Текст книги "Только позови"

Автор книги: Джеймс Джонс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 31 страниц)

В другой раз на «Зеленой крыше» Лэндерс самолично и в одиночку избил троих уорент-офицеров из армейской команды по перегонке самолетов. Это было такое же нелепое происшествие, как и в кафетерии.

В тот день ему надоели толкотня и гвалт в Стрейнджевом люксе, и он поднялся на «Крышу» – один, без спутницы, зато захватив, как водится, в бумажной сумке бутылку виски. Зал был полон, но к этому времени благодаря щедрым чаевым он уже завел знакомство с метрдотелем, и тот проводил его к отдельному столику на четверых, предварительно сняв с него табличку «заказан». Сидевшие рядом трое молодых летчиков принялись разглядывать его, очевидно удивляясь, что ему одному достался такой дорогой столик.

Место действительно было очень удобное, близко к танцевальной площадке. Лэндерс глядел на танцующих и раздраженно думал, какой он одинокий, покинутый и несчастный – так он рассказывал впоследствии Стрейнджу. Под потолком медленно поворачивался большой стеклянный шар, играя разноцветными отблесками.

Время было позднее, Лэндерс был рад, что пришел сюда один, без женщины, хотя с удовольствием смотрел, как движутся пары в мерцающем, меняющем краски свете. Дело шло к закрытию, и оркестр наигрывал одну за другой модные сентиментальные вещицы. Лэндерс размышлял, до чего же под настроение звучат все эти «Красные паруса на закате», «Огни гавани», «Пусть время проходит», «Мы встретимся с тобой». Ничто не раздражало и не злило его, напротив, в душе рождалась какая-то тихая жалость к тем, кому плохо. А плохо было всем. Горе не обходит никого. В голове проносились беспорядочные мысли и разлетались, прежде чем он успевал додумать их до конца. Он думал о достоинстве, и любви, и бедствиях, и смерти. О достоинстве, растраченном попусту, об ушедшей или обманутой любви, о бедствиях, которых ждешь, и смерти, которую ищешь. Каждому суждено умереть, и многим молодым, до срока, добавляла одна часть клеточек мозга, как потом рассказывал он Стрейнджу, и мы когда-нибудь еще будем с тоской вспоминать эти дорогие сердцу, далекие и сладостные и проклятые времена с их бесхитростными песенками. То есть те будут вспоминать, кто выживут, подсказывала другая часть клеточек мозга, как растолковывал он товарищу. Во всяком случае, его никто не раздражал.

Ресторан закрывался в час ночи, и оркестр по обыкновению доиграл «Звездно-полосатый флаг». Лэндерс сидел, как ни в чем не бывало. Он не встал почти по привычке, мало кто из госпиталя это делал. Они даже шутили между собой: вставать при исполнении государственного гимна инвалидам противопоказано. Говорили, что из-за этого случаются драки, но сам он ничего такого не видел. Правда, он всегда бывал с компанией.

Едва музыка кончилась и народ начал расходиться, самый высокий из троих и, очевидно, старший по должности подошел к столику Лэндерса.

– Пора бы уже научиться вставать, когда исполняется гимн, – сказал он.

Лэндерс взглянул на долговязого. Внутри у него зашевелился горячий комок.

– Отцепись, а?

– В таком случае я хочу знать вашу фамилию, имя, звание и часть. Это приказ. – Долговязый вытащил записную книжку и карандаш.

Лэндерс зафыркал про себя, а к голове уже поднимался откуда-то из глубины грохочущий огненный прибой. Он снова поднял глаза и уперся неподвижным взглядом в уорент-офицера.

– А в морду вместо этого не хочешь?

Ничего не сказав, летчик убрал блокнот и отошел. Сев к себе за столик, он горячо заспорил со спутниками. Один, видимо, был на его стороне, другой – нет. Лэндерс злорадно усмехался, поглядывая на них.

К этому времени зал уже почти совсем опустел. Два лифта у входа быстро рассасывали толпу. В сторонке нервно переминался с ноги на ногу метрдотель.

– Кто эти типы? – спросил он с Нью-Йоркским выговором.

– Нездешние, пролетом здесь, – ответил Лэндерс, – Из военного колледжа, перегоняют самолеты. Не обращайте внимания. – Он заплатил по счету, присовокупив щедрые чаевые, и подмигнул метрдотелю.

Лэндерс уже подошел к лифту, когда его окликнул тот же уорент-офицер.

– Постойте, солдат! Я все-таки хочу знать вашу фамилию и часть.

Вся троица шеренгой надвигалась на Лэндерса. Долговязый, видимо, убедил спутников.

Лэндерс нажал кнопку лифта и обернулся. Он был абсолютно спокоен. Но как только они подошли на дистанцию удара, его рывком, как булыжник, пущенный из катапульты, бросило вперед. Сработавшее в последний момент шестое чувство подсказало ему кинуться на того, который не хотел ввязываться.

Все произошло очень быстро, хотя со стороны казалось, будто в замедленном темпе прокручивается отснятая лента. Летчики не ожидали нападения и невольно отпрянули от него. В этом была их ошибка. Лэндерс ударил первого, тот упал и остался лежать, как он и рассчитывал. Потом увернулся от бросившегося на него долговязого и что есть силы двинул ему левой. Ударом того отбросило к лифту, он раскинул руки, чтобы удержаться на ногах, но в этот момент двери лифта раздвинулись, и, таращась от изумления, мелко перебирая ногами, он влетел в кабину, грохнулся о заднюю стенку и начал медленно сползать на пол. Лэндерс и сам удивился, как это получилось. Он быстро вбежал за ним, приподнял уорент-офицера за ворот и двинул ему в челюсть. Зрачки у долговязого остановились. Нажав на спуск, Лэндерс выскочил из кабины. Тут его встретил третий, хотя пылу в нем поубавилось: он оказался один на один с противником. Лэндерс пошел на него, нанося быстрые удары – один, другой, третий, пока летчик не опрокинулся на старинную козетку у стенки и не затих.

Лэндерс не мог остановиться. Его несла кипящая волна ярости, в ушах стоял грохот, он слышал, как кричит, но не разбирал, что именно.

Обернувшись, он увидел, что стрелка у лифта показывает вверх, и кинулся туда, на ходу поддав ногой по голове первому, который поднимался с полу. Ударом Лэндерс загнал выходившего из кабины долговязого снова внутрь, шарахнул его еще раз, нажал на спуск и выскочил.

Внизу все было тихо. Лэндерс вызвал второй лифт – по счастью, он был пуст, – поднялся на восьмой этажи, прихрамывая, потопал в номер. Лодыжка у него ныла, на скуле красовался синяк, кожа на обоих кулаках была содрана, но полицейские теперь уже не достанут его. В номере он не стал распространяться о драке, сказал Лэндерс Стрейнджу, и жалел, что она быстро кончилась.

Лэндерс поведал Стрейнджу об этом инциденте на пятый день после операции, когда того уж перевели из палаты на двоих в общую. Стрейндж сидел на кровати, сжимая и разжимая ослабевшие пальцы, торчащие из-под гипса, искоса поглядывая на приятеля, бесстрастно, как ни в чем не бывало, излагавшего свои бойцовские похождения, и старался угадать, что же в действительности творится с парнем. Он толком не понимал, что творится и с ним самим. Одной его половине было до смерти жалко, что он не попал в эту драку, другая от души радовалась, что у него не было такой возможности. Стрейндж не понимал, что происходит с Лэндерсом и что происходит с ним самим. Одно было ясно: они разучились владеть собой, разучились нормально соображать, и это тревожило и даже немного пугало Стрейнджа.

Лэндерс не подозревал, что Стрейнджу уже доложили о потасовке с тремя летчиками. Лэндерса так долго не было, что ребята в номере начали беспокоиться и нарядили Корелло и Трайнора посмотреть, все ли с ним в порядке. Те поднялись на «Крышу» и стояли в сторонке рядом с метрдотелем, когда завязалась драка. Лэндерс не видел их. Трайнор-то и рассказал обо всем Стрейнджу: Корелло вообще предпочитал помалкивать, пока его не припрут к стенке.

– В первый раз его таким видел, – недовольно бурчал Трайнор. – Как с цепи сорвался. С ним бы и пятеро не справились. И откуда только силища такая взялась? Эти типчики и опомниться не успели. КА-ак кинется на них! Чисто ягуар, которого за хвост дернули.

Трайнор кашлянул.

– Как ты полагаешь, может, он не того, а, сержант?

Стрейндж молчал, не решался ничего сказать. Он и в себе самом чувствовал ту же самую слепую, безрассудную силищу.

Трайнор, словно оправдываясь, выставил перед собой ладонь.

– Я не говорю, что он был не прав. Прав. Но зачем уж так-то? – проговорил он, запинаясь. – Это ведь в нас во всех сидит. Но так тоже нельзя. – Неожиданно Трайнор рассмеялся. – Если б ты видел, как они разлетелись. Как стая куропаток!

– Не знаю, что и думать. Но раз ты говоришь, что он прав… – протянул Стрейндж нерешительно.

Сейчас, сидя с Лэндерсом, Стрейндж чувствовал ту же нерешительность. Он не знал, хватит ли у него мужества заговорить об этом. Углубляться надо. С кондачка Лэндерса не возьмешь, сообразительный, бродяга. Хотя до настоящего рассуждения, как у него, Лэндерсу далеко.

– Ладно, Марион, – сказал Стрейндж. – Вот через пару дней выберусь отсюда, обмозгуем все вместе. А вообще ты без меня здорово делами заправлял. – Стрейндж в первый раз назвал Лэндерса по имени.

– Надо Фрэнсис разыскать. Ума не приложу, куда она подевалась, – пожал плечами Лэндерс. – Но эти два дня я ее еще посмотрю.

– Посмотри, посмотри, – поддакнул Стрейндж. – Хотя это не так уж важно – лишь бы с ней все в порядке было.

Стрейндж, конечно, бессовестно врал: ему было важно, очень важно. Он не знал, знает ли Лэндерс, что он врет, или нет. Но он не хотел, чтобы его друг знал, и не хотел признаваться ему в том, что мысль о Фрэнсис Хайсмит застряла у него в голове.

В конце концов Стрейндж сам разыскал Фрэнсис. Лэндерсу она так и не попалась на глаза. Когда Стрейндж в первый раз выбрался в город, они вместе искали ее, но безрезультатно. Она как сгинула с лица земли; во всяком случае, ни в «Пибоди», ни в «Клэридже» ее не было. Стрейндж охотился за ней один еще четыре дня подряд, хотя без особой надежды. Охота большей частью выпадала на вечерние часы: днем, по его предположению, Фрэнсис должна была находиться на работе. На какой-то своей работе, на какой – он не знал.

Он нашел ее на пятый день, вечером.

Ему надоела безостановочная гульба в номере. Он заглянул в бар, вышел из гостиницы, прошел два квартала по Юнион-стрит до Главной улицы. То ли он искал Фрэнсис, то ли шел просто так. Он уже почти потерял надежду встретить ее. Но в гостиничном номере ему осточертело. Лэндерс подморгнул ему, когда он уходил.

С Главной Стрейндж машинально свернул на широкую Уолгрин-стрит: до «Клэриджа» было пять кварталов. Он шел туда не из-за Фрэнсис. Его влекло какое-то неудержимое и безрадостное желание.

Вечерний ноябрьский холодок проникал сквозь летнюю куртку. Стрейндж пересек улицу, чтобы поглазеть на затемненные витрины на другой стороне, той, где стоял «Клэридж». Он чувствовал себя так же, как, бывало, юнцом, когда, принарядившись, ехал в хьюстонские бардаки.

Витрины были забиты всякой женской ерундой. Тут были вещицы, которые встанут в сотни, тысячи, в десятки тысяч долларов. Этакие безделушки для красивых женщин и хорошеньких девушек. Но кто же в состоянии покупать такие вещи? Деляги. Только деляги, которые отсиживаются в тылу и наживаются на войне.

Стрейндж шагал мимо витрин дамских магазинов и думал о том, что все четыре ночи он провел с женщинами. Каждую ночь с ним была хоть одна из их гостиничной шараги. Ничто не помогало. Он был вроде на высоте, но это не приносило ему удовольствия: не было настроения. Как назло, сейчас у него есть настроение, но никого под рукой. Стрейндж даже собрался было поухаживать за Энни Уотерфилд, но она прилепилась на неопределенный срок к какому-то новому офицеру, который стал бывать у летчиков внизу. На время – на неделю или чуть больше – сделалась чьей-то девушкой.

Так вот и вышло, что он теперь и без Фрэнсис, и без Энни, невесело заключил про себя Стрейндж и в этот же момент увидел, как, отделившись от вереницы прохожих на противоположном тротуаре, пересекает улицу какая-то женская фигура. Глаза разглядели Фрэнсис, и он закричал что есть мочи: «Эй, Фрэнсис!»

Стрейнджа охватило возбуждение. Он не мог поверить в свою удачу. Внутри у него что-то перевернулось, что-то скользкое и масляное. В горле запершило, голос сделался чужим.

Женщина остановилась и смотрела на него. Да, это была Фрэнсис. Непонятно, как он узнал ее. Одета она была очень даже прилично: легкое платье, модное осеннее пальто. Но в ее облике и движениях появилось что-то пугливое, настороженное. Куда подевались свободная походка, покачивающиеся бедра, прямая спина, выставленная вперед грудь. Она вся скособочилась, сгорбилась, как будто хотела спрятаться, уйти в себя, как улитка.

Стрейнджа как по сердцу резануло. Отчего такая перемена, неужели что-нибудь с лицом? Бог ты мой, вот уж ни к чему. Он глотнул воздуха. Краем глаза он углядел какую-то третьеразрядную забегаловку, откуда она, очевидно, только что вышла.

– А, это ты, – произнесла Фрэнсис тихо, когда он подошел к ней. Потом, выпрямившись, спросила: – Ну, как ты?

Стрейндж облегченно перевел дух. Лицо у нее было в полном порядке. Нос прекрасно зажил, ни шишки, ни перебитой переносицы, ничего. И только в самой – самой глубине глаз затаилось какое-то новое, незнакомое выражение. Что-то скользкое, переменчивое бегало и не подпускало к себе.

– Важнее – как ты? – спросил Стрейндж, силясь изобразить улыбку.

– Нормально, – ответила Фрэнсис, но в тоне ее была та же непроницаемость и неуступчивость.

– Знаешь, как я волновался за тебя, – произнес он сдавленным голосом.

– Правда? – Рот у Фрэнсис растянулся в непонятной усмешке, печальной и плотоядной. – Со мной все нормально. Живу прекрасно, лучше некуда.

– А я искал тебя. – Он подумал, что она не знает, зачем он это делал, и ему снова сдавило горло. Голос выдавал его. Алчно улыбаясь, она смотрела ему прямо в лицо, и в глазах у нее ходило то самое, скользкое, неуловимое. Она молчала. – Почему не заглядываешь в гостиницу? К нам?

Фрэнсис все так же улыбалась, но голос был жесткий, металлический.

– Я туда больше не пойду!

– Но почему, почему?

Она отвела глаза, потом отвернулась.

– Всем известно, что произошло, – сказала она без улыбки.

– Ничего подобного! Ни Лэндерс, ни я – никому ни слова. И Трайнор поклялся, что будет держать язык за зубами. Никто ничего не знает.

– Все равно все знают, что ты перекинулся к Энни.

Фрэнсис снова сгорбилась, отвернулась, вот-вот убежит.

– Да брось ты! – Стрейндж начал раздражаться. – Вы же никогда ни к кому не ревнуете.

– Я не пойду туда, – повторила Фрэнсис.

– Ну и не ходи, – рубанул Стрейндж, понимая, что надо поспокойнее. Он взял неверный тон и не знал, что сказать, чтобы убедить Фрэнсис. – Мне и самому там разонравилось, – попробовал он с другого края. – Как видишь, один гуляю.

Фрэнсис молчала.

– Давай зайдем в «Клэридж». Посидим малость, поговорим.

Снова ни «да», ни «нет».

«Подольститься надо, вот оно что!» – наконец родилось у Стрейнджа. Баба на лесть без отказа клюет, хотя и знает, что это сплошное притворство. Лесть – как зубами съесть.

– А пальтишко ничего отхватила! Смотрится, – сказал он. – Слышь, я чуть не свихнулся, пока искал тебя. Целую неделю искал. Ну, зайдем?

Вместо ответа она спросила:

– А что ты делал другую неделю?

Стрейндж отупело смотрел на нее.

– Какую другую неделю?

– Первую, вот какую.

Стрейндж понял, что ему дана отсрочка. Он показал загипсованную ладонь.

– Да мне операцию делали. На другой же день после… после того, как мы виделись, меня с утра – на стол, и давай в руке ковыряться. Всю неделю потом провалялся. Никуда из госпиталя не выпускали. Но я сказал Лэндерсу, и он искал тебя.

– Не видела я никакого Лэндерса.

Стрейндж так и не добился вразумительного ответа на свои вопросы, но как-то получилось само собой, что Фрэнсис уже взяла его под руку и они пошли вместе. Пошли к «Клэриджу», туда, куда он звал ее.

– Ты у меня самая замечательная девчуга, – хрипло шептал Стрейндж. – Самая замечательная в городе.

– Ты соскучился по мне? – спросила Фрэнсис.

Он помолчал, она тоже. Пауза затягивалась.

– Да, – выдавил наконец Стрейндж тихо. Как будто клещами вырвали у него это слово.

– Ну хорошо! – сказал она коротко.

Она заметно ускорила шаг, словно решила идти напролом и до конца. На лице ее показалась та же печальная и алчная усмешка. Все растекалось перед глазами Стрейнджа в каком-то розоватом тумане, точно разом угрожающе подскочило давление, и уже чудилось, что они не идут, а плывут по воздуху, как во сне, медленно поспешая к цели.

– Я так и знала, – говорила она, вцепившись ему в локоть. – Я знала, что ты соскучишься.

Фрэнсис уснула, а он лежал на спине и старался разобраться в своих мыслях.

Перво-наперво, до чего же приятно, когда с такой нежностью произносят твое имя. На одно это надо делать скидку.

Во-вторых, это была не любовь. Не та любовь, о которой он слышал и читал в книжках. И Фрэнсис Хайсмит тоже наверняка не считала это за любовь. Правда, с другой стороны, им здорово хорошо вместе, очень даже хорошо. Это, брат, не фунт изюму. Жалко, что это ненадолго. Совсем ненадолго, если верить просвещенному мнению докторов. Скоро ему предстоит вернуться на фронт.

И тут же, лежа в постели под белыми и мягкими простынями с теплой Фрэнсис Хайсмит, прикорнувшей у него под боком, в первый раз за очень долгое время он подумал о роте, которая все еще там, на передовой, о бойцах, ополоумевших от пота и крови, уткнувшихся, точно с голоду, мордой в землю. Пока не побываешь там, с ними, ни за что не научишься дорожить свежей простыней, чистой водой из-под крана и запахом спящей рядом с тобой женщины – пускай чужой.

Стрейндж чувствовал, что не заслужил всего этого, и казнился виной – не из-за баб, нет, а из-за войны. А может, из-за того и другого вместе.

Окончательно запутавшись, он повернулся на бок и закрыл глаза.

Стрейндж велел коридорному разбудить его, и, едва рассвело, он выскочил из постели, растормошил Фрэнсис, чтобы попрощаться, и понесся в госпиталь. Надо было поспеть к подъему. Этому правилу он не изменил ни разу.

Во время обхода Каррен сказал, что через денек-другой ему снимут гипс и посмотрят, вполне ли удалась операция.

Книга четвертая. Военный городок

Глава двадцать вторая

Март Уинч пробыл в Кэмп О'Брайере уже три недели, когда он узнал о том, что Марион Лэндерс то и дело ввязывается в драки и сейчас влип в историю. Шла первая неделя декабря, в Люксоре наконец настала зима, повеяло холодом, выпал первый легкий снежок.

Джек Александер позвонил Уинчу из госпиталя и сообщил, что Лэндерс затеял драку в рекреационном зале госпитального городка с раненым первым лейтенантом, избил его до бесчувствия, затем вступил в пререкания с главным администратором майором Хоганом, нанес ему словесное оскорбление, угрожал и в довершение всего пять дней находился в самовольной отлучке.

Лэндерс сейчас под палатным арестом, сказал Александер. Майор Хоган заготовил обвинение по всем четырем пунктам. Лейтенант не захотел выдвинуть обвинение. Но и Хогановых достаточно: Лэндерс угодит под военный суд и получит три месяца тюрьмы, а то и все шесть. Хорошо, что еще из самоволки пришел сам. Попади он в руки военной полиции – тогда трибунал.

– Я-то что могу сделать, черт побери? – вырвалось у Уинча. Он машинально перевел взгляд – за окном его кабинета творилось бог знает что.

– А я почем знаю? Ничего ты не можешь. Ничего. – Густой голос Александера звучал отрывисто и жестко и сверлил Уинча так же, как его водянистые голубые глаза. Уинчу вдруг представилась фантастическая картина: безгубым черепашьим ртом тот с хрустом отхватывает от телефонной трубки кусок за куском и не спеша, задумчиво жует. – Он ведь из твоих. Вот и решил сообщить.

– Подожди, не клади трубку! – заторопился Уинч. – Надо что-то придумать. Что полковник говорит?

– Полковник Стивенс ничего не говорит, – медленно и выбирая слова ответил Джек Александер. Уинч заметил, что на сей раз он не сказал «мой полковник Стивенс». – Не уверен, что он знает.

– Должен знать, раз Хоган выдвинул обвинения.

– Стало быть, должен. Мне он не докладывал, – ответил голос.

– Как считаешь, стоит мне поговорить с ним?

– Понятия не имею.

– Если поговорить, хуже не будет?

– Лэндерсу хуже не будет. А вообще, не знаю.

– Можешь ты толком сказать или нет? – взорвался Уинч. Человек, которого числят среди самых важных войсковых шишек в средней части Соединенных Штатов, который добивается чего ни пожелает, это всем известно, и, куда ни повернись, обделывает делишки и лопатой деньги гребет, и Уинч стелется перед ним, уговаривает, просит не вешать трубку, – этот человек строит из себя недотрогу, хотя сам же и позвонил. – Как ты считаешь, могу я все-таки помочь парню?

– Может, можешь, а может, и нет, – скрипела старая черепаха. – Я только сообщаю тебе. Не хуже меня знаешь, какие строгости пошли. Подкручивают гаечки сверху донизу. Сам понимать должен, что к чему. Чего молчишь? – резко спросил голос.

У Уинча по спине холодок пробежал. Но сейчас ему не хотелось думать об этом. Он снова посмотрел на окно.

– Ладно, Джек, я понимаю. Думаешь, может отразиться на Лэндерсе? Что, если я заеду к тебе?

– Меня не впутывай, – сразу же отозвался голос. – Я – пас.

– Ясно. Тогда я поговорю с полковником Стивенсом. Играть так играть. Он почти каждый вечер к нам в клуб заезжает.

– Ладно, играй. Увидимся в городе. Я эти дни в «Клэридже» буду по вечерам.

– Не знаю, попаду ли я в город, – сказал Уинч и, поблагодарив за звонок, положил трубку. Несколько секунд он задумчиво смотрел на черный телефон, потом подошел к окну. Его кабинет, среди немногих, находился на верхнем этаже единственного в военном городке трехэтажного здания.

От вида, который открывался из окна, захватывало дух. Зимнее солнце разгоняло клочья утреннего тумана. Приземистые бараки и двухэтажные казармы, окруженные плацами и учебными полями, рядами тянулись насколько хватал глаз по всем направлениям. Между ними пролегали посыпанные щебнем и гравием дороги, зимнее солнце тускло высвечивало лужи в выбоинах и низинах. Пересекая дороги, шли ленты асфальта, испещренные полосами от колес и усеянные комками грязи с башмаков марширующих колонн. Сверху, смешиваясь с туманом, нависали клубы угольного дыма. Мили за две отсюда, уже неразличимая из окна, простиралась холмистая равнина, хотя казалось, что начинается она от самого порога, а за ней смутно темнела лента лесов на горизонте с торчащими то тут, то там верхушками деревьев. Какой-то пройдоха из его соотечественников, подбросив толику своему конгрессмену, сбагрил через него это пространство бросовой земли правительству под военный городок. Вдали, за рядами строящихся бараков под толевой крышей, тяжелые батареи проводили полигонные стрельбы, и посреди деревьев то и дело бесшумно вздымались черные фонтаны земли вперемешку с обломанными сучьями. Поближе по щебенчатым дорожкам бесконечно двигались туда – сюда взводы, роты, а то и целые батальоны. Солдаты шагали в походной форме, в касках, с автоматами на ремнях, и пар от их дыхания смешивался с выхлопами тянувшихся бесконечной вереницей транспортных средств.

В обязанности Уинча – по крайней мере, по инструкции – и входило присматривать за всей этой человеческой массой, пока он находится в распоряжении командования Второй армии.

Все вышло точно так, как говорил Дока Хоггенбек, как он прикидывал и варганил. Работенка – не бей лежачего. Главное в ней, чтоб комар носу не подточил.

Теперь он имел все, о чем мечтал в годы растраченной попусту молодости, еще в ту пору, когда зарабатывал свой первый сержантский шеврон.

От радиатора под подоконником поднималась волна теплого воздуха. Она смешивалась с теплом от других радиаторов и согревала кабинет, чтобы он, Уинч, не чувствовал холода, от которого пробирало до костей солдатню на улице. Согревала так, что он мог аккуратно развесить на спинке кресла франтоватый зимний китель с новенькими знаками различия уорент-офицера на погонах и двумя рядами поблескивающих многоцветных колодок.

Уинч задумавшись стоял у окна. Устроился как нельзя лучше, все у него есть – но почему он не радуется?

В Кэмп О'Брайер проходили подготовку две дивизии. Их готовили к переброске – не в Италию, нет, гораздо севернее. Две полностью укомплектованные дивизии. Восемнадцать тысяч человек. Это не считая личного состава квартирмейстерской и артиллерийско-технической служб и подразделений связи.

Теперь Уинч мог подумать о том, на что намекнул Джек Александер по телефону. Вполне мог: это разворачивалось у него перед глазами. Осторожный, немногословный экс – чемпион упомянул про завинчивание гаек по всем соединениям.

Тот же холодок пробежал по спине Уинча. Наконец-то Соединенные Штаты начали готовиться к вторжению в Европу. С помощью Великобритании намечено осуществить высадку во Франции. Об этом знали несколько тысяч человек из высшего командного состава армии. Со дня на день будут спущены соответствующие приказы. Мелкая сошка, такие, как он и Александер, не посвящались в стратегические планы. Но они оба знали. Почти все знали. Официальное сообщение ожидали к рождеству, но призывники, топающие по зимней слякоти городка, знали, куда их направят и что их ждет.

Слухи о предстоящем вторжении в Европу поползли еще в сентябре, до высадки союзнических войск в Салерно. Пересуды и разговоры распространялись по коридорам и палатам Общевойскового госпиталя Килрейни. Годные выписывались и возвращались в строй как раз к началу боевых действий.

Теперь это были уже не слухи. Вторжение намечалось на весну или лето. Примерно через полгода. Вот почему, как правильно заметил Джек Александер, в частях подтягивали дисциплину.

И в эту самую пору Лэндерса угораздило влипнуть в дурацкую историю.

Уинч задумчиво смотрел на марширующие колонны. От тяжелого дыхания над ними клубился пар. Солнце вдруг заволокло тучами, полил противный зимний дождь. Он, казалось, переполнил чашу их терпения. Однако худшее было впереди. Уинч думал о том, сколько же их поляжет в предстоящей большой операции. Сколько погибнет, пропадет без вести, покалечится. Тьма – тьмущая!

В сущности, Уинчу было безразлично. Его ответственность была формальной, на бумаге, и к тому же временной. Пусть умирают. Кто-то же должен умирать.

Но он не мог оставаться безразличным, коль попал в беду Марион Лэндерс. Ему не могла быть безразличной судьба этого паршивца Бобби Прелла. И как все сложится у его бывшего кухонного сержанта Джонни-Страни.

Уинча не так заботили другие выбывшие из его роты. Может, потому, что их привезли в госпиталь раньше, чем его со Стрейнджем, Лэндерсом и Преллом, и они успели приспособиться. А может, потому, что после ранения его жизнь оказалась тесно связанной с этими тремя. Они были для него важнее, чем все остальные, те, что, исходя потом, пыхтя и отдуваясь, как загнанные лошади, шагали по холоду за окном. У каждого из них свои неприятности и беды: поломанная личная жизнь, оставленные жены и дети, родители, не спящие из-за них по ночам. Но Уинчу было наплевать на них.

Прелл, Лэндерс и Стрейндж – вот единственное, что оставалось у него в жизни.

Где-то в самом дальнем уголке его сознания, куда ему не хотелось забираться, хотя он в точности знал, что уголок этот существует, затаилось суеверное убеждение, что если он убережет их, не даст им свихнуться или загнуться, если они будут живы и здоровы, то он и сам выкарабкается. Кошмары мучили его последнее время все сильнее и сильнее.

Уинч просто бесился: надо же было Лэндерсу попасть в переплет именно в такое время! К тому же он не мог решить, ввязываться ему или нет. Даже Джек Александер не хотел ввязываться. Особенно сейчас.

И дураку ясно, что в такой момент в каждом взыграет так называемая порядочность. Каждый подлец, каждый последний подонок вроде этого Хогана пыжится, строит святого и ищет жертву, чтобы набить себе цену. Даже честные люди заразились этой лихорадкой.

А может, оно к лучшему? Пусть Лэндерс отсидит три месяца, а то и полгодика, ему это на пользу.

И, тем не менее, в тот же вечер Уинч разыскал в офицерском клубе полковника Стивенса и у стойки бара завел с ним разговор.

Полковник уже знал о Лэндерсе и грозящем ему суде, но не придавал этому особого значения. Это выяснилось сразу же, как только Уинч затронул эту тему, однако затронул он ее лишь после того, как поставил Стивенсу угощение – три порции виски.

Уинч давно научился обращению с офицерами на их собственной, так сказать, территории. Сделавшись уорент-офицером, пользуясь привилегиями члена клуба и правом обращаться с привилегированными на равных, он не собирался отказываться от проверенного правила, надо только его малость подкорректировать.

Весь секрет – в почтительности, независимо от того, что ты на самом деле думаешь. Главное, что ожидает от тебя любой старик из Уэст-Пойнта, – это сыновью почтительность. Чем выше звание – тем больше отеческого желания поучать. Все остальное – техника: почаще вворачивать «сэр» и не драть нос от того, что попал в офицерский круг. На таких смотрят косо.

Почтительность – но безо всякого подобострастия. Почтительность, приправленная шармом, – вот в чем соль. Чего-чего, а шарма Уинчу не занимать: он не толкался за дверью, когда его раздавали. Готовясь к атаке на полковника Стивенса, он собрал все свое искусство нравиться. Так он теперь всегда действовал, с тех пор, как поднялся в разреженную атмосферу, где обитают привилегированные.

– Он, как я понимаю, вместе с вами воевал? Кажется, на Гуадалканале? – спросил его Стивенс.

Полковник стоял, опершись на стойку, и вообще держался по-свойски. Он любил наезжать сюда из Люксора: в командовании Второй армии у него были старые добрые знакомые по Уэст-Пойнту.

В крайних обстоятельствах Уинч был не прочь и соврать. В известном смысле вся его биография складывалась из вранья.

– Точно так, сэр, на Гуадалканале. Но ранило его на Нью-Джорджии.

Стивенс кивнул. Это уже кое-что.

– Многих, конечно, наших ребят зацепило, – добавил он, вздохнув. – Одних на островах, других – на континентальных театрах.

– Совершенно верно, сэр. И большинство не сразу приходит в себя.

– Да, но он уж слишком… Так в чем ваша идея, Март? – спросил Стивенс, беря бокал и улыбаясь. – Вы не возражаете, что я называю вас по имени? Я много слышал о вас.

– Это большая честь для меня, сэр, – не замедлил отозваться Уинч, выдавая самую широкую, самую обаятельную улыбку, какую был способен изобразить, не причиняя вреда своим челюстям. – Я о вас тоже много хорошего слышал, сэр, иначе не решился бы обратиться к вам. Идея в том, что мне не хочется терять опыт этого парня и его смекалку. Это – если коротко.

– Да-да, конечно, – произнес Стивенс. – То, что вы говорите, очень важно. Я тоже не хочу губить хорошего солдата. – Он покачал головой. – Но я считаю, что мне не стоит вмешиваться. Не думаю, что это мое дело.