Текст книги "Только позови"

Автор книги: Джеймс Джонс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 31 страниц)

Книга вторая. Госпиталь

Глава восьмая

Госпиталь располагался на восточной окраине. Западной окраины в Люксоре не было. Город начали застраивать в 1820 году на крутом обрывистом берегу Миссисипи, имеющей в этом месте ширину в добрую милю, и современный деловой и торговый центр Люксора притиснулся к самой реке. Миссисипи мешала городу расти на запад. Когда подъезжаешь к нему на поезде по равнинам Арканзаса, то кварталы нижнего города сливаются в одну высокую каменную волну, вздымающуюся к небу. На длинном мосту, перекинутом через реку, состав замедляет ход, перестук колес делается реже, и в изломанной линии высоченных зданий глаз угадывает соблазны большого города. Там – женщины. Там – гостиницы, рестораны, бары. Их чувствовали даже тяжелые. Но еще острее те, кому предстояло пройти здесь курс лечения.

Переезд занял почти пять дней вместо трех. От самого Рино народ начал томиться от усталости и ожидания. Поезд останавливался только там, где сгружали раненых. В Канзас-Сити эшелон разбили на два. Один следовал на восток, в Сент-Луис, и к северу, в Чикаго. Другой шел к югу через Форт-Скотт в Спрингфилд, оттуда в Люксор и дальше, в Атланту.

Каждую неделю тем же примерно маршрутом один за другим шли эшелоны. Страшно подумать, какая же требовалась работа, чтобы обеспечить движение таких поездов по всей стране.

Бобби Прелл держался только благодаря силе воли. Стиснув зубы, не издавая ни звука или плотно зажмурив глаза, когда знал, что рядом никого нет. И еще благодаря бесстыдному самообману. Он говорил себе, что скоро, очень скоро они прибудут на место, и он вздохнет спокойнее, и прекратится эта проклятая боль в перебитых ногах. Говорил – и не верил ни единому своему слову. В эти дни до него внезапно дошло, что даже если он и спасет себе ноги, то боль все равно не прекратится. Она будет с ним, как верный спутник, всю оставшуюся жизнь. Об этом не хотелось думать, потому что это означало, что хочешь не хочешь, а жизнь прошла, во всяком случае, та деятельная, здоровая жизнь, которую он знал прежде. Жизнь просто остановилась, как старые дедовы часы, когда он сбегал с той высоты у Мунды по скользкой грязи. И когда Прелл понял это, ему расхотелось и думать и оставалось только бессловесно мучиться. Он полагался на молчание, как на талисман. Помогали и лекарства, которыми пичкали его доктора. Но каждый раз, когда он засыпал, его теперь посещало новое кошмарное видение. Он видел бойцов отделения – он командовал по очереди тремя, – и они со скорбными усмешками указывали ему на ошибки в его приказах. Иногда снились убитые или раненые, иногда целые и невредимые. Ему не удавалось переубедить их, и он просыпался объятый безотчетным страхом. Потом он лежал, вслушиваясь в мерный стук колес и каждой косточкой чувствуя вагонную тряску.

Когда пришел санитар и сказал, что они подъезжают к Люксору, что осталось совсем недолго, Прелл не знал, радоваться ему или горевать.

Лэндерс, ехавший на восемь вагонов ближе к голове состава, почувствовал, как, миновав мост, поезд сбавляет ход. Он успел заметить внизу знаменитую люксорскую набережную с огромным бетонным скосом, уходящим вдаль. Потом поезд нырнул куда-то вниз и вбок, на захламленные подъездные пути к главному вокзалу. Вдоль всего перрона стояли санитары с носилками, чины из госпиталя, шоферы, а также женщины из Красного Креста в серых форменных платьях. Для ходячих на этот раз были приготовлены военные грузовики. Лэндерс попал в списки ходячих. Полторы дюжины грузовиков и машин «скорой помощи» вытянулись в одну колонну, оставив позади мрачные станционные постройки.

Лэндерс стоял, держась за бортовые скобы, зажав под мышками костыли, и смотрел, как проплывает мимо залитый летним солнечным светом богатый чистый американский город, и не знал, то ли он счастлив, то ли зол, то ли ему просто завидно. С тротуаров им махали благополучные, по-летнему одетые мужчины и женщины. Какая-то шикарная длинноволосая блондинка остановилась с двумя подружками и, сцепив руки над головой, так повела бедрами, что набившиеся в грузовик мужики в дрянных темно – вишневых халатах загикали и засвистели от удовольствия. Лэндерсу хотелось удушить ее на месте.

Колонна выехала из делового центра, пошли широкие, просторные улицы, обсаженные высокими раскидистыми деревьями. Отступя от проезжей части, за густыми вязами, дубами и кленами прятались дома. Они проехали мимо каких-то лавчонок, около них в пыли на перевернутых ящиках из-под кока – колы примостились в тенечке старики. Проехали большой городской парк с площадками для гольфа: по дорожкам двигались мужчины без пиджаков, за ними негры с набором клюшек. Потом показались кирпичные здания госпиталя, и Лэндерс стал разглядывать, каков же он, его новый дом на ближайшие несколько месяцев.

Он отпугивал своей унылой новизной. Два самых старых здания – административное и общественное – поставили от силы два года назад. Вокруг них, бесконечно повторяясь, располагались однотипные корпуса отделений, и чем дальше они отстояли, тем выглядели новее и уродливее. Каждое отделение размещалось в двухэтажном кирпичном здании. Они соединялись между собой и с центральными зданиями крытыми переходами. От такого размаха становилось не по себе.

На дальнем краю виднелись еще два строящихся корпуса. Выровненные, присыпанные слоем перемешанной с мусором земли, площадки были утыканы кое – где чахлыми деревцами, а жалкие островки жиденькой травы должны были изображать лужайки.

Колонна машин с командирским «виллисом» в голове неотвратимо свернула с дороги и въехала между двумя кирпичными столбами ворот с надписью «Общевойсковой госпиталь Килрейни» на территорию медгородка.

Лэндерс понятия не имел, чего он ожидал, но ему сделалось противно. Какой-то ловкий, с деньгами соотечественник с помощью какого-нибудь приятеля-сенатора продал участок бросовой, никому не нужной земли на окраине и заработал кругленькую сумму. Какой-то подрядчик, приятель какого-нибудь конгрессмена, может быть тот же самый денежный гражданин, добился правительственного заказа и построил госпиталь, сорвав при этом порядочный куш. Теперь в этом госпитале будет лежать он, Лэндерс. Его снова обманули.

Лэндерсу было не намного легче, чем Преллу. Его не мучила дикая физическая боль, как того, но он впал в глубокую депрессию. Чувство, что он никому не нужен и чужой, охватившее его после ранения, не ослабло после высадки на американскую землю. Скорее оно даже усилилось. К нему добавлялось раздражение от того, что их обрабатывают и отправляют как очередную партию груза. В поезде от постоянной тряски его лодыжка распухла под гипсом. Из-за костылей ему запретили выходить из вагона, и он целыми днями сидел на полке или лежал, глядел в окно и предавался невеселым размышлениям. Солт-Лейк-Сити, Денвер, Омаха. Он думал о том, как много красивых и не очень красивых мест в его большой стране, великих Соединенных Штатах Америки. А он не принадлежал ей, он был чужой здесь. Через Сьерра-Неваду, по пустынным просторам Большого Бассейна, через Скалистые горы, мимо их изумрудных долин, по сухим опаленным равнинам Канзаса. Он думал о том, что ни в одном из этих мест нет ни единой живой души, которую интересовало бы, есть он на белом свете или нет, включая его семью в Индиане.

Одновременно Лэндерс знал, что, если бы нашелся такой человек, которому было бы не все равно или притворялся бы, что не все равно, он дал бы ему в морду. Изо всей силы и с превеликой радостью, хотя и понимал, что это бред и чушь собачья.

В таком состоянии Джонни Стрейндж и нашел Лэндерса утром на второй день пути, когда поезд вошел в пустыню Большого Соленого озера.

Лэндерс сразу увидел, что Стрейндж в норме. Ноги у него были целы, рука почти не болела. Он не привязан к одному месту, может свободно ходить из вагона в вагон. Стрейндж рассказал, что он отыскал Прелла – он в хвостовом вагоне – и ему худо. От тряски такая боль в ногах, что он бредит, не хочет никого видеть и ни с кем разговаривать, включая и их с Лэндерсом. Кроме того, он определенно заявляет, поскольку исходил все вагоны, что Марта Уинча в эшелоне нет.

Лэндерсу было от души жаль Прелла, но он не мог переживать за него из-за собственного паршивого настроения. Гораздо больше расстроило то, что с ними не едет Уинч. Он так рассчитывал поговорить с ним о себе. Несколько раз, когда он оставался с ним с глазу на глаз, разговора не получалось. Он просто не знал, как начать и как объяснить все Уинчу. Другое дело, если бы его искалечило, он потерял бы ногу или ему угрожало, как Преллу, потерять ногу. Теперь Лэндерсу казалось, что вместо Уинча ему поможет Стрейндж.

Ему до смерти нужно было поговорить с кем-нибудь, и Стрейндж, судя по всему, был из тех, кому можно излить душу. В конце концов, у него нет выбора – либо Стрейндж, либо никто. Хотя Лэндерсу исполнилось двадцать один, он все еще верил, что разговорами можно чему-то помочь.

Когда, пробравшись сквозь тряские вагоны, Стрейндж вторично пришел проведать его, Лэндерс решился.

– Понимаешь, что-то со мной творится непонятное, – неуверенно начал он после того, как они поговорили о Прелле и невзгодах пути. – Может, ты что посоветуешь. Это началось, когда меня ранило. Жуткая депрессия, никогда такого не было.

Свесив руки между колен, Стрейндж покачивался на полке и молча смотрел на него.

– Глупо говорить об этом, я знаю. Но мне, понимаешь, противно стало. Противно и наплевать. На все наплевать. Ни в чем смысла не вижу. Ничего не хочется.

– Тебе в Леттермане что-нибудь насчет ноги сказали?

– Да нет. Не в этом дело.

– Брось ты голову забивать. Ранение у тебя нормальное, ничего серьезного. Передохнешь малость, может быть, вообще вчистую уволят. Жалованье за полгода получишь, а с денежками в этом городе знаешь как здорово.

– Да-да, это верно, – поддакнул Лэндерс, досадуя.

– Так что пользуйся, пока можно, – сочувственно заключил Стрейндж.

Давать задний ход было поздно, и Лэндерс испытующе всматривался в Стрейнджа, стараясь угадать, насколько ему можно довериться. И Уинч, и Стрейндж были кадровыми, служили еще до войны, а он пришел в армию уже позже, с пополнением, и не был особенно близок с ними. С Уинчем он общался много, потому что был у него под началом. Но тот имел привычку вставать в позу и, не щадя никого, делать назло. Стрейнджа он знал меньше – не приходилось часто сталкиваться. Но невеселая, пожалуй, даже горестная усмешка бывшего начальника кухни-столовой внушала надежду, что он способен понимать такие вещи и не высмеет, как Уинч. Правда, Лэндерсу казалось, что Стрейндж избегает его. Особенно после ранения казалось, когда их вместе эвакуировали. Лэндерс колебался.

– По-моему, война – это чистая бессмыслица и безумие. Она никому не нужна. Ты не… у тебя никогда не было такого чувства, что с нами сыграли злую шутку?

– Как тебе сказать… Наверно, было, – осторожно ответил Стрейндж. – Только я знаю, что все равно ничего не изменится.

– Понимаешь, пройдет лет десять, и вот эти самые люди, которые так упорно дерутся друг с другом… между ними настанет мир и согласие. Они будут заключать торговые сделки, подписывать договора и наживаться. Все будут наживаться. Как будто ничего не случилось. А ребята, которые погибли, молодые ребята, как ты и я, – их же не вернешь!

– Чего и говорить, жалко, конечно, ребят. Но думай не думай – легче не будет.

– Не могу я не думать.

– А я не могу забыть, что это они первыми напали на нас.

– Верно, об этом я тоже помню, – сказал Лэндерс, но в голосе его слышалось отчаяние.

Стрейндж сидел на другом конце полки, покачиваясь в такт вагонной качке, и задумчиво кивал Лэндерсу.

Стрейндж и сам заметил, что с Лэндерсом что-то неладно. Он заметил это, когда в первый раз пошел по вагонам, разыскивая Уинча и Прелла, и неожиданно наткнулся на Лэндерса. Он не очень уважал призывников военного времени и добровольцев. Они из кожи лезут, чтобы быть своими в доску, всякую естественность теряют. С Лэндерсом он вообще никак не мог найти общий язык. Ему не давало покоя, что тот – образованный. Ему не нравилось, что Лэндерса перевели из роты и он был на побегушках у командира батальона. Но теперь Стрейндж понял, в каком расстройстве Лэндерс, а его самого вдобавок отшил Прелл, в нем взыграли искавшие выхода материнские чувства, которые он всегда испытывал по отношению к ребятам из роты. Поэтому он и пришел опять проведать Лэндерса. И еще потому, что и сам был одинок.

Стрейндж думал, что увидит в подавленном состоянии Прелла, а увидел Лэндерса. Он пожалел, что нет Уинча с его мудрой башкой. Тот сообразил бы, что сказать. Если бы захотел.

– Не пойму все-таки, что тебя гложет? – спросил Стрейндж.

– Знаешь, это потому, что у меня, наверно, голова устроена иначе, чем у других. И еще плохое предчувствие. В последнее время не могу отвязаться от мысли, что меня убьют. Не очень-то приятно.

– Так, говорят, почти со всеми бывает, кого в первый раз серьезно ранят.

– Да, я слышал.

– Не сейчас же тебя убивают. Я хочу сказать, если и убьют, то не сегодня и не завтра. В госпитале еще несколько месяцев проваляешься.

– Да это я все знаю. Ладно, давай о чем-нибудь другом.

– Нечего горевать раньше времени.

Лэндерс со своего места долго и пристально смотрел на Стрейнджа, потом, глубоко вздохнув, сказал:

– Я тебе по правде скажу. Наплевать мне на эту войну. Это меня и гложет. Положил я на нее. Посмотри на этих богатых долболобов в тылу. Ты думаешь, им до чего-нибудь есть дело? Я, наверно, пацифистом делаюсь.

Лэндерс думал, что Стрейндж будет потрясен или самое малое – возмущен. Однако его признание нимало не встревожило Стрейнджа.

– Конечно, многовато таких, которые служат родине не в стрелковой роте на передовой.

Лэндерс опустил голову и ничего не ответил, а Стрейндж смотрел на него и думал. Думал о том, что у него, Джонни Стрейнджа, дела куда как лучше, чем у всех остальных. Все цело, и с головой в полном порядке. Вот он уже и планы строит и скоро уволится. Он был вполне доволен, если можно назвать довольным человека, который то и дело, каждые полчаса, ловил себя на том, что вспоминает оставленную роту. Который не переставал тревожиться за ребят и думать, как они там, и ждать оттуда весточек. Стрейндж был вполне доволен, потому что позвонил жене из Сан-Франциско, хотя для этого ему пришлось два часа проторчать в очереди у телефонной кабины в Леттермане. Его соединили с Ковингтоном, который стоит напротив Цинциннати, на том берегу Огайо, и она оказалась дома. Через недельку или чуть больше она приедет к нему в Люксор. Джонни так везло, что он чувствовал себя виноватым перед Лэндерсом. Он встал.

– Ладно, дай мне покумекать. Может, чего придумаю. Должны что-нибудь придумать. Стряхнем с тебя хандру. Мой дед, бывало, говорил: «летняя хандра». Ну, бывай, я загляну.

Стрейндж ощерился усмешкой и ушел. Лэндерс молча глядел ему вслед и думал, что ни черта он не заглянет. Смоется, как последний жулик. Разве что ему придется идти мимо, когда потащится в хвост поезда разузнавать насчет Прелла.

Но Стрейндж заглянул, причем в тот же день. И опять пришел, когда было совсем поздно. Потом он зачастил, стал наведываться в любое время суток. Никто не протестовал, потому что дни и ночи в поезде перемешались. То один, то другой обязательно звал санитара, и свет в вагоне не гасили. По молчаливому согласию никто не жаловался и не требовал погасить свет. Люди спали и днем, и ночью – кто когда заснет.

Стрейндж предпочитал приходить поздно вечером. Можно было подумать, что ему тоже не спалось. Однако он действительно был озабочен и изо всех сил старался хоть чем-то помочь Лэндерсу.

– Убьют, не убьют – чего загадывать, – говорил Стрейндж. – Могут, конечно, и убить, если не переведешься из пехоты. Сам я, наверно, не стал бы этого делать, не знаю. Но у меня особая статья: плита да столовка. Я и в бою-то настоящем не был, не то что ты.

– Я тоже не был, – угрюмо отозвался Лэндерс.

– Как-никак ты хоть в перестрелках участвовал, несколько япошек укокошил.

– Одного – да и то на большом расстоянии. Может, и не я вовсе. Хотя я знаю, что попал в него. Писарь он и есть писарь.

– А я что говорю? Писарь в действующей стрелковой роте. Вот оттуда тебе и надо мотать.

– Куда, в хозчасть?

– Зачем в хозчасть? Куда-нибудь еще.

– Я и понятия не имею, как это делается.

– Дурацкое ранение виновато. Если б не ранение, ты был бы в норме.

– Наверно. Но если б не ранение, я был бы там, в роте.

Стрейнджу удалось раздобыть где-то бутылку, и он угощал Лэндерса.

– Ладно, кончай хандрить. Еще неизвестно, что там с нами в Люксоре будет. Может, тебя признают негодным к строевой.

– Вряд ли. Судя по тому, что говорил хирург – ну, который меня оперировал, – вряд ли.

– Как знать.

В другой раз Стрейндж осведомился, есть ли у Лэндерса родные.

– Родные? Два ха-ха! – С каждым разом Стрейнджевы идеи становились смехотворнее и смехотворнее. – Я бы такое мог рассказать о моих родных! Предположим, меня убьют, знаешь, что будет? Матушка тут же выставит в окне золотую звезду: смотрите, мол, пал на поле брани. А какой повод уронить слезу за субботним бриджем! Сестричка, конечно, толкнет речугу, она у меня в колледже, социологией занимается – всеобщее внимание, успех. А папаша – к своим дружкам в Американский легион, он три раза на неделе туда таскается, и будет хвастаться, как его сын пролил кровь за родину и погиб как герой.

Стрейндж слушал его безо всякого выражения, потом провел языком по деснам и заметил:

– Хороша семейка, ничего не скажешь.

– И все притворяются, притворяются и лгут, – продолжал Лэндерс. – Когда началась война, я бросил колледж и записался в пехоту. Папаша, естественно, поднял крик. Он хотел, чтобы я окончил колледж. Обещал помочь с офицерским званием и найти мне теплое местечко в Вашингтоне. Я отказался наотрез. Так он даже не пришел попрощаться, когда я уезжал.

– Выходит, папаша был прав?

– Наверно, прав. По-своему. Старый циник, сукин сын.

– Что он у тебя делает?

– Адвокат он.

– А он не поможет с офицерским званием?

– Просить? Его? Я скорее удавлюсь. Да и он теперь не захочет.

– Должны же быть какие-то способы. Парень ты ученый. Вот и соображай, что к чему.

– Не знаю я, как это делается, не знаю. И вообще неудобно…

– Скажешь тоже! Неудобно знаешь что… – Стрейндж встал, вагон качало. – Еще покумекаю и зайду попозже.

Когда Стрейндж ушел, Лэндерсу стало смешно. По тому, как его приятель многозначительно качал головой и решительно стискивал зубы, он видел, что тот воспринял его, Лэндерса, заботы как свое кровное дело. В другой раз, когда Стрейндж, мелко перебирая полусогнутыми ногами, добрался до него по качающемуся проходу между полками, Лэндерс начал откровенно смеяться. Ошарашенный Стрейндж удивленно уставился на него, потом тоже растянул рот и загоготал. Он притащил с собой еще бутылку, почти полную. Они быстро осушили ее, малость захмелели и, покатываясь со смеху, старались перещеголять друг друга, придумывая самые немыслимые, самые фантастические способы спасти Лэндерса, спасти ему жизнь.

Когда Стрейндж пошел к себе, Лэндерс провожал его повлажневшими глазами.

Стрейндж мог быть доволен собой. Однако если он думал, что его нехитрая терапия излечила Лэндерсову хандру, он заблуждался. Он приходил еще и еще, и они опять пили и опять веселились, но каждый раз, когда он уходил к себе, Лэндерс снова подолгу всматривался через окно в ночную темень. Над пшеничными полями Канзаса висела полная луна. Такая же печальная, как и он. Чем дальше, тем сильнее цеплялся Лэндерс за Стрейнджа. Когда колонна машин въехала на территорию Общевойскового госпиталя Килрейни, остановилась на плацу и начали выгружать раненых, Лэндерс, охваченный каким-то ребячьим страхом, думал только об одном – как бы не упустить Стрейнджа. Когда люди добровольно избирают себе исповедника, чтобы излить душу, они часто делаются рабами своего врачевателя. То же самое случилось и с Лэндерсом.

Прибывшие раненые смешались с толпой встречающих, и найти нужного человека в общей толчее было трудно. Лэндерсу помогли спуститься, он стал на землю, опираясь на костыли, и принялся лихорадочно искать глазами Стрейнджа. Откуда-то из толпы зевак раздался возглас: «Да это же Лэндерс!» Он оглянулся и увидел ребят из своей роты. Он смотрел на знакомые вроде бы лица и не узнавал их. Они казались другими людьми. Что-то изменилось в их облике, он не знал, что именно. Они были какие-то другие, не те старые товарищи по родной роте. Он едва успел помахать им рукой – с группой ходячих его повели крытой галереей к дальнему корпусу.

Когда через несколько дней ему разрешили одному выйти из отделения на прогулку, он узнал, что Стрейндж отбыл на короткую побывку в Цинциннати.