Текст книги "Горы и оружие"

Автор книги: Джеймс Олдридж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

– Я на днях только вспоминал о вас, летя через Альпы, – сказал Стронг. – Внушительная вещь горы! Мне тут про курдов рассказывали. Я о них раньше знал мало, да и теперь не слишком, но начинаю понимать ваш интерес к ним. Забавно, что англичане – единственный народ, способный давать таких людей, как Лоуренс, Гордон, Уингейт или чудачье вроде вас.

– Не вижу связи, – заметил Мак-Грегор, сосредоточенно глядя в рюмку.

– Ну, не скажите, – со значением рокотнул Стронг, по-мальчишечьи улыбаясь глазами. – Сам я был в войну артиллеристом, – доверительно сообщил он.

– А я по вашей удалой повадке решил, что вы из британских ВВС.

– Это всего лишь мой профессиональный фасад. – И Стронг, надув щеки, рассмеялся. – В нашем деле нужен непрошибаемый фасад.

«А каков ты за твоим фасадом?» – подумал Мак-Грегор.

– Я человек простой веры, – продолжал Стронг. – Я восхищаюсь честными солдатами. И лично мне чихать, что вы там сколько-то турок к ногтю взяли. Не переношу я турок.

– Я не брал турок к ногтю, я не солдат и не убийца, – сказал Мак-Грегор.

– Да не беспокойтесь, верю. Нейтралы – вот кто мясники-убийцы в нашем деле. Возьмите вы шведов, голландцев, датчан. В качестве наемников все они– сукины дети. Но что забавно: англичане, пожалуй, самые последние подонки из всей шатии. В смысле продажности. В нашем деле нету честней наемников, чем немцы.

– Но я-то ведь не в вашем деле, – напомнил Мак-Гperop. – Мое дело совершенно иное.

– Да знаю, знаю, – засмеялся Стронг. – Вы человек идеи. И потому вам у нас столько хлопот.

– Оставим это. Вот скажите-ка, для чего вы отправили вагоны в Марсель? – спросил Мак-Грегор.

– А как вы об этом узнали?

– Что, другой кто-нибудь перекупил у вас оружие? – допытывался Мак-Грегор.

– Ну, скажем так: эти вагоны мы переправили к морю, в Марсель, потому что там легче уберечь их. Марсель – порт что надо. Там хранение груза куда безопасней.

Повернувшись к двум шумливым хохотуньям-официанткам, Стронг велел им уйти в кухню.

– Да, но кто вам заплатил? – продолжал выспрашивать Мак-Грегор.

– Откуда мне знать подлинных покупщиков? – сказал Стронг.

– Но вы догадываетесь ведь, кто стоит за сделкой?

– Догадок у меня куча.

– Участвуют ли в сделке курды, помимо кази?

– Само собой, – прогудел Стронг.

– А куда будет отправлено оружие?

– Ну нет, – рассмеялся Стронг. – На этот крючок я не клюну. Скажу лишь, что отправлено оно будет из Марселя в последний день месяца, если только не услышим от вас чего-либо дельного.

– Так вот, слушайте, – сказал Мак-Грегор. – Согласны ли вы соблюсти первоначальную договоренность с Комитетом, если я достану всю требуемую сумму?

– А как вам удастся достать?

– Уж это мое дело как. Согласны ли вы дать мне время до конца месяца?

– А у вас губа не дура, – проворчал Стронг. Мак-Грегор нетерпеливо пожал плечами. – Хм… – Стронг преувеличенно заколебался, засопел, задвигался на стуле. – Ладно уж, – пробасил он. – Чересчур меня мутит от всей той публики. Но если я дам вам сроку до конца месяца, то с условием сейчас же принять меры насчет вагонов.

– Что вы имеете в виду?

– Тут горстка шалых курдов хочет подорвать их бомбами. Известно вам это?

– Да.

– Не буду спрашивать вас, кто они. Но можете вы убедить их, чтоб не трогали сейчас вагонов?

– Я сделаю все, что в моих силах. Но у них свои взгляды, и шутить они не любят.

Встали из-за столика. Стронг со вздохом пожал руку Мак-Грегору.

– За двадцать лет первому вам доверяю, – сказал он и улыбнулся своей удалой военно-воздушной улыбкой, – Но если подведете меня, то капут моей простой вере в человека.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

«Plus je fais l'amour, plus j'ai envie de faire la revolution. Plus je fais la revolution, plus j'ai envie de faire l'amour…»

«Чем больше творю любовь, – утверждал автор лозунга, – тем сильней во мне жажда революции; чем больше творю революцию, тем сильней во мне жажда любви».

Выйдя из кафе, Мак-Грегор купил утренние газеты на улице Бабилон и теперь шел домой по этой улице, читая студенческие лозунги на стенах женского монастыря Сен-Венсан-де-Поль. На ходу он также прочел в «Фигаро» сообщение из Тегерана – пять строк о том, что два дня назад в стычке между иранскими пограничниками и курдскими мятежниками убиты четверо курдов.

Когда он выходил из дому, все еще спали; теперь же Кэти была уже одета и занята укладкой своих вещей в чемодан. Не спрашивая, зачем Мак-Грегор уходил так рано, она сообщила, что уезжает в Лондон.

– Ги меня доставит туда самолетом, – сказала Кэти. – Хочу сходить к врачам в Сент-Томасовскую больницу. Не доверяю я французским медикам. Для них все это – темная материя. Покажусь доктору Тэплоу, что он скажет.

– А что, у тебя ухудшение? – спросил Мак-Грегор.

– Не знаю, Тэплоу предупреждал, что временами еще будут болезненные ощущения, но что будет, как вагонеткой по животу, – об этом он не говорил.

– Может быть, виной напряжение? – неуверенно предположил Мак-Грегор.

– Какое напряжение?

– Вся эта нервотрепка.

– Ее у нас всегда хватает, – сказала Кэти. – Собственно, ничего со мной серьезного. Просто хочу съездить провериться.

– Тогда я соберу свой чемодан, поеду тоже.

– Нет, не езди. С тобой у меня в самом деле будут нервы напряжены. Ты ведь хочешь оставаться здесь, вот и оставайся. Я возьму с собой Сеси. Ей лучше быть подальше от этого бурлящего котла, занятий у нее в институте все равно ведь нет. А ты за Эндрю присмотришь.

Мак-Грегор не стал спорить, видя, что у Кэти все уже твердо решено.

В два часа явился в своем «ровере» Мозель – за Кэти и за Сеси. Но Сеси уже отказалась ехать. «Раз ты считаешь, что с тобой ничего такого, – сказала она матери, – то какой же смысл мне теперь уезжать отсюда». А отцу Сеси шепнула: «Она в душе не хочет, чтобы я с ней ехала. Хочет одна побыть. Пусть едет. Ей будет на пользу».

Усадив Кэти в машину, взяв ее надежно под свое крыло, Мозель сказал Мак-Грегору:

– У меня есть для вас новости. Я вернусь часам к семи-восьми. В девять приезжайте ко мне ужинать, в старый наш дом. Сеси знает, где это. И сама тоже приезжай, – пригласил он Сеси. – Обрадуешь Терезу.

– У меня дела, – ответила Сеси.

– Во всяком случае, отца привези.

Мозель вывел машину из ворот, четко действуя своими смуглыми небольшими руками; и тут Мак-Грегор отдал себе отчет, что расстался с Кэти, почти не простясь, слегка лишь чмокнув в щеку. Он постоял среди двора: не хотелось еще и с Сеси теперь разлучаться.

– Я поеду с тобой, взгляну на твою мастерскую.

– Ты здоров ли? – спросила Сеси.

– Здоров. А что?

– Да так. Ты не тревожься о маме, – сказала Сеси. – У женщин бывает такое. Тянет иногда побыть одной… Тетя Джосс! – позвала Сеси, глядя куда-то перед собой.

– Да, Сеси, душенька…

– Мы с папой едем ко мне в мастерскую. Если Эндрю придет, скажи ему, пусть тоже приезжает.

– Хорошо, родная.

Мастерскую Сеси снимала вместе с пятью другими студентками. По дороге туда пришлось объезжать заграждения и баррикады, возводимые студентами и полицией друг против друга. Сорбонна, бульвары, мощеные улочки и переулки вокруг университета загромождены были скамейками, мусорными урнами, стульями, фруктовой тарой и чугунными решетками, которые кладут под деревья. Гранитная брусчатка была выворочена, и чистый песчаный подстил мостовой белел, как кожа младенца.

– Ты, Сеси, будь поосторожнее сегодня вечером, – предостерег Мак-Грегор, глядя из закопченного окна мастерской вниз, на поле боя. – Тут явно готовится генеральное сражение, еще жарче предыдущего. Сумасшествие какое-то.

– Но полиция сама лезет на рожон, – сказала Сеси. – Ей бы лучше по-хорошему убраться вон из квартала.

Мак-Грегор обернулся к Сеси и стал смотреть, как она разметив лист картона, вырезает трафаретку с лозунгом: «500 000 рабочих – в Латинский квартал».

– Для чего пятистам тысячам рабочих идти в Латинский квартал? – спросил Мак-Грегор. – Не вижу их причастности здесь.

– Они должны стать причастны.

– На это надежда слаба.

– А вот погоди, – сказала Сеси. – Не сегодня, так завтра вся Франция станет причастна.

Мак-Грегор посидел у окна, глядя на дочку, отгоняя тоскливые воспоминания о внезапном отъезде Кэти. Поняв, что тоски не пересилить, он встал, сказал Сеси:

– Иду домой. А ты приезжай пораньше.

– Я буду дома в восемь тридцать, чтобы отвезти тебя к Мозелям к девяти, – сказала Сеси, провожая Мак-Грегора на лестницу. – Меня так и подмывает повезти тебя совсем не туда.

– А куда?

– Куда угодно, – крикнула она ему вслед, – только не к Ги Мозелю!

Но в девять она, как и обещала, доставила отца к Мозелю.

Мозель жил в старом парижском особняке. Иные из зданий, стоящих между авеню Фоша и авеню Великой армии, походят больше на пригородные виллы, чем на городские особняки, но дом Мозелей был подлинный окраинный фамильный дом, возведенный в начале тридцатых годов прошлого века, до того как Тьер и Мак-Магон перестроили эти авеню. Дом был почти на английский манер – из красного кирпича, со старой кирпичной оградой, с тисами и английским газоном, зелень которого теперь, в мае, пестрили еще подснежники, желтые нарциссы, аконит и шафран. По глухим старым стенам взбирались расцветающие розы – городские, лишенные запаха. Дом на Ривьере, новый дом, дом в Женеве, в Нормандии, дом в Бийянкуре. А это – старый «парижский дом» Мозелей…

Ворота запирались и открывались автоматически, как и подобает парижским особнякам. Сеси нажала кнопку, крикнула в маленькое зарешеченное отверстие, что мосье Мак-Грегор прибыл. Зажужжало, щелкнуло, отворилось. Сеси сказала: «До свидания. Не засиживайся допоздна», – и села в свою машину, а Мак-Грегор пошел к дому по ярко освещенной дорожке, усыпанной гравием.

Послышался собачий лай, хлопнула дверь, и он увидел небольшого роста девушку, не старше Сеси, изящно и скромно одетую и шедшую навстречу походкой истой француженки: в каждом шажке – затаенная страстность.

– Le mari de madam Kathy (муж мадам Кэти (франц.)), – проговорила девушка как бы про себя. Затем перешла на английский: – А где Сеси? Даже во двор не вошла?

Мак-Грегор понял, что перед ним дочь Мозеля – Тереза.

– Сеси тут же уехала, – сказал он. – Сеси торопилась.

– Сеси всегда торопится, когда заглядывает к нам, – невесело сказала девушка. – Она недолюбливает моего отца.

– Ну почему же, – возразил Мак-Грегор.

– Отец уже ждет вас, – пригласила Тереза. – Собака не тронет.

Встретивший его в холле Мозель был свеж, подтянут, дружелюбен. Он сообщил Мак-Грегору, что Кэти доставлена благополучно. В аэропорту их ждала машина; он проводил ее в дом матери на Белгрейв-сквер.

Мак-Грегор поправил свой криво повязанный галстук, вытянул из верхнего кармашка угол платка, застегнул пуговицу пиджака.

– Это вы зря, непричесанность вам куда больше к лицу, – сказал Мозель с улыбкой. – И чтобы шнурок у туфли был развязан. Меня, признаться, всегда так и тянет взглянуть. – И он покосился на туфли Мак-Грегора.

Мак-Грегор молча прошел за Мозелем через затянутый шелком холл в чистенький кабинет. Угостив Мак-Грегора мартини «по-американски», Мозель сказал, что как раз занимался чтением всех студенческих журналов. Они лежали на столике рядом: «Зум», «Пять колонн», «Камера III».

– Что меня тут поражает, – плавно продолжал Мозель, – это отсутствие у них всякой просвещенной логики. Абсолютно никакой ни в чем последовательности. Они не аргументируют. Ставят вопрос наобум и в отрыве, без всякого метода и оформления.

– Предпочитают декламацию, она теперь в моде, – заметил Мак-Грегор.

– М-да, – сказал Мозель, сосредоточенно хмурясь. – Но меня удивляет. Ведь Маркс учит логике – отлично учит. А на этих страницах нигде ни следа марксистской логики, одни лишь штампы да революционные фразы. Думаю, что даже у ваших курдских друзей сильнее развито политическое мышление, чем у этих крикунов.

Открыв дверь, Тереза пригласила их к столу.

– Буржуазные юнцы, – продолжал Мозель, ведя Мак-Грегора в столовую, – орущие: «Буржуазию на фонарь!»

В овальной столовой они сели за небольшой овальный стол, мягко освещенный, и приступили к приему пищи. (Богатые, здоровые, по-мозелевски дисциплинированные люди не едят, а принимают пищу.) На сей раз подавала женщина в белом хлопчатом домашнем платье – в соответствии с семейной обстановкой. Мозель спросил Терезу, сидевшую чинно и пряменько, что слышно у нее на гуманитарном факультете. Тереза ответила, что все студенты клеят плакаты с призывом начать в понедельник всеобщую забастовку, которую организуют студенческий и преподавательский союзы, ВКТ и прочие профсоюзы.

– К нам в Сансье явились полсотни активистов «Движения 22 марта» и заняли наш факультет, – сказала она. – А когда я уходила, там их было уже чуть не пятьсот человек.

– Кстати, только что вернулся из Ирана Помпиду, – сообщил Мозель, – и в частном разговоре признался, что огорошен парижскими событиями. Он собирается объявить об открытии Сорбонны в понедельник.

– И глупо сделает, – сказала Тереза.

– Почему же? – спросил Мак-Грегор.

– Он ведь не отзовет полицию из Латинского квартала? – спросила Тереза отца.

– Вряд ли, – ответил тот.

– И значит, левые не дадут начать занятия, и опять пойдет баталия по всему кварталу, – сказала Тереза.

Мак-Грегор глядел на Терезу, стараясь понять, почему Сеси ее не любит.

– На чьей вы стороне, Тереза? – спросил Мак-Грегор. Тереза подняла глаза на отца.

– Смелей! – сказал тот повелительно. – Не бойся моих возражений. Говори откровенно, что думаешь.

– Я реакционерка, – сказала Тереза. – Мне претит это насилие. Терпеть не могу коммунистов, всех этих анархистов и троцкистов из Нантера. Посмотрели бы вы на их сходки. Как дикие животные. Им, по существу, плевать на Францию и на университеты. И вот что еще скажу вам. Все они яростно против экзаменов, выпускных и прочих. В этом году никто не сможет получить степень, сдать на бакалавра: активисты все сорвали. Но только сами они большей частью посдавали еще в прошлом году экзамены и степень получили. И так они всегда… – Дрожащими пальцами Тереза поправила прическу.

– Не надо пугаться внешности вещей, – сказал Мозель.

– У них какова внешность, такова и суть, – возразила Тереза. – Им наплевать, кто и что пострадает.

– Ну, успокойся, – мягко произнес Мозель.

По дороге сюда Сеси говорила Мак-Грегору, что Тереза воспитана в монастыре и монастырски слабонервна, что и дома она, как в монастыре, что богатство ее и отцовская власть вокруг нее – как стены монастыря.

Мозель велел ей принести кофе; она встала, проговорила: «Oui, papa» (Сейчас, папа (франц.)). И хотя в голосе ее звучала неподдельная дочерняя преданность доброй католички, Мак-Грегор видел, что Мозелю это послушание не по нутру, не того ему хотелось бы от дочери.

Поужинав, они вернулись в кабинет, и Мозель осторожно спросил:

– Знаете ли вы, что в вашего друга кази стреляли, что он ранен?

– Нет, не знаю, – сказал Мак-Грегор, на момент оторопев. – Я утром прочел в «Фигаро», что четверо курдов убиты. Больше там ничего не сказано.

– «Фигаро» я не читал, – продолжал Мозель, – но утром поступила к нам депеша из Ирана о том, что курды передрались между собой, что кази вынужден был бежать и теперь скрывается. Правда это, как по-вашему?

– Возможно, и правда, – сказал Мак-Грегор. – Но я сомневаюсь.

– Ваш друг Затко тоже попал в переплет. Согласно донесению, весь, так сказать, курдский фронт рушится.

– Звучит сомнительно, – сказал Мак-Грегор. – Нет ведь никакого курдского фронта. Во всяком случае, что-то уж слишком просто у вас получается.

Мозель налил ему коньяку.

– Лично я в этом профан. Вашим проникновением в проблему не похвалюсь. Я всего лишь повторяю дословно текст донесения. Видите ли, они запросили нас из Тегерана, находитесь ли вы еще в Париже. И – самое странное – живы ли вы еще. Потому я и не стал упоминать об этом утром, при Кэти. Не хотелось ее пугать.

– Кто мог послать этот дикий запрос? – по-восточному вскинул ладони удивленный Мак-Грегор.

– Не знаю. Мы в наших телекс-депешах обычно не указываем клиентов, не даем даже их кодовых номеров.

Мак-Грегор кончиками пальцев потер брови, мочку уха.

– Кто-то явно рассчитывает на то, что меня уже нет в живых, – произнес он. – Но все это звучит так театрально…

– Что ж, среди парижских курдов соперничество весьма ярое, – сказал Мозель. – Вы сами в этом на днях убедились.

– Не по вашей ли инициативе поставили жандарма нам к воротам? – спросил Мак-Грегор.

– Нет. Это Кюмон побеспокоился. Мы с Кюмоном весьма тревожимся о Кэти. Вся эта атмосфера насилия начинает ее угнетать. Поэтому я и поддержал в ней мысль уехать отсюда на время.

– Нам с Кэти подобная атмосфера не в новинку, – возразил Мак-Грегор. – Так что вряд ли стоит сгущать краски.

– Полагаю тем не менее, что я прав, – твердо сказал Мозель. – Именно сейчас грубое насилие способно стать для нее особенно пугающим.

– Не судите о Кэти по своей дочери, – сказал Мак-Грегор.

Мозель помолчал, явно удивленный колкой репликой Мак-Грегора. Затем, однако, улыбнулся и сказал:

– Да, у Терезы пошаливают нервы. И пожалуй, это действительно влияет на мои суждения. В сущности, Терезе нужна мать, которая бы оказала ей эмоциональную поддержку, привила бы чувство самостоятельности. А мать ее умерла три года назад.

И тут, словно приуроченный, раздался звонок телефона. Мозель поднял трубку, кивнул. Затем произнес: «Алло, Кэти».

Мак-Грегор навострил уши, встал, рассеянно оглянул корешки книг Мозеля. Луи де Бройль, «Волновая механика и теория ядра». Не де Бройль ли первый внедрил идеи волновой механики в науку о ядерных силах? Но зачем эта книга Мозелю?..

– Нет, Кэти, – говорил Мозель. – Сеси я не видел. Она не зашла в дом. Да, он еще здесь.

Он передал Мак-Грегору трубку, нагретую его рукой и ухом. Голос Кэти повторял: «Алло, алло», точно связь оборвалась.

– Это я, – сказал Мак-Грегор и замолчал, дожидаясь ответа, не зная, какой своей стороной повернется к нему сейчас Кэти.

– Почему Сеси не осталась с тобой у Ги?

– Сказала, что занята.

– И ты ее пустил на очередную демонстрацию?

– Нет. Она поехала к себе в мастерскую.

– А Эндрю где?

– Не знаю. Наверно, тоже там, в мастерской… Ты у доктора Тэплоу была уже? – спросил он, пробиваясь к ней сквозь преграды, растянувшиеся на пятьсот миль колючей телефонной проволоки.

– Нет еще.

– Сразу же позвони мне.

– Но я не жду от визита к Тэплоу ничего ошеломительного.

– Все равно позвони…

– Хорошо. Позвоню… – И она положила трубку.

– Вы не тревожьтесь о Кэти, – авторитетно сказал Мозель. – Уверяю вас, с ней все полностью в порядке.

Мак-Грегор промолчал и, посидев немного для приличия, стал прощаться.

– Машину? – предложил Мозель.

– Нет. Нет. Я пройдусь, – сказал Мак-Грегор, – а затем возьму такси.

– Не пренебрегайте осторожностью, – сказал Мозель.

– Не буду, – сказал Мак-Грегор.

У ворот они обменялись рукопожатием. Выйдя и окунувшись в сизую мглу парижской полночи, Мак-Грегор заметил, как через улицу – в пятнистом смешении ртутно-серого света и каштановых теней – двинулся неясный силуэт. Сомнения не было: человек приближался к нему. Мак-Грегор остановился, огляделся – куда бежать? Обочины сплошь уставлены неподвижными автомашинами, по авеню Фоша мчится транспортный поток. А прохожих ни души кругом.

– Это я…

Силуэт оказался сыном, Эндрю, и Мак-Грегор по струйке пота на лбу понял, как напряглись нервы.

– Что, скажи на милость, ты здесь делаешь в полночь?

– Я подумал: схожу-ка лучше за тобой, – сказал Эндрю.

– А зачем?

– Тебе не надо ходить одному.

– Не будем драматизировать, – проговорил Мак-Грегор, чувствуя, однако, облегчение и радость.

– Ты встрепенулся так, словно убегать хотел, – сказал Эндрю.

– Просто нервы…

Шагая вдоль вставших двумя стенами машин, Эндрю сообщил отцу, что кто-то швырнул в ворота дома бутылку с серной кислотой.

– Я вошел с улицы, разговариваю во дворе со стариком Марэном, вдруг слышим: «веспа» мимо проезжает. И тут бутылка об ворота – бах!

– С кислотой? – усомнился Мак-Грегор. – Ты не ошибся?

– Запах не спутаешь. Мы поскорей смыли водой из садового шланга, но все равно к утру краска облезет.

– Это что-то не по-курдски, – сказал Мак-Грегор. – Кислотой жечь? Не слышал, чтобы курды так поступали.

Прошли авеню Фоша, позади чернела кромка Булонского леса.

– Когда мы с Марэном скатывали уже во дворе шланг, «веспа» опять вернулась, – рассказывал Эндрю. – На этот раз бутылка перелетела через стену во двор и упала от нас метрах в двух.

– Господи боже…

– Но в ней моча была, что ли. Не кислота, к счастью.

– А где был приставленный к дому жандарм?

– Он после подошел. На мой вопрос ответил, что за углом стали кричать: «Au secours!» (На помощь! (франц.)) – и он поспешил на помощь.

– Но кислота… – сказал Мак-Грегор. – Это уж подло.

Когда вышли на Елисейские поля, Мак-Грегор сказал, что не худо бы присесть где-нибудь. Выбрали одно из ночных кафе на панели перед зданием Британской заморской авиакомпании и, сев под освещенным навесом на плетеные стулья, стали пить ледяное пиво из запотевших стаканов.

– Не вписываешься ты в этот город, а, папа? – сказал Эндрю.

– Напротив, – ответил шутливо Мак-Грегор, – я теперь заправский парижанин и потерял контакт со всем, что не Париж.

Они посидели, глядя, как темные и бескрылые колесницы мчатся Елисейскими полями (намек на известную строку о крылатой колеснице времени из стихотворения Эндрю Марвелла, английского поэта XVII века). Затем, уплатив по счету, пошли дальше под лишенными тени деревьями.

– Беда в том, – тяжело вздохнул Мак-Грегор, – что времени осталось в обрез. Кто-то явно хочет убить кази. Так что медлить мне нельзя.

– Ты же не терпишь поспешности, – сказал Эндрю.

– Да, но теперь вижу, что научный кропотливый метод здесь не подходит. Наступает момент, когда нужна быстрота действий.

– Будь осторожен, – сказал Эндрю.

– Придется пойти к французам, – сказал Мак-Грегор. – Другого выхода нет.

– К французам?

– Единственная цель французов здесь – торговля, – объяснил Мак-Грегор, сознавая, что ведет этот разговор с Эндрю потому, что не может уже вести его с Кэти. – А другим я никому не могу доверять. Никому…

Они шли прямиком через ширь Эспланады инвалидов, и Эндрю долго молчал.

– Ну разве не мерзко от мысли, что европейская корысть все еще держит мир за горло, – наконец заговорил он. – У меня уже до ненависти доходит. Правда. Чем дольше я живу в Европе, тем сильнее чувствую себя неевропейцем.

– Это не годится, – сказал Мак-Грегор. – Мама хочет, чтобы у тебя был европейский образ мышления. И она права. Будущее твое – в Европе, а не где-то. И не связывай ты себя пожизненными узами с Востоком, как я. Не нужно это.

Эндрю ничего не ответил, и они молча пошли домой, словно не желая ворошить то, что не давало покоя обоим.