Текст книги "Только позови"

Автор книги: Джеймс Джонс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 31 страниц)

Наконец настал момент, которого так ждал Уинч. В дверях появился полковник Стивенс. Худощавый, седоватый, он с достоинством, как и подобает старому уэст-пойнтовцу, прошествовал в зал. В облике Стивенса всегда было что-то такое, что выделяло его среди прочих. Теперь же на погонах у него красовалась звезда бригадного генерала. Производство вышло ему около месяца назад. Завидев Уинча, генерал сам подошел к столику.

– Привет, Март! – Он сердечно улыбнулся. – Как поживаете? Что-то давненько мы не виделись. – По всему чувствовалось, что высокое начальственное лицо питает явную слабость к уорент-офицеру Уинчу. Тот представил Стивенсу капитана Мейхью. Генерал корректно наклонил голову. – Кстати, Март, что с вашим юным протеже… как его, Лэндерс, кажется?

– Все нормально, сэр, – сияя ответил Уинч. – Абсолютно нормально.

Когда генерал отошел и оба сели, Мейхью, казалось, совсем одеревенел.

– В таком случае я буду вынужден действовать через вашу голову, капитан. Вы отправляете в камеру и штрафбат, а я подаю рапорт о переводе его ко мне.

Это был чистейший блеф, похлеще, чем в покере. У Уинча не было никакой уверенности, что у него хватит связей, чтобы провернуть такую операцию.

Мейхью сидел как оглоушенный.

– Вы не сделаете этого… – он запнулся, подыскивая подходящую формулу обращения, и закончил нейтральным – мистер Уинч. Не сделаете.

– Обязательно сделаю! Он в моей роте был. Даром, что ли, я его учил?

Шея у Мейхью побагровела еще сильнее.

– Ну ладно, – пробормотал он себе под нос и допил стакан. – Хорошо, мистер Уинч, сейчас я распоряжусь, чтобы его переправили в госпиталь. – Капитану ужасно хотелось остаться, пропустить еще пару стаканчиков и быть представленным еще одному генералу, но он поднялся. – Надеюсь, мы еще как-нибудь посидим тут, мистер Уинч.

– Конечно, посидим, – ответил Уинч, а про себя добавил: «Черта с два».

Мейхью вышел из клуба. Уинч подумал, что надо бы позвонить Стрейнджу из автомата, обрадовать его, но он был совершенно измочален.

Лэндерс находился уже в канцелярии и под стражей, когда Мейхью вернулся к себе. Он сделал все, как сказал Уинч. Но, шагая по затвердевшей грязи к дверям казармы, он попался на глаза Мейхью, спешащему в клуб. Капитан велел послать за ним караульных.

В спальном помещении Лэндерс обнаружил, что койка его голая. Одеяло и белье убраны, на пружинах лежит скатанный матрац. Как будто его и не было. Его охватило острое, как никогда, чувство бездомности. Солдаты, слонявшиеся по казарме, кидали на него безучастные взгляды. У каждого было свое место, своя койка, свое одеяло. Двое караульных, посланных за Лэндерсом, нашли его возле койки в глубокой задумчивости.

Вернувшийся из клуба Мейхью был по обыкновению неподражаем: крут, решителен, деловит.

– Есть мнение направить вас в госпиталь на обследование. Я пошел навстречу, – заявил он сухим тоном, не скрывая, что он лично с этим мнением не согласен.

В канцелярии, куда привели Лэндерса, собрались погреться после окончания рабочего дня ротные офицеры. Ему показалось, что в раскосых глазах лейтенанта Превора загорелся смешливый огонек, а по лицу лейтенанта Бернса, бывшего зама Превора, мимолетно мелькнула ободряющая улыбка. Он не знал, то ли пронесся по комнате вздох облегчения при слове «госпиталь», то ли это вздохнул он сам.

Недавно назначенный в роту молодой лейтенант Мэтьесон получил приказание с двумя конвоирами доставить Лэндерса в тюремное отделение при гарнизонном госпитале. Короткая поездка на ротном джипе прошла как четкая последовательная смена унизительных картин с заготовленного набора слайдов.

Если человеку довелось побывать хоть в одном госпитале, значит, он знает все остальные. Не так уж они отличаются друг от друга, думал Лэндерс, когда в тюремном отделении в самом конце коридора с клацаньем захлопнулась тяжелая металлическая дверь.

Вылезая из машины у госпиталя, Мэтьесон улучил момент, когда рядом не было конвойных, и, оглядываясь по сторонам, быстро заговорил:

– Мне поручено передать, что офицеры роты поддерживают вас. Мы понимаем, почему вы пошли на это. И сделаем все от нас зависящее, чтобы выручить вас.

Лэндерс молча глядел на него. Если они знают, зачем он сделал это, значит, им известно куда больше, чем ему самому. Потом его захлестнула теплая волна и застлала ему глаза. Удерживая слезы, он улыбнулся и кивнул в ответ.

Немного погодя, пока Мэтьесон оформлял документы, с ним зашептался конвоир. Ребята, натурально, мало что могут сделать, но все равно…

– Народ – за тебя, ты это знай. Нашему долболобу давно пора мозги вправить. Он дождется.

Лэндерс старательно улыбался и просил передать ребятам привет.

Вот он и за решеткой – ну и что? Не так уж страшно, если за тебя горой люди. У других заключенных и этого нет. Но если говорить по правде, ему вовсе не хотелось улыбаться, когда за ним клацнула массивная дверь и он остался один.

Лэндерс изо всех сил старался не показывать, как ему плохо. Очень плохо, когда отрезан от новостей, от всего, что происходит в городке. В тюремном отделении были газеты, и репродуктор у притолоки вещал военные сводки. Но тяжелая металлическая дверь наглухо отгораживала от тебя живых людей и так же наглухо отгораживала свободу. Свободу? – горестно усмехался Лэндерс. Обман и иллюзия! И все-таки это казалось свободой отсюда, из-за двери на замке.

Еще хуже было чувство заброшенности, которое приходилось пересиливать каждый час и каждую минуту, если не хочешь впасть в беспросветное отчаяние. Снаружи проводились учения, шла война и были люди, которые вчера еще думали о тебе. Увы, эти вчера, которые так живо вспоминаются, когда сидишь взаперти, незаметно переходили в позавчера и отодвигались в прошлое. Люди не способны вечно думать о других, даже если им очень хочется.

Несмотря на обещание, которое по секрету дал ему Мэтьесон, от офицеров 3516-й не было ни слуху, ни духу. Никаких известий ни от Уинча, ни от Стрейнджа. Молчал Мейхью, и молчал начальник военной полиции.

Лэндерса никто не навещал. Раз зашел сердобольный сержант из охраны, потом еще один, смущенно заводили разговоры – сразу видно, по обязанности. Они понятия не имели, как движется его дело. Когда они уходили, Лэндерс чувствовал облегчение. Но и они больше не появлялись.

Однообразным, неразличимым на календаре потоком тянулось и спешило время, размечаемое лишь почти ежедневными беседами с психиатрами, которые выспрашивали, не испытывает ли он наклонности к феллацио или непреодолимой ненависти к отцу. Слава богу, хоть в субботу и воскресенье не вели беседы – уезжали в город.

В общем и целом жизнь шла не намного хуже, чем в больничной палате. Тюремное отделение было одним из четырех изоляторов в гарнизонном госпитале, и все они располагались в одном крыле: два на первом этаже, два на втором. Три остальных назывались невропатологическими отделениями, то есть, попросту говоря, «психушками», они предназначались для пациентов с психическими расстройствами, формально не считавшихся заключенными.

В первые дни по ночам Лэндерс слышал, как откуда-то снизу то и дело доносился шум. Кто-то кричал, и все время одно и тоже: «Выводи людей отсюда, черт побери, выводи!» Потом крики прекратились, и прошел слух, что это был какой-то первый сержант из кадровых, сейчас его демобилизовали и сунули в какой-то дом ветеранов. Говорили, что он воевал на Гуадалканале, в той же дивизии, что и Лэндерс.

Такие вещи более или менее разнообразили жизнь.

В тюремном отделении тоже содержались душевнобольные, среди них и числился Лэндерс. Кроме того, сюда попадали с общими заболеваниями и тяжелыми травмами – эти проходили, по крайней мере по бумагам, как нормальные. Они тоже оживляли обстановку. Чаще всего это были жертвы поножовщины в городке или драк с серьезным кровопролитием, и их подлечивали, прежде чем отдать под трибунал. Сплошь и рядом таких было трудно отличить от помешанных. Раза два привезли обработанных до бесчувствия из самой тюрьмы – согласно официальной версии, они попадали с едущего грузовика. Малость очухавшись, они принялись громко жаловаться, что подверглись жестоким побоям. Их мало кто слушал. Глядя на их пакостные рожи с бегающими глазками, Лэндерс вынужден был признать, что такие соврут – недорого возьмут. Однако самым любопытным экземпляром был пленный немец-нацист, который в знак протеста объявил голодовку и выпивал только литр молока в сутки для поддержания угасающих сил.

Немец работал на одной из близлежащих ферм вместе с другими военнопленными, но потом стал настаивать на репатриации. Заявил, что желает снова сражаться за фюрера и фатерланд. Грузный флегматик, с невероятным самомнением, он больше всего напоминал Лэндерсу капитана Мейхью. Все самое отвратительное в человеческой породе, что камнем давило на него с того памятного дня на Нью-Джорджии, когда он сидел на вершине холма, воплотилось в этом немце. Лэндерс с самого начала возненавидел нациста лютой ненавистью. Он бы давно прикончил этого типа, будь его воля и возможность.

Немец имел привычку вышагивать взад – вперед по своей камере, отхлебывая молоко из бутылки. Лэндерс воображал, как он набрасывается на немца, выхватив бутылку, разбивает ее об его голову, а зазубренным горлышком режет проклятому горло. Сидя на краешке кровати, он фантазировал и фантазировал, а немец вышагивал туда и обратно со своим молоком. На ночь его запирали подальше, в специальную камеру – была такая, которую при необходимости обшивали щитами с войлоком – чтобы до него не добрался какой-нибудь спятивший патриот вроде Лэндерса.

Была еще одна причина вспышек раздражительности у Лэндерса – каждое воскресенье по утрам по радио передавали проповеди. Репродуктор громыхал на все отделение, и спрятаться от божьего слова было решительно некуда. Сладкозвучное вранье насчет любви к ближнему приводило Лэндерса в такое исступление, что он не мог усидеть на месте – В первое же утро он изложил жалобу дежурному. Он заявил, что он атеист и расценивает передачи как посягательство на его права. Дежурный поспешил согласиться с ним, указав, однако, что содержание передач и громкость устанавливает госпитальное начальство. Единственное, что он может сделать, – передать его жалобу наверх, хотя сомневается, что она возымеет действие. Лэндерс заметил, что, разговаривая с ним, дежурный все время делает какие-то заметки и складывает листки в его разбухшую историю болезни.

– Зачем вы записываете?

Дежурный пожал плечами.

– Приказ от главного по головам.

Проповеди продолжались на полную мощность. На третье воскресенье после бурного протеста Лэндерсу разрешили во время передач находиться в камере, обитой войлоком, той самой, где по ночам из предосторожности содержался немец. Тому проповеди не мешали: он был ревностным католиком, да и не понимал по-английски ни слова. Проповеди доносились и в специальную камеру, но гораздо глуше. Для Лэндерса это была своего рода победа, немного скрасившая его жизнь.

В один прекрасный день неожиданно нагрянул Стрейндж, после чего дела начали раскручиваться с удивительной быстротой.

Стрейндж передал привет от Уинча, который не зашел самолично, так как посчитал, что это повредит Лэндерсу. Уинч велел сказать, что никаких мер наказания в отношении Лэндерса решено не применять. Другими словами, ему уже не грозит ни трибунал, ни тюрьма, ни штрафбат на передовой. Однако он должен теперь серьезно подумать. Очень серьезно подумать, чтобы решить, чего он хочет: уволиться вчистую из армии или нет.

Уволиться проще всего, сказал Стрейндж. Если же он хочет продолжить службу, то Уинч на семьдесят пять процентов обещает перевести Лэндерса под его начало. Он не может, правда, гарантировать перевод на сто процентов – мало ли что может помешать.

У него сейчас уйма времени и есть где уединиться, чтобы хорошенько все взвесить, съязвил Стрейндж, уходя.

Увольнение намечено дать нормальное, это Стрейндж особо подчеркнул. Не желтый бланк по восьмой статье – дисциплинарные мотивы. И даже не синий, по статье без положительной характеристики. Нормальная чистая бумага. По второй статье, медицинской, велел передать Уинч, – нервные явления, связанные с несением службы, то есть ни лишения прав, ни ущемления в льготах, ничего такого. Выйдешь чистым как стеклышко.

Да, ради такого увольнения стоит раскинуть умом, думал Лэндерс.

Думалось ему лучше всего у окна, где стояла его койка, одна из четырех в камере, и попозднее вечером, когда уже погасят свет. Он усаживался на подушку в изголовье, облокачивается на подоконник и, глядя сквозь толстые прутья на огни городка, принимался думать. Думал серьезно – о себе и обо всем на свете. Но сколько он ни думал, он не находил удовлетворительных ответов, вообще не находил ответов.

Ему пришлось выдержать настоящую борьбу, прежде чем ему разрешили думать. Первую неделю ночной надзиратель требовал, чтобы Лэндерс ложился, и порывался сунуть ему снотворное. В конце концов он оставил его в покое и перестал рычать. А может, кто из умников – психиатров так распорядился.

Сотни и сотни огней, заливавших ночью военный городок, вселяли в Лэндерса легкую приятную грусть. От них делалось покойно на душе и появлялось то чувство объективности, которого так недоставало ему днем, когда все и вся казалось сплошным безумием и это бесило и угнетало. Ночью же он думал о том, скольким людям на воле приходится не лучше, чем ему.

Пока не явился Стрейндж, Лэндерс не рассчитывал на Уинча. За все это время тот ни разу не поинтересовался, что с ним, – так же, как и офицеры из 3516-й. Из окна Лэндерсу был виден край трехэтажного здания, где размещалось командование Второй армии. В угловых окнах на верхнем этаже допоздна горел свет. Лэндерсу почему-то хотелось думать, что это и есть Уинчев кабинет. Жаль, что опущены жалюзи. И все равно, будь у него винтовка, он с превеликим удовольствием послал бы пулю в то место, где стоит кресло. И уж достал бы поганца, пусть и сквозь жалюзи, недаром был там.

Да нет, ненавидит он не Уинча.

Он ненавидит войну и человечество. Вернее, выродков вроде Мейхью и этого немецкого солдата. Лэндерс много думал о Мейхью и пленном и о том, что же сделало их такими. Он не надеялся, что доберется до настоящей причины. А сколько их в мире! Куда больше, чем таких людей, как Стрейндж или, допустим, Превор. Но выродки тоже принадлежат к человечеству, и это приводило Лэндерса в отчаяние; ему не оставалось ничего иного, как быть одиночкой – аутсайдером.

И все из-за тех выродков, которые добиваются власти. Добиваются любой ценой, а добившись, не знают, как ею распоряжаться. Из-за таких вот Мейхью. Из-за таких, как этот немец, который готов беспрекословно, убивать и умирать неизвестно за что.

А Уинч? Уинч – не в счет. Он исключение из правила.

Теперь ему нужно думать и о другом. Ему предлагают увольнение, нормальное, без хвостов, увольнение вчистую. Но Лэндерс не мог решить, хочет он расстаться с солдатской службой или нет.

Когда он думал о Мейхью и о том немце, ему хотелось бежать из армии. Он не желал иметь ничего общего с человечеством и с войной, которую затеяло человечество.

Но когда он смотрел на сотни и сотни огней по всему городку и думал о Стрейндже и Уинче, о Прелле и Преворе и о тех двух сердобольных сержантах, которые приходили поболтать с ним, – когда он думал обо всех них, ему хотелось остаться в армии и быть с ними.

И еще Лэндерс не мог решить, стоит ли ему принимать помощь от Уинча. Между тем времени на размышления оставалось не так уж много.

Через два дня после прихода Стрейнджа к Лэндерсу провели другого посетителя. Это был лейтенант Дрер из его роты – деликатного сложения блондин лет тридцати с хвостиком. Его вместе с Мэтьесоном назначили сравнительно недавно, когда Превор доукомплектовывал роту. Дрер был совершенно неспособен к физическому труду, зато голова у него работала здорово. Впрочем, работать в 3516-й головой вроде было и не к чему. На Дрера в роте смотрели как на интеллектуала, и остальные офицеры то и дело обращались к нему за советом по поводу всяческих бумаженций. Вдобавок он был отзывчив и прямодушен.

– Мы сожалеем, что долго держали вас в неведении. Но нам показалось целесообразным выждать, пока прояснится наша задача.

– Да ничего, – отмахнулся Лэндерс. – Что новенького в роте?

– Пока живы, – улыбнулся Дрер. – Вам предстоит пройти медицинскую комиссию, она и вынесет окончательное решение. Нам, каждому офицеру роты, предложено дать на вас личную характеристику.

– Знаю я эти медицинские комиссии, – пробурчал Лэндерс.

– Нет-нет, падать духом нет никаких оснований. Кстати, как вы себя чувствуете? – спросил Дрер участливо.

– Ничего, – пожал плечами Лэндерс. – Хотя сами понимаете, место для отдыха не самое лучшее.

Дрер обвел взглядом камеру и кивнул.

– Мы, естественно, знаем, что напишет капитан Мейхью. Лейтенант Превор даст, разумеется, похвальный отзыв. Остальные, естественно, тоже. К тому же мы решили максимально учесть ваши интересы и пожелания. Поэтому нам хотелось бы знать, в каком духе писать.

– Я вас не совсем понимаю.

– Проблема в том, к чему вы сами склоняетесь – остаться в армии или демобилизоваться. Нам нужно знать это, чтобы подать факты соответствующим образом.

– Это вы придумали?

– Как сказать… Идея носилась в воздухе. Я лишь сформулировал ее.

Лэндерс поглядел в окно. С того места, где он сидел, не было видно командного корпуса, зато он хорошо различал множество раскинувшихся вдали бараков.

– Я и сам не знаю, – удрученно ответил он. – Честное слово, не знаю.

– Но нам нужно знать. Иначе как напишешь?

– Можете дать мне время?

– Это не от нас зависит. Характеристики должны быть поданы завтра. Поэтому я и пришел.

Лэндерс долго молчал, глядя в потолок.

– Хорошо, – сказал он наконец, вздохнув, – пишите в том духе, что я склоняюсь к демобилизации. Хватит сидеть в одном дерьме с разными мейхью.

– Боюсь, что мы никогда не отделаемся от таких, как Мейхью, – усмехнулся Дрер. – Что вы хотите от людей? Увы, они далеки от совершенства, мягко говоря.

– Никогда? – рассмеялся было Лэндерс, но спохватился и замолк.

Дрер смотрел на него с некоторым недоумением.

– Но вы убеждены в этом? Убеждены, что хотите именно этого?

– Нет, не убежден. – Лэндерс старался сдержать вспыхнувшее раздражение. – Понимаете, лейтенант, тут тактическое соображение. Если я вдруг в последний момент передумаю, то на комиссии лучше сказать, что я решил остаться в армии, а не наоборот.

– Пожалуй, вы правы. Значит, я так и передам товарищам? Чтобы они написали в том духе, что вы хотите уйти из армии?

– Да.

Дрер сделал какую-то заметку на листке и собрал бумаги в портфель. Его аккуратность действовала Лэндерсу на нервы. Он встал. Дрер тоже поднялся и протянул руку.

– Тогда я пойду. – На лице у него появилось несвойственное ему застенчивое выражение. – Знаете, Марион, вы в роте стали настоящим героем.

– Да уж, герой! – пробурчал Лэндерс.

– И все-таки приятно это знать, – продолжал Дрер. – Со своей стороны я тоже рад, что мне довелось служить с вами.

Тяжелая дверь захлопнулась за лейтенантом, и Лэндерс пожалел, что не сказал ему других, более теплых слов, хотя вряд ли они нужны Дреру.

Лэндерс поражался, как быстро переменилось к нему отношение в тюрьме. Никто не изучил механизм распространения слухов. Каким-то чудом узнавал один и передавал другому, тот – третьему, и пошло. Здесь действовала такая же система тайной связи, как и в любом подразделении. Лэндерс не проронил никому ни слова, но к вечеру все знали: парень демобилизуется, увольняется честь по чести, с хорошими бумагами.

Лэндерсу было противно, тем более что он сам не знал, хочет ли уйти из армии. Его зауважали даже заматерелые штрафники. Остальные глядели на него как на знаменитость, как на олицетворение и образец типично американского успеха. Надзиратели тоже заметно подобрели. Ночной дежурный предложил вместе просмотреть Лэндерсову историю болезни – нет ли там чего, что может пригодиться ему на медкомиссии. Лэндерс наотрез отказался. В уголке сознания шевелилась мыслишка: а вдруг это очередная пакость, подстроенная хитроумными докторами.

Все произошло скорее, чем предполагал Дрер, – не через десять дней, а через неделю.

В понедельник пришел дежурный и, доброжелательно скалясь во весь рот, объявил, что завтра Лэндерсу на комиссию. Утром ему выдадут новую больничную пижаму и тапочки.

Процедура была так похожа на ту, что Лэндерс прошел в Килрейни, что у него возникло странное ощущение: было, все это уже было. Такая же строгая затемненная комната, такой же длинный стол, и за ним – пятеро мужчин штатского вида, но увешанные воинскими знаками и наградами, та же атмосфера судилища. Лэндерсу безумно захотелось бежать из армии.

Спектакль явно повторялся – повторялся с той единственной разницей, что сейчас, когда перед ним другой враг – добропорядочные любезные буржуа, мощный средний класс Америки, – он знает то, чего не знал раньше, полон горечи и никому не верит. Все их красивые слова, все распрекрасные торжественные обещания обратятся в пустой звук, как только он снова попадет на фронт, в реальный, а не выдуманный мир. Они, может быть, и не знали этого, но он, Лэндерс, знал, теперь знал, и ждал подходящей минуты, чтобы сказать, что желает остаться на военной службе.

Но подходящая минута не выпала. С одной стороны, им вроде бы только того и надо было, чтобы он изъявил такое желание. С другой – с каждым их словом это желание улетучивалось. Его спрашивали о том, что он умеет и намерен делать. Говорили, что хотят использовать его знания и опыт. То же самое спрашивали и говорили в Килрейни.

В конце концов сидевший посредине круглолицый полковник с квадратным подбородком и в очках – очевидно, главный среди трех полковников за столом – спросил с некоторым недоумением:

– Скажите, сержант, в каких частях вы хотели бы служить в армии дальше?

Весь подобравшись, едва сдерживая звенящий от злости голос, Лэндерс сказал то, что только и мог сказать.

– Я вообще не хочу служить в армии, сэр, – твердо ответил Лэндерс.

– Хорошо. Можете идти, – заключил очкастый.

Весть дошла до отделения едва ли не прежде него самого. Лэндерс был отчислен. Комиссия единогласно решила демобилизовать его. В глазах товарищей по заключению это была большая победа. Они гурьбой бросились поздравлять его, хлопали по спине, орали, так что в конце концов Лэндерс огрызнулся и пугнул их как следует.

После этого он вообще сделался притчей во языцех. Мало того, что он вырвался на волю, а им еще тянуть лямку, так он же и оскорбляет, хотя они к нему с чистым сердцем. С той минуты к нему вообще никто не подходил.

Но ему уже было все равно. Начались бесчисленные формальности, которые отняли целых пять дней – если считать с заседания медкомиссии и до того момента, как Лэндерс вышел за ворота военного городка свободным человеком. Колеса раскручиваются туго, но уж когда раскрутятся – только поспевай. Большую часть оставшегося времени Лэндерс проводил вне отделения, так что он не успел почувствовать отверженности. И вообще плевать он хотел, пусть думают, что хотят.

Он побывал в финансовой части – получил расчет, сдал на склад обмундирование и имущество, аннулировал в страховой конторе солдатскую страховку, чтобы как можно меньше связывало его с армией. Остальные дела были в канцеляриях самого госпиталя.

Согласно положению, его всюду сопровождал вооруженный конвоир. Лэндерс еще считался заключенным. Правда, конвойный понимал его особое положение, перебрасывался с ним шутками и вообще не следил за арестованным в оба глаза. Кто вот-вот будет на гражданке, не сбежит.

Последние пять дней вылились в фантастическую беготню. Утром на шестой день Лэндерс поставил последнюю роспись – в получении чистенького белого тисненого свидетельства об увольнении из рядов Вооруженных сил США с положительной характеристикой. Церемония происходила в главной канцелярии госпиталя.

Лэндерс опомнился только тогда, когда стоял уже за воротами госпиталя – в форме, с потертым синим полупустым вещмешком в руке. Свободный человек, иди куда душе угодно.

Он прошел три квартала до автобусной остановки и опустил вещмешок с пожитками на мерзлую землю, зажав лямку в кулаке. Скоро должен быть автобус на Люксор. День стоял сухой, холодный, слегка мело снежком. Солдатская шинель грела плохо. Он поежился.

Перед ним по шоссе шла колонна из вновь прибывшей пехотной дивизии. Кто в рабочей одежде, кто в полевой форме, тяжело шагали солдаты с усталыми озабоченными лицами. Колонна была большая, Лэндерс смотрел и смотрел, мысленно перебирая места, куда он волен податься, а эти ребята – нет. Скорее всего, он вернется домой, в Индиану, к своей ненаглядной семейке. Мысль о доме полоснула горячей болью. Хорошо еще, что можно не спешить.

Вообще-то надо было бы заглянуть в «Пибоди», повидаться с Джонни-Странью. Но Стрейндж сообщил, когда навещал его, что через пару-тройку дней выписывается из Килрейни. Получил назначение куда-то сюда, в Кэмп О'Брайер. Чтобы разыскать его, надо идти в командный корпус, к Уинчу, и разыгрывать сцену прощания. На это у него сейчас не хватит духу. Можно, конечно, пока остановиться в «Пибоди», хотя Стрейндж предупредил, что отказывается от номера, поскольку деньги все вышли.

Хвост колонны сворачивал с шоссе на изрытую выбоинами грунтовую дорогу. Из-за колонны появился гражданский автомобиль, но с гарнизонным номером. Прекрасно смотрится – женщина за рулем.

Лэндерс видел, как удаляются по дороге последние шеренги, но пар от дыхания над колонной почему-то на расстоянии казался выше и гуще, чем когда она проходила мимо. Лэндерс был счастлив, что он не там. Однако одному в «Пибоди» тоже не хотелось. Даже если он раздобудет комнату.

Лэндерс видел быстро приближающийся автомобиль и женщину за рулем. Она была очень хороша, даже издали. Наверно, чья-нибудь жена, к мужу-офицеру торопится. Но слишком уж гонит. Лэндерс нагнулся, аккуратно перевязал лямкой верх мешка и, выпрямившись, посмотрел на женщину за рулем.

Когда автомобиль почти поравнялся с ним, он спокойно шагнул под колеса.

В тот же миг он подумал, что ни за что бы не сделал этого, будь перед ним джип или военный грузовик с мужчиной за рулем. Но уж очень она красива. В кабине тепло, шубка у нее распахнута, под свитером соблазнительно выпирают груди. И волосы так красиво разметались по воротнику. До чего же хороша!

Лэндерс услышал бешеный скрежет тормозов и, кажется, крик. Потом раздался звон стекла, лязг фары и сильный глухой удар.

Он заметил – или подумал, что заметил, – выражение ужаса на лице за ветровиком. Вместо рта перекошенная ярко – красная дыра. Изломанные от неожиданности брови. Вытаращенные в испуге глаза. Верно, подумала, что загляделась, не успела отвернуть в сторону. Ему хотелось рассмеяться. Честное слово, жалко ее. Хотя пусть знает, что кого-то сбила… Потом геликоптер оторвался от палубы и потащил его вверх.

На борту белого парохода все так же виднелся большой красный крест. Вдоль корпуса так же шла разрезаемая носом волна. Стояла такая же мертвая тишина.

А вдали, в голубой дымке, все так же простирался зеленеющий густыми лесами и сочными травами огромный континент. Пустынный, молчаливый, зовущий. О белые безлюдные берега бесшумно бился прибой. И было тихо, как бывает только дома.