Текст книги "Горы и оружие"

Автор книги: Джеймс Олдридж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)

Часть II

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

В свой последний приезд в Европу Кэти не стала занимать какой-либо из фамильных домов в Челси, Белгрейвии или в Голланд-парке, а купила закопченный трехэтажный особняк в Бэттерси. Вычистила, снабдила центральным отоплением и прочими удобствами, обставила – приготовила дом, как наседка гнездо. Мак-Грегор знал эту манеру Кэти. Таким способом она преодолевала неприязнь мужа к ее богатству и избегала частого общения с родней.

– И запомни: ни шагу в трущобы политики, где тебя ждут бандиты с ножами, да еще с курдскими, – сказала она Мак-Грегору. – Входить в Европу будем с парадного хода, не с черного. Спокойно положись на меня, милый. Прошу тебя, давай не будем ссориться.

– Я совершенно спокоен, – сказал он без особой уверенности, сидя в обставленном для него кабинете и притворяясь, будто чувствует себя легко и уютно и вовсе на него не давят черные улицы и пасмурные небеса.

– Подожди ты вмешиваться в ход событий, – уговаривала она. – Погоди бросаться очертя голову.

– Но, Кэти, я не могу долго ждать. Какой смысл в ожидании?

– Да нельзя ведь просто ходить и спрашивать, где деньги. Не так эти дела делаются. Позволь мне придать нашему присутствию здесь и в Париже некую убедительность. А иначе ты с самого начала окажешься в невыгодном положении и никто ничего тебе не станет говорить и внимания на тебя обращать не станет.

– Я не хочу вмешивать тебя во все это.

– А я хочу лишь одного – помочь тебе поскорей развязаться. Только потому и вмешиваюсь.

– Хорошо, пусть будет по-твоему, – сказал Мак-Грегор.

Но он знал, что и так уже попал в невыгодное положение. Требовалось приспосабливаться к жизни ее английского круга. Здесь ни голых гор, ни изможденной нищеты, ни глинобитных городов – нет здесь привычной опоры…

Один из кузенов Кэти, правительственный чиновник в полосатой рубашке, сказал ей:

– Что у твоего мужа на уме? Неприятно чувствовать себя под этим молчаливо-строгим взглядом. Что он замышляет? Он из опасных, видимо.

– Это не исключено, – не зная, что сказать, отшутилась Кэти. И прибавила: – Ты его просто не понимаешь.

– Поди пойми обитателя Тибета, – сказал кузен.

И верно. Кэти знала, что Мак-Грегор здесь – чужак. Она предвидела это. Тем не менее она возила его на уикэнды в белые особняки Гемпшира и в красно-кирпичные – Глостершира, на речки, холмы и угодья, отгороженные от людей по праву наследования, по купчим крепостям, по давнему обычаю. И, наконец, побывали они у ее матери, жившей окаменело в трех заставленных старыми вещами огромных комнатах фамильного дома на углу Белгрейв-сквер. В дни, назначенные для благотворительности, дворецкий и сиделка-австралийка выкатывали ее в инвалидном кресле и на полчаса оставляли, бессловесную, на фешенебельной панели продавать благотворительный цветок мака, или бархатцев, или картонную спасательную лодочку с булавкой, которую она бессильна была взять в пальцы и вколоть жертвователю в лацкан пиджака. Она уже оглохла и почти ослепла и с трудом узнавала Кэти. А кто такой Мак-Грегор, и вовсе позабыла; но, по мнению Кэти, виной тому была не столько слабость зрения и слуха, сколько застарелая кора привилегий и равнодушия, оказавшаяся долговечней ее умственных и физических способностей.

– Это в ней та аристократическая сила, которую ты так презираешь, – сказала Кэти Мак-Грегору; но тот не принял упрека в презрении к старой леди. Напротив, он даже на одно поразительное мгновенье проник было под кору ее безучастия. В этот весенний холодный день на Мак-Грегоре было новое двубортное пальто, новые превосходные туфли, голубая рубашка; он стоял перед тещей в блеклой зале богатого старого дома. Она улыбнулась ему и сказала:

– А Кэтрин уже надела шляпку?

Он не понял, о чем она. Ведь Кэти не признает головных уборов. Очевидно, речь шла о Кэти давних школьных лет. Не зная, что прокричать в ответ, он взял с подлокотника тещину руку, непостижимым образом еще живую, и подержал в своей – по-восточному почтительно. Вошла Кэти, удивленно взглянула на эту сцену и крикнула матери в вялое ухо:

– Мы уходим! Не забывайте собаку чистить.

Кэти нагнулась к шотландскому терьеру, ветхому, полуживому, как его хозяйка, и настолько облезлому, что требовалась бестрепетность Кэти, чтобы спокойно поднять его с пола. Положив эту неопрятную развалину на колени матери (взаимная спасительная терапия), Кэти сказала мужу:

– Пойдем, пока горемыка песик не натворил ей бед на платье.

Мак-Грегор торопливо вышел вслед за Кэти, оставив эту расслабленную пару дожидаться толчка в небытие, в исчезновенье среди склада древностей, которые тут же немедленно будут распроданы.

Визит к теще подействовал на Мак-Грегора угнетающе, и назавтра, чтобы развеяться, он сел в поезд и поехал в Оксфорд, к Эндрю. Мак-Грегору всегда было с сыном легко и хорошо: Эндрю рос мальчиком ясного ума и ровного нрава и настолько уверенным в себе, что ничем было не вывести его из равновесия. По мнению Кэти, он был даже слишком уверен в себе, слишком спокоен, слишком владел собой. Теперь же, в девятнадцать, он оказался так щедро одарен, что мог не тревожиться о неустроенном будущем или об упущенной возможности. Он знал, что способен делать все, к чему его потянет, – и не зазнавался, не слишком много думал о своих талантах. На следующий по прибытии в Англию день Мак-Грегор, проходя с сыном в сутолоке Бэттерси-бридж-роуд, увидел щуплого человечка, который был одет с опрятностью, но бедно, во все черное и одиноко шагал по бровке мостовой, подняв сжатый кулак как бы в салюте.

– Это Арно-анархист, – сказал тогда Эндрю отцу.

– А зачем он кулак поднял?

– Арно шагает в параде победы, – объяснил Эндрю.

Глаза у Арно радостно улыбались, лицо выражало сдержанную застенчивую гордость. По лицу было ясно, что Арно сейчас не просто шествует мысленно в грандиозном параде, но что вокруг видятся ему ряды соратников, а на тротуарах – счастливый, ликующий народ, только что освобожденный. И Арно подымал кулак, смущенно салютуя в ответ на приветственные возгласы и рукоплескания.

– Арно! – окликнул его Эндрю.

Арно поколебался лишь мгновение. Затем вышел из своей воображаемой шеренги и, пройдя через ряды участников парада, радостно и скромно пожал руку стоявшему на тротуаре другу. Какой день, какой великий день!..

– Ну как, Арно, лучше уже теперь? – спросил Эндрю, как спрашивают о заживающей ране.

– Все в порядке, – ответил Арно, прижав ладонь к боку. Но ему явно не терпелось вернуться в колонны. Он сердечно, словно поздравляя, пожал руку Мак-Грегору, затем ласково обнял Эндрю за плечи, и они все втроем сошли на мостовую, лавируя между рядами бойцов. Арно вернулся в свою революционную шеренгу, идущую маршем по клочьям газет, автобусным билетам и шоколадным оберткам, брошенным на асфальт, и некоторое время отец и сын шагали с ним рядом. А затем Эндрю решил, что теперь уже не будет бестактностью выйти из строя, махнул на прощанье рукой, и с тротуара они глядели вслед Арно, пока тот не скрылся за углом.

– На рождество я возил его к нашим обедать, – сказал Эндрю, – а после мы с ним прошагали через весь Клэпем, по снегу чуть не до колен. Но эту его иллюзию ничем не разобьешь. Он не фальшивит ни в одной черте, все его слова резонны и здравы. И если это и греза, то старик Арно с головой ушел в нее и счастлив.

Пристрастия Эндрю, при некоторой их случайности, отличались широтой, и в Оксфорде Мак-Грегор разыскал его не дома, а в доминиканской семинарии: Эндрю был занят укладкой пластиковых мешочков со свежей, теплой кровью, предназначенной для Национального фронта освобождения Южного Вьетнама. Мешочки эти подавал ему крупнотелый молодой монах в белой полотняной рясе и сандалиях.

– Отец Джозеф. Мой отец, – представил их друг другу Эндрю, и Мак-Грегор заметил на себе пытливо-улыбчивый взгляд монаха, как бы говоривший: «С отцом такого сына любопытно познакомиться».

– У нас здесь немножко хаос, – сказал монах.

Помещение было заполнено врачами, медсестрами и дающими кровь студентами. Они лежали на раскладушках, на столах, из руки у них каплями стекала кровь в прилаженные к одеялу пластиковые мешочки.

– Надеюсь, вас не угнетает вид крови? – сказал отец Джозеф.

– Консервированной – нет, – сказал Мак-Грегор.

Он помог им уложить уже наполненные мешочки в холодильник в просторной кухне, где другие монахи варили в больших кастрюлях овощной суп и яблочный компот.

– Ох, опять у вас яблоки варят, – сказал Эндрю.

– Как и всегда по воскресеньям, – сказал отец Джозеф.

От сладко-приятного запаха яблок в смеси с кровью, пластиком и супом Мак-Грегора начало слегка мутить; но Эндрю тут же отпросился на часок, и, миновав Сент-Джайлс, они очутились в лоне Бейлиола. Мак-Грегор спросил сына, как это он попал в компанию к монахам.

– Я восхищаюсь ими, – сказал Эндрю. – Оксфорд – неподходящая почва для высокой нравственности, но, по крайней мере, у этих доминиканцев поступки не вовсе расходятся с их проповедями.

– Ты имеешь в виду сбор крови для Вьетнама?

– А что? Кто еще здесь в городе дал бы помещение сборщикам крови для вьетнамского НФО? Проведешь полчаса у них в монастыре – и забываешь, что весь Оксфорд лишь рассадник правоверной косности.

– Вот как! О какой же косности ты говоришь?

– Да о всякой – политической, нравственной, религиозной. Всюду та же косность. Здесь у нас ересей не водится.

– Мне казалось, ты поступил в Бейлиол именно потому, что он славится своей неправоверностью.

– Так я считал, – со смехом сказал Эндрю. – Но юмор-то весь в том, что в Бейлиоле ересь преподают, лишь чтобы укрепить тебя в правоверии. Обучают тебя тому, как поискусней вести дело ортодоксии.

Они прошли уже под своды колледжа св. Иоанна и, глядя на грязно-каменные монастырские аркады и церковь, Мак-Грегор вспомнил, что сам чувствовал себя в Кембридже, как в склепе, от такого же обилия кирпичных стен, стрельчатых арок, готических окон, вечерних колоколов.

– Ты возьми здесь то, что тебе нужно, а остальное отбрось, – сказал он.

– Не выйдет это у меня, – ответил Эндрю. – Да и не думаю, чтобы политике следовало обучать, как, скажем, религии или медицине. А здесь занимаются именно этим – выпеканием всяческих целителей и магов.

– Ты не спеши с оценками, – предостерег Мак-Грегор, хоть и знал, что предостережение излишне, ибо Эндрю слишком рассудителен и поспешности ни в чем себе не позволит.

Они постояли у стен колледжа, под Лодскими аркадами, и Мак-Грегор ощутил, как готические камни сводов снова смыкаются над головой и давят хмуро.

– Чтобы извлечь отсюда ценное, надо верить Оксфорду, – сказал Эндрю, выходя из-под арок. – А это для меня, оказывается, как раз и трудно. А то и вовсе невозможно.

– Ты все же доищешься здесь, чего ищешь, – сказал отец, но без особой убежденности.

А в монастыре доминиканцев сам отец Джозеф лежал теперь на раскладушке, выпятив кверху молодой жизнерадостный живот, и в пластиковый мешок с изображенной на нем картой Австралии стекала из монашьей руки кровь. Кровь, которая вольется в жилы опаленного напалмом ребенка или изувеченной женщины, упавшей в грязь вьетнамской деревушки, где боевые вертолеты, «зеленые береты» и морские пехотинцы тоже заняты внесением христианской лепты в жизнь чужого народа.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

На следующий день, апрельский и теплый, Мак-Грегор с Кэти пересекли Ла-Манш, уехали из Англии в Париж к тете Джосс – тетке Кэти с материнской стороны. Полгода назад Кэти оставила у нее свою дочь Сеси. Сидя в такси, везущем их с Северного вокзала на левый берег Сены, Кэти снова наставляла мужа:

– Стучаться просителем с черного хода и не пробуй. Предоставь действовать мне – через моих старинных друзей.

– Слишком длинная получается история, – сказал Мак-Грегор. – Сколько же мне так сидеть сложа руки?

В такси было душно, и Кэти говорила, нервно взяв мужа за локоть:

– Мне еще сильней не терпится покончить с этим, чем тебе. Но спешкой ничего здесь не добьешься. Потерпи еще немного.

Тетя Джосс жила в VII округе, на боковой тихой улочке Барбе-де-Жуи. Особняк ее (un hotel particulier) стоял за высокими стенами, высокими воротами, по-монастырски отгороженно. В нем тетя Джосс прожила сорок лет, провела в нем даже годы оккупации – в этом «парижском доме» из длинного ряда домов, охраняемых семейным советом, городских и загородных, в Италии и Швейцарии, на Бермудах, в Перу и Венесуэле. Они так же походили друг на друга, как и члены владевшего ими рода, и парижский дом был ближайшей родней дому лондонскому, на Белгрейв-сквер.

За своей высокой оградой дом тети Джосс стоял небольшим и красивым памятником доосманновского Парижа – только три такие парижские виллы еще уцелели в этой масти VII округа, в чащобе министерств, канцелярий и стеклянных банков. Мосье Марэн, привратник и швейцар, проводил дни, сидя в сломанном грязном кресле на пороге бывшего каретника, где помещался теперь старый пыхтящий «мирюс». Двор, вечно сырой, был мощен мелким булыжником, каменная наружная лестница романтическим выгибом поднималась к парадным дверям. Им открыла мадам Марэн, пожилая толстоногая бретонская крестьянка в черном. Вошли в холл, и Кэти крикнула:

– Тетя Джосс!

– Это ты, Сеси, душенька?

– Нет. Это я – Кэти.

Тетя Джосс была бесплотный голос, шедший из-за стен, дверей, через портьеры. Она жила в небольшой комнате за лестницей, скрепляя воедино весь дом своим невидимым присутствием, звучавшими откуда-то вопросами: «Ты здесь?», «Это ты?», «Ты уходишь?», «На улице дождь?» Орехово-панельный резной холл служил центром общения в доме, и когда через час, хлопнув парадной дверью, явилась Сеси, то, целуя отца, она крикнула куда-то в глубины холла:

– Я только что купила старый «ситроен» себе ко дню рождения, я его в каретник поставлю.

И голос тети Джосс ответил:

– Ставь, Сеси, душенька.

Голос, звучащий для душеньки Сеси…

– Ловко у тебя выходит эта перекличка, – шепнул дочери Мак-Грегор, не уверенный, выйдет ли так ловко у него.

Сеси тянула Мак-Грегора скорей на мощеный старый двор – показать свой черный драндулет – и во дворе сказала отцу:

– Мне здесь чудесно. Тетя Джосс чудесная. Ни о чем не спрашивает, что бы я ни делала, – мне нужно только объявить погромче в холле.

Слова эти не слишком успокоили Мак-Грегора. Каждый раз после разлуки с дочерью, даже самой недолгой, его при взгляде на Сеси брал на минуту страх. Страх за Сеси. Она была длинная, худая, с хрупкими лодыжками и локтями и с неугомонными, настойчиво-пытливыми пальцами. Порой она рассерженно сжимала их в кулаки, обхватив четырьмя пальцами пятый – тощенький большой. И когда-нибудь что-нибудь переломит ее пополам. Это пророчили и нежно-синие глаза, и худые руки-ноги, и длинно, мягко падающие волосы. Но когда Сеси позвала Марэна, чтоб открыл ворота, Марэн послушно засеменил отворять, а когда она (действуя коленями и локтями как рычагами) повела драндулет из ворот, то и машина проявила послушание. Сеси властно вбросила «ситроен» в поток машин, текущий бульваром Инвалидов, – в безначалье, быстроту, напор Парижа, – и, забыв о хрупких руках и ногах, и глазах как у лани, и об испытующих пальцах, Мак-Грегор подумал: «Сеси крепче нас всех. Настоящий повод для тревоги могут дать только ее своеволие и юная пылкость». И, откинувшись на сиденье, глядя, как вокруг развертывается Париж, он почувствовал себя успокоеннее и свободнее здесь, чем в Лондоне.

Но, зараженный парижской спешкой, он знал уже, что предпримет, не откладывая, пусть краткую, но самостоятельную попытку разыскать деньги.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

– Изволь, – сказала Кэти, раздраженно дернув плечом, и не стала его удерживать.

Мак-Грегор почувствовал себя ребенком, которому позволили для вящей науки обжечь себе пальцы, и с этим не особенно бодрящим чувством он шел теперь по банковским улицам Цюриха, где затерялся след денег. Сняв номер в отеле в старой части города, он затем пересек Лиммат и с доверенностями в кармане направился в Коммерческий банк. Там, у небольшой стеклянной стойки, он сказал, что хочет видеть герра Гёца (имя, сообщенное ему Аббекром).

– А по какому делу? – спросила девушка за стойкой.

– Связанному с аккредитивом, – сказал Мак-Грегор. – На большую сумму.

Герр Гёц сидел у себя за стеклянно-металлическим столом с ящиками, вдвигающимися с плотностью и пригнанностью часовой крышки. Только здесь предъявил Мак-Грегор свои курдские полномочия. Герр Гёц прочел ливанско-французский замысловатый текст, положил листок на стол и накрыл нервно ладонью, точно опасаясь, как бы не сдуло ветром.

– Но ведь вы не курд, мистер Мак-Грегор, – сказал Гёц.

– Я уполномочен курдским Комитетом, ведшим с вами дело.

– Это понятно. А что именно вам от нас угодно? – Гёц слегка постучал пальцами по бумаге. – Здесь не сказано.

– Я просто хочу знать, где эти деньги, герр Гёц.

Гёц перечел текст, явно оттягивая время – думая, что ответить.

– Не могу сообщить вам ровно ничего, – произнес он наконец.

– Но почему же?

– Потому что, несмотря на письмо, не знаю, кто вы, собственно, такой.

Мак-Грегор достал паспорт, но Гёц поднял, как бы отмахиваясь, руку:

– Я не в том смысле. Я хочу сказать, что не знаю, от чьего, собственно, имени вы говорите.

– Но из текста ведь ясно, – указал Мак-Грегор на листок.

– Это всего лишь письмо, – возразил Гёц, нажал кнопку на серой консоли и сказал по-немецки, чтобы прислали Хёхста.

Вошли двое, сели у дверей, и Мак-Грегор почувствовал, что взят под стражу в этих четырех звуконепроницаемых стенах. Герр Гёц встал, извинился и, захватив с собой письмо, вышел с видом человека, торопящегося к кому-то за указанием. Двое за спиной у Мак-Грегора хранили молчание; Мак-Грегор стоя ждал. В кабинете было жарко, он снял пальто, и две услужливые руки помогли ему сзади.

– Благодарю вас.

Ответа не последовало. Мак-Грегор стоял, оценивая взглядом всю безупречность этой цюрихской банкирской конторы. Приезжая в Европу из Ирана, он всякий раз любовался точностью, подогнанностью, завершенностью линий, кромок и расцветок. Вся Европа выстроена по линии прямой и строгой; сквозь персидские же улицы, дома, интерьеры до сих пор проглядывает путаница глинобитных слепых дворов – даже сквозь отличную архитектуру банков и вилл, роскошь богатых зданий.

– Мистер Мак-Грегор…

Вернулся Гёц – еще с одним безупречно одетым швейцарским немцем-банкиром, и Мак-Грегор мысленно порадовался тому, что Кэти заставила его пойти в Лондоне к хорошему портному и сшить себе хороший костюм: он понимал, что если к нему и относятся здесь с долей уважения, то благодаря английскому покрою пиджака, а не курдским верительным грамотам.

– Это герр Мюлер, – сказал Гёц. – Он объяснит ситуацию.

– К сожалению, – тут же подхватил Мюлер на безукоризненном английском, – объяснять нечего. Мы ничем не можем вам помочь, мистер Мак-Грегор.

– Но ведь вы знаете, где эти деньги.

– Мне нечего прибавить, – сказал Мюлер твердо, как ножом отрезал. – Мы не уполномочены давать вам какие-либо сведения.

– А кто уполномочен? – спросил Мак-Грегор.

– Затрудняемся сказать, – ответил Гёц. – Во всяком случае, мы больше не несем ответственности.

– А кто же несет, герр Гёц?

Они стояли посреди кабинета, на безупречно настланном ковре – подальше от стульев, и Мак-Грегора не приглашали сесть; герр Мюлер не выпускал из рук письма, покачивался на каблуках, явно торопился по делам. На минуту Мак-Грегор забыл, кто из них Мюлер, кто Гёц.

– Мы ничего не можем обсуждать и ничего не можем сделать. Крайне сожалею, но мне нечего прибавить, – повторил Мюлер.

Мак-Грегор помолчал, подумал.

– Что ж, – сказал он. Надел пальто, протянул руку за письмом.

Герр Мюлер покачал головой:

– Думаю, письмо мы должны оставить у себя.

– Нет, – резко сказал Мак-Грегор.

– Боюсь, что должны будем…

– Это личная доверенность, – сказал Мак-Грегор. – И прошу возвратить ее мне.

– Считаю, что следует оставить письмо у нас, мистер Мак-Грегор…

Мак-Грегор выдернул у Мюлера из рук письмо.

– Вы ошибаетесь, герр Мюлер, – сказал он, чувствуя, что вся кровь бросилась ему в лицо.

Теперь, желая уйти, он ощутил в наступившей паузе, что все четверо в комнате враждебны ему. Но он решительно направился к дверям. К его удивлению, они оказались не заперты. Стеклянными коридорами он вышел на Банхофштрассе, спустился оттуда к Лиммату и остановился, чтобы успокоить нервы. Не сам инцидент так на него подействовал – он понял, что не следовало и ходить в банк.

Подлинные размеры ошибки стали ясны два часа спустя, когда к нему в отель на набережной, под курантами, звучащими, как перезвон альпийских коровьих бубенцов, явились двое в неброском штатском и, предъявив полицейские карточки с вытисненным сверху большим белым крестом, попросили Мак-Грегора пройти с ними в канцелярию – тут же по соседству, на набережной.

– Нет, – сказал Мак-Грегор, все еще гневно-напряженный. – Никуда я с вами не пойду.

– Так, так. Вы говорите по-французски или по-немецки, мистер Мак-Грегор? – спросил один.

– Нет, – солгал Мак-Грегор, зная, что лучше держаться родного языка.

– Тогда не угодно ли спуститься к управляющему отелем?

– Нет, не угодно, мосье. Никуда я с вами идти не намерен.

– В таком случае придется нам побеседовать здесь, – сказал полицейский, помедлив.

– Пожалуйста.

– Прошу вас сесть.

– Садитесь, если хотите, – сказал Мак-Грегор. – Я же предпочитаю стоя.

– Как вам угодно.

Вид у них был американцев, а выговор – швейцарцев; один вел «беседу», второй же глядел молодо, насупленно-серьезно и строго. Беседующий был рыжеволос и держался так, как если бы ему доподлинно было известно, что кроется за розыском денег.

– Есть у вас документ, удостоверяющий личность? – спросил он.

Мак-Грегор предъявил паспорт; полицейский бегло просмотрел его, но возвращать не спешил, держал небрежно в руке.

– Нет ли других документов?

– Нет.

– Как я понимаю, у вас имеется письмо, мистер Мак-Грегор.

Мак-Грегор не ответил.

– Нельзя ли нам взглянуть?

– Письмо, о котором речь, не имеет никакого отношения к швейцарской полиции, – проговорил Мак-Грегор. – Это письмо частное.

– Нельзя ли в таком случае узнать, чья там подпись и где оно было написано?

– На подобные вопросы я отвечать не обязан и прошу не задавать их, – сказал Мак-Грегор.

– К вашему сведению, мистер Мак-Грегор, – сказал полицейский, – нам известно, что в Европе – и у нас в Швейцарии – существуют курдские террористические организации.

– Я ровно ничего не знаю о террористических организациях. Это не имеет ко мне ни малейшего отношения.

– Как мы понимаем, письмо ваше является доверенностью от курдской организации.

– Мое письмо – всего лишь частное рекомендательное письмо, связанное с денежным аккредитивом. Вот и все.

– С чьим аккредитивом?

– Опять-таки думаю, что не обязан отвечать, – сказал Мак-Грегор. Он стоял неподвижно и молча – так безмолвствует житель Востока, задавшийся целью «перестоять» противника. Мак-Грегор делал это бессознательно – он с детства так привык. Но тут вдруг осознал восточность своего молчания, видя, что обоих полицейских явно раздражает такая непреклонность.

– Прошу учесть: Швейцария не любит, когда иностранные организации действуют в ней, пользуясь здешними благоприятными условиями, – сказал рыжеволосый.

– Разумеется.

– Вот это нам и хотелось бы с вами обсудить, мистер Мак-Грегор. Так не угодно ли спуститься с нами?

Мак-Грегор мотнул головой.

– Своею волей я никуда отсюда не пойду, – сказал он, – вам придется меня прежде арестовать.

Пауза, неподвижность.

– Мы не хотим прибегать к таким мерам, – сказал полицейский, нарочито медленно пряча паспорт Мак-Грегора в карман.

– Прошу отдать паспорт, – сказал Мак-Грегор, протягивая руку.

– Вы получите его позже. Нам нужно кое-что проверить.

– Нет. Прошу вернуть его сейчас. Или же дать мне расписку.

Паспорт вернули, и Мак-Грегор подумал, что вот и пригодился немалый опыт, приобретенный на полицейских допросах в Иране.

– Что ж, мистер Мак-Грегор, – сказал рыжеволосый. – Мы не желаем принуждать вас к чему-либо силой. Мы знаем, что вы уполномочены нелегальной курдской организацией, действующей в Швейцарии, и хотя вы не ограничены в праве въезда и выезда, но в подобной ситуации существует предел нашей терпимости. Что происходит в Турции, нас не касается. Но что происходит здесь, касается.

Мак-Грегор почувствовал, что серые тени двух убитых турок неумолимо следуют за ним и здесь, на улицах Европы. Гнев испарился. Его сменил знакомый страх запутаться, попасть в ловушку, и Мак-Грегор снова ушел под защиту молчания. Просто стоял не шевелясь и молчал – упрямо и непреклонно.

– Предлагаем вам безотлагательно покинуть Швейцарию, – сказал рыжеволосый, и на этом разговор кончился, они ушли.

Мак-Грегор тяжело перевел дух. Хорошо хоть, что Кэти здесь нет. Он не удивился, когда в цюрихском аэропорту паспорт снова передали тем двоим – рыжеволосому и его насупленному молодому спутнику, – поджидавшим у контрольного барьера. Через полчаса паспорт молча возвратили и пропустили Мак-Грегора в самолет. Но Мак-Грегор знал, что теперь он попал в серую, в пластиковом переплете книгу, которую чиновники паспортного контроля раскрывают всякий раз, когда на красно-белый швейцарский рубеж прибывает известный преступник, проститутка или революционер, желающий въехать в страну.