Текст книги "Только позови"

Автор книги: Джеймс Джонс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 31 страниц)

Почти в каждом доме за перекошенной оконной рамой висели флажки с одной или двумя, а то и тремя синими звездами посередине – по количеству мужчин, забранных из семьи в армию.

Утром единственной субботы, выпавшей за время маневров, вышел приказ предоставить с полудня личному составу частей и соединений суточный отпуск. Ближайший населенный пункт находился в трех милях – захудалый городишко под названием Максуэнвилл. Тем, кто не втиснулся в старый ротный грузовик, пришлось топать пехом по размытой грунтовке. В распоряжении Стрейнджа был хозяйственный джип, он кликнул клич, и вся его кухонная команда банановой гроздью облепила машину. Поставив на площади джип, Стрейндж первым делом пошел в гостиницу, единственную в городе, и снял номер – на тот случай, если кто подвернется. Ему досталась последняя незанятая комната.

В городок собралась солдатня со всего района учений: пехотинцы, артиллеристы, танкисты, связисты из других частей и даже несколько развязных горлопанов из воздушного десанта. Кого тут только не было! Девочек в этой дыре явно не хватало, зато выпивки хоть залейся. Максуэнвилл был центром «сухого» округа, но на окраинах прилепились три забегаловки, где можно было раздобыть втихую настоящее бутылочное виски, а не только мощный вонючий «громобой». Хитроумные хозяева заранее запаслись спиртным, забегаловки были забиты, и хвост очереди тянулся от входа по глинистой обочине. Стрейндж прошел днем по Мейн-стрит. То тут, то там уже завязывались пьяные потасовки.

Женщин на улицах вообще почти не было видно. Несколько местных гулящих и проституток околачивались у двух ресторанчиков, где, несмотря на вывеску: «Приносить и распивать спиртные напитки запрещается», хлебали вовсю, доставая бутылки из карманов или из-под стола. Остальные расселись с кавалерами в окраинных заведениях. Местные мужчины, судя по всему, старались как можно реже показываться на улицах, а те, что попадались, напускали на себя равнодушно – деловой вид и поскорее проходили мимо. Военно-полицейские машины пачками свозили пьяных обмякших вояк на сборный пункт, где их должны были подбирать патрульные из своих частей. Стрейндж понял, что кадр не подвернется, и налег на выпивку. Даже низкосортное бутылочное виски после самогонного «громобоя» казалось напитком богов. Повсюду царила бесшабашная, отчаянная удаль, как перед концом света; он тоже расслабился.

Он больше не горевал из-за Лэндерса. Люди кончаются, как и времена года, – таков закон. Один так, другой иначе, но все равно кончаются. Весна каким-то образом поставила все на свои места.

Подвыпивший, благодушный, примиренный с этой разломленной, катящейся в тартарары жизнью, Стрейндж бродил по улицам, глазел, забрел куда-то подкрепиться. Около одиннадцати вечера на Мейн-стрит его остановил один из ротных поваров. Он, задыхаясь, выскочил из какого-то темного переулка.

– Слышь, сержант, верно, что ты снял номер в гостинице?

– Угу, снял. А что?

– Понимаешь, с двумя цыпочками познакомился. Деревенские. Могу уступить одну, если в комнату пустишь.

Они забавлялись всю ночь, а снаружи, за стенами гостиницы, городок ходил ходуном от топота полчищ, почуявших конец света и лихорадочно старавшихся урвать напоследок от жизни что можно. В семь часов девчонки объявили, что им пора бежать домой, чтобы привести себя в порядок и поспеть в церковь к утренней службе. У Стрейнджа было такое ощущение, будто все, что произошло – и эта колдовская ночь, и девчонки, вышмыгнувшие из кустов, и хмельное веселье, – какое-то языческое чудо и обе девчонки – воплощение самой весны.

Обойдя все забегаловки и шумные компании, Стрейндж кое-как собрал свою кухонную команду. Солнце грело вовсю, солдаты поскидывали полевые куртки и тащили их в руках. В лагерь возвращались тем же манером, в переполненном джипе, и мимо тех же лесов и полей, которые заметно озеленели за сутки. Впереди были еще четыре дня учений, а потом они возвратятся в военный городок. Всю обратную дорогу шел громкий обмен субботними впечатлениями.

Стрейндж большей частью молчал, зато его повар хвастливо распространялся насчет того, как им с сержантом повезло с двумя охочими деревенскими ягодками. Ребята что есть сил подзуживали Стрейнджа, но тот пропускал мимо ушей даже самые забористые шуточки.

В следующую же субботу, когда часть вернулась в казармы, он получил увольнительную на ночь и условился с Фрэнсис о встрече.

После того как прошел первый бурный приступ желания, они лежали обнявшись, спокойно, как два старых товарища. Стрейндж не задавал неделикатных вопросов о том, что она делала без него и с кем встречалась.

Добродушно – насмешливое отношение Фрэнсис ко всему на свете заражало. Оно словно протирало стекла в окнах, через которые видишь мир. Нет, Фрэнсис – молоток, рассудительная такая и незлобивая, хоть и безалаберная. С другой стороны, ее чувство юмора в карман не положишь. При ней оно и останется. Особенно когда их перебросят из Кэмп О'Брайера.

– Послушай, ты в бога веришь? – сказала вдруг Фрэнсис.

Вопрос застал его врасплох. Он долго думал, прежде чем ответить.

– Не знаю, – сказал он наконец. – Сейчас уже не знаю.

– Но раньше верил? То есть воспитывался в вере, по-христиански?

– Да.

– То-то и оно. Я вот тоже. Христианское учение насчет секса – это дикость. Шаманские заповеди, – говорила Фрэнсис серьезно. – Не знаю, когда это началось. Скорее всего, с тех первых поселенцев – пуритан, которых проклятые англичане переправили к нам в одна тысяча шестьсот двадцатом. Хитро сделали, что отделались от них.

– А вот мне скоро в Англию предстоит, – усмехнулся Стрейндж. – Может, там теперь малость по-другому.

– Еще бы! Конечно, по-другому, когда они от пуриташек избавились. Правда, викторианцы на такие вещи тоже строго смотрели. – Она возмущенно помотала головой. Стрейнджа разбирал смех.

Когда они распрощались и он покатил в военный городок, его не мучили никакие вопросы, он был в приподнятом настроении и решил заглянуть в гарнизонку, чтобы попросить Уинча о переводе.

Стрейндж давно подумывал о том, чтобы уйти из службы связи. Субботнее приключение с поваром и деревенскими девчонками подтолкнуло его к окончательному решению. Тот не переставал трепаться обо всех подробностях и упорно продолжал звать Стрейнджа по имени. Он мог потребовать, чтобы тот обращался по форме, но опасался, что остальные истолкуют это превратно. Всяческими способами он старался дать понять повару, что ему не нравится такое панибратство. Но толстяка не пронимало ничто; задубелый что твой носорог. А может, он только делал вид, что не понимает намеков. Стрейндж подозревал последнее.

Однако повар оказался лишь последней соломинкой. Главное было не в нем. Главное – не по душе пришлась часть. В роте и так не хватало офицеров, а тут еще двое перевелись в смежные подразделения, и на их место прислали новеньких. Двух взводных сержантов тоже куда-то перевели с повышением, и Стрейндж слышал, что одни из них собирается податься в офицерскую школу. Когда Стрейндж прибыл в роту, дисциплина уже серьезно хромала, а сейчас и подавно разладилась. Что до чести подразделения и духа товарищества, так об этом тут и понятия не имели.

Все это обстоятельно и словно оправдываясь в чем-то он изложил Уинчу. Тот слушал со своей обычной недоброй усмешечкой.

– И куда же угодно пожаловать Вашему Долболобному Величеству? – съязвил он, когда Стрейндж кончил.

– Лучше всего обратно в пехоту.

– Ну, потом пеняй на себя. Сам в молотилку лезешь. А мне что – как хочешь, так и сделаю.

Было всего шесть часов, но просторный пивзал был набит до отказа. Во всю мощь громыхали оба «вурлитцера». Они сидели не за большим круглым столом, а в сторонке, за столиком в углу. То был как бы личный кабинет Уинча в этом заведении, стол держали специально для него, даже когда было полно народу. Уинч предпочел уединиться здесь, как только Стрейндж сказал, что надо поговорить.

– Старик Александер имеет порядочный кусок в нашей лавочке, – сказал Уинч со смешливой сумасшедшинкой в глазах.

– Похоже на то.

– В настоящий момент у меня ничего нет, – продолжал Уинч. – Обе дивизии уже готовы к переброске в Европу. Одна отбывает через неделю, другая вскоре после нее. Личный состав уже прошел медицинское и прочие освидетельствования. Вакансий там нет. – Он замолк, потирая ухо. Раньше Стрейндж не знал за ним такой привычки. – Потом начнем готовить к отправке еще две дивизии, тогда и провернем.

– Это меня устраивает. Вот только я ограниченно годным признан – как тут будет?

Уинч съехидничал:

– Что, пофилонить надумал?

Стрейндж помотал головой.

– Когда намечено отбытие?

– Пока неизвестно. Приказа нет. Как только будет, я сразу же прикомандирую тебя к себе.

– Ну и хорошо! – Стрейндж хотел было встать, но Уинч схватил его за руку.

– Чего насчет Лэндерса надумал? – спросил он.

Стрейндж молчал.

– Ничего не надумал. На учениях в поле особенно не надумаешь. Все вроде куда-то отходит.

– Наверно.

– Знаешь, когда мы там были, все расцвело. Я лет шесть настоящей весны не видел, – сказал Стрейндж, словно бы смущаясь.

– Правда? – встрепенулся Уинч. В глазах у него вдруг пропала злая сумасшедшинка, и взгляд сделался прямым и открытым.

– Так или иначе, все равно умрем. Все умрем рано или поздно.

– Это верно, но в общем чем позднее, тем лучше.

– В общем-то оно так, а не в общем не так, – возразил Стрейндж. – Честное слово, я-то считаю, что его никто бы не удержал. И ничто.

– Ты так полагаешь… – полувопросительно – полуутвердительно сказал Уинч как бы себе самому.

– Именно так. – Уинч отпустил Стрейнджев рукав, и тот встал. – Ну, мне, пожалуй, пора.

– Да погоди ты! – вскрикнул Уинч, и глаза у него снова как раскалились. – Выпей хоть пивка с моей шарагой. Я тебя познакомлю.

Стрейндж не имел никакого желания ни с кем знакомиться, но и обижать Уинча тоже не хотелось. Ему не понравились самоуверенные ухмыляющиеся физиономии сидящих за круглым столом. У него никогда не лежала душа к бывалым ухватистым кадровым военным, которые зависли между солдатами и офицерами.

Выпив несколько кружек, Стрейндж обошел стол и с каждым церемонно попрощался за руку.

– Ты заходи, Джонни-Странь, обязательно заходи! – кричал ему вслед раскрасневшийся от какой-то задиристой шуточки Уинч. – В любое время заходи. Хоть завтра!

Стрейнджу показалось, что старшой плохо выглядит.

Глава тридцать первая

Если Стрейндж хоть на секунду допускал, что его натянутость ускользнет от внимания Уинча или что тот неспособен уловить настроение товарища, то он сильно ошибался.

С другой стороны, Уинч никак не мог взять в толк, зачем Стрейнджу понадобилось пускаться во все тяжкие. Надо же додуматься просадить семь тысяч на номер в «Пибоди» и идиотские вечеринки! А рваться в Европу, где ты вовсе не обязан быть, – разве это нормально? Но только форменному психу взбрендит проситься перевести из подразделения связи, где ты более или менее утвердился, обратно в пехоту.

Во всем этом было что-то безумное – делать себе во вред. Стрейндж, видать, тронулся из-за своей дуры бабы. Он, Уинч, тоже малость не в себе, сам чуток чокнутый, но не в такой мере, чтобы не видеть, до чего нелепо поведение приятеля.

Ну да, Уинч тоже не в своем уме, но не настолько. Оба доподлинно знали, что по теории вероятности у кухонного сержанта в стрелковой роте больше шансов угодить под пулю, чем в подразделении связи. В силу самых разных причин.

Что до Стрейнджева мнения относительно Лэндерса, Уинч тоже не разделял его. Про весну что-то плел. Нечего Лэндерса к весне притягивать. Лэндерс был живой человек, с руками и ногами, хотя и со странностями и мозгами набекрень. И можно было парня спасти, можно. Только он ключ к нему не подобрал, и Стрейндж не подобрал. Про весну городить и все прочее – это вранье себе в утешение.

Можно, конечно, говорить, что парень просто – напросто ненормальный. Но и это не объяснение. А кто нормальный? Разве Стрейндж или Прелл – нормальные, или оба эти долболоба хирурга, или его прихлебатели за круглым столом в пивзале? Он и сам тронутый, если не сказать больше. И все из-за войны. А если не из-за войны, так тем более все они ненормальные.

Проворонили они со Стрейнджем Лэндерса, если честно говорить. Не сумели удержать. Так же в точности, как Уинч не может удержать сейчас Стрейнджа. Должен вместо этого проворачивать его просьбу о переводе, как только начнется комплектование двух новых дивизий. Не сделай он этого, Стрейндж взбеленится пуще прежнего.

Псих он и есть псих, чего с него возьмешь. К психу особый подход нужен: выбить из него дурь, которую он вбил себе в голову. Но Уинч-то не настолько псих, понимает, что такого тупого и упрямого осла, как Стрейндж, не переломишь.

Ни черта он не сделает, Лэндерса и того не удержал!

За три дня до разговора со Стрейнджем в гарнизоне у Джека Александера в «Клэридже» шла игра по-крупному. Уинч снял двенадцать тысяч долларов. Играл он, как с цепи сорвался. Он не прикупал, когда надо было прикупать, и сбрасывал при малой комбинации. Игра проходила с руки. Карта просто перла. Он назначал дикие ставки, и их принимали, думая, что он блефует: никто не мог поверить, чтобы так везло, все время в лист. Партнеры по очереди повыскакивали из игры, одни – не желая рисковать, другие – проигравшись в пух и прах. К двум часам ночи охотников больше не оставалось. Игра прекратилась – случай у Джека Александера небывалый. Он сцепился с Уинчем, когда еще сдавали.

– Кто же так играет, обалдуй ты несчастный? – кипятился он при всем честном народе, хотя сам карт в руки не брал. Его, осторожного во всем, коробили Уинчевы выходки. – Чего же ты их отпугиваешь? И сам меньше снимаешь, и клиентов мне отобьешь.

– Плевать я на все хотел! – рычал Уинч, скалясь с веселой злостью и щуря зеленые глаза. – На хрена мне деньги!

Александер, конечно, был прав. Когда народ уже расходился, между ними опять вспыхнул спор. Уинч не захотел брать выигранные деньги. Из-за этого и разгорелось у них.

– Оставь их у себя, пустишь в дело, – бросил он.

– Вот что, – твердо заявил Александер. – Если не хочешь держать такую сумму при себе, я готов взять часть… да и все могу… и запру в сейфе. Через пару дней заберешь. Не желаю я отвечать за твои деньги.

Уинч на всякий случай заглянул в спальню. Они были уже одни в двухкомнатном номере Александера.

– А я хочу, чтобы ты держал их у себя, – возразил он. – Как подвернется хорошее дельце, вложи их за меня. Мне они все равно ни к чему.

– Так дела не делаются. Что я тебе, маклак?

– А кто же? – щерился Уинч.

Александер покачал тяжелой головой.

– Нет, брат, ошибаешься. Вдобавок сейчас, насколько мне известно, ничего путного не предвидится. Забирай свои деньги, клади их в банк. Лучше в отдельный сейф. Как что объявится, я тебе свистну, и ты их снимешь. Так оно будет вернее. Сумма что надо.

Что верно, то верно. Денег был целый ворох, хотя Александер поменял как можно больше мелких бумажек на крупные. Уинч сложил их в толстую пачку, перетянул резинкой и бросил на игральное сукно, освещенное яркой лампочкой под зеленым колпаком.

– Вот таким путем. Бери! Мне они не нужны, – сказал он и пошел было к двери, но обернулся. – Впрочем, если уж очень хочешь, можешь дать мне расписку.

Александер чертыхнулся и, нацарапав на блокноте расписку, оторвал листок.

– Держи! Так и быть, пусть лежат у меня. Но без твоего согласия я их никуда вкладывать не буду. Если что подвернется, я тебе звякну. А решать сам будешь. Только на таком условии.

– Прекрасно, условие принято. – Уинч взял расписку. У двери он обернулся и подмигнул.

Массивное неподвижное черепашье рыло смотрело на него безо всякого выражения.

– Удружил мне старик Хоггенбек, ничего не скажешь. Ты у меня во где сидишь, – резанул Александер рукой поперек горла. – Ума не приложу, чего ты бесишься? Ну а теперь проваливай к чертям собачьим и не приходи, пока не научишься играть по-человечески.

Уинч негромко хохотнул. Выйдя на улицу, он вытащил расписку и чиркнул спичкой. Он держал листок в пальцах до тех пор, пока он не сгорел до конца, и пустил пепел по ночному ветерку. Зачем ему расписка от Александера? Тот знает, что она у него, значит, все в порядке. Даже если бы Александер узнал, что Уинч уничтожил расписку, он вряд ли смошенничал бы. А вдруг бы смошенничал? Любопытно…

Дурость первостатейная, что и говорить, но не такая, какую учудил Стрейндж со своими семью тысячами. Он не спустит двенадцать тысяч на вечеринки для оравы остолопов, которые все равно ничего в этих делах не смыслят.

Уинч посмотрел на часы: было три утра – и зашагал по Мейн-стрит. Город продувал легкий весенний ветерок, деревья покрывались молодой зеленью. По сравнению с вечерними часами улица была пустынна, хотя и здесь, и дальше, на – Юнион-стрит, спускавшейся под прямым углом к Мейн-стрит, нет-нет да и попадались военные – кто, с женщиной, кто один. Последние недели их прибывало в город все больше и больше. Хорошо бы посидеть часок в каком-нибудь ресторанчике или кафетерии, прежде чем идти к себе. Там сейчас Кэрол, в четыре утра она встанет, чтобы бежать домой. Он частенько теперь куда-нибудь уходил, чтобы поменьше спать при ней. Это было тяжело, он уставал, но ему не хотелось, чтобы она слышала, как он разговаривает во сне, и расталкивала его.

К сожалению, ночных заведений в центре почти не было, все они были разбросаны по бедным окраинным кварталам. Там хозяйничали негры, жарили баранину на вертеле, которая ему уже в глотку не лезла, подавали пиво, а на заднем дворе под сенью развесистых вязов при особом желании можно было раздобыть и бутылочку-другую виски.

Уинча не тянуло в забегаловки такого сорта, а Кэрол и подавно не любила их. Выйдя из «Пибоди», он решил идти прямо к себе на квартиру. Десять кварталов от гостиницы. Ничего с ним не случится, если прогуляется не спеша, к тому времени и Кэрол встанет.

Последнее время его опять начала беспокоить одышка, хотя он тщательно скрывал это от окружающих. Труднее всего было провести Кэрол, особенно когда они бывали вместе, а они встречались почти каждый день, если ему удавалось выбраться пораньше. Одолеть крутую наружную лестницу в квартиру – на это тоже требовалось определённое усилие. Ему приходилось останавливаться по два раза, чтобы отдохнуть, пока он поднимался по ней. Если Уинч шел с Кэрол, он делал вид, будто любуется красивым видом: тут и впрямь было на что посмотреть. Хорошо, что сейчас он один…

Когда Стрейндж ушел, Уинч посидел еще немного, стараясь не слышать орущие вразнобой «вурлитцеры», потом отодвинул стул, встал и улыбаясь оглядел собравшихся за его столом сержантов. Хорошо бы шмякнуть парочку ручных гранат в эти ревущие ящики, вдруг пронеслось у него в голове. Вот оно, их будущее – хромированные поверхности и трубки, пластик, прыгающие слепящие огни и дергающаяся механическая музыка. И сейчас этот грохот, чтобы заглушить то, что говорит душа, когда люди идут в бой, идут умирать и убивать других, таких же взбесившихся и так же яростно сражающихся за свои собственные дурацкие песенки. «Бред! – вдруг захотелось крикнуть ему на весь зал. – Липа!» Он с трудом сдержался. Уходить тоже было неохота, но он обещал Кэрол, что они поужинают в приличном месте.

– Мне жаль покидать столь блестящую компанию, друзья, но что делать! Предстоит еще кое-какая работенка.

– Ты чего, Март? – заорал один. – Знаем мы твою работенку!

Стол загоготал, самое время смотаться. Уинч постоял у машины, вдыхая свежий вечерний воздух. Он знал, что рано или поздно ему придется показаться докторам, и они будут решать, может он еще нести службу или нет, и от этого знания на душе делалось паршиво. Но он не хотел сейчас ни о чем думать.

Так что Стрейндж был прав в одном: Уинчу в самом деле было плохо. Он ничего не сказал своему старшому, но тот все понял по глазам приятеля. Самоубийство Лэндерса потрясло Уинча. Хотя ему не хотелось признаваться в этом никому, даже Стрейнджу, даже Кэрол.

Как-то вечером в их квартирке он раскололся и начал рассказывать Кэрол о Лэндерсе, о том, что с ним произошло и как он, Уинч, дал маху. Она слушала его, вытаращив глаза. Потом расплакалась. Ей было жалко – Уинча, а не Лэндерса.

Напрасно он завел этот разговор, это ошибка. А может, и сам виноват, не смог объяснить как следует. Но скорее всего, Кэрол не интересовало то, что интересует во всем мире таких, как он. Нормальные люди предпочитали видеть их крепкими, мужественными, веселыми. Зато он понял: объяснять им, что к чему, – пустой номер.

Уинч подкатил на своем маленьком «додже» к дому. В окнах квартиры горел свет – значит, ждет. Он поднялся по лестнице и постоял минуту-другую перед дверью, чтобы отдышаться. Сегодня он чувствовал себя гораздо лучше, непонятно почему. Может, помогло вино, несколько бокалов принял.

Темнело, но Уинчу казалось, что он видит, как обливаются буйной зеленью ветви на деревьях. В садиках копались люди.

– Я уж думала, что ты вообще сегодня не придешь, – весело сказала Кэрол, встречая Уинча у двери. На ней было нарядное легкое платье, которого он еще не видел. Позади нее, где-то в уголке, незаметно стояли рядышком два дамских чемоданчика.

– Еще чего, – улыбнулся Уинч. Она крепко прижалась к нему, он обнял ее, поцеловал и снова почувствовал, как она молода. Он целовал ее еще и еще, и в горле поднимался знакомый комок. Но все равно она – не ты. Это только кажется, что ты и твоя женщина – одно. Близость только кожей. А ближе – невозможно.

– Может, мы сначала выпьем? – спросила Кэрол, высвобождаясь из его объятий.

– Обязательно выпьем, – сказал он. – Нам с тобой спешить некуда. Там у нас белое осталось?

– Сотерн? Есть, в холодильнике. Я сейчас достану. А ты сделай мне виски с содовой.

Она отошла упругой девичьей походкой.

– У меня для тебя есть две новости, – сообщила Кэрол, когда он со стаканом расположился на диване, а она свернулась около него клубочком.

Он обнял ее за плечи, улыбнулся.

– Может, потом, а?

Уинч не торопясь раздевал ее на кровати. Ему нравилось, что она никогда не поднимает шума из-за помятого платья. И хорошо, что нет одышки. Хотя ее, как правило, не бывает ни до, ни во время, а только после. На этот раз одышки и после тоже не было.

Кэрол потрепала его по голове и, выскользнув из-под простыни, побежала по своему обыкновению в ванную. Уинч блаженствовал в постели, счастливый тем, что не надо вставать и ходить по комнате, чтобы восстановить нормальное дыхание. Удивительно, но сегодня он чувствует себя почти здоровым.

Нет, что ни говори, с Кэрол хорошо. Но тащиться сейчас куда-то ему не хотелось, хоть ты режь. Однако уговор дороже денег, и в конце концов они поспорили лишь о том, куда идти ужинать. Кэрол выскочила из ванной и начала собирать свои раскиданные вещи. Натягивая платье, она сконфуженно рассмеялась.

– Скоро я буду выглядеть как те самые девицы…

– Тебя это волнует? – отозвался Уинч и, поднявшись, тоже начал одеваться.

– Так ты хочешь выслушать новости? – спросила она, пока они приводили себя в порядок.

– Может, после ужина? Не устареют же они?

– Ну хоть одну скажу, ладно? Ты чемоданы заметил?

– Заметил. Едешь куда-нибудь?

– То-то и оно, что никуда я не еду. Чемоданы – потому что я решила переехать сюда, к тебе, вот!

Уинч, честно говоря, и сам не знал, радоваться ему или печалиться. Чтобы выиграть время, он изобразил улыбку.

– Переехать? А как же родители? Кэрол без особого успеха старалась разгладить перед зеркалом смявшийся подол. Она уставилась на свое отражение и, набрав воздуха, как на занятиях по художественному чтению, начала:

– Какой смысл вскакивать в четыре утра, умываться и краситься и мчаться домой, чтобы поспать еще часика полтора? Дома меня никто не ждет. Никого не интересует, когда я прихожу…

– Ну и?…

Она повернулась к нему.

– Ну и я выложила им все как есть. Позвала, усадила рядышком и сказала, что у меня есть возлюбленный. И что глупо недосыпать из-за этого.

– Ты рассказала им обо мне?

* * *

Здесь рукопись романа обрывается. Далее идет текст, подготовленный редактором книги Вилли Моррисом по наброскам умершего писателя.

Кэрол говорит Уинчу, что переезжает к нему, на его городскую квартиру, – нелепо вставать каждый день в четыре утра и ехать домой. Она с вызовом объявила своим родителям, что у нее есть любовник и она хочет жить с ним. Кэрол соврала им, сказав, что он моряк – офицер. Уинч пока еще не разобрался в новой ситуации, не знает, хорошо это или плохо.

Они собираются пойти поужинать.

Ранее, как только Уинч вошел в квартиру, он заметил два чемодана. Он подумал – это проходит в подтексте, – что она решила порвать с ним и уехать из Люксора, потому он и попросил ее отложить на потом «две новости».

Они едут ужинать в солидный дорогой ресторан при «Пибоди», где собирается респектабельная публика и где меньше всего военных. Официант, получив от Уинча щедрые чаевые, усаживает их за хороший столик.

Последнее время Уинча сильно беспокоит желудок – побочный результат его сердечного заболевания. То, что произошло в ресторане, признак его физического недомогания и психической неуравновешенности.

Беседуя за столом с Кэрол, он вдруг почувствовал, что у него пучит живот. Неожиданно Уинч издает неприличный звук. На мгновение в ресторане все стихает, сидящие поблизости вежливо смотрят в сторону, потом возобновляется стук ножей и вилок, обычный негромкий гул голосов. Странная выходка Уинча повергла Кэрол в полнейшее смятение. Уинч продолжал разговор как ни в чем не бывало, исподволь наблюдая за ней. Глаза у нее не полезли на лоб, напротив, она чуть-чуть сощурила их, но в общем сделала вид, будто ничего не случилось, и тоже продолжала разговор.

Стоит прелестная апрельская ночь, они возвращаются из ресторана на такси. Дома Кэрол сообщает Уинчу вторую новость. Она думает поступить на летние курсы в Огайо. Ее новый знакомый – она уже рассказывала Уинчу о нем – хочет жениться на ней. Он ей нравится гораздо больше, чем ее люксорский жених, тот, который из-за нее тоже поехал на Западную территорию. Она склонна согласиться, уже почти что решилась.

Так, в сущности, началось их расставание, которое произойдет в конце мая. Уинч давно этого ожидал. Правда, он знал, что, если он захочет удержать Кэрол, ему ничего не стоит убедить ее выйти за него замуж. Она по-своему любит его, и ей хорошо с ним, но, как и он, она понимает, что их брак ни к чему хорошему не приведет. К тому же он молчит.

Уинч встретил новость мужественно. В конце главы он представляет себе будущее без Кэрол, и это представление окрашено его приближающимся помешательством. Снова и снова размышляя над их отношениями, он приходит к выводу, что его пугает не столько вероятность потерять Кэрол, сколько мысль о том, как он будет бредить во сне, осаждаемый ночными кошмарами, и ей придется расталкивать и успокаивать его.

В конце главы мысли Уинча обращаются к Бобби Преллу. Джонни Стрейндж рассказал ему о телефонном разговоре с Преллом, и по всему получалось, что Прелл – единственный из них четверых, кто еще до окончания войны обрел дома «мир» и «покой».