Текст книги "Только позови"

Автор книги: Джеймс Джонс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 31 страниц)

К чему он рассказывает все это, риторически вопрошал Прелл. К тому, что Лэндерс умер безвестным героем, не получив ни чинов, ни наград, ничего, – это раз. И второе, что таких, как Лэндерс, много, и тех из них, кто вернется домой живым, надо окружить исключительной заботой и вниманием.

Прелл понятия не имел, зачем он нагородил столько выдумки. Уж не тронулся ли? Наверно, ему хотелось хоть как-то отдать последнюю почесть Лэндерсу, и слова сами поперли из него.

На обратном пути в гостиницу Курнц говорил Преллу, что успех потрясающий, что, когда он закончил, зал плакал. В фойе, где Джойс с другими дамами вела запись желающих приобрести облигации, выстроилась очередь. Ни в одном городе они не собрали такого количества подписчиков.

– Ей-ей, ты отлично разыграл этот спектакль, – серьезно сказал Курнц. – Даже меня проняло до слез. Но давай вот о чем условимся – пожалуйста, предупреждай, когда у тебя появляется свежая идея. Чтобы мы могли обкатать ее и подготовить текст.

– У меня это само собой получилось, – возразил Прелл. – Я и не собирался о нем говорить.

Курнц понимающе кивнул.

– Хорошо, что осветитель, слушая тебя, вовремя уловил настроение. – Курнц нерешительно кашлянул. – Скажи… м-м, это связано со вчерашним звонком? Ты был так расстроен.

– Конечно, связано, – признался Прелл. – Частично.

Курнц сочувственно похлопал его по плечу.

– Я так и думал. Обязательно используем этот сюжетец. Будем его варьировать. Завтра же засажу Фрэнка.

Прелл не знал, хорошо это или нет, если в его речи будет фигурировать «сюжетец» с Лэндерсом, но спорить сейчас у него не было сил.

На протяжении всего турне они только раз крупно поспорили – из-за коляски. Курнц настаивал, чтобы во время больших выступлений его вывозили на сцену. Потом он должен самостоятельно подняться и сделать, прихрамывая, два – три шага до трибуны. Прелл наотрез отказывался.

Курнц подал свою идею по-умному.

– Давай начистоту, парень. Я знаю, что тебя воротит от этой телеги. Ты считаешь, что это – жульничество. Но ведь публика не знает, что тебе на самом деле приходится пользоваться коляской. Я знаю, а они – нет. Ты должен подать себя. Не забывай, что наша цель – растрогать народ, развлечь его и заставить раскошелиться. Представь, ты встаешь и, превозмогая боль, идешь к трибуне. Все, ты уже очаровал, покорил зрителя! А покоренные выкладывают денежки. За этим нас и послали. Задание у нас такое, понимаешь?

Логика железная, против нее не попрешь. Понятно, почему Курнц заработал майора. Прелл вынужден был согласиться и попробовать. Коляска творила чудеса – как и с женщинами.

Теперь это же самое произойдет с историей про Лэндерса, которую он сочинил. Ему придется пересказывать ее снова и снова. Чем дальше, тем больше она будет делаться чужой и тем меньше в ней будет того, что он хотел выразить.

Но сейчас он просто не мог спорить. Ему нужно было одно – попасть в гостиницу и узнать, не звонил ли Стрейндж.

Звонков не было. Ни во время его отсутствия, ни потом. Он мог провести еще одну приятную ночь с Джойс и без всяких кошмаров. Вместо этого он провел ночь в кошмарах. Он просыпался три раза весь в поту от страха.

Утром вся их команда на большом военном самолете вылетела в Линкольн. Через два дня они уже были на пути в Денвер, самую отдаленную точку их маршрута.

Линкольн оказался скучным провинциальным городишком, где не особенно разгуляешься. Зато уж в Денвере они отведут душу, обещал Курнц.

К тому времени страшные сны почти перестали мучить Прелла.

Глава тридцатая

Стрейндж не позвонил вторично Преллу, потому что понял, что это ни к чему.

Кроме того, его часть отправлялась на десятидневные учения, и он был загружен выше головы: за двое суток предстояло привести в порядок походные кухни.

Его неприятно поразило, как спокойно отнесся Прелл к известию о смерти Лэндерса. Ему было трудно вообразить, что случившееся с ним может кого-то оставить равнодушным. Он еще допускал, что остальные ребята из их роты не будут особенно горевать, но чтобы кто-то из них четверых… Выходит, распадается даже костяк роты, разваливается из-за новых интересов и новых привязанностей.

Хуже всего, что из-за этого сам начинаешь бог весть что думать. Чего, мол, они стоят, твои привязанности? Получается, что привязанность как товар, который можно купить, выгодно продать или обменять по каким-то необъяснимым правилам, действующим в армии в военное время. В армии прорва народу, ей нет дела до чьих-то личных привязанностей. Уинч, помнится, говорил об этом.

Как он тогда сказал и где это было? Точно, на транспорте, в тот день, когда показалась земля. Они подходили к Сан-Диего.

Как же он сказал? Пора кончать эту трепотню насчет роты. Все кончилось, Джонни-Странь, понимаешь? Кончилось! Вбей это в свою тупую техасскую башку.

Прав был старшой, куда как прав. Он всегда наперед всех знал, все знал. Ненормально это – наперед все знать и понимать. От этого и свихнуться недолго. Да еще говорить людям, а те – все одно, хоть кол на голове теши, никто не слушает. Предсказывать – ненормально это. Стрейндж был рад, что бог не дал ему такого таланта.

Но теперь до него дошло и застигло врасплох, будто кто в морду неожиданно двинул. А Уинч-то давно знал и был готов.

Стрейнджу не понравилась часть, куда он попал. Сброд, набранный с бору по сосенке. Офицеры и РС – рядовой и сержантский состав, как положено, но все вразнотык. Одни наверх лезут, карьеру делают, другие лямку тянут и радуются, что живы. Которые с амбицией – тех то повышают, то переводят куда-то, в другую часть.

Его подразделение связи теперь отправлялось на учение. Им предстояло установить где-то в лесной глуши походные коммутаторы на деревянных панелях (в Англии, говорили, выдадут металлические) и обеспечить связь между какой-то дивизией и другими или между танковым соединением и каким-то еще. Никто ничего толком не знал. Стрейндж заведовал кухней в одной из рот.

Нет, радоваться в части было нечему, разве что работе. Вот когда их перебросят в Европу, то в бою, под огнем, они, может, притрутся друг к другу и образуют одно целое, и дух товарищества появится. Но пока ничего этого не было, и Стрейндж был сам по себе, как и другие.

Многие свои привязанности он оставил в госпитале. Ему очень нравился, к примеру, подполковник Каррен. Он питал симпатию к своим из старой роты, которые собирались в «Пибоди» у него в номере. Эта симпатия улетучивалась помимо его воли по мере того, как ребята выписывались из госпиталя и разъезжались кто куда, а сам он больше и больше времени проводил без них, но все равно это была симпатия, настоящая симпатия даже сейчас. И к Фрэнсис он испытывал серьезную привязанность, даром что девчонка не имела никакого отношения к армии. Однако самую горячую, самую верную привязанность он испытывал к тем троим, с которыми возвращался домой. Он не верил, что их четверка распадется.

Госпиталь оказался тем местом, где гасли и рвались привязанности. Более всего в этом убедил Стрейнджа последний разговор с Карреном.

Однажды во время утреннего обхода Каррен попросил его зайти к нему, как он выразился, на последнюю, может быть, их конференцию. Сердце у Стрейнджа учащенно забилось. Ему и самому в последние недели приходила мысль, что в госпитале остались только он и Прелл. Уехал Уинч со своим больным сердцем, выбыл Лэндерс с перебитой лодыжкой. Выписался даже Прелл с искалеченными ногами – ему предстояла первая поездка. Его, Стрейнджа, пустяковая рана не шла ни в какое сравнение с тем, что было у них. И тем не менее он все еще болтался в отделении, изнывая от тоски. Что же это получается?

Каррен не тратил времени на околичности.

– К сожалению, с рукой у вас не так хорошо, как я надеялся. Поэтому мы и держали вас так долго.

– Что значит «не так хорошо»? Не болит, не воспалена. По-моему, все в порядке. – Стрейндж повертел кистью, сжал и разжал кулак. При мысли о возможном отчислении из армии его охватила паника.

– Я не говорю о физическом заживлении, рана затянулась превосходно. Я имею в виду работу суставов и связок. То самое, что мы хотели поправить. Операция прошла очень успешно, и мы имели основания рассчитывать, что подвижность восстановится на все сто процентов. Увы, не восстановилась. – Каррен взял Стрейнджа за запястье. – Попробуйте сожмите. Крепче. Так. Теперь разожмите. Чувствуете, будто что-то мешает внутри?

– Что-то есть, – вынужден был согласиться Стрейндж.

– Ну вот, об этом я и говорю. Результаты такого состояния могут быть самые различные. – Он мельком глянул на пациента, как будто собираясь обстоятельно перечислить все мыслимые варианты, но передумал. – Не исключено, что это пройдет. Но лично я склонен думать, что полная подвижность кисти не восстановится. И наверняка рука начнет беспокоить вас с возрастом.

– И что же из всего этого следует? – встревожено спросил Стрейндж. – Что же я, совсем негоден, что ли? Так и будете держать меня тут?

Каррен рассмеялся.

– Вы по-прежнему рветесь в Англию?

– Именно так, сэр, – официальным тоном произнес Стрейндж.

– Ну что ж… С моей стороны возражения не будет. На данном этапе еще одна операция не требуется. Через два-три дня вы возвращаетесь в строй.

– Вот это здорово! А то вы меня напугали.

– Но должен предупредить вас, – строго продолжал Каррен, – что ухудшение может наступить внезапно, быть может завтра или через неделю. Поэтому настоятельно рекомендую быть осторожным. Не перегружайте руку.

Теперь вовсю улыбался Стрейндж.

– Если что, я могу и скрыть – кто узнает? В первый раз вот полгода вкалывал, и ничего.

– Не советую. Сами знаете, чем это обернулось.

– А теперь, пожалуй, и год протяну.

– Так или иначе я выписываю вас как ограниченно годного.

– Особой разницы нет, – осторожно проговорил Стрейндж. – Я ведь кухонный сержант. Что в стрелковой роте на передовой, что в инвалидной команде – все одно.

– Может, и одно, – улыбаясь, качал головой Каррен. – Но у меня инструкция.

– Это точно. Против инструкции не попрешь.

– Если рука всерьез разболится, вас снова направят в госпиталь.

– Можно вопрос, сэр?

– Давайте.

– Допустим, разболится еще в Штатах, где-нибудь на Восточном побережье, – куда меня направят?

Каррен пожал плечами.

– Теоретически в ближайший госпиталь с хорошей хирургией. Практически же вы попадете сначала в гарнизонный лазарет. Затем – если, конечно, не найдется какой-нибудь шутник – самоучка, который вздумает попробовать на вас свое умение владеть скальпелем, – так вот, затем вас переправят в ближайший общевойсковой стационарный госпиталь. И независимо от того, есть у них такой специалист или нет, быстро окажетесь на столе.

– А если это случится, скажем, здесь, в Кэмп О'Брайере?

– Ну, тогда, конечно, к нам.

– И оперировать будете вы?

Каррен помолчал.

– Нет, не я.

– То есть? – удивился Стрейндж. – Почему же не вы?

– У нас начинается реорганизация. Госпиталь расширяется, готовимся к дню «Д» – к европейской кампании. Хирургия, в частности, расширяется вдвое. Подполковника Бейкера назначают начальником одного отделения, меня – другого. Был хирургом, стану чиновником. Как говорится, вышибают с повышением. Думаю, что нам самим оперировать не удастся. Дела и близко к столу не подпустят.

– Значит, если что с рукой случится, я все равно к вам не попаду? – Стрейндж сдерживал раздражение.

– Значит, так, если трезво смотреть на вещи. По крайней мере теперь вы знаете, как разговаривать с каким-нибудь недоумком, которому захочется вас резать.

– Ну а вы знаете, как со мной – где сядешь, там и слезешь.

Каррен улыбнулся.

– Я вообще не должен был затрагивать эту тему. Всем известно, что в американской армии – самые лучшие хирурги. – Он поднялся со своего черного вращающегося кресла и протянул руку. – Разумеется, если вы попадете к нам, я постараюсь проследить.

– Ладно, спасибо, – ответил Стрейндж и осторожно пожал тонкую сильную руку хирурга. – Скорее всего, мы с вами больше не увидимся, подполковник.

Каррен внимательно посмотрел на него.

– Скорее всего, нет. Во всяком случае, пока идет война.

Вот так оно и получилось со всеми привязанностями Стрейнджа. Их враз как обрубили с его назначением в Кэмп О'Брайер. Когда он прибыл туда, прервались отношения даже с Уинчем, с которым он общался последнее время по телефону и все больше в связи с неприятностями у Лэндерса.

Сам Лэндерс к тому времени был, как говорится, на выходе и, наверно, уже принял роковое решение. Так они потом рассудили.

Последний раз Стрейндж виделся с Лэндерсом в госпитальной тюрьме через день или два после «конференции» с Карреном. Он еще не отбыл в Кэмп О'Брайер, потому что в армии все делается неделей позже намеченного срока. Лэндерс был бледный, взъерошенный, под глазами огромные круги. Стрейнджу догадаться бы, что с парнем здорово неладно, а у него переезд, то да се, пока устроился, осмотрелся. Словом, времени еще раз навестить Лэндерса не выдалось.

Как и всякий прибывший в Кэмп О'Брайер, Стрейндж проходил через канцелярию Уинча. Тот и его тоже вышел встретить.

Лэндерс рассказывал ему о заветной бутылке виски, припрятанной Уинчем. Теперь он сам имел случай попользоваться ею и с удовольствием опрокинул налитый стакан.

– Ну, Джонни-Странь, на какую должность метишь? – спросил Уинч, широко и добродушно щерясь. – Можно устроить, что твоей душеньке угодно.

– Так ведь особой разницы нет, старшой, – усмехнулся в ответ Стрейндж.

– Сегодня нет, завтра будет. Очень даже большая. Ты меня послушай. Если согласен на временное понижение до простого сержанта, могу оставить тебя при себе. Первым поваром. Начстоловой у меня пока есть. Так вот, согласен на понижение? Месяца на два, на три?

Стрейндж не раздумывал.

– Чего-то не хочется, старшой, – сказал он с той же усмешечкой.

– Значит, желаешь, чтобы все по-официальному шло? – В сощуренных глазах Уинча заплясал злой огонек. – А там – как выйдет?

– А чего мне еще остается? – услышал Стрейндж собственный голос. – Надо и Европу повидать.

Уинч не стал ни убеждать, ни спорить – ничего. Откинувшись в кресле, он нажал кнопку селектора и велел принести все заявки на начальника кухни-столовой в звании штаб-сержанта. Таких оказалось только четыре, и, когда писарь вышел, они вдвоем изучили их. В числе заявок была подходящая из войск связи.

– Неплохое подразделение, – сказал Уинч, пока Стрейндж изучал бумагу. – Не поганая пехтура.

– Пожалуй, это то, что нужно, – отозвался Стрейндж.

Уинч еще раз включил селектор. Писарь принес другую папку, и Уинч просмотрел ее.

– Скоро оно отправляется на учение, в поле. А потом, немного погодя, их перебрасывают в Англию.

– Меня вполне устраивает.

– Дело вкуса. Имущество с собой? – Два вещмешка. Они тут, в этом сарае, который у вас называют канцелярией.

– Надеюсь, не сперли, – неуверенно произнес Уинч, посмотрев через занавешенное окошечко. – Посиди еще, выпей, а я позвоню к тебе в часть. Пусть хоть джип пришлют. Такой важной шишке положена машина.

– Ну удружил, старшой, ну спасибо.

Заговорили о Лэндерсе. Достукался, так ему и надо, считал Уинч.

– По всем швам расползается парень, – говорил он. – Может, увольнение приведет его в чувство. В армии ему нельзя оставаться. Себе еще больше навредит.

И другим покоя не даст. К тому же он сам хотел, чтобы его демобилизовали, – добавил он. – Специально просил ротных офицеров, чтобы они так и писали в своих рапортах.

– Откуда тебе это известно?

– Один из них и сказал. Который в каталажку к нему ходил.

– Это ты хорошо сделал, что соломки парню подложил.

– Что мог, то и сделал. Ну, а у тебя-то как?

– А что у меня?

– Жене-то сказал? Линда знает, какой ты у нас храбрый да принципиальный?

– Ничего я ей не говорил.

– А может, стоит?

– Совсем необязательно.

– Твоя солдатская страховка у нее?

– Да, а что?

– Ты ведь муж ей.

– Муж, если официально, по закону.

– Развода нет, значит, муж. Мне кажется, ты должен известить ее о своих намерениях, чтобы она была в курсе.

– Это уж я сам решу! – отрезал Стрейндж. Потом, почувствовав, что вышло грубо, добавил: – Может, брошу ей открытку перед отъездом.

– Мне кажется, ты должен объясниться с ней. Позвони хотя бы.

– Ни хрена я ей не должен!

– Видишь ли… – начал Уинч, но в этот момент зазвонил телефон. Он снял трубку. – Джип ждет внизу. – Уинч встал и, разведя руками, сказал: – Не знаю, что тебе и сказать. Убей, не знаю.

– Я тоже не знаю. Выходит, два сапога – пара.

– Слушай, забегай в гарнизонный бар. Я там почти каждый вечер бываю, с полшестого – с шести.

Разговор окончился так же, как и с Карреном: они пожали друг другу руки. Оба понимали, что завершается какой-то этап в их жизни. Так же, как понимали это они с Карреном.

Подхватив вещмешки и спускаясь за шофером по лестнице, Стрейндж удивлялся, откуда Уинч знает о его семейных делах. Он и видел-то Линду Сью в последний раз на Оаху, еще перед нападением японцев. А вот все вроде знает.

Уезжая из Люксора, он, естественно, распрощался с Фрэнсис – они встретились в городе на другой день после его разговора с Карреном. Но их отношения начали остывать задолго до того. Частично это объяснялось тем, что он, израсходовав свои семь тысяч и деньги по аттестату, вынужден был отказаться от номера в «Пибоди». Очень может быть, что поэтому, а может, и не поэтому.

Последнее время Стрейндж редко бывал в «Пибоди». Через Уинчева кореша Джека Александера он снял для себя и Фрэнсис двухкомнатный номер в «Клэридже». Из своих в «Пибоди» чаще всего заглядывали Корелло, у которого никак не заживало плечо, и Трайнор, прибывший в госпиталь сразу же после Стрейнджа. Остальное же время в люксе толклась какая-то малознакомая публика, а то и совсем посторонние. Стрейнджу надоели многолюдные загулы. Он предпочитал бывать с Фрэнсис вдвоем.

Но он твердо решил держать номер до самого конца, пока не спустит последнюю монету. Его совершенно не интересовало, кто туда ходит, хотя сам ходить не хотел. Ни один-единственный доллар из предназначенных на оплату люкса не перекочует к нему в карман, так оно в итоге и вышло.

К счастью или несчастью, как раз после того, как вернулся из самоволки Лэндерс и угодил за решетку, и кончились деньги у Стрейнджа. Только тогда до него дошло, как много ухлопал на их люкс Лэндерс. Без его добавки Стрейнджев счет в банке начал таять на глазах.

Стрейнджу было не по себе от того, что ввел приятеля в расход. Он заговорил об этом с Лэндерсом, когда зашел к нему, и тот, веселясь, доложил, что просадил примерно четыре с половиной куска. Все свои сбережения, деньги по аттестату – все. Он вроде и не жалел, что остался без гроша за душой. Как и сам Стрейндж.

И, только совсем обезденежев, отказавшись от номера в «Пибоди» и закрыв счет, Стрейндж понял, насколько зависела от него Фрэнсис Хайсмит.

– Люкс, значит, тю-тю? Ты что, совсем в трубу вылетел? – осведомилась она осторожно.

– Вылететь не вылетел, но на мель сел. Правда, жалованье идет и от покеришка кое-что перепадает.

– И все? Я-то думала, что вы с уорент-офицером Александером приятели.

– Верно, приятели, но не партнеры. А чего он тебе? Хочешь, чтоб познакомил?

– Ты что, шутишь? На черта он мне сдался? Туша такая. И противный – жуть! Я таких и не видела. Зато деньги гребет со всего Люксора.

– Гребет. Но я в его делах не участвую.

– Знаешь, он на черепаху похож, огромную-преогромную.

– Это точно. Если прижмет, мокрое место останется.

Фрэнсис недовольно вскинула голову.

– Выходит, все эти роскошные рестораны, дорогие обеды, шик…

– Ага, – ухмылялся Стрейндж, – все кончилось. Разок – другой в неделю, может, осилю.

– У меня, конечно, есть немного денег, – неуверенно произнесла Фрэнсис. – Но живу-то я на зарплату. Ну квартирка, правда, есть. – Она усмехнулась. – Можешь располагать в случае чего.

– И не подумаю.

За эти три месяца Стрейндж по крайней мере узнал, где работает Фрэнсис. Она была помощником заведующего в дамском магазинчике «Леди, жена и хозяйка» на Главной улице, который входил в торговую систему, раскинувшуюся по всему Югу и Среднему Западу. Квартирку она делила с молодой женщиной, муж у которой воевал где-то на Тихом океане, но та была домоседка.

– С другой стороны, мне не хочется торчать в четырех стенах и целыми вечерами слушать радио, – вслух рассуждала Фрэнсис. – Или по киношкам таскаться. – Она искоса поглядела на него.

– Зачем же? Заведи себе кого-нибудь – и дело с концом.

– Ни за что! Хотя… как ты думаешь, когда кончится война?

– Война? Года через два, не раньше, – беспечно сказал он.

– Ну вот! А потом опять все пойдет по-обычному. Опять… – Она замолкла.

– Потом – как в сказке о Золушке. Карета опять сделается тыквой, а лошади – мышами. – Стрейндж улыбался. – Так оно и будет.

– Похоже на то, – задумчиво сказала Фрэнсис. Так закончился их разговор. Стрейндж догадывался, как она отнесется к известию о его назначении в Кэмп О'Брайер.

– Ты, я вижу, не рвешься переехать поближе к военному городку?

– В этот занюханный поселок? – Фрэнсис изо всех сил старалась не выпалить сразу же «нет». – Придется ведь уйти с работы. Кроме того, квартира. А там, уж конечно, никаких удобств. Не знаю, могу ли я бросить работу.

Стрейндж молчал. В горле у него запершило.

– И ты ни разу не говорил, что хочешь жениться на мне.

– Это верно, не говорил. Стрейнджу показалось, что она облегченно вздохнула.

– Не представляю, как я вдруг снимусь с места, все брошу.

– Само собой. С моей стороны было бы неправильно настаивать.

– Понимаешь, я люблю вольно жить. Не по расписанию. Ждать у моря погоды – не по мне. Ты часто сможешь выбираться в город? Наверно, по субботам и воскресеньям?

– Раз в две недели. На ночь.

– Ну вот видишь…

Стрейндж кивал.

– Но ты звони мне, – великодушно предложила Фрэнсис. – В любое время звони. И заранее, чтобы мы могли условиться.

– Ладно, – заключил Стрейндж. – Так я и сделаю.

Он врал, ничего подобного делать он не собирался. Зато та ночь у них была самая жаркая и самая сладкая за все время. Фрэнсис потом плакала, Стрейндж тоже едва удерживался от слез. Но ехать в Кэмп О'Брайер она не решалась.

Странно, думал Стрейндж, спускаясь по лестнице вместе с водителем, Уинч и словом не обмолвился о Фрэнсис. Он говорил только о Линде, его законной супруге. Странно потому, что если в нем, Стрейндже, и шевелились остатки любовного чувства, то они были связаны с Линдой Сью, а не с Фрэнсис Хайсмит. Если он кого и любил – допущение, которое он всей душой хотел бы отрицать, – так это Линду. Стрейндж не знал, почему и за что он ее любит. Но Уинчу-то откуда знать?

Если ему и снились эротические сны, когда он обосновался в Кэмп О'Брайере, то в них непременно присутствовала Линда, а не Фрэнсис. Если он раздражался или злился, то опять-таки из-за Линды, а не из-за Фрэнсис. И если его терзала ревность и рисовались картины, как она с другим, то ею была обязательно Линда, а другим – ее паскудный подполковник из ВВС, но никак не Фрэнсис с каким-нибудь незнакомым типом.

Как бы то ни было, любовь не очень-то занимала голову Стрейнджа в Кэмп О'Брайере. Он был по горло занят приведением в порядок своего хозяйства и сколачиванием сколько-нибудь работящей кухонной команды. Когда они с Уинчем подыскивали ему место, тот высказал предположение, что в подразделении, которое подает заявку на заведующего столовой в звании сержанта, кормежка, как видно, поставлена из рук вон, потому что в противном случае они выдвинули бы своего, из главных поваров. Уинч как в воду глядел. Стрейнджев предшественник опрокинул на себя кастрюлю с кипящим жиром и получил серьезный ожог – вещь вообще немыслимая при элементарном порядке на кухне, и Стрейндж застал после него развал и полнейшее запустение. Один главный повар был толст, другой тощ, но оба никуда не годились. Ему пришлось уговаривать, улещивать, угрожать, и раза два дело едва не дошло до кулаков – надо же было привести их в чувство. Зато, когда пришел приказ о подготовке к десятидневным полевым учениям, Стрейндж где лаской, где таской сколотил нормальную команду.

Уинч позвонил ему насчет Лэндерса за три дня до начала учений.

Стрейндж не переживал такого потрясения с того дня, как увидел с судна открывшиеся перед ними Золотые ворота. Было десять часов утра. Сшибло Лэндерса примерно в восемь тридцать. Тело перевезли обратно в госпиталь, позвонили Уинчу в Кэмп О'Брайер, и он тут же помчался туда. Поэтому не смог сообщить Стрейнджу раньше.

– Можешь сейчас приехать в наш гарнизонный центр? – спросил Уинч хриплым, придушенным голосом. – Я буду тебя ждать в баре старшего сержантского состава. Дневной пропуск туда есть? Нет? Хорошо, скажи, что ко мне идешь.

Когда Стрейндж положил трубку, его встретил тревожный вопрошающий взгляд его нового начальника, первого сержанта.

– Что случилось? На тебе лица нет. Как будто привидение увидел.

– Что? А… и правда привидение. Дружка моего по тихоокеанскому только что убило. Здесь, в зоне.

Первый сержант оторопел.

– Как же это? Под стрельбы попал? Или гранатой?

– Да нет! Машиной сшибло.

– Ну и ну! – качал головой сержант. – Вы, фронтовики, друг за дружку как за родных переживаете.

– Будь другом, подпишись здесь. Мне надо с моим старшим повидаться. – Стрейндж оторвал от книжки бланк для дневного пропуска в гарнизонный бар. Сержант сначала заколебался: пропуска подписывали только офицеры, и Стрейндж знал правила, но потом вывел на листке неразборчивую завитушку.

– Я недолго, – заверил его Стрейндж. – На кухне полный порядок. Народ при деле.

Пропуск ему не понадобился. Никто не остановил его, никто ни о чем не спросил. Пропуска в гарнизонное заведение ввели совсем недавно, после того как во всю мощь развернулась подготовка к дню «Д» в Европе. За все время Стрейндж только второй раз пришел в главный дом торговли.

Народу было мало, и Стрейндж без труда разыскал Уинча. Тот сидел за большим круглым столом. Стрейндж сел рядом.

– Ну, рассказывай.

Уинч подробно пересказал показания женщины и как она утверждала, что происшествие смахивало на самоубийство. Они обменялись мнениями на этот счет.

Уинч отвергал возможность самоубийства, но Стрейндж колебался.

– Какого черта? – раздраженно доказывал Уинч. – Он же сам хотел уволиться, об этом и офицеру из роты говорил. Самоубийцы не ждут демобилизации.

– Он просто не знал, чего хочет, я так понимаю, – вдруг произнес Стрейндж, как будто это было начертано на картонной подставке под кружкой пива и он читал по писаному. – И уволиться хотел, и остаться. Одинаково хотел. А когда поровну хочешь разного – кончено дело. – Он оторвал глаза от кружки.

Уинч смотрел на него с изумлением.

– Ты полагаешь, его ничего бы не спасло?

– Не-а. Ничего.

– Вот оно что… А я-то старался, – добавил Уинч самому себе.

Кто-то опустил монету в высоченный, переливающийся разноцветными огнями, словно подрагивающий изнутри музыкальный автомат «Вурлитцер». Большой пустынный зал заполнился щебетанием сестричек Эндрюс.

– Меня воротит от этих поганых «вурлитцеров», – зло прошипел Уинч.

– Ты его видел?

Уинч допил стоявший перед ним бокал вина и сделал знак бармену за стойкой, отделанной под красное дерево, чтобы подал еще. Выпив два бокала подряд, он начал что-то мямлить насчет того, что полиции потребовалась еще одна подпись для подтверждения личности погибшего, это помимо подписей госпитальных медиков. Не хотели сноситься с его частью – понятно, какая там часть, когда отчислен вчистую? И тогда кто-то припомнил, что он служил с ним, Уинчем.

– Так видел или нет? – опять спросил Стрейндж.

– Да видел – чего там смотреть-то? Покойник он и есть покойник. Лицо серое, даже в зелень больше. Но цело, только на левой щеке ссадина.

– Что с телом будут делать?

– Домой, должно быть, отправят.

– Не ладил он с родичами.

– Знаю, мне он тоже говорил. Зато отделение Американского легиона может там военные похороны по первому классу закатить. Закопают на городском кладбище, рядом с дедом и прадедом, пару залпов дадут.

– И прощальную какой-нибудь сопляк из бойскаутов на горне выведет.

– Ну и что? – возразил Уинч. – Ему уже безразлично, что с ним сделают.

– Родичам-то напишешь? – спросил Стрейндж.

– Не буду я ничего писать.

– И я не буду. Чего тут напишешь?

Уинч заказал еще вина.

– Ты чего не приходишь сюда? Заглядывай по вечерам, когда хандра или просто отвлечься.

– Послезавтра на учения выступаем.

– Ну так когда вернешься, – заключил Уинч.

– Ладно. На десять дней всего уходим.

В тот же вечер Стрейндж позвонил Преллу. Через Джека Александера Уинч разузнал, где в точности находится агитбригада. Но, почувствовав отношение Прелла, Стрейндж решил, что больше звонить ему не будет.

Десять дней в поле – это самое лучшее, что могло выпасть Стрейнджу в такое время. Прежде всего хороший повод встряхнуться от однообразного гарнизонного житья. Найдешь приличное место среди деревьев, расставишь чином палатки, разложишь хозяйство, а через два дня сниматься с места и топать тридцать километров, а там снова разбивать кухню – тут переживать некогда, разве что урывками. Да и в урывочные минуты всегда находились дела. С трех тридцати до полуночи Стрейндж был на ногах: проверял, как управляются его повара, кормил народ, перетягивал брезент, чтобы получше закрыть хозяйство от дождя, следил, чтобы палатки вовремя окопали ровиками, и не залило пол. Работа и беготня целый день доставляли ему удовольствие.

Пока шли учения, как-то незаметно, разом пришла весна. В первые три дня моросил дождь, по-зимнему пробиравший до костей, потом потеплело, в лесу сделалось душно от влаги, и вдруг в один прекрасный день выглянуло солнышко. Оно грело целую неделю, на деревьях полопались почки, и все зазеленело.

Красотища была необыкновенная! И как быстро преображалась местность, тоже было необыкновенно. Стрейндж выйдет, бывало, на лужайку, чтобы проверить пластиковые мешки с питьевой водой, и остановится в липкой грязи, заглядевшись на фермерские домики, разбросанные то тут, то там среди холмов. Стоит, смотрит сквозь голые чернеющие ветви ясеня или дуба, и прямо на глазах разворачиваются из набухших почек листочки и дом скрывается из виду, заслоняется молодой зеленью.

Другим весна не весна – им все едино. Дождь – ворчат на сырость и холод, проглянет солнце – ворчат, что развезло, шагу не ступишь. А Стрейндж радовался и дивился красоте. В первый раз за шесть лет он видел, как приходит весна. До войны он четыре года безвыездно служил на Оаху, где нет ни зимы, ни весны, потом, после нападения японцев, еще год там пробыл и потом еще один в тропиках. Давненько он не видел настоящей американской весны.

Учения проходили на возвышенной пересеченной местности к западу от реки Теннесси. Здесь не было таких медвежьих горных углов, как в восточном Теннесси, но если забраться подальше, в глубинку, то обязательно наткнешься на бревенчатые домишки, крытые дранкой, колодец и отхожее место во дворе. Фермеры в высоченных резиновых сапогах настороженно зыркали на чужих из-под обвислых шляп, как лесное зверье. У них можно было купить бутылку-другую «громобоя» – мутновато-желтого маслянистого варева; от одного вида этого адского зелья забирало дух. В домах над дверью висели связки высушенных и скрученных табачных листьев с перевитыми черенками. Табак они не продавали, а давали связочку за так, попробовать. Стрейндж не жевал домашнего табачку с тех давних времен, когда подростком бродяжил по Техасу. У женщин были угловатые, грубые лица, тонкие губы плотно сжаты, зато глаза глядели душевно и жалостливо. Дочки на глаза почему-то не попадались.