаги.

– Ну как, дядя, – проговорил он со своей сухой усмешкой, – удалось вам убедить их?

– Нет, – ответил Мак-Грегор. – Вагоны, как и деньги, достались ильхану. Мне ровно ничего не удалось.

– Я знал, что этим кончится, – сказал Таха, дернув плечом.

– Это ты так или действительно знал?

– Знал, конечно. Да и все знали.

– Тогда у тебя, полагаю, есть какой-то свой план действий, – сказал Мак-Грегор.

– В каком смысле план?

– Не знаю. Тебя спрашиваю.

– План у нас, конечно, есть. А вы готовы, значит, нам помочь?

– Что ж, – сказал Мак-Грегор. – Ничего другого мне теперь не остается.

Таха поглядел пристально.

– И вы согласны полностью на то, о чем мы просили вас?

– Нет.

Таха коротко усмехнулся.

– Но я сделаю все, что в пределах разумного, – сказал Мак-Грегор. – Так что не надо иронии, Таха.

– Наконец-то вы к нам прислушались, – сказал Таха.

– Допустим.

– Но вы согласны теперь с нами…

– Нимало не согласен, – прервал Мак-Грегор. – Понимай это скорее как жест отчаяния, поскольку я ничего не смог сделать. А что-то сделать надо.

На лестнице, ведущей в подвальный этаж, зашуршали по мусору шаги. Кто-то толкнулся в дверь.

– Занято! – крикнул Таха по-французски. Шаги ушли.

Сев за старый железный стол, Таха развернул вынутые бумаги.

– К сожалению, теперь поздно – насчет вагонов вы уже не сможете помочь, – сказал он севшему рядом Мак-Грегору. – Их опять перегнали на новое место.

– Так я и думал. А куда именно?

– В Тулонский порт.

– Тулон – порт военный, – сказал Мак-Грегор. – Туда вам не проникнуть.

– Может, нет… может, и да…

Таха пододвинул Мак-Грегору бумаги, и тот пробежал глазами тусклые, на папиросных листках, копии грузовых манифестов и погрузочных инструкций, данных портовыми властями капитану греческого судна «Александр Метаксас».

– Груз доставят в Эшек, турецкий черноморский порт. А оттуда переправят ильхану сушей.

– Через Турцию?

– Ну да. Теперь вам ясно, что за старый пес этот ильхан? Какой курд не побрезгует иметь дело с турецкими чиновниками? А теперь они ильхану оружие дадут переправить.

– Трудно этому поверить, даже когда речь идет об ильхане. Верны ли твои сведения, Таха?

Таха подергал, колюче нащетинил свои жесткие усики. Он никогда не тратил времени на горькие излияния – не давал себе такой поблажки. Но сейчас горечь едва не прорвалась наружу. Он сдержался, однако; опять усмехнулся.

– Разве способны курды держать язык за зубами? Вы не знаете этих женевских курдов, это сборище болтливых дураков, бегающих за Дубасом как собачки.

Мак-Грегор знал: сейчас Таха что-то еще предложит, попросит о чем-то, что-то затеет.

– Ваша помощь нам нужна не здесь, а на другом конце маршрута, – сказал Таха.

– В Турции?

– Нет. Я имею в виду кази и Комитет.

– Неужели вы хотите, чтобы я снова туда…

– А вот слушайте, – сказал Таха. – Нам известно, что оружие повезет через Турцию сам Дубас. По новой дороге Эшек – Шахпур. Причем проследует в Иран долиной реки Котур. Там-то мы и хотим устроить ему засаду.

– А какими силами? С полудюжиной студентов? – сказал Мак-Грегор. – Ведь ильхан соберет там в долине всех своих вооруженных людей до единого.

– Вот потому нам и нужна ваша помощь.

– Чем же я могу помочь?

– Вы поезжайте, уговорите кази и моего отца, чтоб напали на ильхана и не дали ему выйти навстречу Дубасу – чтобы отвлекли ильхана.

– Они и слушать меня не станут, – возразил Мак-Грегор.

– Но почему же?

– Потому что именно того и хотят европейцы: стравить опять курдов с курдами. Мне ни за что не убедить кази. Оттого он и прячется в иракских горах, что избегает столкновений с ильханом.

– Вы сможете уговорить наших, – стоял на своем Таха.

– Нет, не смогу. И так или иначе, они слишком слабы сейчас для такой крупной операции. Они там вконец измотаны, Таха.

– Но послушайте, дядя Айвр. Они прекрасно знают, что если ильхан получит это оружие, то перебьет нас всех запросто, как мясник режет коз. Какой же у нас тут выбор? Ну, сами скажите…

Мак-Грегор ощущал, как гнетуще действует на мозг этот грязный чулан. Сверху из зала невнятно пробивались сквозь потолок бунтарские крики и возгласы.

– Ты прав, пожалуй, – сказал Мак-Грегор. – Разумеется, прав. Но только почему ты думаешь, что они меня послушают и атакуют ильхана? Я ведь не солдат и не курд.

– Кази доверяет вам не меньше, чем моему отцу. Если вы объясните кази обстановку, он поймет. По сути, вы один способны убедить их.

– Я не согласен с тобой. Да и что, по-твоему, они там смогут сделать? Атаковать автоколонну?

– От них требуется одно: с помощью всех наличных сил отвлечь ильхана, связать ему руки на те два дня, когда грузовики будут проходить район границы. Остальное сделаем мы. Детали согласуем на месте. План проще простого.

– Для тебя-то, может, и просто… – начал Мак-Грегор и не кончил.

– Я знаю, дядя. Знаю, как для вас непросто.

– Знаешь ли? Сомневаюсь.

– Тетя Кэти будет против. Это мне отлично известно. Она запретила Сеси общаться со мной, а теперь запретила и Эндрю. Но даже и тетя Кэти поймет.

– Понять-то поймет, но отношения не изменит. Ей омерзело насилие, Таха, и винить ее нельзя.

– Само собой, – дернул плечом Таха. – Уж это привилегия европейцев. Вот и французы тоже. – Таха указал глазами на потолок. – Насилие. Не насилие. Для них все это интеллектуальная игра. Но для нас – не игра, дядя.

– Именно потому что тетя Кэти понимает всю серьезность дела, она и будет глуха теперь к доводам, – сказал Мак-Грегор, не вдаваясь в дальнейшие объяснения.

– Но ведь это вы в последний раз. А после поедете себе домой и сможете забыть о нас на всю остальную жизнь.

– А что останется от моей жизни без семьи? – проговорил Мак-Грегор. Прислушался к шагам, доносившимся сверху. Окинул взглядом помещение. Не место для ломающих судьбу решений этот угрюмый чулан. Но где оно, другое место? Парадные паркеты – не для него; ему открыт лишь черный ход и тусклые подвалы. – Ладно, – сказал он. – Еду, так уж и быть. – Он поглядел на объедки в углу – следы пребывания катангских наемников, нашедших здесь у студентов приют. – Другого выхода, видимо, нет. Я, во всяком случае, не вижу.

– Ну, поздравляю! – сказал Таха по-курдски.

– Не поздравляй и не вербуй, – сказал Мак-Грегор. – Раз из-за моей неудачи так вышло, то приходится мне как-то поправлять положение. И это все, что меня тут интересует.

– Повлиять на исход вы никак не могли.

– Возможно, если бы я действовал умнее…

– Не в вас дело, – усмехнулся Таха.

– Так или иначе, но теперь моя забота лишь о том, чтобы не дать ильхану завладеть этим оружием. Здесь все так уверены в успехе ильхана, что для меня разрушить их игру теперь – вопрос чести.

Таха убрал от двери стул, и они направились наверх, к выходу, по шершавому от сора камню коридоров. Выйдя из-под сводов на резнувший глаза дневной свет улицы, они увидели кучку студентов – четырех девушек и двух парней – под транспарантом, гласившим, что группа идет отбивать у полиции здание почты на улице кардинала Лемуана. Мак-Грегор с Тахой постояли, поглядели, как студенты шагают с красным флагом.

– Идут под полицейские дубинки, – сказал Таха.

– Тем не менее цель их будет достигнута.

– Какая цель? Что они, воображают – здесь Смольный, а Кон-Бендит – Ленин?

– Однако храбрости им не занимать.

– И Ахмеду Бесшабашному тоже не занимать храбрости, – ответил Таха, идя по бульвару Сен-Мишель в сотне метров позади студентов. – Но Ахмед – известный курдский шут гороховый, и в нем примерно столько же настоящей революционности, сколько в этих студентах.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Возвратясь домой, Мак-Грегор с удивлением увидел, что в кабинете у телевизора, который Кэти взяла напрокат, сидит Жизи Марго. Передавали репортаж о митинге на стадионе Шарлети, заснятый «желтым» оператором. Мак-Грегор вошел – Жизи взглянула на него и снова на экран, точно ей хотелось того и другого сразу. Затем выключила телевизор.

– Не понимаю, почему анархисты ходят в черном, – сказала Жизи.

– Это их традиционная форма, – сказал Мак-Грегор. – Почему бы им не ходить в ней?

– Но ведь они против форм и традиций.

Мак-Грегор выжидательно молчал; Жизи сказала:

– Я приехала за вами, едемте ко мне.

– Мне надо дождаться Кэти, – сказал он.

– Нет, не надо, – сказала Жизи и вышла в холл, и Мак-Грегор волей-неволей последовал за ней.

– Но погодите, – сказал он. – Мне в самом деле нужна Кэти.

– Ее нет. Они с Ги улетели в Канн. На его самолете. Тетя Джосс, мы уходим! – крикнула она в глубину холла.

– Хорошо, Жизи, душенька.

Взяв под руку, Жизи потянула Мак-Грегора к выходу.

– Не тревожьтесь. К утру они, наверное, вернутся.

Кэти позвонила мне, сказала, что весь день пыталась разыскать вас по телефону. Не знает, где вы. Просила передать вам, что они в Канне. И накормить вас просила – Кэти знает, что я это сделаю avec empressement (с готовностью, с охотой (франц.)).

У дверей Мак-Грегор уперся.

– А она не сказала, зачем они отправились в Канн? – спросил он, ощущая на локте теплые пальцы Жизи.

– Они с Ги явно заняты чем-то серьезным. Иначе бы не улетели так. Но я ведь вас предупреждала…

Он неуклюже поправил галстук; Жизи сняла с вешалки его плащ.

– Знаю только, что устроил все Ги, – продолжала Жизи. – И затею свою они уже несколько недель обсуждают.

– Но погодите, – опять остановился он. – А Сеси?

– Сеси уехала к себе в мастерскую – за всем своим имуществом. Днем она участвовала в демонстрации, снова была задержана, и полиция велела ей завтра к вечеру покинуть Францию. И на сей раз Кэти не захотела, чтобы Ги хлопотал за Сеси.

– Бог мой, что это творится… А Эндрю где? Он должен бы уже прийти из города.

– Тетя Джосс скажет ему, где вы. И Эндрю с Сеси, если захотят, тоже явятся ко мне следом за вами. Так что, пожалуйста, без возражений.

Он не стал дольше противиться, надел плащ. Сойдя во двор, она остановилась у подножия лестницы, на свету.

– Вы и не взглянули еще, – сказала она, приблизив лицо и указывая на свои волосы. Он поглядел – с волос смыто и устранено все парикмахерское, и они теперь ворохом осенних листьев венчают осеннюю прелесть ее лица, поражающую даже при этом бледном свете. Жизи подняла пальцы, демонстрируя, что начисто остригла ногти.

– Ну как? – спросила, стоя к нему вплотную.

– Д-да, я заметил, – сказал он растерянно, ибо, сдирая с себя красоту, Жизи становилась лишь прекрасней.

– Ну нет, не заметили. И это в вас и хорошо, что не заметили. А теперь, отбросив оболочку, буду учиться не думать о себе. Как вы. – Они вышли за ворота, сели в ее «рено», и Жизи продолжала сдержанно-рассудительным тоном: – Начало у меня, конечно, получилось глупое, и даже очень, но как начать иначе, я не знаю.

– Нет, – сказал Мак-Грегор. – У вас хорошо получилось.

– Это потому, что вы раскрыли мне суть самоотречения, – сказала Жизи. – Теперь я понимаю…

Мак-Грегор старался не слишком приглядываться к тому, как Жизи лавирует в потоке машин.

– Какой уж я вам учитель, Жизи, когда я сам не верю в самоотречение.

– Вам и незачем. Оно у вас врожденное, вся ваша жизнь насквозь им пронизана.

Он ничего не сказал. Снова они поднялись в сверкающую кухню – чинно и рядом, как буржуазная супружеская пара, отпустившая на вечер прислугу.

– Как же им удалось улететь? – спросил он. – По-моему, все аэропорты закрыты.

– Частные взлетные полосы в Орли работают, и аэродром под Манделье открыт.

– А он так просто может взять и улететь из Парижа, когда тут все под угрозой?

– Интересам Ги ничто не угрожает, – сказала Жизи, накрывая на стол. – Ни сейчас, ни в будущем. Не спрашивайте о них больше. Они вернутся. Вот единственное, на что вы твердо можете надеяться, – единственное. Но пусть это вас не огорчает.

– Непонятные вещи творятся, – проговорил Мак-Грегор.

Жизи поставила перед ним тарелку с семгой, коснулась пальцем фарфорово-чистой кожи его щек.

– Как чудесна эта чистота, – сказала она. – Разве не жаль, что люди так легко ее теряют, так охотно с ней расстаются? А зачем? Какая уж такая чудо-радость в нечистоте?

Мак-Грегор попытался заняться едой и не смог.

– Жизнь в наши времена, по-видимому, сводится к постепенному и безвозвратному расставанию с тем, что тебе дорого, – сказал он.

– Пусть так, но не смейте говорить жалкие слова.

– Отчего же?

– Оттого что вы – хранитель врат. Вы тот, кому навеки охранять la forteresse de la vie (крепость жизни (франц.)). Что угодно делайте, только не смейте впадать теперь в отчаяние. Слушать не желаю от вас жалких слов.

– Вы придаете мне преувеличенное значение.

– Напротив, это вы себя недооцениваете.

– Да нет… Какая уж во мне сила? И какую там крепость жизни я охраняю?

Она встала, подошла сзади, коснулась его плеч легким касаньем рук, но он сидел, не оборачиваясь к ней.

– Попытка ведь не пытка, – проговорила Жизи. – У нас так хорошо бы получилось. От меня бы вам не было ни обид, ни огорчений никогда.

Он сидел неподвижно, положив ладони на стол.

– Бесцельно это, Жизи.

– Но разве у всего должна быть цель? Да и предательства тут нет – если вас тревожит эта мысль.

– Как же так нет?

– Теперь ведь между вами не осталось ничего такого, что можно было бы предать.

– Не знаю, – произнес он. – У меня осталось, и зачеркнуть это я не могу. Иначе всему гибель.

– То есть вы не хотите поверить, признать мрачную правду.

– Я верю. И мрачному и светлому. Но тому и другому – лишь наполовину.

– А знаете, в чем вся беда у вас с Кэти?

– Не надо об этом, Жизи.

Жизи сняла руки.

– И верно, не надо. Да я и сама не хочу об этом. Ну, раз вы ужинать не собираетесь, то я повезу вас сейчас за город.

– Сейчас?

– Ехать недалеко. Движения на дорогах никакого. Я позвонила сторожу, мосье Моро, чтобы не запирал там калитки.

Жизи надела жакет. Они спустились по винтовой лестнице. В машине Мак-Грегор спросил ее, куда они едут.

– В Пор-Рояль-де-Шан, – ответила она и включила стартер.

Зачем они туда едут, он спрашивать не стал. Жизи повела свой «рено» по оголенным улицам города без полиции, надзора, управления. Париж был размыт сумерками, открыт всем ветрам. Миновали мост Сен-Клу, на дорожных указателях мелькнуло «Мант», и под колеса легла Западная автострада. Жизи держала курс и скорость твердо, как пилот на важном боевом вылете. Свернув затем с автострады, взяли слегка назад к Версалю, и в лесистой долине Жизи остановила машину. Вокруг синел прозрачный сумрак французской загородной ночи. Шли лесом, пока справа и слева не очертились смутно здания. Войдя в калитку, Жизи остановилась. Тут с четырех сторон сплошной оградой вставали липы.

– Что здесь? – спросил он.

– Некогда здесь был монастырь Пор-Рояль, – ответила Жизи. – В семнадцатом столетии в этой обители цистерцианок жили еретики-янсенисты под заботливой опекой преданной аббатисы – Марии-Анжелики.

В темноте были видны только обступившие их липы; влажная ночь кропила землю звездной росой.

– Почему вы привезли меня сюда? – спросил он.

– Я хотела показать вам мое заветное, чего не показывала никому. Да и зачем им? Они бы не поняли. А я этот уголок с девичества, с детства люблю и понимаю душой.

– Вы янсенистка? – спросил Мак-Грегор.

– Нет. У меня не так совесть устроена. По-моему, я августинка – по существу, и сам Янсен был августинцем. Но не в этом дело, а в том, что Мария-Анжелика до конца была с ними. До конца пеклась о пор-рояльских доблестных мужах; hommes de valeur – так их называли. В их числе был Паскаль. По настоянию иезуитов король сжег Пор-Рояль дотла, сровнял с землей. Но аббатиса до конца была верна им.

Невидимый монастырь молчал. Откуда-то из придорожного кафе или гостиницы доносилась поп-музыка – но шла поверху, не касаясь. А здесь, в отдалении от мира, Жизи отчаянно пыталась раскрыть свою душу Мак-Грегору.

– Живи я в семнадцатом веке, – говорила она, – я наверняка была бы здесь монахиней. Ни к какому другому месту во Франции я не тянусь так сердцем. Я ведь всегда в душе была монахиней. А может, и пуританкой, еретичкой к тому же. Не сбивчиво я говорю? Вы понимаете?

– Да, – сказал он, чувствуя, что в самом деле понимает. Взял ее под руку, и они вышли из квадрата лип по аллее, обсаженной шиповником, пахучим и неразличимым в темноте.

– Вы в моей жизни первый человек, которого я понимаю, – говорила Жизи. – Я знаю, что вы думаете и что чувствуете. Без слов знаю. Но сама я даже для себя – горестная загадка. Ги говорит – горе в моей отчужденности. А разгадки тому никто никогда не доискивался. Но знаю, если бы вы захотели, вы доискались бы. Я знаю.

И сам Мак-Грегор знал, что смог бы доискаться, ибо ощущал в себе всю жизнь сходную замкнутость. Сходную разительно, даже тревожно. Но разительная была и глубина непонимания, окружавшего эту женщину.

– Возможно, вы и правы, Жизи, – грустно сказал он. – Но все равно я не смог бы помочь вам.

– Ну и пусть, – отмахнулась она. – У каждого есть свое тайное и мучащее – и у вас, и у меня. Но разница в том, что вы живете, действуете, а моя жизнь тратится глупо и попусту. Должно быть, я теперь одно лишь и могу – сорвать весь этот красивый покров. Вот так!.. – свирепо отбросила она волосы со лба. – А что еще могу – не знаю. Одна я не способна. Стара уже, наверное. Только и способна, что разрушить свою оболочку. А затем… – Жизи спокойно пожала плечами, как спокойно заравнивает озеро ветровые рытвины. – Затем наблюдать за вами – и ждать…

Она не стала длить попыток близости и объяснений, и лишь на обратном пути, на Западной автостраде, Мак-Грегор отдал себе отчет в том, что начисто забыл о Кэти. Жизи сумела так обезболить раны и обиды, что в памяти померк даже неожиданный и непонятный отъезд в Канн. И стоит ли ломать голову над его причиной?

– Затормозите на минуту, – попросил он.

Она свернула на зеленую обочину. Он стал мысленно подбирать слова; она ждала.

– Мне нужно ехать, – начал он по-французски. – Вернуться…

– Не надо. Пожалуйста, не продолжайте. Раз уезжаете, то не хочу и знать, куда и зачем, потому что там вас ждет опасность и я не хочу терзаться бессильно.

– Я это к тому лишь, что поздно в моем возрасте зачеркивать жизнь и начинать снова.

– Быть может, Кэти зачеркнет за вас.

– Даже и тогда я ничего не смогу изменить, Жизи. Поздно. Начни я перестраивать себя заново – и тут же весь рухну, попросту распадусь на куски. Я могу лишь, не мудрствуя лукаво, сохранять себя таким, каков я есть. Может быть, я слишком безнадежно нацелен на одно. Не знаю. Но, по-моему, какую-то верность надо хранить, а иначе о чем вообще хлопотать? Что останется в жизни?

– То, что вы прибегаете к разъяснениям, означает, что вы сомневаетесь, – прозвучал сердито-ласковый французский говорок Жизи. – И сомневаетесь не в себе, а в Кэти.

– Мне просто хочется положить конец чему-то, что еще не началось. И не хочется уезжать от вас не объяснив.

– Вы опоздали. Уже началось. И к тому же у меня ваша черта, – продолжала она, перейдя на английский. – Я могу ждать, и ждать, и ждать!

– Но ждать-то незачем и нечего. Поверьте мне, Жизи.

– Не знаете вы, в чем женская сила и слабость. Я гораздо сильней Кэти, потому что не хочу ничего. Решительно ничего. Я только буду наблюдать и ждать.

– Но ведь бесполезно.

– Nous verrons (посмотрим (франц.)), – сказала она и тронула машину с места.

Дома у Жизи, на кухне, их сонливо дожидался Эндрю. Жизи хотела накормить его, но оказалось, что он уже взял себе из холодильника цыпленка и помидор. А посуду после себя вымыл и убрал. За это Жизи поцеловала его в щеку.

– Аккуратный английский мальчик! – похвалила она.

Внизу у двери она задержала на момент Мак-Грегора (Эндрю уже вышел на улицу).

– Никому – даже Кэти – не давайте сломить ваш дух, – приказала она свирепым шепотом. – Навсегда запомните: «Крепость твоей жизни гибнет, только если дашь чужой руке ее разоружить». И это в самом деле сказал Эдмон Ростан.

Минут пять они с Эндрю молча шли по панели Елисейских полей. У площади Согласия свернули к Сене, и Мак-Грегор спросил сына, возвратилась ли уже с Ривьеры Кэти.

– Да. Мама звонила, когда я был у мадам Марго. Она не спит, ждет тебя, – ответил Эндрю.

Было около двух часов ночи; Мак-Грегор глядел, как извилисто темнеет кромка синей реки в недужном ртутном свете, в бетонных тенях. Но вода взблескивает, зыблется, как листва прикаспийских ив. И словно о том же напомнила река и Эндрю.

– Я уже принял решение, – сказал он отцу. – Решил вернуться домой.

– В Лондон?

– Нет. В Иран.

– А за каким чертом тебе возвращаться туда?

– Определенно еще не знаю, – ответил Эндрю. – Но больше не хочу оставаться в Европе.

Пауза, только шаги звучат, как отходная всем минутам, часам, годам жизни Мак-Грегора.

– И что же ты намерен делать в Иране?

– Рассчитываю поступить в Тегеранский университет.

– Возможно, и поступишь. Но это неразумно, Энди. Попросту глупо даже.

Перешли пасмурный мост и теперь, на асфальте бульвара, пошли в ногу.

– И все же я решился. Я теперь убежден, что я не европеец. Я и в Англии уже так думал, а во Франции лишь сильней убедился. А стоит мне пожить дольше в Париже, и я вообще студентом не захочу быть…

– Подожди минуту… – Мак-Грегор сел на скамейку. Сыровата, но надо же еще до прихода домой разубедить сына. – Это совершенно на тебя не похоже. Ты с чьего-то голоса говоришь.

– С твоего, – сказал Эндрю. – Ты единственный, кто в самом деле на меня повлиял.

– Мне не до парадоксов. Объясни толком свои мотивы.

– Я не желаю стать профессиональным политиком. Вот и все. Ты тоже в свое время не пожелал.

– Но зачем из-за этого уезжать из Европы? Да и Оксфорд зачем бросать?

– Мне и Оксфорд опротивел, и Европа. Дайте мне изучать что-нибудь совсем другое в Иране – там проблемы подлинны и ясны. А потом, если придется, вступлю в борьбу, как ты, – не ради себя, а ради того, за что действительно надо бороться. Кому нужны все эти individuality и volonte (индивидуальность, воля (франц.))?

– Так, так, – сказал осторожно Мак-Грегор, понимая уже, что Эндрю не разубедить сейчас. – Но тебе придется гораздо четче определить свою образовательную цель в Иране, а без этого и не мечтай о моем согласии.

– Я могу специализироваться по персидскому языку и по иранской истории, – сказал Эндрю. – Цель достаточно четкая, верно?

– Мама и слышать об этом не захочет. Она намерена порвать раз и навсегда все связи нашей семьи с Ираном.

– И ты сам тоже намерен порвать?

Мак-Грегор почувствовал, как у него не спеша отнимают все укромные уголки умолчаний – его всегдашние и верные прибежища.

– Всем нам время уже возвратиться в Европу – здесь наше место, – сказал он вставая.

– Допустим, Сеси здесь и в самом деле место. И маме. Но не мне и не тебе, – возразил Эндрю, шагая рядом с отцом.

– Все, что ты говоришь, настолько полно противоречий, что почти лишено убедительности, – сказал Мак-Грегор.

– А бывают ли мои, твои или чьи-либо действия свободны от противоречий? – ответил сын спокойно, рассудительно, неоспоримо. – Приведи мне хоть один пример.

– Пусть так, – сказал Мак-Грегор. – Но это в данном случае не довод.

Они уже подошли к дому и с минуту глядели на обезображенные кислотой ворота.

– Я думаю над тем, что ты сказал мне, – невесело проговорил Мак-Грегор. – А сейчас мне самому необходимо съездить в Иран, и ты не предпринимай ничего до моего возвращения оттуда. Хоть это обещай мне.

Эндрю помолчал.

– Ладно, – сказал он.

– И не говори маме ни о своем решении, ни о моей поездке в Иран. Я сам все объясню ей.

– Не беспокойся. Я понимаю, – сказал Эндрю, от природы склонный помочь всякому в беде – будь то случайный встречный на вокзале или подбитый голубь, трепыхающийся в уличной канаве.

Наверху Кэти, сидя в постели, занята была писаньем письма, хотя время близилось уже к трем часам ночи. В свете настольной лампы пышная французская мебель ложилась округлыми грузными тенями на стены, лица, портьеры. Вид у Кэти был устало-напряженный, точно она решила и сейчас не делать себе скидки на изнурительность дня.

– Почему ты так поздно? – спросила Кэти.

– Ездил с Жизи в Пор-Рояль, а от Жизи с Эндрю шли пешком.

– Я ведь отправила за тобой машину Мозеля.

– Я предпочел пешком, – ответил Мак-Грегор, поняв, что Эндрю сам догадался отослать машину.

Она глядела, как он молча раздевается.

– Ты и не спросишь, почему я летала с Ги Мозелем в Канн.

– Если пожелаешь сказать, то и так скажешь. Притом время вопросов уже, кажется, миновало.

– Выходит, боишься спросить?

– Выходит, – сказал он, понимая, что Кэти намеренно выбрала момент, когда он, смешной в своих подштанниках, носках, туфлях, стоит и не может снять с себя французскую рубашку.

– Дай расстегну, – сказала Кэти.

– Я сам, – сказал он, продолжая безуспешную, как всегда, возню с запонками.

– Так вот, – спокойно вела Кэти речь дальше, – придется тебе все-таки спросить, а иначе не скажу, зачем летала. А тебе знать полезно, поскольку дело касается и тебя.

«Снять, пожалуй, носки и кальсоны, а потом уж кончить с запонками», – решил он. Она безжалостно глядела.

– О чем же спрашивать? Что ты в Канн летала – знаю. Что с Ги Мозелем – знаю. Что еще положено мне знать?

– А ты спроси.

Мак-Грегор молчал.

– Как всегда, боишься, – сказала она презрительно. Сложила написанное письмо, сунула в конверт, лизнула клейкий краешек – словно запечатывание было главным делом, а разговор велся так, между прочим. – Ах, да бога ради, дай расстегну.

Он протянул руки, она выстегнула запонки из манжет.

– Не имею ни малейшего понятия, зачем ты ездила в Канн. Вот весь мой комментарий, – сказал он.

Кэти порылась в бумагах, накиданных на кровати, отыскала нужную, бросила Мак-Грегору. Это был рекламный проспект и при нем цветной снимок: небольшая провансальская вилла с оливковыми деревьями по бокам, со сводчатой дверью и красными стенами; широкий дворик вымощен плиткой.

– Решила купить этот дом, – сказала Кэти.

Мак-Грегор скользнул глазами по описанию.

– Где это? – спросил он.

– За Манделье, неподалеку от усадьбы Ги. Близ Пегомаса. Я побывала там сегодня.

В описании дом именовался старым mas (сельский домик в южноафриканском стиле), снабженным современными удобствами, центральным отоплением. Участок в четыре гектара, речка, оливы, сосны…

– А зачем это? Собираешься жить во Франции?

– Буду убегать сюда от английского климата, когда уж слишком будет невтерпеж.

Он вернул ей описание и фотографию.

– Ну как? – спросила она.

– Весьма недурно, мысль удачная.

– Знаю, что тебе все это глубоко противно, тем более что участок расположен невдалеке от мозелевского, и не нужно мне твоих учтивых поддакиваний. Если тебе не нравится, можешь не бывать там. Я для себя покупаю.