Текст книги "Сын земли чужой: Пленённый чужой страной, Большая игра"

Автор книги: Джеймс Олдридж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 31 страниц)

– Вы прекрасно знаете, – с места в карьер начал Филлипс-Джонс, как только Руперт оторвал глаза от бумаги, – по сути все, что мы здесь делаем, считается секретным, во всяком случае, более или менее секретным. Под это ограничение подпадает почти все, с чем вы соприкасаетесь в вашей работе.

– Ну и что из того? – с недоумением осведомился Руперт.

Филлипс-Джонс держался начальственно и подчеркнуто официально.

– Не знаю, – бросил он резко. – Я разговаривал с заместителем министра, и он тоже, в общем, этого не понимает. Но американцы весьма обеспокоены вашими связями с русскими.

– Американцы? При чем тут американцы? Не станете же вы лишать меня допуска из-за их идиотских выдумок? Они совсем сошли с ума.

– Я не нахожу, что они сошли с ума. У них есть основания…

– Какие основания? Неужели они всерьез думают, что Водопьянов меня завербовал? Они просто взбесились!

Филлипс-Джонс ожидал этой вспышки, и все возражения были у него заранее приготовлены.

– Американцы, как вы знаете, внимательно следят за работой нашего отдела. Собственно, они имеют право на это, поскольку мы широко пользуемся их базами и оборудованием.

– Ерунда! Остров Мелвилл принадлежит Канаде, Гренландия – Дании, а полярные льды ничьи. Мы пользуемся только их радиолокаторами и релейными станциями в Туле. О чем вы толкуете?

Филлипс-Джонсу пришлось перейти к обороне, но тем агрессивнее стал его тон; маска долготерпения была сброшена. Отказ в допуске к секретным материалам в сущности означал запрещение работать и со всеми другими документами. А так как обосновать такой запрет было трудно, Филлипс-Джонс заявил, что будет настаивать на выполнении указаний министерства.

– Значит, я должен бросить работу только потому, что какая-то идиотская американская разведка вздумала меня проверять? – спросил Руперт.

– Вас проверяет не американская разведка, а наша.

– Тогда это просто смешно, и я требую, чтобы меня от этого избавили.

– Боюсь, что письмо министерства является для меня приказом.

– Разрешите заметить, вы ведете себя так же по-детски, как и они, – раздраженно возразил Руперт, – и будь я неладен, если стану с этим считаться!

У Филлипс-Джонса были маленькие ручки, одной из них он нервно поправлял очки в тонкой оправе, сдергивая и снова сажая их на нос.

– Боюсь, что вам придется считаться. Хотя бы как с временной мерой… Вопрос стоит очень серьезно, Ройс. И чем скорее вы это поймете, тем лучше.

Спорить с ним было бесполезно, об этом красноречиво говорили его плотно сжатые губы и разобиженное выражение глаз. Руперту вдруг стало противно, он вынул свой белый пропуск, кинул его на стол и вышел из кабинета.

█

Руперт не мог прийти в себя; разговор с Филлипс-Джонсом больно задел тот потаенный нерв, который столько лет поддерживал его жизненные силы. Работа была единственным, что придавало его существованию устойчивость, она служила ему надежной гарантией против возврата к дилетантским увлечениям богача, тщетно пытающегося найти какую-нибудь цель в жизни. Образ бездельника отца оставил с молодости чересчур горький осадок в душе Руперта, а перспектива безделья устрашала его. Но не меньший страх внушала ему необходимость на склоне лет (ему уже было под сорок) менять профессию, к чему при скудости своего образования он не был подготовлен. И тем не менее все, что с ним произошло, скорее опечалило его, чем рассердило. Джо негодовала куда больше.

– Но ведь это возмутительно! – говорила она. – Почему ты не пойдешь и не скажешь американцам, что они ведут себя, как дети?

– А что это даст? Во всем виноват наш кретин Филлипс-Джонс. Он ведь знает, какая это чушь!

И он снова через голову Филлипс-Джонса обратился к Артуру Уонскому. Артур не придал делу большого значения. Все это просто бюрократические выкрутасы контрразведки. В худшем случае речь идет о самой обычной для таких учреждений проверке.

– У этих американцев шпиономания, – заявил Уонском с присущим военным морякам сознанием собственного превосходства; он посмеялся и посоветовал Руперту махнуть рукой на Филлипс-Джонса и временно пойти работать в какой-нибудь другой отдел.

– К сожалению, это моя специальность, – возразил Руперт. – У меня нет желания искать другие занятия в ожидании, когда эти ищейки прекратят волокиту. Я влез в работу по уши и хочу ее кончить.

– Тогда вам придется обождать, – сказал Уонском.

Никто не знал, от кого, собственно, исходило указание, закрывшее Ройсу доступ к секретным материалам. Заместитель министра дал Руперту прочесть письмо из военного министерства – то самое, что показывал ему и Филлипс-Джонс. Приятели из военного министерства говорили, что подозрительность нынче в моде: на всякого, кто соприкасается с русскими, смотрят как на зачумленного. Но они считали, что это необходимо: только так и можно угодить американцам. А те напуганы своим печальным опытом в Корее. В конце концов, работа Руперта соприкасается с деятельностью американских секретных служб…

– Не надо было принимать от русских медаль, – сказала Джо. Она не хотела его упрекать, а просто нашла самое вульгарное и обидное объяснение тому, что произошло. Злость на американцев боролась в ней со злостью на Руперта, который так легкомысленно связался с русскими. – Ну, зачем тебе это надо? – донимала она его. – Кто они тебе, эти русские?

– Никто, – соглашался он.

– Тогда зачем же?..

Ему трудно было с ней спорить. Не хотелось спорить и с самим собой. Он понимал, что ко всей этой передряге надо относиться спокойно, как стороннему наблюдателю, иначе она сломит его. Теперешняя опасность была – он это чувствовал – намного страшнее того, что он пережил во льдах. Там ему грозила гибель физическая. Здесь – нравственная. Угроза нависла над самим источником его жизненных сил.

Нет, он не позволит вывести себя из равновесия. Дисциплина, которой он подчинял всю свою жизнь, поможет ему и теперь.

Тем временем, через неделю после того, как Руперта лишили допуска к секретным бумагам, виновник всей это передряги, Алексей Водопьянов, был наконец отпущен американцами и получил разрешение вернуться на родину.

Американский самолет отклонился от курса в берлинском воздушном коридоре, сел в Восточной Германии, и русские захватили самолет и команду. Они сообщили американцам, что вернут им и то, и другое, если будет отпущен Водопьянов. После длительных препирательств сделка была совершена. Русский турбовинтовой самолет прилетел на секретный аэродром в Западной Германии и взял на борт Водопьянова, а спасательная команда США была послана в Восточную Германию за своим четырехмоторным реактивным самолетом. Экипаж его был передан американскому коменданту в Берлине.

– Ну, слава богу, Алексей на свободе и едет домой! – воскликнул Руперт с искренним облегчением.

Но это лишь подогрело негодование Джо; она не понимала, почему Руперт так упорно отказывается сделать то, чего от него требовали: вернуть русским их никому не нужную награду.

– Ни за что! – сердился он. – Я хочу быть русским героем, и я им буду.

– Ну разве это не ребячество, – пыталась переубедить его Джо. – Иногда ты ведешь себя, как малое дитя. Почему ты упрямишься?

Она не знала, что когда в его душе шла борьба между чувством собственного достоинства и жаждой приносить пользу, гордость неизменно брала верх. И теперь она вновь должна была взять верх. Ему поздно себя переделывать.

█

Запрет не был снят. Его старый друг по службе во флоте Уонском заехал к нему домой. Он посидел, поиграл с Тэсс, потом закурил свою короткую трубку, отхлебнул виски и сказал:

– Беда в том, что стоит им взять тебя на примету, и ты навек останешься под подозрением. Разведка – грязное дело.

Чувствовалось, что его бесхитростная моряцкая душа встревожена (впрочем, встревожены были и другие приятели Руперта). Уонском советовал ему сходить к одному типу из военной разведки в маленькую контору над банком Барклейэ в Хорнчерче.

– Мне удалось выяснить, что именно этот остолоп занимается тобой, – сказал Уонском. – Почему бы тебе не объясниться прямо с ним и не покончить с этим делом?

Руперту ни с кем не хотелось объясняться, однако он понимал, что не может вечно пребывать в таком дурацком положении, особенно теперь, когда Алексей Водопьянов благополучно добрался домой. Поэтому он отправился на автобусе в Хорнчерч, вошел в небольшую комнату над банком Барклейз и застал «остолопа» сидящим на подоконнике и читающим «Таймс». Он был без пиджака – в комнате, несмотря на то что время подходило к рождеству, стояла невыносимая духота. Волосы у этого засекреченного деятеля были каштановые, волнистые, глаза глядели настороженно. Поразительно, до чего настороженно глядели эти глаза!

Руперт представился и сказал:

– Я не знаю вашего имени, впрочем, это, пожалуй, не играет роли…

Но «остолоп» не удержался и нарушил первейшее правило своего ремесла: он не мог скрыть своего удивления.

– Как вы меня разыскали? – воскликнул он. – Как вы могли обо мне узнать?

– Ну, всегда найдется кто-нибудь, сведущий в таких делах, – небрежно ответил Руперт.

– О, господи! К нам ведь входить не положено.

– Возможно. Но раз уж я здесь… Мне сказали, что вы тот человек, которого я должен убедить в своей благонадежности, так дайте же мне возможность вас в ней убедить.

Хозяину комнаты не оставалось ничего другого, как представиться и предложить Руперту стул. Его фамилия была Фэрфакс. Он с любопытством разглядывал своего посетителя и, видимо, уже успокоился, сразу поняв, что такого человека, как Руперт, ему нечего опасаться.

Фэрфакс признал, что для проверки Руперта, а тем более для запрета пользоваться секретными материалами не было никаких оснований, кроме требования американцев проверять всякого, кто хоть как-то был связан с русскими. Представителей американской разведки можно понять.

– По существу, – закончил Фэрфакс, – все теперь зависит от вашего начальника.

– От Уонскома?

– Нет, от Филлипс-Джонса. Разве не он руководит вашим сектором или отделом? Я всегда путаю фамилии и все эти группы, подгруппы… – Он дружески улыбнулся.

– Значит, вопрос обо мне решает Филлипс-Джонс?

– Более или менее. Если у него нет возражений, у нас их тоже нет. Он должен передать наш отчет министру со своим заключением.

– А не мог бы это сделать Уонском? В конце концов, он же занимает более высокий пост, чем Филлипс-Джонс.

– Нет. Сектором заведует Филлипс-Джонс. В вопросах соблюдения военной тайны он отвечает перед министром непосредственно.

█

Руперт был уверен, что все его неприятности кончились, но Филлипс-Джонс выслушал его с удивлением. Как ему удалось обнаружить Фэрфакса? Кто ему о нем сказал? По какому праву, по какому неслыханному праву он решил лично обратиться к сотруднику военной разведки? Руперту все эти вопросы казались праздными. Он там был, это главное. Но Филлипс-Джонс усмотрел в самовольстве своего подчиненного чуть ли не бунт, он считал, что человек, находящийся под подозрением, должен вести себя скромно, тише воды, ниже травы. Каким образом удалось Руперту разыскать сотрудника военной разведки?

– Да не все ли равно? – нетерпеливо спросил Руперт.

– Но это неслыханно! – воскликнул Филлипс-Джонс. – Вы порой преступаете всякие границы! Вы не имели на это права!

У Филлипс-Джонса от возмущения не хватало слов, а Руперт не мог взять в толк, что его так разволновало. Они не понимали друг друга, будто говорили на разных языках. То, что казалось Руперту совершенно естественным – непосредственное обращение к нужному лицу, позволявшее идти прямо, не пользуясь обходными путями, и устранявшее лишнюю волокиту, – Филлипс-Джонсу представлялось поразительной наглостью. И как только мог Руперт осмелиться на подобный шаг? Какая уж тут смелость, думал Руперт, он ведь просто пытался хоть как-то защитить себя от вздорных обвинений.

– Во всяком случае, – заявил ему Филлипс-Джонс, важно восседавший за своим аккуратно прибранным столом, – вопрос пока что остается открытым.

– Почему? Фэрфакс сказал, что все теперь зависит только от вас. Не будете же вы тянуть эту волынку?

– Боюсь, что придется, – поморщился Филлипс-Джонс.

– Вот как? Чего же вам еще не хватает?

– Вы ничего не желаете понимать, Ройс. Я вижу, что просто бессмысленно объяснять зам, как строится работа в таком учреждении, как наше.

Руперт только вздохнул.

– Начнем с того, что вся наша деятельность носит секретный характер.

– Вы не устаете мне об этом напоминать.

– Но мне приходится напоминать, потому что вы явно не отдаете себе в этом отчета. Неужели вам не ясно, что даже малейшее подозрение делает человека для нас непригодным?

– Подозрение в чем?

– В чем угодно.

– Но в чем меня можно подозревать?

– Ни в чем, конечно, но…

– Военная разведка сняла нелепый запрет, отстранивший меня от работы с секретными материалами, – терпеливо внушал ему Руперт, изо всех сил стараясь быть вежливым. – Значит, и вы должны снять.

– К сожалению, не могу.

– Почему же, черт побери?

– Пока не могу, – твердо произнес Филлипс-Джонс.

Непонятно было, чего он добивается – бережет честь своего сектора? Хочет проявить бдительность? Или внушить Руперту (в соответствии со своими собственными представлениями о долге) более глубокое уважение к военной тайне?

Руперт начал терять терпение:

– В чем же все-таки дело? Если меня ни в чем не подозревают, что же у вас против меня?

– Ну, что ж, придется вам все объяснить начистоту. Вы работаете в моем секторе только благодаря вашему имени и тому, что у вас есть в управлении влиятельные друзья. Вы нам, Ройс, не очень подходите. Мы все здесь – люди с научной подготовкой. Кроме вас, тут нет ни одного служащего без ученой степени.

– Мне казалось, что я с работой справляюсь, – сухо сказал Руперт.

– Не всегда. Практическую работу вы в общем выполняете, но вам известно не хуже, чем мне, что обобщать свои наблюдения вы самостоятельно не умеете.

– Какое это имеет отношение к тому, что мне отказывают в допуске к секретным материалам? – спросил Руперт, желая вернуть разговор к первоначальной теме, чтобы его не загнали в угол.

– Самое прямое. Одно к одному. Для нас все имеет значение, как вы себя ведете, как вы попали в наше управление, как вы работаете! А вы, между прочим, держите себя так, словно весь мир создан только для вас!

– По-моему, этот упрек необоснован, – холодно заметил Руперт.

– Нет уж, позвольте сказать все. Ваша работа…

– Вы раньше не говорили, что недовольны мной.

– Потому что я вас покрывал, как и все остальные. А так как у вас повсюду есть дружки…

– Это наглая ложь! – с возмущением воскликнул Руперт.

– Ложь? – оскорбленно осведомился Филлипс-Джонс. – Вот когда вы сможете сами выполнять теоретическую работу, тогда я позволю вам называть меня лжецом. И когда ваши друзья перестанут вмешиваться в дела моего сектора и хлопотать за вас, а ваша работа будет на том уровне, который требуется здесь. Вот тогда называйте меня лжецом, а до тех пор…

Руперт вскочил со своего места, побелев от злости. Несправедливость этих нападок на самое заветное, что у него было, – на его работу, привела его в ярость. Однако он постарался сохранить самообладание.

– Вы не имеете права так отзываться о моей работе, – начал он, сдерживаясь. – Бы не имеете права говорить, что я плохо работал в Арктике. Впрочем, мне безразлично, что вы говорите…

– Я считаю вашу работу неудовлетворительной! – заорал Филлипс-Джонс.

– Тогда я не вижу смысла в том, чтобы и дальше отягощать вашу нервную систему или эксплуатировать ваше ко мне расположение, – холодно отпарировал Руперт. – Примите мою отставку.

– У вас нет никакой необходимости подавать в отставку.

– Вы меня к этому вынуждаете, – спокойно возразил Руперт. – Зачем ломать комедию?

– Хорошо, не будем ломать комедию. Но если вы согласны прекратить всякие связи с русскими, мы можем пересмотреть это решение.

– У меня нет связей с русскими.

– Полученный вами русский орден – достаточное основание для…

Руперт не мог понять, почему Филлипс-Джонс так уязвлен этой наградой. Злится, что Руперт Ройс может поступать как вздумается и это сходит ему с рук? Руперт не пожелал пойти на уступки и покинул кабинет Филлипс-Джонса, не сказав больше ни слова, хотя ему и горько было бросить дело, которое так много для него значило.

Глава восемнадцатая

С рождеством у Руперта не было связано семейных традиций. Когда еще был жив его легкомысленный отец, они иногда встречали рождество в каком-нибудь из лондонских больших отелей. Когда отец умер, рождество стали праздновать у матери – веселее, но уж никак не традиционно. Джо вернула его к английскому празднику рождества, который она любила и строго соблюдала.

Она все еще считала себя верующей, хоть и не отличалась набожностью. Руперт тоже придерживался если не христианской религии, то христианской морали. Джо водила детей к рождественской утренней службе в церковь св. Иоанна, и Руперт сопровождал их нехотя, но покорно: Джо настаивала, чтобы он хотя бы раз в год внушал детям, что именно религии обязан своими нравственными устоями. Он возражал, что воспринял их отнюдь не от приходского священника, она же доказывала, что, пожалуй, и от него. Откуда же иначе было Руперту знать, что хорошо и что плохо? Пусть косвенно, не прямо, но все равно научила его этому церковь.

Погода была холодная, ясная. Все сулило хорошее рождество. Джо нежно поцеловала Руперта. Она радовалась, что сегодня праздник.

Но Руперт, хоть и не подавал виду, настроен был грустно. Он винил в этом свои почки, однако обмануть себя ему было не так-то легко. В конце концов он потерял не просто работу, а то единственное, что придавало смысл его существованию. И это оказалось даже страшнее, чем он думал.

Джо беспокоило, что он такой тихий и задумчивый.

– Ну, чего ты так тревожишься? – спрашивала она. – Не умрем же мы с голоду. Ничего страшного, даже если ты и не получишь другого места.

Она запнулась: у них уже не раз поднимался спор на эту тему. Джо было известно, как муж дорожит работой, но она никогда не могла понять, почему он придает ей такое значение. Ее к тому же сердило, что он потерял место из-за какого-то каприза; она уговаривала его бросить глупое упрямство, сходить еще раз к Филлипс-Джонсу и уладить эту дурацкую историю.

– Гордость у тебя всегда затмевает здравый смысл, – укоряла она его. – Ты не отступаешься от своего, даже рискуя все потерять. Если бы ты захотел, ты бы мог с ним договориться.

Он в этом сомневался, он сомневался в том, что Филлипс-Джонс вообще пожелает его слушать. Он был бы счастлив вернуться на службу и кончить дело миром, однако дух непокорства, путавший ему карты всю жизнь, брал свое. Руперт не мог пойти на уступки, как бы дорого ни обошлось ему это упорство.

Что же касается денег, Джо никогда не принимала всерьез его отказа от отцовского наследства. Достаточно было сознания, что в любой момент деньги можно взять! Стоит только написать матери. Соблазн отказаться от самоограничения и вернуться к легкой жизни с полным кошельком был для Джо очень велик. Руперта же раздражали уговоры практичной Джо, советовавшей ему вернуть себе наследство; при мысли об этих деньгах его охватывал страх; он часто ссорился с женой, а потом сам жалел об этих вспышках и о своей резкости.

– Но деньги ведь твои? – негодовала она. – Что ты всегда выдумываешь? Почему ты их так боишься? Может, ты их стыдишься? Не понимаю этого. И никогда не пойму.

– Давай лучше о них не говорить, – предупреждал он ее, начиная горячиться. – Даже если мы будем умирать с голоду, я их все равно не трону.

– Черта с два я буду помирать с голоду! – вспылив, отвечала она. – А дети? Они тоже должны страдать из-за твоих дурацких выдумок и ослиного упрямства? Ты просто сумасшедший!

– Я знаю, – тихо говорил он, – но только…

Джо ничего не желала слушать, и хотя через час она уже заливалась слезами, а он просил у нее прощения, мира между ними не было.

Трудно было ожидать, что в такой обстановке рождество пройдет очень весело. Руперт решил, что переломит себя и в эти дни будет во всем угождать Джо. Он любил жену, любил детей; жизнь тесного семейного мирка была исполнена для него глубокой внутренней значимости (именно о такой жизни он и мечтал); в банке на счету еще лежали деньги, работу он себе в конце концов подыщет другую, на этой свет клином не сошелся, зато какое нынче выдалось рождество – солнечное, морозное, высоко в небе от пролетавших самолетов оставались чистые, белые дорожки.

Он потерпит до Нового года. А потом опять начнет борьбу. Снова вступит в поединок со своей биографией, с соблазном богатства и легкой, пустой жизни, со всем, что манило его – наследника своего отца и своей попрыгуньи-матери.

И тем не менее ему трудно было не винить Алексея Водопьянова во всей этой чудовищной неразберихе, которая ломала его жизнь.

█

Наступил Новый год, и Руперт сделал еще одну попытку вернуться на работу. Самому Филлипс-Джонсу он звонить не хотел, а позвонил Артуру Уонскому и попросил помирить его с Филлипс-Джонсом.

– Скажите ему, что сочтете нужным, – объяснял Руперт. – Скажите, что я принимаю все его условия.

– Но почему вы с самого начала не согласились выполнить то, чего требовал этот ублюдок, – недоумевал Уонском. – На кой черт вам вообще надо было спорить с такой дубиной?

– Я с ним не спорил, – отпирался Руперт. – Он орал мне в лицо о моей непригодности, о моем неумении работать, об использовании личных связей. В таких случаях трудно смолчать.

– Да, конечно, – нехотя признал Уонском и пообещал позвонить Руперту через день-другой, но лучше, если Руперт зайдет к нему сам.

Руперт терпеливо выждал два дня и отправился к Уонскому. По простодушному лицу моряка он сразу, понял, что новости у него не очень утешительные. Они стояли у окна, выходящего во двор министерства, и смотрели, как напротив, в шифровальном отделе женщины из военно-морской службы возились около больших серых аппаратов и перепечатывали длинные ленты зашифрованных передач.

– Против вас контрразведка, – сказал Уонском. грызя мундштук своей трубки, как собака кость. – А там в последнее время со мной не очень считаются. По правде говоря, я не знаю у них никого, кто бы мог вам помочь, – это ведомство похоже на осьминога без головы. Стоит ему выпустить щупальца, и никто уже не может сказать, откуда они выпущены. Я, правда, откопал для вас этого типа из военной разведки, но это все, что я мог сделать.

– Но ведь я же с ним говорил, и все разъяснилось?

– Разъяснилось! Но никто же всерьез и не верил, что русский вас завербовал. Филлипс-Джонс хитрее. Он уверяет, будто в смысле ваших связей с русским вы, быть может, и вне подозрений, но вы – человек слишком неосторожный, слишком своевольный для такого рода работы. Он заявляет, что вы вовлекли его отдел в опасную склоку с американцами или что-то в этом роде.

– Господи! Значит, он все-таки решил меня выгнать из-за моей неблагонадежности!

– Совершенно верно. Это – мелкий выскочка, и власти у него кот наплакал. Но когда дело идет о его кадрах, тут он хозяин. В одной руке у него дубина неблагонадежности, в другой – тупого идиотизма, и мне не выбить у него это оружие из рук.

– А вы ему сказали, что я сожалею о том. что произошло?

– Более или менее. Но он понимает, что своего добился. Вы слишком затянули это дело. Надо было идти на мировую сразу, на другой же день. Впрочем, он все равно твердит, что с его точки зрения вы человек, не внушающий доверия, а это позиция неуязвимая.

– Ну, а как же будет с моей работой? Чего-то она стоит, ее не выкинешь на помойку…

– Почему? Выкинут, – уныло возразил Уонском. – Знаете, что этот Джонсик сделал, когда вы пропали без вести? Решил послать вместо вас другого, чтобы тот заново проделал те же исследования: все ведь думали, что вам крышка. Я вчера выяснил: на вашем месте в секторе давно уже сидит другой человек и заново проделывает ваши вычисления. К тому же у него есть научная подготовка и прочее и прочее…

– Ах, вот оно что! – воскликнул Руперт.

– Я узнал об этом только сейчас, – с сожалением признался Уонском. – Он все равно хотел от вас избавиться, и пока у него в руках такой козырь, как ваша неблагонадежность, ничего с этаким типом не сделаешь. Черт бы ее побрал, эту неблагонадежность! Для него она просто находка. Он всегда считал, что вы попали к нему только по протекции.

Какая несправедливость, какая чудовищная несправедливость! Так безжалостно калечить человеку жизнь из-за каких-то дурацких предрассудков. Руперта душила ярость, отвращение, беспомощная обида, сознание, что его предали.

Но он подавил в себе это чувство, понимая, что бессилен что-либо изменить. Все равно ничего не вернешь, а он не хотел, чтобы его разъедала злоба. На кого? На эту мелкую душонку? Вот бы Филлипс-Джонс порадовался, но Руперт не доставит ему этого удовольствия. Он молча слушал Уонскома, перечислявшего унылые вакансии в других отделах и управлениях. Но себе он говорил: «Затычкой я быть не желаю. Лезть в первую попавшуюся дыру? Черта с два!»

– Беда в том, – втолковывал ему Уонском, – что вы поставили его в идиотское положение этой историей с русским орденом. В конце концов, он же не может компрометировать себя перед американской разведкой. Вы же видите, какую они подняли свистопляску!

– Но вы-то ведь знаете, почему я принял русскую награду.

– Откуда мне знать!

– Послушайте, Артур! Я хотел, чтобы Алексей Водопьянов попал домой! Только мысль о доме нас там и поддерживала. Только она и помогла нам выжить. Нам обоим. Может, глупо с моей стороны было так прижимать американцев, но надо же было как-нибудь заставить их его отпустить.

– Я вас понимаю, – согласился Уонском, – но теперь пора кончать с этим делом.

– Пожалуй. Одно противно: брать назад свое слово.

– Придется. Иначе с Филлипс-Джонсом мира не будет.

Руперт понял, что иначе не будет мира и с Артуром Уонскомом. Дался им этот русский орден! Значит, дело было вовсе не в том, что Руперта в чем-то подозревали, – никто не сомневался в его благонадежности. Ни Уонском, ни даже Филлипс-Джонс. Он почувствовал смутный страх перед чем-то неосязаемым, что пыталось снова выправить его по готовому шаблону, но нет, он победит этот страх.

– Я думаю, что теперь мне от награды нельзя отказываться, – упрямо заявил он.

– Но, боже мой, почему? – возмутился Уонском. – Впрочем, если так, тогда не ждите, чтобы Филлипс-Джонс сменил гнев на милость. Я навязать вас ему не могу…

– А я и не хочу, чтобы вы меня кому-нибудь навязывали, – отрезал Руперт.

Ему не хотелось дурно думать об Уонскоме, но тот вел себя как запуганный чиновник.

Руперт ушел от него с мыслью, что в мире, наверно, очень неблагополучно, если иностранное вмешательство может повлиять на такого хорошего человека и вовсе не бюрократа, как Артур Уонском.

А Уонском еще долго стоял у окна и смотрел на трудолюбивых, послушных, безответных женщин из вспомогательной службы, задавая себе вопрос: «Неужели всем нам положено быть такими, как они?» Он был огорчен, что ему пришлось встать на сторону Филлипс-Джонса, но что поделаешь? «Да и чего Руперту беспокоиться? – спрашивал он себя. – Он не нуждается ни в этой службе, ни в Филлипс-Джонсе, да, собственно, и ни в ком». Руперт – человек богатый. Стоит ли ставить себя под удар из-за человека, для которого работа – всего-навсего развлечение?

Глава девятнадцатая

Руперт так и не узнал, откуда газеты пронюхали про его уход из сектора, но к нему явился толстый краснолицый журналист с растрепанными усами. Он бесцеремонно ворвался в дом, объявив, что фамилия его Сандерсон и что он слышал, будто у Руперта Ройса неприятности в министерстве авиации, что-то с допуском к секретным бумагам. Это правда?

Руперта он застал врасплох. Значит кто-то проболтался! Но кто? Руперт заподозрил Филлипс-Джонса, он мог это сделать из мстительности, но потом Руперт отверг такое подозрение, как недостойное. Чем дольше разглагольствовал Сандерсон, тем яснее становилось Руперту, что на этот раз ему придется защищаться всерьез. Поэтому он ввел Сандерсона в холодную столовую, и там, неловко пристроившись у стеклянного столика, Джек Сандерсон, в прошлом довольно известный спортсмен, а теперь репортер, поставлявший своей газете сенсации, начал клясться Руперту, что подаст материал сдержанно и соблюдая приличия. Но Руперт знал, что ни сдержанности, ни приличие от такого прощелыги не дождешься. Это не его стиль. И тем не менее разговор продолжался.

– Они вас выгнали? – без обиняков спросил Сандерсон.

– Нет. Я подал в отставку.

– Но вас же лишили допуска к секретной переписке?

– Это верно.

– Ага! А почему? Что произошло за те полгода, пока вы были в Арктике? Они подозревают, что вы находились совсем не там или делали совсем не то, о чем рассказали, когда вас спасли? Они подозревают, что на самом деле вы были в России или где-нибудь еще?

Руперт был поражен. Вот что, оказывается, собирались преподнести читателям! Он-то думал, что газеты будут писать лишь о том, как его завербовал Водопьянов, – дальше его фантазия не шла.

– Только этого недоставало, какой вздор! – воскликнул Руперт. – Это уж ни в какие ворота не лезет. Кто сказал вам такую ерунду?

– Ходят слухи.

– Мало ли какие слухи ходят.

– Но если я не узнаю правды, мне придется написать то, что я вам сказал.

– Это будет клевета. А правда заключается в том, что американцы волнуются, не завербовал ли меня русский летчик. Я не шучу, это совершенно серьезно.

– Честное слово? Неужели они думают, что вас завербовали?

– Именно так. Можете проверить через ваших друзей.

– Не надо. Я вам верю. Кстати, почему вы не вернули русским орден? Ведь, кажется, от вас этого требовали?

– Сам не знаю, – ответил Руперт, уже готовый вспылить. – Не вернул, и все.

█

Джо совсем растерялась. В газетах о Руперте стали писать всякие ужасы, которыми ее пугали с самого детства. Измена, шпионаж и еще бог знает какие мерзости– все это на газетном языке подразумевалось под словом «неблагонадежность».

– Если и дальше так пойдет, – отчаивалась она, – люди начнут обходить нас с тобой, как зачумленных!

Руперт спросил ее, о каких «людях» она говорит.

– Тебе не надо ходить за покупками, в гостях ты тоже не бываешь. А каково мне? – ответила она.

Руперт, которого статья Сандерсона нисколько не огорчила, заметил, что ему безразлично, что о нем думают и говорят.

– Конечно, ты будешь меня уверять, будто ты выше всего этого, – с горечью ответила Джо.

– Да ведь все это – полнейшая чепуха!

– Но он изобразил тебя очень странным и каким-то темным человеком. Неужели они б самом деле сомневаются, что ты провел полгода на льдине?

– Тут уж Сандерсон постарался.

– Но ведь это ужасно! Ведь он намекает, что ты ездил в Россию, а вовсе не погибал в арктических льдах!