Текст книги "Только позови"

Автор книги: Джеймс Джонс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 31 страниц)

Лэндерс улыбался.

– Кроме того, командование по головке не погладит, если вы начнете разгонять кадры.

Превор поглядел на него, словно колеблясь, и сказал просто:

– Не погладит. – Он хотел было идти, но остановился, махнул рукой. – По правде говоря, я и не могу никого прогнать. Не я их назначал, а командование. В противном случае меня сразу же с роты снимут.

– Придется ночью посидеть, – сказал Лэндерс. – Поэтому мне нужно место, чтобы не беспокоили. Суточные ведомости и книгу больных тоже пусть кто-нибудь возьмет, я не успею.

– Это мы сделаем. А расположиться можете у меня. – Превор неуверенно протянул руку.

Лэндерс пожал ее, хотя без особого воодушевления.

– Похоже, что кто-то из начальства катит на вас бочку. Это из-за того, что вы еврей?

Превор молчал, ему, видимо, не хотелось говорить на эту тему. Потом сделал характерное движение плечами и невесело усмехнулся.

– Наверное, из-за того самого.

– Ну хорошо, я начну, – сказал Лэндерс. – Но гарантировать, что кого-нибудь не махнут красным, я не могу.

Лэндерс просидел над ведомостью не вставая три дня и две ночи. На третью ночь он тщательно все вычитал и между делом поспал урывками. Утром он представил подписанную Превором ведомость в финчасть. Два дня спустя ее вернули утвержденную. Вся рота получила денежное содержание. Не было ни единого красного вычерка.

Попробуй выйди в военном городке на людное место и, остановив первого попавшегося солдата, скажи ему, что ты составил в только что сформированной роте раздаточную ведомость на сорока страницах, составил по послужным спискам и без единого красного вычерка, и тот изумленно ощерится во весь рот. Он уловит одно: б е з  е д и н о г о  к р а с н о г о  в ы ч е р к а, и только. Не многие знали, сколько труда надо положить даже на обыкновенную, очередную ведомость. Финчасть зверствовала. Там не допускали не то что ошибки – малейшего отклонения от формы. Никаких тебе зачеркиваний или подчисток. Даже помарка на одной – единственной букве в имени или в цифре личного номера солдата – и несчастный безжалостно вычеркивался. Лэндерсу же ко всему прочему приходилось писать по шесть-восемь строк дополнительных сведений под каждой фамилией, выискивая их в послужных списках.

Превор знал, чего это стоит, и благодаря ему узнала вся рота. Он принес в канцелярию бутылку шампанского, и офицеры с писарями распили ее за здоровье Лэндерса. Тот шел под дождем в казарму, еще не зная, что в глазах 3516-й стал героем. В столовке солдаты встретили его дружными криками. У каждого в бумажнике было месячное жалованье, и каждому хотелось пожать ему руку или похлопать по спине. Через месяц ему дали сержанта, и ни одна живая душа не возражала.

Только Лэндерс не испытывал ни радости, ни гордости. Расскажи он Уинчу о своем настроении, тот бы фыркнул и выругался. А если бы рассказать Стрейнджу, тот сразу поставил бы диагноз: совсем рехнулся парень.

Сам Лэндерс знал причину подавленности. Он нутром чувствовал, что что-то надвигается. У Мариона Лэндерса иначе не бывает. И он знал, что еврей Превор не удержится на роте. А когда Превора уберут, одному господу известно, что будет с 3516-й.

Интересно, Уинч в командном корпусе Второй, откуда им возвращали суточные ведомости, – знает он о его успехах, спрашивал себя Лэндерс.

Глава двадцать пятая

Уинч знал об успехах Лэндерса – так же, как знал все и об остальных ребятах. Работы у него было не выше головы, и это позволяло ему заниматься посторонними вещами.

За то время, что он пробыл в Кэмп О'Брайере, Уинч успел установить прочные связи. С помощью Джека Александера у него образовался широкий круг знакомств, который, в сущности, представлял собой разветвленную сеть стукачей, охватывающую и аппарат начальства военного городка, и места расположения находившихся в нем частей, и Общевойсковой госпиталь Килрейни, и штаб Второй армии в Люксоре.

Уинч не любил их так называть – с т у к а ч и, лучше говорить – приятели, дружки. Но его люди не были ему ни приятелями, ни дружками, они были именно стукачами. Отношения с ними строились так, что они только с виду были приятелями и дружками, чтобы не уколоть ничье самолюбие. Кому охота слыть за стукача? Рядовые, сержанты, уорент-офицеры – кто из хозяйственной части, кто из подразделения связи, кто еще откуда, – все они время от времени поодиночке наведывались в пивной зал при гарнизонном доме торговли, чтобы доложить Уинчу новости, но выглядело это честь честью – заскочили пивка с ним выпить.

Уинч усаживался за большой стол в углу, отгороженный от остального зала низенькой перегородкой из алюминиевых реек, – здесь начиналось просторное помещение для сержантского состава. Ему резервировали этот стол каждый божий день, едва наступал вечер – тот час, который в офицерских клубах называют «коктейльным». Здесь Уинч и вел, так сказать, прием.

Неизменной темой разговоров были местные слухи. Под видом слухов стукачи со всего городка передавали Уинчу свою информацию. Не знаю, можно ли этому верить, но говорят, что… Такой-то совсем, видать, спятил: утверждает, будто… Там-то и там-то слышали, как…

Уинч держался по-свойски: откалывал шуточки, хохотал, угощал пивом и одновременно раскладывал по дальним и ближним полочкам памяти все, что могло пригодиться. А пригодиться могло многое. Первое время перед ним стояла налитая до половины кружка с пивом, к которой он, однако, не притрагивался. Потом с нетронутого пива он перешел на сухое белое вино, выпивал иногда стаканчик – другой. Вино он приносил бармену сам.

Уинч ненавидел алюминиевую перегородку и ненавидел два огромных, сверкающих никелем и разноцветными огнями автоматических проигрывателя системы «Вурлитцер», которые не переставая гремели на полную мощность, пожирая при этом по никелю и по четвертаку огромные суммы. Если уж понадобилась перегородка, почему не поставили деревянную, как полагается в пивном зале? И ему осточертели модные песенки – чувствительные, слезливые или боевые, патриотические, все эти «Сентиментальные путешествия» Дины Шор, «Мы еще увидимся с тобой» Веры Лини, «Я мимо проеду» Дика Хаймза, «Все или ничего» Фрэнка Синатры, «Я слышал эту песенку давно» Хелен Форрест. Пластинки шептали, грохотали, стонали, и в зале, мешаясь с табачным дымом, стояла густая звуковая завеса, под прикрытием которой стукачи передавали Уинчу свои донесения.

Поэтому Уинч был наслышан о Гарри Л. Преворе и 3516-й роте задолго до того, как туда попал Лэндерс. Ему доносили, как Лэндерс выручает Превора и как особенно выручил с раздаточной ведомостью благодаря блестящим канцелярским навыкам. Еще бы! Сколько титьку у матушки Уинча сосал. Он, конечно, сразу же узнал о том, что Лэндерсу дали сержанта, а через месяц повысили до штаб-сержанта.

Повышения повышениями, а малый еще хлебнет горя, думал Уинч. Он был убежден, что Лэндерс выручает Превора и роту по моральным соображениям. Если так, ему несдобровать. Уинч держал лейтенанта Превора в поле зрения с самого начала, как только тот появился в Кэмп О'Брайере, через неделю после него самого. И он знал, что Превор и два других офицера – еврея, прибывших с той же группой, постоянно подвергаются всяческой дискриминации.

Вообще-то Уинча и его отдела это никак не касалось, но ему было любопытно наблюдать, как развиваются события. Среди офицеров Второй армии были и другие евреи, и немало, а иные занимали даже высокие посты. Все они прижились здесь, обзавелись знакомыми и связями. Но ни один из этих принятых за своих, прочно сидевших евреев палец о палец не ударил, чтобы прямо или косвенно помочь Превору и двум другим. По словам сержантов – стукачей, они были настроены против них даже больше, чем остальные офицеры – чистокровные янки. За кресла держатся – таково было общее мнение.

Уинч считал это нормальным. Он не имел ничего против евреев и вообще против кого бы то ни было. Лэндерсу же до всего есть дело. Только из его благородного негодования один пшик выйдет, потому что защищать Превора – пропащее дело. С самого начала, как он принял командование 3516-й, стало ясно как день, что слетит, бедолага, не удержится на роте.

При существующих во Второй армии порядках Уинч предвидел два возможных поворота событий. Первый – если Превору удастся привести в чувство доставшийся ему сброд и превратить роту в более или менее нормальное подразделение. Тогда командование поставит над ним какого-нибудь оставшегося без назначения любимчика капитана, и тот будет снимать пенки, сбитые из пота и крови бедного лейтенанта. Другой, более вероятный, – если Превор не сумеет сделать роту по-настоящему дееспособной. Тогда его освободят, опять заставят формировать какое-нибудь новое подразделение, за ним потянется хвост не справившегося с обязанностями, а роту перебросят в Европу с каким-нибудь другим, таким же незадачливым и зеленым, командиром.

Не исключен и третий, самый худший вариант: Превор попросту махнет рукой на роту, и тогда, чтобы избавиться от него, беднягу вместе с озлобленной, распоясавшейся шарагой полукалек и штрафников кинут на передовую на самый гиблый участок. Как ни крути, Превору не поздоровится. И Лэндерсу не поздоровится, если он вздумает выкладываться, чтобы выручить своего ротного. Уинч пока не очень представлял, как поведет себя Лэндерс, когда столкнется с одним из этих трех неминуемых вариантов.

Между тем у Марта Уинча тоже были свои проблемы. Его личная жизнь складывалась из Кэрол и его ночных кошмаров. Кошмары теснили Кэрол и все остальное.

Сразу же по возвращении в Штаты у Уинча бывали периоды, когда он испытывал неудержимую потребность засыпать со штыком или пистолетом под подушкой. Дурь, что и говорить, но он чувствовал себя в безопасности, как ребенок, с головой укрывшийся одеялом. Пистолет был 45-го калибра, он присвоил его, списывая в роте потерянное и украденное оружие, а обзавестись на фронте штыком – не проблема. Несколько раз он так и спал в госпитале – засунув пистолет или штык под подушку, потом перестал, но оружие припрятал в вещах. Сейчас это странное желание снова навалилось на Уинча, и только присутствие Кэрол останавливало его. Зато, когда он ночевал у себя, в городке, он непременно брал в постель штык или пистолет. Засыпая, он ощущал нагретый металл под рукой, и это успокаивало.

Уинч считал, что его ночные кошмары вроде бы никак не связаны с желанием иметь при себе оружие. И тем не менее они снова начали преследовать его. Теперь ему попеременно снились три разных сна. И не только ночью. Стоило ему прилечь или задремать в кресле, как тут же выплывали страшные видения. А совсем недавно случилось то, чего он так боялся: мучивший его кошмар вырвался наружу. Он выдал свою тайну.

Ему опять приснилось, будто они попали под минометный огонь, и он начал бредить во сне. Кэрол разбудила его среди ночи и сказала, что он выкрикивал что-то непонятное. Она разобрала только одну фразу, он ее несколько раз повторил: «Выводи их отсюда! Выводи!» Наверное, нехороший сон? Что-нибудь про войну?

– Да нет, – ответил он, – Война тут ни при чем.

Он видел жадное любопытство в ее глазах. Он понимал, как ей хочется услышать что-нибудь необыкновенное, романтическое, о чем она могла бы вспоминать, когда будет постарше, когда постареет. Но ему не хотелось разочаровывать ее, не хотелось говорить правду.

– Не обращай внимания, просто дурацкий сон, – сказал Уинч, еще не придя в себя.

– Ты чем-то серьезно расстроен, – настаивала Кэрол.

– Есть немного. Ничего, пройдет.

То ли желая утешить его, то ли повинуясь женскому чутью, она повернулась к нему, и он ткнулся в ее теплую тугую грудь и целовал, целовал без конца, пока Кэрол не застонала…

Он уснул, но через какое-то время перед глазами опять поплыли какие-то новые, непонятные картины. Очнувшись, он долго смотрел на спящую Кэрол. Он догадывался, что теперь она будет донимать его расспросами, и не ошибся. В следующий раз она завела разговор на эту тему, потом еще и еще. И бред тоже, однажды вырвавшись наружу, словно разворотил запруду: Уинч стал все чаще и чаще разговаривать и кричать во сне. Кэрол приходилось расталкивать его чуть ли не каждую ночь. Дошло до того, что он теперь боялся уснуть при ней, и в результате у него развилась бессонница, которой он сроду не знал, даже в самые тяжелые дни на Гуадалканале и Нью-Джорджии.

Два новых кошмарных сна, одолевавшие Уинча, были совершенно непохожи один на другой ни картинами, ни значением. И оба непохожи на старый, привычный. В одном на него нападал японец – иногда офицер с мечом, иногда свирепый бывалый сержант со штыком наперевес, насаженным на старое, давно снятое с вооружения ружье. Японец шел прямо на него. У Уинча был пистолет 45-го калибра, и он знал, что в конце концов убьет японца. Но дело было не в этом, а в том, что они оба были под сплошным минометным огнем. Японец не обращал на огонь никакого внимания. Сам же Уинч пригибался, когда рядом шлепалась и разрывалась мина, а это случалось каждые две-три секунды. Он выстрелил раз, другой – и промахнулся, потом еще – и опять промахнулся, потому что в этот момент рядом вырастал разрыв. Японец шел, как ни в чем не бывало. Уинч знал, что тот не достанет его, что он последнюю пулю всадит в противника в упор. И все равно победителем в поединке выходил японец, потому что он был готов умереть, а он, Уинч, нет. Он ждал, пока японец подойдет поближе и он прикончит его, ждал, пригибаясь под минами, в ужасе от того, что не может побороть страха перед смертью.

Другой сон был с каким-то раненым. Уинч так и не разобрал, кто это. Наверняка не Джеклин, потому что он на самом деле видел, как убили парня, и вспоминал во сне, как это было, когда видел того, другого. Он упал так же, как и Джеклин, – навзничь, раскинув руки и вздернув подбородок, но головой вверх, а не вниз, как Джеклин. Он был живой, но шквальный огонь мешал подобраться к нему. Когда выстрелы немного стихали, Уинч слышал, как он зовет на помощь, умоляет вынести его из-под огня. Однако Уинч ничем не мог помочь ему. Ротного убило, командование перешло к нему (в действительности при Уинче ни одного ротного не убило). Он отвечал за сто шестьдесят человек, окопавшихся позади него, не имел права рисковать операцией и потому ничего не мог сделать – ни послать кого-нибудь, ни поползти сам, потому что роте без командира нельзя. Внизу все так же стонал и звал на помощь раненый, противник продолжал вести безостановочный огонь, и каждая пулеметная очередь снова и снова прошивала его пулями, но он все еще был жив. Несчастный не хотел умирать.

Уинч ни разу не рассказал Кэрол о том, что ему снится по ночам. Хотя кошмары помимо его воли все чаще выливались в бред, он все еще верил, что если будет молчать, не будет говорить на эту тему, то избавится от них и снова научится держать себя в руках. И еще потому, что Кэрол была заинтригована его вскриками и разговорами во сне. Слишком заинтригована, чтобы открыться ей. Она любила слушать про войну, и самые жуткие, самые чудовищные подробности доставляли ей почти что чувственное наслаждение. Как мальчишке, которого безудержно влекут страшные фильмы с Дракулой. Это потому, что она не знала, что такое война. Если бы она видела ее своими глазами и пережила бы, что довелось пережить ему, то она поняла бы, что война не жуть и не ужасы, а горе. Но Уинч знал, что она не поймет. Мало кто из цивильных понимал это.

Так или иначе, у Кэрол хватало собственных забот. Начались они с приезда ее жениха на рождество. Он по-прежнему рвался в армию, дома у него только и разговоров было об этом. Он решил бросить колледж и идти добровольцем. Родители были против, особенно мать. И родители Кэрол тоже были против: зачем ей выходить замуж за молодого человека, которого вот-вот пошлют в Европу, пусть он из хорошей семьи и со связями. Решающее слово оставалось за самой Кэрол. И она не преминула поделиться своими огорчениями с Уинчем.

Как она и предполагала, они сумели встретиться только раз за все праздники, так что он узнал обо всем позднее, уже в январе.

– Ты сама-то хочешь, чтобы он пошел в армию, или нет? – спросил он строго, как у подчиненного.

Кэрол состроила жалостливую мину и захныкала.

– Не хочу я, чтобы он шел в армию. Но и замуж за него не хочу. Мне кажется, я не люблю его. Я тебя люблю.

– Не впутывай меня, пожалуйста, – оборвал ее Уинч, – Я не в счет.

– Нет, в счет! – запротестовала Кэрол. – Но все равно я не хочу, чтобы он шел в армию. Раз его родители против. Его мама, бедная, вся извелась. И папу старенького жалко. Он добился для него отсрочки. Я обязана прислушиваться к их мнению. Мне просто не хочется за него замуж… А если он останется, значит, мне придется идти за него. Придется ведь, правда?

Ясно, чего она ждет от него, не ждет – напрашивается.

– Необязательно, – сказал он.

Кэрол повернула голову и пристально смотрела на него большими темными глазами. Левый зрачок немного скосил, потом снова встал на место.

– Просто так он не послушает меня, не останется. У него своя голова на плечах.

– Послушает, еще как послушает, – продолжал Уинч уверенно. – Скажи ему, что у тебя любовник, и все.

Бегающий косящий зрачок делал ее неотразимой.

– А-а… И ты думаешь, он поэтому останется? А не получится наоборот? Возьмет да и сбежит с горя в армию.

На Уинча вдруг опять нахлынуло то же самое чувство, которое по разным поводам все чаще и чаще возникало у него с недавних пор. Смотришь и не знаешь, то ли явь, то ли сон. Неужели она в самом деле верит в то, что говорит? Похоже, что верит.

Люди вот понаделали оружия, запаслись бомбами и пошли гурьбой убивать других – это по-настоящему, всерьез? Похоже, что так. Людей взаправду убивают? И они действительно больше не живые? Или это все понарошку, как у детей, когда они играют и балуются.

Человек строит дом. Это доподлинно дом или просто груда бревен, сложенных и сколоченных, которую люди сообща решили назвать домом?

От таких пугающих мыслей кружилась голова, как будто он стоял над бездонной пропастью. И Кэрол снова удержала его.

– Нет, это непорядочно. Вот если бы я была уверена… – Потом, подумав, она сказала, скосив глаза – Так я и сделаю.

– Я могу, конечно, ошибиться, – протянул Уинч. – Зато мы сможем продолжать встречаться.

– Да, так и сделаю, – еще раз решительно заявила Кэрол.

Само собой, ничего подобного Кэрол не сделала. Не хватило духу, сообщила она Уинчу при следующем свидании. Вместо этого она уговорила жениха ехать обратно в колледж и пообещала приехать к нему на недельку. Тот согласился. Они договорились, что она поедет в Кливленд в конце января.

Несколько недель до ее отъезда они встречались почти каждый день. И всякий раз ровно в четыре утра она поднималась, одевалась аккуратно, красилась и к половине пятого была уже у себя. Дома ее никто не ждал, никто не вставал в такую рань. Но она неукоснительно следовала правилам игры. Когда мать в половине девятого приходила будить Кэрол, дочь всегда была в постели.

Уинчу оставалось до подъема еще часа три, и потому, не вставая с кровати, он с любопытством наблюдал, с каким тщанием Кэрол приводит себя в порядок. Она была так прелестна по утрам, так трогательно следовала церемонии одевания, что ему снова хотелось затащить ее в постель. Но порядок есть порядок, и Кэрол выдерживала церемонию до конца.

Вернувшись из Кливленда, она объявила, что у нее появился новый друг. Из-за него-то она и пробыла там три недели вместо одной. Сам он из какого-то городка в Огайо, примерно такого же возраста, как и ее жених. Они с Уинчем уже пришли в его квартиру с холода, и она снимала шубку. «Может, мне лучше за него пойти? У него и денег побольше, и уже положение. И предки просто удивительные, воспитанные такие, особенно мама. Ах, Март, как я тебе благодарна! С тобой я стала совсем взрослая!»

Кэрол бросила шубку на диван и закружилась по комнате.

Уинчу показалось, что он услышал прощальную барабанную дробь.

Вдруг она остановилась и жалобно хныкнула.

– Но не люблю я его ни капельки! Я же тебя люблю! – Она подбежала к нему, обхватила за шею, крепко прижалась грудью. На каблуках она была ростом почти с него.

– Уф! Нет, я в таком состязании не участвую, – сказал Уинч. – Помнишь, я тебе с самого начала говорил?

Он запустил руки ей под свитер, обнял и, спуская ладони вниз, легонько ощупывал кончиками пальцев ее спину и бедра, словно набирая про запас сладостных ощущений близости. Чтобы вспоминать потом и помнить долго.

– Боже мой! Что же с нами будет? – тихо спрашивала Кэрол и терлась щекой о его ухо. – Что же нам с тобой делать?

– Может, баиньки? Ты как на это смотришь?

Когда все кончилось, Уинч вдруг почувствовал, что задыхается. Это, наверно, от сердца. Немного погодя стало лучше, почти совсем прошло, потом снова началось удушье, такое же болезненное, как и сначала. Уинч не понимал, почему такие перепады. Мучительно не хватало воздуха, он встал и принялся ходить по комнате, чтобы Кэрол не заметила, как ему плохо.

В те самые дни, когда Кэрол была в Кливленде, состоялась свадьба Бобби Прелла.

Уинч знал о приближавшемся торжестве, но никак не думал, что его позовут. Он держал постоянную связь со Стрейнджем по телефону, один раз во время рождественских каникул они даже провели вместе вечер в «Пибоди». Стрейндж и ввел его в курс планов их однополчанина.

И тем не менее он был удивлен, получив приглашение. Прелловы каракули не годились для такой роскошной тисненой карточки. Круглые с завитками и наклоном влево буковки, выписанные рукой прилежной ученицы, могли принадлежать только крошке Делле. Делла Мей… Кинкейд, так, кажется? Уинч не мог взять в толк, зачем ей вздумалось приглашать его. Он сразу же заподозрил Стрейнджа и позвонил ему.

Нет. Стрейндж не говорил ей, чтобы пригласить Уинча. И Преллу не говорил. Она сама отвела его в сторонку, когда он навещал Прелла, и спросила, кого надо пригласить. Среди прочих он, натурально, назвал и его, но предупредил, что Прелл может воспротивиться. «Это я возьму на себя», – отмахнулась она. Лэндерс тоже получил приглашение, докладывал Стрейндж, и Корелло, и Трайнор, вообще все наши. С другой стороны, их не так уж много осталось.

– Выходит, не переломил ее? – спросил Уинч.

– Выходит, не переломил, – отвечал Стрейндж.

– Ну что же, наверно, приду. Почему бы и нет? – У Уинча вдруг запершило в горле, он прокашлялся. Нежданно – негаданно на него навалилось что-то непонятное и бешеное. Он затряс головой, как пес, зажавший в пасти пойманную крысу. – Сдалась ему эта женитьба! – хрипел он в трубку. – Ведь едва ноги таскает! На что они жить-то будут, когда его демобилизуют? Он что, с ума сошел?

– А куда ему теперь деться? – в трубке раздался сухой зловредный смешок. – Ты разве не знаешь? Разве я тебе не говорил? Залетела девка.

У Уинча вырвалось изумленное восклицание. В голосе Стрейнджа сначала было прорезалось что-то сатанинское. Народу будет – пропасть, рассказывал он, Уинч многих знает. Торжество что надо готовится. А насчет того, как жить будут, можно не беспокоиться. Его, видать, вообще не демобилизуют. Говорят, что даже лейтенанта дадут, первого.

Уинч презрительно фыркнул, попрощался и, повесив трубку, тут же забыл о Прелле. Будь он прежним Мартом Уинчем, он немедленно позвонил бы Джеку Александеру, но он никуда не стал звонить. Поэтому, прибыв в назначенный час, он удивился, но быстро усек, что к чему.

Венчание происходило в госпитальной церкви. Организацию торжества взяло на себя командование, справедливо рассчитывая, что не останется внакладе. Руководил мероприятием полковник Стивенс. Если бы Уинч почаще заглядывал в офицерский клуб, он бы уже давно узнал о предстоящем событии.

После церемонии бракосочетания в рекреационном зале, специально подготовленном для этой цели, был устроен пышный прием. «Другие люди», о которых тоже упомянул Стрейндж, были большей частью из гражданских. Кто с бокалом шампанского, кто с чем покрепче – по залу прохаживались члены Торговой палаты и престижных клубов «Ротари», «Кивание», «Львы», «Сохатые» с женами и без оных. Кроме того, на торжество дружно прибыл контингент дам из Объединенного женского клуба. Словом, присутствовали представители всех тех организаций, где выступал Прелл, агитируя за приобретение облигаций военного займа.

Гости чувствовали себя как нельзя лучше. Они восторгались Преллом и невестой и были рады случаю людей поглядеть и себя показать, особенно на мероприятии, которое собрало кучу журналистов и фоторепортеров. Когда в свете фотографических вспышек Прелл и Делла Мей солдатским штыком разрезали свадебный пирог, цивильные гости дружно захлопали.

На протяжении всей церемонии, конечно же, фигурировала Почетная медаль конгресса. Прелла попросили повесить ее на шею, когда делалась официальная фотография молодоженов. Его попросили снова надеть ее, когда они с Деллой Мей резали торт. И еще раз, когда репортеры фотографировали новобрачных вместе с полковником Стивенсом для газет. Каждый раз Прелл аккуратно складывал ленту и убирал орден в коробочку.

– Ну, что скажете, Март? – раздался рядом голос полковника Стивенса.

– По первому классу устроено, сэр! – заулыбался Уинч. – Облигации, наверно, нарасхват!

Полковник хмыкнул.

– Ну, не сейчас, разумеется. Но пойдут.

Уинч был рад, что догадался надеть новую, сшитую на заказ парадно – выходную форму и нацепил планки. Приходилось вести вежливые разговоры с городскими гостями. Все как один без устали восхваляли Прелла, а когда они узнавали, кто такой Уинч, радости их не было предела. Можно представить, как он гордится, что под его началом служил герой – орденоносец! Уинч неизменно говорил, что он горд и польщен этим обстоятельством.

Сквозь толпу к нему пробрался Стрейндж, и они отошли в спокойный уголок.

– Ты, я вижу, без своей цыпочки? – сказал Уинч.

– Угу. Такие сборища не по ней, – ответил Стрейндж. – А ты тоже?

– Моя уехала. Да и не стоило бы ее тащить сюда. Ее тут каждая собака знает.

Стрейндж рассказал Уинчу, что Прелл сделался записным оратором, такие речуги насчет военного займа толкает. Публике нравится, что он без затей, и полковник Стивенс даже рекомендовал начальству в Вашингтоне, чтобы его отправили в пропагандистское турне. Не сразу, конечно, парню нужно малость подлечиться, ноги пока еще не очень. А потом пошлют, говорят, в Голливуд. Так вот оно все и устроено, заключил Стрейндж, чтобы оставить его в армии и при деле. По крайней мере до конца войны.

– Ну что ж, значит, все у него в наилучшем виде образовалось, – сказал Уинч, неожиданно для себя почувствовав огромное облегчение. Хуже всякой пытки – не пить на людях. Уинч подошел к бармену, спросил, нет ли сухого. Сухое нашлось.

– Как тебе сказать, – качал головой Стрейндж. – Сам-то Прелл не больно радуется. Ясное дело, в армии остаться здорово. Но он в действующую хочет.

– А кто не хочет? – пробурчал Уинч, и Стрейндж понимающе кивнул.

– Нет, он правда хочет, считает, что это его долг. Циркулярный душ каждый божий день принимает, и упражнения для ног по целым часам, прямо через силу парень работает. Иначе вообще бы не смог ногами двигать.

– Ногами ходить – одно, а пехота – другое, – возразил Уинч. – Перебиты же они у него.

– Да сам знаю, – отозвался Стрейндж.

Уинч кинул взгляд в ту сторону, где находился Прелл с крошкой Деллой Мей. Тот снова сидел в коляске. Он стоял на ногах во время свадебного обряда, вставал, когда фотографировали и когда они с Деллой резали торт, и даже походил немного по залу. Но и эта малая малость потребовала от него напряжения.

Войдя в зал, Уинч сразу же подошел к Преллу, протянул ему руку и поздравил с законным браком, а Деллу поцеловал в щеку. На лице у нее было все то же выражение святой невинности. Прелл держался как надо. Он пожал протянутую руку, сказал «спасибо», но улыбку даже не пытался изобразить.

Потом Уинч раза два ловил на себе его взгляд – такой же застывший, ничего не говорящий, непроницаемый; он попробовал подмигнуть ему, но Прелл то ли не заметил, то ли не хотел заметить и отвернулся.

– Тут встречаю его, – брюзжал Стрейндж, следя за Уинчевым взглядом, – мы одни были, он мне и сознался. Как в первый раз легли, так и понесла. Ахнуть не успел.

Уинч фыркнул и отвел глаза от Прелла. Он вдруг сообразил, что нигде не видно Лэндерса, нету его, потом его взгляд случайно упал на доброволку из Красного Креста, которая в этом самом зале по будням учит инвалидов плести корзины. Она явно была из дамского клубного контингента и вполне ничего выглядела. Вместо серой униформы на ней было дорогое вечернее платье – сразу скажешь, из богатых, и светлые волосы, хоть и не длинные, не как у молодой, очень даже соблазнительно завиты. Безо всякого тебе колпака дурацкого.

Уинча внезапно охватило безумное, безудержное желание подойти к ней, взять ее одной рукой за грудку, легонько так, нежненько, а другой вылить полный бокал вина на голову, прямо на ее ослепительную прическу. Желание было так сильно, что каблуки сами оторвались от пола и ноги пошли к дамочке. Спохватившись, Уинч круто отвернул в сторону, залпом выпил вино и поставил бокал.

– Ты как хочешь, а я сматываюсь, – прошипел он Стрейнджу. – Меня от таких сборищ воротит.

– Меня тоже. Давай вместе.

Выйдя в коридор – такой знакомый, исхоженный взад – вперед, – Уинч достал из кармана платок и вытер выступивший на лбу пот. Рука его едва заметно дрожала. Еще немного, и он бы… Ни с того, ни с сего.

– Кстати, как твоя благоверная смотрит, что ты на гостиницу все деньги угрохал? – услышал он свой голос.

– Никак не смотрит. Не ее деньги-то, мои.

– А-а… – промычал Уинч.

– Она на своем оборонном в Цинциннати сама дай бог загребает.

– А как она смотрит, что у тебя эта есть, Фрэнсис? Тоже не знает?

– Вряд ли она чего знает, – ответил Стрейндж, неторопливо выбирая слова. – Догадывается, может, – это другой разговор. – Он помолчал и добавил – Все едино, разошлись мы.

– Ну? А я и не знал.

– Подполковник у нее какой-то есть. Давно уже с ним крутит.

– Понятно, – протянул Уинч. – Выходит, еще один потерпевший.

– Угу, вроде того. Потерпевший – это ты верно. Только с ней, видать, и раньше такое бывало. Еще до войны.

– Факт. У них у всех бывало.

– Твоя-то как?

– Моя? Живет себе…

– Понятно, живет. Где?

– Не здесь, не в Люксоре. – Они уже вышли из корпуса и шли по дорожке к главным воротам, за которыми выстроились такси.

Уинч назвал адрес городской квартиры и укатил. Он не оглядывался назад. Со Стрейнджем полный порядок. За такого волноваться нечего. Прочно на земле стоит, как валун, не сдвинешь. Вот только за Прелла беспокоится. От усталости Уинч не мог сообразить, хорошо это для того или плохо.