Текст книги "Сын земли чужой: Пленённый чужой страной, Большая игра"

Автор книги: Джеймс Олдридж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 31 страниц)

– Только они послушны не как собака, а, скорее, как солдат, – ответил Федор, не обращая внимания на Нину. – Мы все сражаемся уже не первый год, Руперт, против общего врага. Конечно, они шли за нами. Наша страна – первая социалистическая страна, и каждый капиталист на свете хотел бы увидеть ее поверженной и разбитой. И какие бы важные задачи ни стояли перед коммунистами всего мира, важнее всего им было, чтобы первая социалистическая страна уцелела. Важнее всего, – повторил он, – чтобы уцелели мы.

– Вот они и поступают, как вы прикажете, – упорствовал Руперт.

– Нам ничего не приходится приказывать. Они все знают сами, – услышал Руперт лаконичный, сухой ответ Федора и вдруг подумал, что за эти недели стал неплохо понимать по-русски. Сердце его громко стучало от волнения и страха, он чувствовал, что загнан в угол (притом не одним, а обоими собеседниками), и тем не менее русские фразы легко текли у него с языка.

– Так или иначе, – продолжал Федор, – теперь это все позади. Мы уже не нуждаемся в помощи. Мы достаточно сильны, чтобы защитить себя от врагов, и коммунисты в других странах могут больше не оберегать нас и заниматься своими делами.

Руперт снова пожал плечами. Все это его, в сущности, мало интересовало.

– Никто не требует, чтобы вы стали коммунистом, – говорил Федор. – Все, чего мы хотим от вас, да и от любого англичанина, – это чтобы вы не готовили против нас войну.

Федор бросил это замечание как будто невзначай, вполголоса. Но Руперт покосился на Нину и в душе пожалел, что она не встала и не ушла. Он не хотел, чтобы она слышала остальное, – они, наконец, подходили к сути дела.

– С чего вы взяли, что англичане готовят против вас войну? – спросил он, все еще намереваясь быть смелым и прежде всего правдивым.

– У нас столько доказательств этого, что мы не можем думать иначе.

– Вы имеете в виду шпионов?

– Шпионы есть у всех, – вздохнул Федор. – У нас тоже. Шпионаж, по существу, не такое большое преступление, как заговоры, которые с ним связаны и которые плетутся там у вас, наверху.

– Об этом я ничего не знаю, – сказал Руперт.

Федор внимательно на него посмотрел.

– А если бы знали? Если бы это зависело от вас лично, вы бы готовили войну против нас?

Руперт снова почувствовал желание солгать. Но что-то его удерживало. Какое-то упрямство не позволяло ему поступиться своим достоинством.

– Да, – подтвердил он. – Наверно, я готовился бы к войне с вами.

Нина посмотрела на него с ужасом, словно он ее предал, всадил ей нож в спину.

– Но почему, Руперт? – спросила она, не веря своим ушам. – Как у вас язык поворачивается это сказать?

– Послушайте, – ответил он. – Я убежден, что ваши политические деятели и генералы готовят свои планы войны против нас не потому, что хотят на нас напасть, а потому, что таков сегодняшний мир. Нам приходится готовить планы войны против вас, а вам против нас. Что поделаешь!

– Но это же цинизм!

– И все-таки это правда. От этого никуда не денешься.

– Ладно, ладно, – примирительно махнул рукой Федор. – Но скажите, Руперт, какой вы видите выход? Или вы хотите, чтобы все продолжалось по-прежнему?

– Какой дурак этого хочет! – с раздражением воскликнул Руперт. – Неужели я хочу, чтобы атомный взрыв уничтожил мою жену и моих детей? Неужели я такое чудовище?

– Ну, так как же? – прищурился Федор.

– Я не знаю, где выход. Ей-богу, не знаю. В таких делах я круглый невежда. Я как-то не очень над этим задумывался.

– Это потому, что вы ненавидите политику, – холодно заключила Нина. – Вы позволяете другим думать за вас. А они-то как раз и внушают вам ненависть к политике– так им удобнее делать все, что заблагорассудится.

– Хорошо. Согласен: я не прав, – ответил он. – Но политика у вас в стране и у нас – это разные вещи. Вы связали с политикой вашу жизнь, вашу культуру, ваше образование. Вы сделали это сознательно и без колебаний. И на этом стоите. А в Англии считается, что каждый здравомыслящий человек должен избегать политики, как чумы, потому, что она состоит на девяносто процентов из лицемерия, а на десять процентов – еще черт знает из чего.

– Вот и получается, что вы позволяете другим распоряжаться вашей судьбой, – сказала она.

– Согласен, тут я не прав, – повторил он.

Он не хотел ссориться с Ниной. Даже мысль о ссоре с ней казалась ему невыносимой.

Федор слушал их перепалку со скучающим видом; Руперт бросил на него нетерпеливый взгляд и завозился в постели, словно побуждая его продолжить спор и выложить свои карты.

– Некоторые люди ведут себя необдуманно, – произнес Федор дружеским тоном. – Очень необдуманно…

– Человеку свойственно ошибаться! – запальчиво перебил его Руперт.

– Это не оправдание, – заметила Нина.

– Видите ли, – продолжал Федор, обращаясь к Руперту, – некоторые люди попадают в двусмысленное положение по ошибке, не взвесив своих поступков, не подумав, к чему они могут привести. Вот в чем сейчас опасность, не правда ли?

«Солгать? Или сказать откровенно?» – спросил себя Руперт.

– Верно, – проговорил он вслух.

– Война может начаться потому, что даже порядочные люди не задумываются порой над своими действиями.

– Может быть, в этом-то и трагедия, – согласился Руперт.

– Даже порядочный человек, вроде вас, может натворить бед, если решит, что в этом его долг.

Руперту это замечание не понравилось.

– Что же вы предлагаете? – огрызнулся он. – Обсудить, в чем состоит мой долг?

– А почему бы и не обсудить? – сказал Федор. – Если это долг порядочного человека, он выдержит любое обсуждение. Если же долг ложно понят, а вы – человек честный, вы сами его отвергнете. Так или нет?

«Для чего он взывает к моей совести? – лихорадочно размышлял Руперт. – Может, пытается спасти меня от моей глупости и даже показывает выход? Или же это новая ловушка, хитрый трюк, чтобы расшатать мою последнюю опору, заставить меня разувериться в том, что я выполнял свой долг?»

Руперт понимал, что не должен себя обманывать. Вопрос, который поставил Федор, уже давно его мучил, и совесть больше не позволяла ему уклоняться от ответа. Даже если не принимать в расчет того, что он делал для адмирала (эти робкие попытки шпионажа казались ему несущественными), был ли он прав, согласившись вообще на эту роль, не изменил ли он себе, не унизил ли этим свое человеческое достоинство?

– Видите ли, я считаю… – медленно произнес он, – что человек должен смотреть на все открытыми глазами – не только для того, чтобы понять, в чем его долг, но и для того, чтобы найти выход из нашей кошмарной действительности, прежде чем мир превратится в сгусток крови и радиоактивной пыли…

Федор задумался, взвешивая этот ответ.

– Что вы подразумеваете под словами «смотреть на все»? – недоверчиво спросил он, делая ударение на слове «все», отчего оно прозвучало зловеще. – Смотреть можно по-разному. Да и задачи при этом могут быть разные. Чтобы побольше узнать? Кстати, много ли вы знаете, Руперт? Что вы знаете, например, о нашей стране?

– Очень мало, – согласился Руперт.

– Так как же вы собираетесь смотреть на нее открытыми глазами? Вы же сами признаете, что не знаете ее…

– Но я же могу узнать то, чего не знаю сейчас. Это в моих силах. – Руперт чувствовал, что дело идет к развязке. Федор обдумывал какое-то решение. Руперт все еще считал, что судьба его висит на волоске; он ждал, что дверь вот-вот откроется и войдет какой-нибудь здоровенный русский с ордером на арест, или обвинительным заключением, или еще чем-нибудь в этом роде, и пока не поздно, он торопился высказать то, что было у него на душе. – Понимаете, Федор, – сказал он, – каждый из нас не бог весть как умен, у каждого из нас в голове порядочный сумбур. Даже у вас и у Нины. – И тут же, взглянув на Нину, подумал, что к ней это вряд ли относится; она сидела молча, чем-то похожая на девочку, несомненно чувствуя, что за этим спором идет какая-то отчаянная, непонятная ей борьба, догадываясь, что она лишь немой статист в драме, исход которой может предрешить и ее судьбу. – Человек, который пережил, перевидал, перечувствовал в вашей стране столько, сколько я, не может остаться прежним. Наверно, я изменился. Конечно, изменился! Изменился и мой образ мыслей. Я еще не знаю, как именно…

– А-а! – насмешливо протянул Федор.

– Я не хочу, чтобы ваша страна была уничтожена, – решительно продолжал Руперт, – и, наверно, не сделаю ничего, что могло бы этому способствовать. Мне не нравится коммунизм. Но, увидев, каких людей вы создали с его помощью, я, во всяком случае, перестал его бояться. И если вы говорите, что страх – это подозрительность, а подозрительность – это страх, я избавился и от подозрительности, хотя, может быть, не совсем. Но не в этом суть. – Он повернулся к Нине. – Понимаете, Нина, вы ведь почти ничего не знаете обо мне и о таких, как я. А мы знаем о вас и того меньше. Это мне совершенно ясно. Мы гораздо невежественнее, чем вы… – Нина попыталась было заговорить, но он прервал ее: – Дайте мне досказать!

– Хорошо, – кивнула она, – пожалуйста! – Ей, по-видимому, тоже хотелось поскорее кончить этот разговор.

– Никто не виноват в этом невежестве, кроме нас самих. А виню я не только себя, но и вас. Что касается меня, я шел по проторенной дорожке, позволяя, чтобы за меня думали газеты и всякие специалисты-международники; я брал на веру сложившиеся в нашей части света представления, не давая себе труда усомниться в них. И если я ставлю их сейчас под сомнение, то потому, что понял: так дальше нельзя. Не начни я теперь сомневаться, я был бы круглым дураком.

– Все мы порой бываем дураками, – благодушно вставил Федор.

– И тем не менее, – перебил его Руперт, – вы никогда не сделаете меня коммунистом. Напротив! Когда я приехал сюда, я был чудаком, который отказался от своего наследства. Я еду домой с твердым намерением вернуть свои деньги. Еще не знаю зачем. Раньше я не был капиталистом, но могу им стать теперь.

– Не сможете, – заверил его Федор.

– А почему нет? Все мои теории были глупыми, мои воззрения незрелыми. Теперь мне нужны деньги. Я хочу, чтобы моя жена и дети жили в свое удовольствие и пользовались тем, что я могу им дать. Каждый человек имеет на это право, так почему бы не начать с собственных детей? Я же лично хочу одного: выяснить, что к чему; для этого мне нужны время и деньги. Прежде всего, время. Не удивительно, если человечество себя не понимает: кому хватает времени и терпения, чтобы хоть что-нибудь понять? Пусть я буду капиталистом, но я вооружусь терпением и докопаюсь до сути. Где-то должен быть ответ.

Федор улыбнулся и встал.

– Не выйдет из вас настоящего капиталиста, Руперт. Да и какой ответ вы найдете, став эксплуататором? Нет, нет. Я как-то плохо вас себе представляю разжиревшим капиталистом.

Федор стал надевать белый плащ. Нервы у Руперта были натянуты до предела. Федор чего-то ждал. Рассеянно глядя на Нину, он, казалось, принимал какое-то решение, но когда он уже открыл рот, чтобы заговорить, в дверь громко постучали.

«Поздно!» – промелькнуло в голове у Руперта. Это тысячеликая судьба стучится к нему в дверь, неведомое будущее. Руперт похолодел.

Нина отворила дверь, и на пороге действительно появилось его будущее, но не то, которое он ожидал. Пришел сын.

– Роланд! – воскликнула Нина. – Где ты так извозился?

Он был мокрый и грязный с головы до ног.

– Мы в саду играли в футбол, – сообщил он, с трудом переводя дыхание, – а полицейский сказал, что там играть в футбол нельзя, и я убежал.

– Сейчас же переоденься! – скомандовала Нина. – Быстро! Ты весь в грязи! Посмотри на свои туфли!

Роланд даже не взглянул на отца и, уж конечно, не заметил, как тот возвращается к жизни. Мальчик снисходительно относился к Нининым попыткам им командовать – пожалуй, даже благосклонно. В них он инстинктом улавливал какую-то другую любовь, не такую обыденную, как любовь родителей. Руперт посмотрел на Нину и вдруг с небывалой ясностью почувствовал, сколько нежности к Роланду у этой матери, потерявшей своих детей. Роланд для нее был не просто сыном человека, которого она любит, а немножко ее собственным сыном.

– Руперт! – окликнул его Федор.

Руперт совсем о нем забыл.

– Да?

– Как вы себя чувствуете? – внимательно на него глядя, спросил Федор.

Руперт сразу вспомнил, что он болен, что его бросает то в жар, то в холод, что воля его подточена болезнью. Но вдруг неожиданно для себя ощутил прилив бодрости.

– Ничего, спасибо, – ответил он. – В общем-то не плохо.

– Так почему бы вам не встать?

Руперт посмотрел на загадочно улыбающееся лицо Федора и в который раз задал себе вопрос, что же это за человек.

– Я думаю, что никакого у вас туберкулеза нет. Когда такой человек, как вы, заболевает, причину недуга надо искать не в телесной немощи, раньше всего следует поискать здесь, – Федор постучал себя по сердцу. – Я думаю, у вас нет ничего серьезного. Ничего такого, с чем вы не смогли бы справиться сами. И, по-моему, все, что вам требовалось, это немного поспорить о жизни. Правильно?

Неужели Федор занимался с ним только психотерапией? Неужели он затеял этот чисто русский спор о смысле жизни с единственной целью его расшевелить, поднять его дух и согреть его онемевшее от страха сердце? Неужели Федор так чуток? Неужели он так хорошо понимает человеческую душу?

– Нина! – крикнул Федор. – Я ухожу.

– Сейчас, – откликнулась она и, приказав Роланду сменить рубашку и надеть тапочки, вернулась в комнату.

– Отправьте его завтрашним поездом домой, Нина, – посоветовал Федор, беря ее под руку.

– Но врачи… – начала было она.

– Бог с ними, с врачами. Я с ними поговорю. Пусть едет домой. Это для него лучшее лекарство. А если он задержится, то, чего доброго, застрянет здесь навсегда.

Нина понимающе кивнула, хотя Руперт был совсем не уверен, что она правильно поняла слова Федора.

– Я приду проводить вас на вокзал, – пообещал Федор, приостанавливаясь в дверях.

– Спасибо, – ответил Руперт. – Вы меня здорово поддержали, Тедди. Не знаю, как вас и благодарить.

– Ах, да! – Федор взялся было за ручку двери, но тут же сунул руку в карман. – Совсем забыл вам передать. Мне это вернули, когда я был в Севастополе.

Он вынул синий путеводитель Руперта; книга была сильно потрепана, но Руперт сразу ее узнал.

– Между прочим, здесь нет ничего интересного, – заметил Федор. – Не знаю, почему вы так о ней беспокоились.

Руперт молча взял книгу; он не мог произнести ни слова. Но когда дверь за Федором закрылась, Руперт, глубоко вздохнув, сказал Нине:

– Знаете, Нина, мне будет нелегко проститься завтра с русскими друзьями.

Она кивнула. С минуту они молча смотрели друг другу в глаза.

Глава тридцать восьмая

На этот раз Нине изменили организационный талант и выдержка: когда они сломя голову примчались на вокзал, времени оставалось в обрез, к тому же они не смогли найти носильщика.

– Мы опоздаем на поезд! – в отчаянии воскликнула Нина и, схватив тяжелый чемодан Руперта, поволокла его сама.

Утренние часы она провела как а бреду: оформляла паспорт, покупала билеты, отваживала незваных посетителей, узнавших, что Руперт в Москве. Она успела забрать белье из прачечной, почистить Роланду туфли, упаковать его книги, наконец, вызвать врача из туберкулезной клиники, чтобы тот дал разрешение на отъезд. В этом Нина была непреклонна. Профессор послал к Руперту свою молодую ассистентку; они ждали, ждали ее, а она все не появлялась.

– Боже мой! Я уже думала, что вы никогда не приедете, – сказала ей Нина.

Молодая докторша была раздражена тем, что ее оторвали от работы по пустякам. Она сухо поздоровалась, показывая всем своим видом, что медицина не терпит суеты и главное достоинство пациента – терпение.

– Сразу по возвращении в Лондон вам надо обратиться со всем этим в легочную клинику, – сказала она Руперту, вручая ему пачку справок и рентгеновских снимков. – Исследование мокроты дало отрицательные результаты, но анализ крови показал, что у вас острое малокровие.

– Значит, у меня нет туберкулеза?

– Судя по всему, – проговорила она нехотя, – нет. И, вероятно, никогда не было.

Еще один камень свалился с души Руперта. Он с торжеством посмотрел на Нину – ее лицо сияло.

– Слава богу! – вырвалось у нее.

Всю дорогу в машине Нина держала Руперта за руку.

Они подбежали к вагону, новенькому, синему, роскошному. Нина растолкала пассажиров, теснившихся у двери и на площадке. Купе уже было завалено подарками: цветами, коробками, свертками, игрушками для Роланда, посылками, адресованными Джо и Тэсс.

Нина проверила, все ли вещи на месте, и тут только поняла, что все кончено. С трудом сдерживая слезы, она пыталась подавить нестерпимое чувство утраты.

Они вышли на перрон. До отхода поезда оставались считанные секунды. И тут они увидели Федора – тот несся по платформе, раскачиваясь на длинных ногах.

– Все в порядке? – спросил он Руперта по-английски.

– Да! Успели. Все нормально, – ответил Руперт.

Тогда прощайте, – сказал Федор.

Руперт пожал ему руку и еще раз заглянул в лицо, стараясь найти хоть намек на разгадку. Нет, он так ничего и не узнает. Никогда.

Наступила очередь Нины. Она не могла оторвать от него глаз. Говорить с ним при всех она была не в состоянии, она не могла его даже обнять теперь, когда их отношения потеряли свою невинность.

Руперт положил ей что-то в руку.

Нина с ужасом увидела на своей ладони Золотую Звезду.

– По-моему, я ее не заслужил, – сказал Руперт. – Я не должен был ее брать. Сохраните ее для меня…

– Нет, нет! – воскликнула она, плача и сжимая его руку. – Ох, нет! – Ее взгляд упал на Роланда, она склонилась к мальчику и стала жадно его целовать; ее слезы закапали ему на лицо, и он испуганно на нее взглянул. – Иди, иди! – с трудом выдавила она, уже не владея собой и чувствуя, что внутри у нее все оборвалось.

Раздался свисток, Руперт наклонился и отстранил от нее Роланда; Нина выпрямилась, он отвел ее мокрые волосы со лба и пригладил их. Потом вслед за Роландом вскочил на площадку. Поезд тронулся.

Он видел только Нину; она сгорбилась, закрыла лицо руками, чтобы на него не смотреть. Поезд набирал скорость. Перрон и люди на нем скрылись из виду.

«Вернусь ли я сюда? – спрашивал себя Руперт. – Смогу ли? Посмею ли?» Он покачал головой. Как знать? Что он здесь погубил, какую надежду оставил? Что ждет его дома? Ответить на эти вопросы он не мог. А он на столько вопросов должен ответить… Да, держать ответ ему придется. Перед Лиллом, перед Джо, перед самим собой. Что он им скажет, он не знал.

– Ты видел, сколько у нас подарков? – спросил Роланд.

Они вернулись в купе. На нежной загорелой щеке сына остались разводы от Нининых слез. Как теперь жить? Не видеть ее, не чувствовать, что она рядом. Забыв обычную сдержанность, он прижал к себе голову сына, поцеловал его и в который уже раз спросил себя: что же теперь будет?

Этого он еще не знал.

Он вышел в коридор, нащупал в кармане злосчастную ручку Колмена, сломал ее об оконную раму и, поглядывая, как течет по стеклу бесцветная жидкость, выкинул обломки.

Новую жизнь надо начинать с чистой страницы, бессмысленно цепляться за прошлое – ведь жизнь у него одна, и теперь ее надо чем-то оправдать.

Он послал Роланда вымыть лицо.

█

A Captive in the Land – 1962

КНИГА II
Большая игра [=Опасная игра]

Часть первая

Глава первая

Сначала я хотел написать историю Руперта Ройса в привычной форме романа, излагая события хронологически, и рассказать, что произошло с этим моим дальним родственником в то короткое время, когда я его близко знал.

Но из этой затеи ничего не вышло.

Решив описать события, как я их видел, я выбрал в рассказчики человека, чем-то похожего на Ника Каррауэя, от имени которого ведет повествование Скотт Фицджеральд в «Великом Гэтсби». Я, правда, не Каррауэй с американского Среднего Запада, а Руперт Ройс уж наверняка не Джей Гэтсби (смешно даже сравнивать!). Однако порой, когда Каррауэй описывает в «Гэтсби» свою собственную жизнь, я чувствую, что между нами есть сходство.

Но вот и первая трудность: как остаться в стороне? Ведь история, которую я рассказываю, не моя, а Руперта Ройса. Однако принять в ней какое-то участие мне придется, потому что почти все, что я знаю, я услышал от него самого или от Джо. Я очень близко с ними сошелся. В сущности, я был довольно близок почти со всеми участниками событий. В том, что мы так сдружились, нет ничего удивительного: англичанин иногда охотно открывает душу австралийцу, хотя никогда не приоткроет ее даже на волосок своему брату-англичанину. Я, со своей стороны, старался отвечать уважением на предложенную мне дружбу и не пользоваться ею в своих интересах.

Я, как и Руперт, тоже Ройс, но Руперт родился богатым, а я – нищим; в семнадцать лет я ушел в море и служил на парусных суденышках у ловцов жемчуга, на танкерах, на грузовых судах, перевозивших руду, на лайнерах, землечерпалках, океанских буксирах, а однажды у меня было даже свое собственное двухмачтовое судно, от которого мне пришлось отказаться, потому что плавание на маленьких судах (если вы не занимаетесь этим для удовольствия) – бесполезное дело.

Но я никогда не терял надежды, на каких бы судах ни плавал и каких бы безрассудств ни совершал. Во всем, что я делал, всегда была цель; а жизненный опыт был мне нужен только для того, чтобы описывать виденное и пережитое.

Но, как ни странно, я начинаю писать не о том, что я видел и пережил на море, а о богатом англичанине, герое, шпионе, хорошем муже и отце, который, страдая и от того положения, в которое был поставлен, и от того, что творится в мире, пытался вопреки всему найти какой-то выход из всей этой нынешней неурядицы. Писать о Руперте мне легче всего не только потому, что это так свежо в моей памяти, но и потому, что, несмотря на модный, пусть и естественный скептицизм молодости, общение с ним явилось для меня серьезным уроком.

Глава вторая

Руперт вошел в дело Ройсов примерно в одно время со мной, и хотя я люблю воображать, будто переступил порог здания судостроительной компании Ройсов с морской котомкой за плечами и в тельняшке, как Мартин Иден, на самом деле я искал работу и поэтому был одет в дорогой синий костюм. Я хотел познакомиться с делом, а заодно скопить денег, на которые мог бы прожить года три. Это я себе внушал, хотя и не сомневался, что сбегу, как только мне подвернется под руку что-нибудь получше.

Фредди Ройсу было интересно поглядеть на бедного родственника из Австралии, и он пригласил меня к себе поужинать, познакомил со своей женой Пегги и с девятнадцатилетней племянницей Пепи, причинившей мне впоследствии немало горя. Мы проговорили до двух часов ночи – болтали обо всем на свете. Фредди решил взять меня на работу в свой отдел компании Ройсов.

В то время Фредди искал предприимчивых людей, которым можно доверять, способных и в то же время обладающих опытом – пусть не деловым, а жизненным, – готовых принимать смелые решения и покончить с рутиной и устарелыми методами ведения дел. Фредди собирался в корне преобразовать судостроительную компанию, а решать судьбы модернизированного предприятия Ройсов предстояло Руперту и мне, представителям зрелого и молодого поколения семьи. Теперь мне это смешно, но в то время, признаюсь, я отнесся к словам Фредди вполне серьезно, так же, впрочем, как и Руперт, вошедший в дело со своей собственной целью.

Хронологически все, что я расскажу, не совпадает с появлением Руперта на предприятиях Ройсов, но мне удобнее начать с этого. О большинстве событий, описанных мной, я узнал позднее, когда ближе познакомился с Рупертом; наша работа связывала нас все тесней, особенно же мы сблизились в ту пору, когда Руперт затеял продавать России суда фирмы «Ройс и К°» в обмен на русскую нефть.

Фредди привел его как-то утром и сказал мне:

– Видите, Джек, я же вам говорил: что-нибудь интересное подвернется! Это – Руперт, еще один ваш двоюродный брат или дядя, словом, какая-то родня. Он самый знаменитый человек в нашей семье, у него есть идеи. Вам небесполезно поработать под его началом. Познакомьтесь, он вам расскажет, что он придумал.

Мы дружелюбно переглянулись, хотя, на мой австралийский глаз, Руперт сначала показался мне холодным, как рыба. Но это впечатление быстро рассеялось.

Сидя за письменным столом и засунув руки в карманы пальто, он спросил меня, из каких я Ройсов (никто в семье никогда обо мне не слыхал), и я рассказал ему, как прежде уже рассказывал Фредди, что мой дед Ройс приехал в Австралию старым человеком, жестоко не поладив с родней («Он не получил ни гроша в наследство») и в возрасте семидесяти пяти лет женился на австралийке двадцати одного года, которая родила ему сына, моего отца. Старый Ройс умер, когда ребенку было восемь лет, оставив молодую жену и сына на произвол судьбы.

Бабушка – ей в то время было двадцать девять лет – вложила небольшой капитал, который он ей оставил, в издание газеты в городке Молли, штат Виктория, выпускала ее, пока не разорилась во время кризиса, а мой отец, тогда еще совсем молодой человек, уехав из родного городка в австралийских джунглях, занялся поставкой провианта для рефрижераторных судов Мельбурнского порта. Он женился на дочери фермера, которая приехала в Мельбурн искать работу. Я родился, когда экономический кризис шел уже на убыль. Мой отец умер от лейкемии, оставив, как и мой дед, восьмилетнего сына.

– Моя мать знает нашу родословную наизусть, – сказал Руперт, когда я кончил рассказ, – но, ручаюсь, что этого она не слыхала. А почему ваш отец не пытался найти своих родственников в Англии?

– Надо было знать моего отца. Он никого из вас никогда не видел, однако уже за глаза терпеть не мог.

Руперт рассмеялся.

– Внешне вы – типичный австралиец, но где же ваш акцент?

– Неужели не слышите? – спросил я чуть-чуть обиженно.

Когда Фредди нас познакомил, Руперт всего несколько недель как вернулся из России, и вид у него был такой самоуверенный, такой беззаботный, что я, зная теперь, какие у него были тогда неприятности, задним числом восхищаюсь особенностями английского характера.

– Русские прекрасно были осведомлены, чем я занимался, – сказал он мне, когда мы полгода спустя летели через Россию в Китай, – и все же дали мне уехать.

– Почему? – недоверчиво спросил я. – Потому, что были вам благодарны?

– Нет, – ответил Руперт. – Потому, что у них поразительное чувство меры.

И в самом деле, то, что его отпустили с миром, было редким великодушием.

Однако близость Руперта с Ниной Водопьяновой, его отказ сотрудничать с адмиралом Лиллом и считать, что такое сотрудничество – патриотический «долг», напугали Лилла и его начальство. Они решили, что Руперт завербован и совершил измену: выдал – может быть, и ненамеренно – двух английских студентов, из которых один был его связным. Оба студента были арестованы в Москве.

С адмиралом Лиллом Руперт виделся за день до того, как мы познакомились в конторе фирмы «Ройс и К°», и в сущности, мой рассказ начинается как раз с этого дня, с разговора, произошедшего между Рупертом и Лиллом.

Некоторое время спустя Лилл и меня пригласил к себе: он пытался войти ко мне в доверие и «конфиденциально» расспросить о Руперте – «для его же, понимаете ли, блага».

Вот эта сторона английской жизни и пугает меня больше всего: то «благородное» обличье, которое они придают своей тайной полиции. Я уж предпочитаю гестапо, потому что лицемерная маскировка власти и джентльменский налет, под которым прячется насилие, угнетают гораздо больше, когда ты с ними сталкиваешься, чем думают многие наивные англичане. Нам ненавистна в других странах самая идея прощупывания, проверки благонадежности и прочие методы тайного полицейского надзора, но у себя на родине мы принимаем все это как должное.

Глава третья

Штаб-квартира Лилла помещалась в одном из белых особняков в стиле короля Георга, выходящих задней стеной в Сент-Джеймс-парк; вид у этого дома был такой, будто он переживет всех и вся: беды, войны и революции. Подходящее местечко для обозревающих мир с одной-единственной целью – во что бы то ни стало сохранить английские порядки и не допускать не только пересмотра идей, но даже попыток взглянуть на мир с какой-то иной точки зрения.

Но ведь и сам Руперт был с детства воспитан в этом духе, и, поднимаясь по белой лестнице в кабинет Лилла, оборудованный всем, что необходимо для расширения умственного кругозора шпиона, он, видимо, уже чувствовал, что изменил принципам, которые в него вбивали всю жизнь.

Они торопливо обменялись обычными любезностями.

– Нет, выглядишь ты не так уж плохо, – заметил адмирал.

– Я давно выздоровел, – ответил Руперт.

– А что с тобой было?

– Русские думали, что у меня туберкулез.

– Не дай бог! – воскликнул адмирал. – А мы тут боялись, что они тебя не выпустят.

Каждое слово требовало от них выдержки. Когда адмирал, наконец, высказал Руперту свои сомнения (опять-таки по праву человека, считающего себя его вторым отцом), Руперт заявил, что не желает обсуждать с Лиллом своего пребывания в России.

– Но ты не можешь просто-напросто на нас наплевать! – возмутился адмирал. – Ведь это же безответственно. Почему? Почему они тебя отпустили? Можешь ты это объяснить?..

– Откуда мне знать?

Адмирал налил чаю, сел на ситцевый диванчик под окном и стал смотреть на парк, где среди цветов, в желтой дымке английской осени, прогуливались по песчаным дорожкам чиновники из министерств. У каждого на голове был котелок, а в руках – зонтик.

– Что с тобой сделала эта женщина? – допытывался адмирал. – Ты обязан мне это объяснить.

– Какая женщина?

– Нина Водопьянова.

– А вы не лучше американцев! – сказал Руперт, стараясь не терять самообладания. – Янки считали, что меня завербовал Алексей Водопьянов, когда я его тащил по льду. А вы теперь решили, что меня завербовала его жена во время нашей поездки на Черное море.

– Почему бы и нет? Она явно заставила тебя смотреть на все другими глазами.

– Я сам стал иначе на все смотреть, – сказал Руперт. – Я не имел права шпионить в стране, которая пригласила меня в гости. Это было подло.

– В наш век, мой милый, без подлостей не обойдешься. Ты это знал, когда туда ехал.

– А теперь знаю другое. Я не шпион и никогда не смогу быть шпионом. Вам неприятно это слово, адмирал, но оно точно выражает существо дела, сколько бы вы ни твердили об особой природе вашего учреждения и об особых сведениях, которые вам требуются.

– Но ведь мы совсем не то, что…

– Какая разница? – перебил его Руперт. – Русские меня научили, что нельзя сидеть сложа руки, надо искать выход из нынешнего положения, этим я и предпочитаю теперь заниматься.

– То есть?.. Ты, надеюсь, не вообразил, будто их образ жизни – это и есть выход? Это было бы абсурдом.

– Нет. Я сам, своим умом буду искать выход. Неужели вас так пугает, что я изменил свои взгляды и отказываюсь заниматься для вас шпионажем?