Текст книги "Только позови"

Автор книги: Джеймс Джонс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 31 страниц)

Глава двадцать третья

Распоряжение явиться к полковнику Стивенсу последовало Лэндерсу через неделю после ареста.

Ему не было известно, что Уинч принимает живое участие в его делах. Но если бы он и знал, это не обрадовало бы его. Последнее время он заметно охладел к Уинчу. Он не хотел от него никакой помощи. Лэндерс понятия не имел, что еще утром Уинч позвонил насчет него Стрейнджу в отделение и тот должен был передать ему последние новости. Ничего этого Лэндерс не знал и направлялся во вражье логово с бесшабашностью человека, которому нечего терять. Он не знал также, что все обернется иначе, чем он предполагал.

Стрейндж локти себе кусал из-за того, что не успел вовремя предупредить Лэндерса. Но потом немного успокоился, поняв, что вряд ли сумел бы на что-нибудь повлиять.

Палатный арест – совсем не страшная штука. Лэндерс это сам признавал. Никаких тебе наручников, ни кандалов – ничего. Дверь не запирали, часового не ставили. Что-то вроде школьной контрольной на доверие. Но попробуй уйти куда-нибудь или просто переступить порог, и ты сразу попадешь в категорию бежавших из-под ареста. На практике таких строгостей не придерживались, и Лэндерс не раз и не два выходил в коридор поболтать с народом. На процедуру он тоже ходил самостоятельно, без конвойного. И никто не проверял, вовремя ты вернулся или зашел проведать приятеля. Правда, ел он один, в палате, а не в столовке, но и это ограничение Лэндерс расценивал как огромное преимущество: не надо было торчать в очереди, как всем остальным. В палате он мог заниматься чем угодно, и к нему допускались посетители.

В то же время запрещалось разговаривать по телефону. Но Лэндерс никому не звонил, и ему не звонили, так что запрет не мешал ему, хотя и раздражал полнейшей своей бессмысленностью. Обычная армейская тупость.

Кроме того, Лэндерса возмущало, что у него отобрали форму и заперли в особый шкаф, где хранилась форма лежачих. Даже если он надумает смыться куда-нибудь без разрешения, в пижаме и тапках разве куда покажешься?

Больше всего Лэндерс тосковал по вылазкам в город. Последнее время он почти каждую ночь проводил с женщиной и потому чувствовал себя сейчас несчастным и заброшенным. Он настолько привык к увольнительным, которые в порядке исключения предоставлялись выздоравливающим, что невыдачу их считал нарушением прав человека. В первый раз до него со всей очевидностью дошло, что скоро он выпишется, вернется в строй, пусть как ограниченно годный, и тогда не видать ему такой роскоши.

Лэндерсу не нравилось, как в отделении отнеслись к его аресту. Никто не видел в том ни драмы, ни иронии судьбы, а лишь повод для зубоскальства. Они наводили глянец и стройными колоннами отправлялись в город, а он оставался в полупустой палате с теми, кто не мог передвигаться. Раненые поступали пачками-то с одного театра военных действий, то с другого, но с ними было скучно – ни потрепаться, ни посмеяться.

Даже перемена погоды действовала на Лэндерса сильнее, чем до ареста. С увольнительной в кармане он бродил, бывало, по городу и меланхолично наблюдал, как затяжная южная осень постепенно переходит в дождливую зиму. Падало настроение, как падали листья, и казалось, они шепчут ему по секрету, что это его последняя осень. Он теперь не сомневался, что его пошлют в действующую армию. Пошлют именно в то время, когда начнется широкое наступление в Европе, где ему и придет конец. Он принимал это как неизбежность. Лучшим лекарством от мрачных мыслей был Стрейнджев люкс и вереница женщин. Только действовало это лекарство недолго.

Теперь все это было в прошлом. По утрам все дольше не гасили свет в палатах, и все раньше зажигали его по вечерам. Лэндерс подолгу сидел на застекленном балкончике, уныло раскладывая пасьянс или пытаясь читать, и глядел, как зажигают свет на соседних балкончиках и напротив, в другом крыле корпуса.

В утренних обходах непременно участвовал его заклятый враг Хоган. Лэндерс выпрямившись сидел на стуле, как и подобает дисциплинированному служаке. Но майор Хоган безошибочно читал в его взгляде нескрываемую враждебность и отвечал тем же. Ни тот ни другой ни разу не заговорили.

Неудивительно, что Лэндерс шел сейчас к полковнику взвинченный и кипя от злости. Ради такого случая ему выдали форму и приставили конвойного.

Хотят наказать, чтобы другим неповадно было? Ему терять нечего. Пусть хоть расстреливают.

Полковник Стивенс сразу почувствовал, как задиристо настроен Лэндерс, бесцеремонность сержанта покоробила его. Уинч мог бы образумить своего подопечного. Парень нацепил к тому же все колодки, включая «Пурпурное сердце» и «Бронзовую звезду». Полковник Стивенс и без того переживал из-за своего возраста и службы в тылу. Он был раздосадован сверх всякой меры.

Стивенс намеревался объявить Лэндерсу, что по его делу выявлены смягчающие обстоятельства и учтено его безупречное поведение в прошлом. После разговора с Уинчем он хотел даже обойтись без разжалования. Вместо этого он начал коротко и сухо, гораздо строже, чем предполагал:

– Ну-с, что вы можете сказать в свое оправдание?

Как только Лэндерс вошел в приемную и увидел массивную, как каменное изваяние, фигуру главного уорент-офицера Джека Александера, храбрости в нем порядком поубавилось.

Уорент-офицер выглядел громадиной, даже сидя. Потом он поднялся. Лэндерс подумал, что такого высоченного дяди он и не встречал. От ледяного взгляда его водянистых голубоватых глаз холодело в животе. Квадратная голова сидела неподвижно, но тяжелая выступающая челюсть вот-вот, казалось, куснет Лэндерса и пойдет отхватывать кусок за куском. Необъятная застывшая физиономия была непроницаема, так же как пустые глаза и безгубый рот, до последней степени непроницаемости. Для Александера ровным счетом ничего не значило, что ты был на фронте, прошел огонь и воду. Вся жизнь этого службиста была непрекращающейся войной, а война – естественным состоянием человеков.

Лэндерсу показалось, что всем своим ничего не выражающим видом Александер как бы говорит: держись, сопляк ты недоношенный, птенец желторотый, хоть держись бойцом, как бы оно ни повернулось. Но говорил только вид, сам же Александер едва ли пять слов процедил.

Лэндерс знал его в лицо, не раз видел на территории госпиталя и на наградной церемонии, но никогда не представлял его таким здоровенным и неприступным.

В последний момент, перед тем как открыть дверь в кабинет полковника, Лэндерс усилием воли собрал остатки мужества, стараясь не упустить то, что внушил ему своим обликом грандиозный, раздвигающий стены экс – чемпион в тяжелом весе.

Он-то и повлиял на его первый же ответ полковнику, а может, и на все остальные.

– Ничего, сэр, – отчеканил он, вытянувшись в положении «смирно». – Мне нечего сказать.

– Вольно! – сказал Стивенс. – Вам должно быть известно, – продолжал он язвительно, но уже несколько мягче, – что майор Хоган выдвинул против вас обвинения по четырем пунктам.

– Так точно, сэр.

– Насколько я могу судить, майор Хоган имел для этого достаточные основания, не так ли?

– Совершенно верно, сэр, имел, – сказал Лэндерс твердо, порадовавшись про себя, что в кабинете нет Джека Александера. При нем было бы куда труднее.

– Вы набросились на офицера с кулаками, ударили его, завязали драку в рекреационном зале в присутствии двух десятков свидетелей. Когда майор Хоган сделал вам замечание, вы обругали и оскорбили его, к тому же угрожали силой. Затем вы сбежали и пять суток пробыли в самовольной отлучке.

– Все правильно, сэр.

– И вам нечего сказать?

– Нечего, сэр.

– Ни единого слова в свою защиту?

– Да, сэр, ни единого, – упрямо повторил Лэндерс. Самый подходящий момент выразить сожаление. Он не воспользовался им. Ему не хотелось приносить извинения. Он кипел от злости на вопиющую несправедливость. Его сейчас не остановил бы и Джек Александер, будь он тут.

– Я могу умыть руки и предоставить событиям развиваться естественным путем, – нажимал полковник. – Тогда вы предстанете перед военным судом, и вас наверняка приговорят к тюремному заключению сроком от трех до шести месяцев. С лишением звания и денежного довольствия всех видов.

– Я знаю, сэр, – сказал Лэндерс не моргнув глазом, хотя никак не предполагал, что может дойти до такого.

– М-м, как я понимаю, майор Хоган не исключает возможности взять назад свои обвинения, – пустил Стивенс пробный шар и умолк.

Лэндерс как воды в рот набрал.

– Полагаю, мне удалось бы убедить его это сделать.

– Вы позволите мне говорить откровенно, сэр? – спросил Лэндерс. – Если по совести, мне наплевать, как он поступит. – Ну вот, высказался. Александер вряд ли одобрил бы его, и Уинч тоже. Скорее всего, нет.

Стивенс откинулся в кресле, рассеянно переложил бумаги, заметив при этом, как слегка подрагивают от вспышки гнева пальцы. Видит бог, он проявил максимум терпения в отношении этого желторотого юнца.

– Скажите, Лэндерс, вы не сидели в военной тюрьме? – Полковник взял себя в руки и говорил спокойнее.

– Нет, сэр, не приходилось.

– Там не церемонятся, смею вас уверить.

– Могу я говорить откровенно, сэр?

– Говорите, – кивнул Стивенс.

– Лейтенант, о котором идет речь, посягнул на честь нашей роты и моих товарищей по оружию. Он не имел права говорить, вот нас бы в Европу, тогда мы узнали бы, что такое настоящий бой. И в рекреационном зале ему тоже нечего делать. Он предназначен для рядового и сержантского состава. Ему, видите ли, захотелось поиграть в пинг-понг.

Теперь о майоре Хогане. Он обвинил меня в симулянтстве, когда остановил около зала. Он сказал, что если я могу играть в пинг-понг и пускаю в ход кулаки, то мне надо быть на фронте, а не симулировать и не отсиживаться в госпитале. Поэтому я и обругал его и тоже обозвал. Что до угрозы силой – да, я сказал, что у меня руки чешутся стукнуть его как следует. Но я этого не сделал. Я мог…

– Почему вы допустили самовольную отлучку?

– Потому что сыт по горло, вот почему! Сыт по горло госпиталем и персоналом, войной сыт и вообще всем остальным. Майор Хоган – он просто недостоин быть офицером. Он не умеет относиться к людям по-человечески, это вам кто угодно скажет. И никакой он не врач, на гражданке к нему никто не пошел бы. Рассуждать легко… А он знает, что такое настоящая опасность? Он под огнем был? Видел, как рядом с тобой человека в клочья разносит?… Меня, наверно, убьют. Я и не жду ничего другого. А его не убьют, и вас не убьют, и большинство из здешних тоже. Он не имеет права быть врачом. Не имеет права находиться на такой работе. Его давно бы выгнали, если бы в армии были справедливые порядки.

Он умолк.

– Это все, что вы имеете сказать? – спросил Стивенс.

– Все, сэр, – выдохнул Лэндерс.

– Ясно. Вы свободны.

– Слушаю, сэр. Хотел бы только добавить, что я не надеюсь на объективное отношение. На справедливый приговор тоже не надеюсь. Вот почему мне наплевать, что со мной будет. Вся история подстроена с начала и до конца. – Лэндерс отдал честь и сделал поворот кругом.

Он вышел, не догадываясь, что Стивенсу хотелось топать ногами и орать, орать во все горло от ярости ему вслед, но вместо этого он сидел и внимательно разглядывал бледные ногти на руках. Лэндерс не мог догадаться, потому что в голове было одно: только не растеряться перед недовольным грозным Джеком Александером, господствовавшим в приемной.

Стрейндж ждал Лэндерса в отделении – он должен был передать предупреждение Уинча не лезть на рожон и подыграть полковнику. Когда Лэндерс слово в слово изложил Стрейнджу разговор, тот начал материться.

Несмотря на бесновавшегося Стрейнджа, Лэндерс испытывал непонятный подъем. Вышел он из приемной в таком настроении, что хуже некуда. Не раз и не два он слышал от разных людей байки о том, что творится в военных тюрьмах, и живо представил себе, каково ему там будет. Достукался… Но пока он шел к себе в сопровождении угрюмого конвойного, его постепенно охватывало беспричинное радостное возбуждение. В палате он и вовсе забыл про свои страхи. Стрейндж поносил его в хвост и в гриву, а Лэндерс сидел и блаженно улыбался.

– Какого хрена лыбишься? – разорялся Стрейндж. – Ну ладно, поживем – увидим. Посмотрим, что он придумает, – заключил он примирительным тоном.

Ждать пришлось недолго – всего два дня. Из канцелярии начальника госпиталя в отделение поступило распоряжение – один экземпляр вручили Лэндерсу, другой вывесили на доске объявлений. В нем говорилось, что в Вашингтон на утверждение направляется приказ, согласно которому сержант Лэндерс Марион Дж. лишается звания и переводится в рядовые с прекращением выплаты должностного оклада и надбавок.

– Везет же некоторым, – с радостным изумлением твердил Стрейндж. – Легко отделался, радоваться должен.

Он открыл ничего не подозревавшему Лэндерсу, что два дня ушло на звонки, хождения, разговоры, чтобы обойтись без суда. Уинч главным образом старался. Александер сначала был за суд, но потом махнул рукой.

– Иначе быть бы тебе под трибуналом, это уж точно.

По здравом размышлении полковник Стивенс тоже решил не передавать дело в военный суд. В конце концов, ничего страшного этот сопляк не сделал. Таким образом, все зависело от порядочности полковника, на чем, разумеется, не преминул сыграть Уинч. Лэндерс Стивенсу решительно не понравился, более того, полковник презирал ерничество, однако отдавал себе отчет, что парень не заслуживает такого серьезного наказания, какого добивался Хоган.

– Скажи спасибо, что у старика есть совесть, – внушал Стрейндж приятелю. – А если б ты по-нормальному себя повел, то и не разжаловали бы.

Лэндерс же испытывал даже некоторое разочарование, хотя Стрейнджу ничего не сказал. Он внутренне настроился на то, что исход дела предрешен, и свыкся с мыслью о неизбежности тюремного заключения. Поэтому лишение сержантского звания он расценил как чудовищный, намеренно разыгранный фарс. Он давно и с тайным удовольствием убедил себя, что в армии Соединенных Штатов нет и не может быть никаких моральных принципов, и вот нате – его стройная логическая постройка разваливалась только потому, что нашелся какой-то допотопный полковник, который придерживался мальчишеских понятий о чести.

Зато его перестали мучить ночные кошмары. Дурной сон с изнемогающим от жажды взводом и фляжкой, из которой он лил себе в рот драгоценную влагу, как рукой сняло сразу же после вызова к полковнику. Одно это воспринималось им как ниспосланная свыше благодать, пусть хоть всего на несколько дней.

– Я могу понять его личную неприязнь ко мне, – пожаловался он как-то Стрейнджу. – Но презирать-то за что? Ты ведь так и сказал – презирает?

– Это Уинч сказал, – возразил Стрейндж, и на его лице снова мелькнуло выражение тревоги, которое Лэндерс замечал у него с некоторых пор. – Сам он такого ни в жизнь не скажет. Стало быть, от Старика услышал.

– Понимаешь, «презирает» – это очень сильно. – Он глядел в озабоченные глаза товарища и не мог понять причину этой озабоченности. – Не понравилось, что я показал ему, как прогнило все в госпитале и вообще в армии, раз не гонят таких, как Хоган, – произнес он тоном человека, не сомневающегося в собственной правоте, и заключил совсем уж нелогично: – И под огнем ни он, ни Хоган не были и не будут.

– Это точно, не будут, – согласился Стрейндж с той же молчаливой озабоченностью во взгляде.

– А Уинч-то при чем? Кто его просил вмешиваться? – не унимался Лэндерс. – Не нужно мне его покровительства. Тоже мне благодетель нашелся!

– Благодетель не благодетель, а без него загремел бы за решетку.

– А пусть он катится! Не зайдет, не позвонит. Даже в «Пибоди» не появляется.

– Занят он по горло, – объяснил Стрейндж. – Приступил к обязанностям в Кэмп О'Брайер, вот и хочет показать себя на новом месте. Да и девчонку какую-то завел, живет с ней.

– А кто такая? Не та ли, к которой я подкатывался?

– Ей-ей не знаю. Какая мне разница. А тебе-то что, завидуешь?

– Ты что, спятил?

– Тогда не заводись.

– Ладно, бог с ним, с Уинчем.

После разжалования Лэндерс больше не считался под арестом и мог получать увольнительные в город; Вместе с тем, до тех пор пока приказ о лишении звания не утвержден в Вашингтоне, он имел право носить сержантские нашивки. Он и в мыслях никогда не имел, что ему будет жаль расставаться с ними. Особенно хорошо чувствуешь себя с нашивками в «Пибоди».

Однако, попав в гостиницу, он не испытывал того радостного волнения, о котором мечтал, сидя под арестом. Девицы в основном были те же самые, а несколько новых не сильно отличались от них. Ребята тоже были те же – Корелло, и Трайнор, и все остальные. Стрейндж не расставался с Фрэнсис Хайсмит и в гостиницу заглядывал редко, хотя аккуратно – так же, как и Лэндерс, – следил за тем, чтобы счета оплачивались неукоснительно и в срок. Без Стрейнджа заправилой в люксе стал Лэндерс, хотя сам тоже часто встречался с Мери Лу Солгрейвз. Словом, прежнего подъема и веселья не было.

Только в одном Лэндерс соврал, когда был вызван к полковнику Стивенсу, – насчет ноги. Полковник предполагал, что он повредил лодыжку, затеяв драку с лейтенантом, – он исходил из донесения Каррена, который осматривал Лэндерса после происшествия в рекреационном зале. На самом же деле Лэндерс ушиб ногу еще в драке с морячками в баре и потом еще раз во время потасовки с летчиками – транспортниками, когда он съездил одному по голове. Каррен, естественно, ничего не мог знать о тех стычках, а Лэндерс решил ничего не говорить ни ему, ни Стивенсу.

И лишь позднее, когда угроза военного суда миновала, Каррен признался своему пациенту, что прекрасно обо всем догадывался. Лэндерс был в кабинете у хирурга после очередного осмотра.

– Нет ничего проще. Раз нога распухла, значит, недавно было повреждение тканей или суставов. Труднее установить, когда именно был ушиб или ушибы и что задето.

– Почему же вы не сказали об этом полковнику Стивенсу?

– Вы, очевидно, тоже не сказали. – Каррен улыбался все той же странной, непонятной улыбочкой. – Значит, у вас были на то свои причины. Зачем усугублять ваше положение? Мне показалось, что вам нужно поле для маневра.

– Я не хотел, чтобы знали, что у меня с самого начала руки чешутся.

– Так я примерно и думал. Присядьте, пожалуйста, Марион, – Каррен показал на кресло у стола. – Мы с вами порядочно знакомы и, кажется, узнали друг друга.

Лэндерс сел натянутый, настороженный. И вдруг его как прорвало. Ни с того ни с сего он принялся в таких подробностях рассказывать о тех двух потасовках, что скоро оба смеялись. Потом, не умолкая, он поведал о других стычках за последние месяцы, совсем уж безобидных и без последствий, кроме разве что ушибленной руки и содранной кожи на кулаке.

Каррен чуть вскинул плечами и, выставив крепкие ладные руки, пошевелил пальцами.

– Не могу позволить себе ничего подобного. Сразу без работы останусь.

– Да ничего в этом хорошего нет, – неуверенно произнес Лэндерс.

Каррен придвинул кресло поближе к столу, как бы давая понять, что собирается сказать нечто конфиденциальное.

– Как правило, я с пациентами на посторонние темы не люблю разговаривать. Но вам я давно хотел сказать, Марион. У вас могут быть большие неприятности.

Лэндерс пристально посмотрел на хирурга.

– Что вы имеете в виду? Тюрьму?

Каррен кивнул.

– У меня и так неприятности, – усмехнулся Лэндерс. – Шлепнут меня – вот она, самая большая неприятность. Хуже некуда.

– Подумайте о будущем. О том, что будет после войны.

– Не хочу я о будущем.

– Подумайте, зачем вам неприятности? Зачем дисциплинарное увольнение – без звания, без пенсии? Это же, как хвост, всю жизнь за вами будет тянуться.

– Неужели вы не понимаете? Не могу я думать о том, что будет после войны. На фронте не существует такого понятия – «после войны». Только голая стена. Сплошная мгла, в которой ничего не разглядишь.

– Вы в самом деле убеждены в этом? – Каррен не сводил с него глаз.

– Убежден. Нету для меня «после войны», понимаете, нету. У вас все иначе. Вы будете работать, сделаетесь знаменитым хирургом. Будете помогать людям и между делом зарабатывать деньги. Вам проще.

Каррен поджал губы.

– М-да, пожалуй, так оно и будет. По правде говоря, мне и самому немного стыдно, без ваших попреков. И все-таки, – он снова пристально посмотрел на Лэндерса, – вы в самом деле считаете, что… как это вы выразились – «сплошная мгла, в которой ничего не разглядишь»?

– Только так. Ничего иного нет и быть не может.

Каррен помолчал, потом, уперевшись рукой в край стола, отодвинулся немного назад. Ненадолго тебя хватило, подумал Лэндерс насмешливо.

– Скоро нам с вами предстоит распроститься, – сказал хирург совсем иным тоном. – Я направляю вас в рецентр.

Реабилитационный центр, привычно расшифровал Лэндерс. У них в роте и слов таких не слышали. Реабилитационный центр располагался в двух корпусах в стороне от главного плаца. Туда направляли всех прошедших курс лечения для окончательного восстановления физических сил перед назначением в часть.

– Нога у вас в порядке. Ничего вы там, к счастью, не повредили, – продолжал Каррен. – Но настоятельно рекомендую какое-то время обойтись без драк. Пинг-понг – пожалуйста, играйте на здоровье. Но предупреждаю: чтобы никаких драк, – сказал он строго. – Ушиб или растяжение могут повлечь очень серьезные осложнения. Не говорю уж о том, как на это посмотрит полковник Стивенс.

– Терпеть не могу, когда несправедливость да еще оскорбляют, – вставил Лэндерс, но Каррен пропустил его замечание мимо ушей.

– Вы будете признаны ограниченно годным. Не вздумайте благодарить меня – это точно соответствует вашему состоянию. Ограниченно годный в строевой тоже не сахар. Наверное, двое из каждой пятерки раненых – из этой категории. Если взять, например, роты снабжения горюче – смазочным материалом, ну те, что в танковых войсках, там потери еще выше. После артобстрела большинство просто не находят. Когда прямое попадание в грузовик.

– Может, повезет, не назначат в такую.

– Может быть. – Каррен встал. – Но я из ирландцев, человек суеверный. Даже в черных гномов верю. А раз уж вы говорите, что перед вами мгла… – Он пожал плечами. – Тут я вообще умолкаю.

– Я вам больше скажу, – сказал Лэндерс с натянутой усмешкой. – Я и в человечество больше не верю. Люди мне теперь безразличны. Мы все обречены. Вымрем, как динозавры. Мы просто еще не осознали этого. Доисторические животные тоже не понимали, когда пожирали друг друга. Вот и мы – наспециализировались на самоуничтожении.

– Когда вы сделали такое заключение?

– Не знаю. Наверно, после того, как меня ранили. Я сидел на вершине холма, а внизу шел бой.

– Мрачная философия. Будем надеяться, что вы неправы.

– Будем, – согласился Лэндерс. – Но, к сожалению, я прав. Мрачная, говорите, философия? А когда понимаешь, что тебе все равно, – еще хуже. Мы наспециализировались на войне. Она нас и погубит.

– Вы полагаете, эта, идущая война? – быстрее обычного спросил Каррен.

– Не обязательно. Но это не имеет значения. Не эта – так другая, все равно погубит. Любое большое дело потеряло всякий смысл.

– Даже правое?

– Даже правое, если ради него мы убиваем.

Каррен кивнул. Переминаясь с ноги на ногу, нерешительно поднял руку.

– Марион, к январю вас выпишут. Я думаю, мы еще увидимся и поговорим. Если же не приведется… – Он медленно протянул руку.

Лэндерс потряс ее. Ладонь у врача была крепкая, прохладная, приятная на ощупь. Впрочем, у него у самого такая же.

Закрыв застекленную дверь, он обернулся и усмехнулся про себя: Каррен уже сидел за столом и что-то быстро писал, листая его историю болезни. Черт с ним, подумал он безразлично, пусть кропает для этих подонков.

С таким же безразличием он взирал теперь на всех и вся. За исключением Стрейнджа и разве что Бобби Прелла. На Уинча он плевать хотел. И на народ в «Пибоди» тоже. Все равно каждый из них сам за себя. Вот и Стрейндж с недавних пор откалывается. И Бобби Прелл тоже откалывается и от него, и от Стрейнджа. Бобби начал мало – помалу самостоятельно передвигаться, но с ними в город не ездил и в «Пибоди» не заглядывал. Однажды они ехали в такси, и Стрейндж сообщил ему о разговоре с Преллом: тот сказал, что жениться собирается.

– Жениться? – изумился Лэндерс. – На ком же?

– Да на этой, из отделения, с которой он крутил.

– И когда?

– Не знаю я. – Стрейндж глядел в сторону, на моросящий зимний дождичек. – Про это он не сказал.

– Совсем спятил, – твердо заключил Лэндерс.

– Может быть, – негромко отозвался Стрейндж.

Они и виделись теперь, пожалуй, только в такси, когда ехали в город или из города. Во всяком случае, так ему казалось.

Лэндерс не сокрушался, не переживал. Он как будто окончательно прощался со всеми. Их время быть вместе вышло. Расходились их дороги и интересы. Он останется совсем один, когда попадет на передовую. И они тоже – если попадут.

По крайней мере он знал, сколько у него есть времени. Каррен сказал: к январю выпишут. Значит, меньше месяца. Не так уж много. С другой стороны, он не знал, куда себя денет чуть ли не на месяц.

Забавно, как по одному отрывали их друг от друга женщины. Бабья плоть – вот что ломало их прочную спайку. Губило их боевое, почти что кровосмесительное братство. Как-то в подпитии Лэндерс решил, что вывел основной закон вселенной: баба вместо бойни. Закон постоянный и неизменный. И вот этот самый закон нарушил современный человек, изобретя на свою голову массовые механизированные войны, чтобы отстаивать какое-нибудь никудышное дело.

Протрезвев, Лэндерс нашел, что его открытие – не из великих, и тут же вспомнил себя мальчишкой и как отец, бывало, захмелев, всегда затягивал одну и ту же песню: «Ох, эти свадебные звоны, они дружков моих разгонят». Остальные слова забылись, зато в памяти отчетливо зазвучал мотив, и несколько дней он насвистывал его повсюду, пока мелодия не приелась.

Ничто не мешало ему проводить время так же, как все остальные. Пусть хоть месяц. И возможности выпадали благоприятные. Однако теперешняя его неприязнь к роду человеческому распространялась и на женщин. Как-то вечером в «Пибоди» Мери Лу, уютно прикорнув подле него, сказала:

– Как бы мне не втрескаться в тебя всерьез.

Признание так польстило самолюбию Лэндерса, что отвергнуть его целиком и полностью было выше всяких сил.

– Не надо, – сказал он, потом быстро поправился – Во всяком случае, не сильно. Лучше так, немножко.

– Почему немножко?

– Неизвестно, куда меня направят и что со мной будет. Пехотинец в действующей – зачем тебе такой?

– Что значит «зачем»?

– Ты ведь не пошла бы за него замуж?

– А почему нет? Могла бы. Ты сколько по аттестату получаешь?

– Совсем мало. Забыла? Я теперь не сержант. Сижу на солдатском довольствии.

Мери Лу рассмеялась.

– Да, это важное обстоятельство! Бог ты мой, я, кажется, влюбилась в тебя, Марион, – добавила она низким грудным голосом.

– Влюбилась, и ладно. – Он ласково погладил ее по голове. – Я вот скоро уеду, и ты полюбишь кого-нибудь другого.

С недавних пор он стал иначе смотреть на женщин – отстраненно, с презрительной насмешкой, и это сдерживало его последний месяц. Он ни в кого не влюбился и никем не увлекся. Отношения с ними складывались теперь совсем по-другому, хотя он не знал, почему так происходит-то ли из-за его новообретенного цинизма, то ли благодаря накопленному опыту там, где он раньше был слеп и наивен.

Увлечься, собственно, было некем. Большинство девиц вне их знакомого привычного круга были крикливые, эксцентричные особы. Они и в подметки не годились тихой Мери Лу. Кроме всего, Лэндерсу было не до них. Время шло быстро и неумолимо, как в трагедии – или в паршивой военной ленте. У него будет вдоволь времени подумать о своих отношениях с женщинами, когда он начнет месить грязь в Кэмп О'Брайер. Уйма времени без увольнительных, без ничего, разве что по субботам. Приближающееся рождество Лэндерс встречал уже в реабилитационном центре, выполняя положенные гимнастические комплексы и пробежки по утрам. Нога работала отлично, гораздо лучше, чем предполагал Каррен.

Лэндерс ел рождественский ужин в казарме один, испытывая при этом какое-то болезненное наслаждение от того, что он позаброшен и ему плохо. В центре мало кто знал друг друга и никто не стремился завязать знакомства. Народ находился тут временно перед назначением в разные части. Все было обыкновенно и тоскливо. Индюшатина с подливкой, клюква, картофельное пюре и ямс – все это свинцовым комком давило в желудке.

В качестве рядового Лэндерс имел право на трехдневную увольнительную, чтобы провести праздники дома, но не имел никакого желания ехать к своим. Кроме того, ему не хотелось пропускать сборища в «Пибоди» или случай просто походить по Люксору. В гостинице он хотел было заказать настоящий праздничный ужин, но раздумал, поскольку не переварил еще тот, казарменный.

На рождество в газетах появились броские сообщения о предстоящем вторжении в Европу и были названы имена командующих экспедиционными силами США. «Айк поведет союзнические войска во Францию!» Эйзенхауэр, Омар Брэдли и Паттон отбыли в Англию. Общий кумир президент Рузвельт намеренно приурочил свое выступление к 24 декабря, дабы журналисты успели передать важное сообщение в рождественские номера своих газет.

Десятого января Лэндерс доложил в отделении личного состава при командовании Второй армии о прибытии для прохождения дальнейшей службы. Начальником отделения оказался его бывший первый сержант, теперь уорент-офицер Март Уинч.