Текст книги "Открытие Индии"
Автор книги: Джавахарлал Неру
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 54 страниц)
Annotation
Эта книга видного политического и государственного деятеля, одного из лидеров национально-освободительного движения в Индии, ее первого премьер-министра Джавахарлала Неру была написана им в тюрьме в 1944 году, в момент, когда борьба за освобождение страны от колониального владычества близилась к победному завершению. В ней рассказывается об истории, драматических страницах освободительной борьбы, культуре, религии, быте и традициях Индии. Автор размышляет о важнейших проблемах жизни индийского народа.
Джавахарлал Неру
ПРЕДИСЛОВИЕ
Глава первая ФОРТ АХМАДНАГАР
Глава вторая БАДЕНВЕЙЛЕР, ЛОЗАННА
Глава третья ИСКАНИЯ
Глава четвертая ОТКРЫТИЕ ИНДИИ
Глава пятая СКВОЗЬ ВЕКА
Глава шестая НОВЫЕ ПРОБЛЕМЫ
Глава седьмая
Глава восьмая
ЗАКОН ОБ УПРАВЛЕНИИ ИНДИЕЙ 1935 г.
Глава девятая
Глава десятая СНОВА АХМАДНАГАРСКАЯ КРЕПОСТЬ
СТРУКТУРА ИНДИЙСКОГО ПРАВИТЕЛЬСТВА
ЭПИЛОГ
ПОСТСКРИПТУМ
notes
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
13
14
15
16
17
18
19
20
21
22
23
24
25
26
27
28
29
30
31
32
33
34
35
36
37
38
39
40
41
42
43
44
45
46
47
48
49
50
51
52
53
54
55
56
57
58
59
60
61
62
63
64
65
66
67
68
69
70
71
72
73
74
75
76
77
78
79
80
81
82
83
84
85
86
87
88
89
90
91
92
93
94
95
96
97
98
99
100
101
102
103
104
105
106
107
108
109
110
111
112
113
114
115
116
117
118
119
120
121
122
123
124
125
126
127
128
129
Джавахарлал Неру
Открытие Индии
ДЖАВАХАРЛАЛ НЕРУ
ПРЕДИСЛОВИЕ К РУССКОМУ ИЗДАНИЮ
Я счастлив, что моя книга «Открытие Индии» переводится на русский язык. Эта книга была написана двенадцать лет назад, когда я находился в тюрьме, а на большой части земного шара бушевала война. В книге отражены мои настроения и мысли того периода.
За последнее десятилетие в мире произошли крупные перемены и мы, кажется, уже далеко ушли от начала сороковых годов этого столетия. Но книга касается, главным образом, далекого прошлого Индии, и, быть может, она несколько облегчит понимание истории этой древней страны. Возможно также она поможет получить некоторое представление о событиях, которые оказали влияние на современное поколение Индии.
Я надеюсь через несколько дней посетить Советский Союз, эту великую страну, чтобы лично увидеть то, о чем я читал так много, и познать в какой-то мере те силы, которые содействовали созданию в наш век этой великой и обширной страны, оказывающей столь большое влияние на судьбы всего мира. Мне особенно приятно, что эта книга, созданная в уединении тюремной жизни, теперь выйдет в свет на русском языке.
Дшавахарлал Неру
Дели.
28 мая 1955 г.
«Когда в мечтаньях сладких, молчаливых
Я вспоминаю о делах прошедших...»
МОИМ КОЛЛЕГАМ И ТОВАРИЩАМ ПО ЗАКЛЮЧЕНИЮ В АХМА ДНАГАРСКОЙ ТЮРЬМЕ
С 9 АВГУСТА 1942 ГОДА ПО 28 МАРТА 1945 ГОДА.
ПРЕДИСЛОВИЕ
Эта книга была написана мною в Ахмаднагарской тюрьме за пять месяцев, с апреля по сентябрь 1944 года. Некоторые из моих коллег, отбывавших заключение вместе со мной, оказали мне любезность, прочитав рукопись и сделав ряд ценных замечаний. Просматривая свою книгу в тюрьме, я учел эти замечания и внес некоторые добавления. Едва ли надо оговаривать, что никто из читавших рукопись не несет ответственности за то, что я написал, и вовсе не обязательно разделяет мои взгляды. Но я должен выразить глубокую благодарность моим сотоварищам по заключению в Ахмаднагарской тюрьме за наши бесчисленные беседы и споры, которые в значительной мере помогли мне уяснить для самого себя различные стороны индийской истории и культуры. Пребывание в тюрьме неприятно даже в течение короткого срока, не говоря уже о долгих годах. Но мне посчастливилось жить в тесном контакте с людьми выдающихся способностей и высокой культуры, чьи широкие гуманистические взгляды не омрачались даже бушевавшими в то время страстями.
В лице моих одиннадцати сотоварищей по Ахмаднагарской тюрьме весьма любопытным образом была представлена вся Индия. Они олицетворяли, каждый по-своему, не только политику, но и индийскую науку, как старую, так и новую, и различные стороны жизни сегодняшней Индии. Были представлены почти все основные существующие индийские языки, а также классические языки, оказавшие огромное влияние на Индию в прошлом и в настоящем, причем уровень знаний был часто высоко научным. Среди классических языков были: санскрит и пали, арабский и персидский; из современных – хинди, урду, бенгали, гуджарати, маратхи, телугу, синдхи и ория. Все это богатство было к моим услугам, и пользование им было ограничено лишь моими собственными возможностями. Хотя я питаю благодарность ко всем моим сотоварищам, мне хотелось бы особенно выделить маулана Абул Калам Азада, чья огромная эрудиция неизменно удивляла и восхищала меня, Говинда Баллабх Панта, Нарендра Дева и М. Асафа Али.
Прошел уже год и три месяца с тех пор, как я закончил эту книгу; некоторые ее разделы несколько устарели, ибо за это время произошло много событий. У меня было искушение внести в книгу добавления и исправления, но я не поддался ему. Да, собственно, я и не мог поступить иначе, ибо жизнь за стенами тюрьмы течет по-иному, и для размышлений и литературной работы нет времени. Я не мог даже перечитать написанное. Вначале я писал от руки, а после моего освобождения рукопись была перепечатана на машинке. Мне трудно было выбрать время, чтобы прочитать отпечатанный текст, и издание книги все откладывалось, пока на помощь мне не пришла моя дочь Индира, которая и сняла это бремя с моих плеч. Книга осталась такой же, как она была написана в тюрьме, без добавлений или изменений, кроме постскриптума в конце книги.
Я не знаю, какие чувства вызывают у других авторов их произведения, но когда я читаю что-либо написанное мною ранее, у меня всегда бывает какое-то странное ощущение. Это ощущение еще более усиливается, когда рукопись пишется в душной, ненормальной атмосфере тюрьмы, а читается потом на свободе. Я, конечно, узнаю свою книгу, но не полностью. Мне кажется, что я читаю нечто знакомое, написанное другим человеком, который был мне близок и все же был иным. Быть может, это связано с теми переменами, которые происходят во мне.
Такие же чувства вызывает у меня и эта книга. Она – моя и, вместе с тем, не совсем моя, поскольку сегодня я уже иной. Она представляет скорее некое мое прошлое я, которое уже ушло с целым рядом других я, существовавших какое-то время и исчезнувших впоследствии, оставив после себя одно лишь воспоминание.
Джавахарлал Неру.
Аианд Бхаваиу ^^.ллсюьаб&д j
29 декабря 1945 года.
Глава первая ФОРТ АХМАДНАГАР
ДВАДЦАТЬ МЕСЯЦЕВ
Форт Ахмаднаеар, 13 апреля 1944 года
Прошло более двадцати месяцев с тех пор, как нас привезли сюда, более двадцати месяцев моего, девятого по счету, тюремного заключения. Когда мы прибыли сюда, нас приветствовала новая луна – мерцающий серп в темнеющих небесах. Начинался светлый двухнедельный период, в течение которого луна прибывает. С тех пор каждое новолуние напоминало мне, что еще один месяц моего тюремного заключения позади. Так было и во время моего последнего заключения, которое началось в новолуние, вскоре после диипавали, праздника света. Луна, всегдашний мой товарищ в тюрьме, по мере того как мы знакомились ближе, становилась все более доброжелательной; она – живое напоминание о прелести этого мира, о прибывающей и убывающей жизни, о свете, сменяющем тьму, о смерти и возрождении, непрерывно следующих друг за другом. Вечно меняющаяся и все та же. Я наблюдал ее в разных фазах и в самых различных положениях: по вечерам, когда удлиняются тени, в тихие ночные часы, и тогда, когда дыхание и шелест рассвета предвещают наступление дня. Луна помогает вести счет дням и месяцам, поскольку ее размеры и форма, когда она видима, довольно точно указывают день месяца. Это – простейший календарь (хотя время от времени его приходится подправлять) и наиболее удобный для крестьянина, который следит по нему за течением дней и за постепенной сменой времен года.
Три недели мы провели здесь, совершенно отрезанные от внешнего мира. Мы ни с кем не общались, ни с кем не говорили, не получали ни писем, ни газет, не слушали радио. Предполагалось, что самый факт нашего пребывания здесь является государственной тайной, не известной никому, кроме чиновников, под надзором которых мы находились. Мнимая тайна – ибо вся Индия знала, где мы находимся. Затем нам разрешили читать газеты, а спустя несколько недель позволили получать от близких родственников письма о домашних делах. Но за все двадцать месяцев – ни одного свидания или какого-либо иного общения с внешним миром.
Известия, печатавшиеся в газетах, проходили суровую цензуру, но они все же давали нам некоторое представление о войне, охватившей более половины мира, и о том, как она отразилась на жизни нашего народа в Индии. Нам очень мало было известно о нашем народе, кроме того, что десятки тысяч людей без суда были брошены в тюрьмы и концентрационные лагери, что тысячи были расстреляны, что десятки тысяч были изгнаны из школ и колледжей, что режим, господствовавший во всей Индии, нельзя было назвать иначе, как военным положением, что страна была охвачена страхом и ужасом. Им – тем десяткам тысяч людей, которые, как и мы, были без суда брошены в тюрьмы,– было хуже, гораздо хуже, чем нам, ибо им не разрешали не только свиданий, но не давали даже писем и газет, а книги разрешались редко. Многие болели из-за отсутствия нормального питания, и некоторые дорогие нам люди умерли, не имея надлежащего ухода и лечения.
В Индии находилось несколько тысяч военнопленных, главным образом из Италии. Мы сравнивали их положение с положением наших соотечественников. Нам говорили, что обращение с военнопленными определяется Женевской конвенцией. Но условия, в которых приходилось жить индийским заключенным, не регулировались никакими конвенциями, законами или правилами, если не считать тех указов, которые угодно было время от времени издавать нашим английским правителям.
ГОЛОД
Наступил голод, ужасный, потрясающий, не поддающийся описанию. В Малабаре, в Биджапуре, в Ориссе и особенно в богатой и плодородной провинции Бенгалии мужчины, женщины и маленькие дети ежедневно тысячами умирали из-за отсутствия пищи. Они падали мертвыми перед дворцами Калькутты, их трупы лежали в глинобитных хижинах бесчисленных деревень Бенгалии и устилали дороги и поля ее сельских районов. Во всем мире люди умирали и убивали друг друга в бою. Обычно это была быстрая смерть, часто мужественная, смерть во имя какого-то дела, смерть ради определенной цели, смерть, которая в нашем обезумевшем мире казалась следствием неумолимой логики событий, внезапным концом жизни, над которым мы не были властны. Смерть стала обычным явлением повсюду.
Но здесь смерть была лишена всякой цели, всякой логики и необходимости; она являлась результатом человеческого неумения и бессердечности, делом рук человека. Это было нечто страшное, медленно подкрадывавшееся, от чего не было спасения. Жизнь постепенно угасала и переходила в смерть; смерть глядела из ввалившихся глаз и высохшего тела, где пока еще теплилась жизнь. Упоминать об этом считалось ненужным и неудобным: говорить или писать о неприятных вещах было дурным тоном. Делать это – значило бы «драматизировать» неблагоприятное стечение обстоятельств. Те, кто стоял у власти в Индии и в Англии, публиковали ложные сообщения. Но трупы нельзя не видеть – они повсюду.
В то время, когда население Бенгалии и других районов погибало в адских муках, высшие власти сначала заверяли нас в том, что благодаря процветанию, порожденному войной, крестьянство во многих районах Индии имеет избыток продовольствия. Затем они заявили, что виной всему – провинциальная автономия и что английское правительство в Индии или Департамент по делам Индии в Лондоне, ярые поборники соблюдения конституции, не могут вмешиваться в дела провинций. Действие этой конституции приостанавливалось; она нарушалась, игнорировалась или непрерывно изменялась сотнями декретов и указов, издававшихся вице-королем в осуществление его единоличной и неограниченной власти. Эта конституция означала по существу бесконтрольное авторитарное правление одного человека, который ни перед кем не был ответственен в Индии и который обладал большей властью, чем любой диктатор в мире. Эта конституция проводилась в жизнь постоянными административными учреждениями, главным образом Индийской гражданской службой1 и полицией, которые были ответственны в основном перед губернатором, являвшимся агентом вице-короля и имевшим полную возможность игнорировать министров, когда таковые имелись. Министры, хороши они были или плохи, легко могли быть отстранены, и они не смели ослушаться приказов свыше и даже вмешаться в действия учреждений, которые считались подчиненными им.
В конце концов кое-что все же было сделано. Кое-какая помощь была оказана. Но миллион, а быть может, два или три миллиона людей умерло. Никто не знает, сколько человек умерло от голода или болезней в эти ужасные месяцы. Никто не знает, сколько миллионов истощенных мальчиков, девочек и младенцев, хотя и избежавших в те дни смерти, зачахли и были надломлены физически и духовно. И до сих пор страна живет' под страхом широко распространенных голода и болезней.
«Четыре свободы» президента Рузвельта включают свободу от нужды. Между тем богатая Англия и еще более богатая Америка очень мало внимания обращали на физический голод, убивавший миллионы людей в Индии, точно так же, как они обращали мало внимания и на сильную духовную жажду, которая мучит народ Индии. В деньгах, говорили нам, не было нужды, а вот в судах для доставки продовольствия ощущалась
о1 Индийской гражданской службой назывался апглийский чиновничий аппарат в Индии.– Прим. ред.
И
нехватка в связи с нуждами военного времени. Но, несмотря на обструкцию со стороны властей и их желание преуменьшить потрясающую трагедию Бенгалии, отзывчивые и сердечные люди в Англии, Америке и других странах пришли к нам на помощь. Прежде всего великодушную помощь оказали правительства Китая и Эйре, стран также весьма бедных ресурсами и имевших немало собственных затруднений, но испытавших на своем горьком опыте голод и нищету и понявших физические и духовные страдания Индии. У Индии вообще хорошая память, но, даже если она и забудет что-либо,– этих великодушных и дружественных деяний она не забудет никогда.
ВОЙНА ЗА ДЕМОКРАТИЮ
В Азии, Европе, Африке и на обширных просторах Тихого, Атлантического и Индийского океанов свирепствовала война со всеми ее ужасами. Почти семь лет длилась война в Китае, около четырех с половиной лет шла война в Европе и Африке, и уже два года и четыре месяца продолжалась мировая война. Война против фашизма и нацизма и их попыток установить мировое господство. Пока что я почти три года из этих военных лет провел в тюрьме, здесь и в других местах Индии.
Я вспоминаю, какую реакцию вызывали у меня фашизм и нацизм в ранний период их истории, да не только у меня, но и у многих людей в Индии. Как глубоко взволновала Индию японская агрессия в Китае и как оживила она наши извечные чувства дружбы к нему; какое отвращение вызвал у нас разбой Италии в Абиссинии; какую боль и горечь мы испытали в связи с предательством по отношению к Чехословакии; а падение республиканской Испании после ее героической и стойкой борьбы явилось для меня и для других трагедией и личным горем.
Нас возмущали не только сами акты агрессии, совершавшиеся фашизмом и нацизмом, не только ужасающие грубость и жестокость, которыми они сопровождались, но и принципы, из которых они исходили и которые они так громко и крикливо провозглашали; возмущали и этические теории о законах жизни, которыми они старались оправдать свои действия, ибо все это шло вразрез с тем, во что мы верили в настоящем и чего придерживались с незапамятных времен. И даже если мы утратили духовные богатства нашего народа и лишились своих устоев, наш собственный опыт, хотя он пришел к нам облеченным в несколько иную одежду и для приличия слегка замаскированным, оказался достаточным, чтобы мы поняли, к чему в конечном итоге ведут эти нацистские принципы и теории о жизни и государстве. Ибо наш народ в течение долгого времени являлся жертвой именно этих принципов и методов управления. Поэтому мы немедленно и решительно выступили против фашизма и нацизма.
Я помню, как в начале марта 1936 года я отклонил настойчивые приглашения синьора Муссолини повидаться с ним. Многие из ведущих государственных деятелей Англии, которые весьма резко отзывались о дуче в последующие годы, когда Италия вступила в войну, в те дни говорили о нем мягко и с восхищением, восхваляя его режим и методы управления.
Двумя годами позже, в лето, предшествовавшее Мюнхену, я был приглашен нацистским правительством посетить Германию. Это приглашение сопровождалось оговоркой, что им известно мое враждебное отношение к нацизму, но они все же хотят, чтобы я своими глазами увидел Германию. Я мог отправиться туда по своему выбору – в качестве их гостя или частным образом, под своим собственным именем или инкогнито, и мне была обещана полная свобода передвижения по стране. Но и это приглашение я вежливо отклонил. Вместо этого я отправился в Чехословакию, эту «отдаленную страну», о которой тогдашний премьер-министр Англии знал так мало.
Незадолго до Мюнхена я встретился с несколькими членами английского кабинета и другими видными политическими деятелями Англии и позволил себе высказать им свои антифашистские и антинацистские взгляды. Я убедился, что мои взгляды не встречают одобрения, и мне было сказано, что существует множество различных соображений, которые надо учитывать.
То, что я увидел по части франко-британского искусства государственного управления в период чехословацкого кризиса в Праге и в Судетах, в Лондоне и в Париже, а также в Женеве, где в то время заседала Ассамблея Лиги наций, удивило и возмутило меня. Слово «умиротворение» казалось здесь слишком слабым. За этим скрывался не только страх перед Гитлером, но и тайное восхищение им.
И вот теперь, в то время, когда идет война против фашизма и нацизма, по странному капризу судьбы я и люди, подобные мне, должны проводить свои дни в тюрьме, а многие из тех, кто преклонялся перед Гитлером и Муссолини и одобрял японскую агрессию в Китае, выступают знаменосцами свободы, демократии и антифашизма.
Перемены в Индии столь же знаменательны. Здесь, как и везде, имеются «государственные деятели», цепляющиеся за подол правительства и, как эхо, повторяющие мнения, которые, по их представлению, будут одобрены теми, чьих милостей они постоянно домогаются. Было время, и не так давно, когда они восхваляли Гитлера и Муссолини, объявляя их образцом для подражания, и на все лады поносили Советский Союз. Теперь не то, ибо направление ветра изменилось. Они – высокопоставленные правительственные и государственные чиновники, и они во всеуслышание заявляют о своих антифашистских и антинацистских взглядах и, хотя и приглушенным голосом, говорят даже о демократии как о чем то желанном, но далеком. Я часто спрашиваю себя, как бы они поступили, если бы события приняли иной оборот, хотя, впрочем, особенно тут гадать не приходится: они встретили бы с цветами и приветственными адресами каждого, в чьих бы руках ни оказалась власть.
На протяжении многих довоенных лет ум мой был поглощен грядущей войной. Я думал о ней, говорил о ней, писал о ней и морально подготавливал себя к ней. Я хотел, чтобы Индия приняла энергичное и активное участие в великом конфликте, ибо я считал, что в нем на карту будут поставлены высокие принципы и что результатом этого конфликта явятся великие революционные перемены в Индии и во всем мире. В то время я не видел непосредственной угрозы для Индии, какой-либо вероятности непосредственного вторжения. Тем не менее я хотел, чтобы Индия внесла в войну свой полный вклад. Однако я был убежден, что она будет в состоянии это сделать лишь в качестве свободной и равноправной страны.
Такова была позиция Национального конгресса, той крупной организации в Индии, которая на протяжении всех этих лет была последовательно антифашистской и антинацистской, точно так же как и антиимпериалистической. Национальный конгресс стоял за республиканскую Испанию, за Чехословакию и неизменно – за Китай.
И вот прошло уже около двух лет с тех пор, как Конгресс объявлен вне закона и ему запрещена какая бы то ни было деятельность. Конгресс в тюрьме. Его члены – выборные депутаты провинциальных парламентов, руководители этих парламентов, бывшие министры, мэры и председатели муниципальных советов – в тюрьме.
А тем временем продолжается война за демократию, за Атлантическую хартию и за «Четыре свободы».
ОЩУЩЕНИЕ ВРЕМЕНИ В ТЮРЬМЕ.
ПОТРЕБНОСТЬ ДЕЙСТВОВАТЬ
В тюрьме время как будто изменяет свою природу. Настоящее едва ли даже существует, ибо отсутствуют впечатления и ощущения, которые могли бы отделить его от мертвого прошлого. Даже вести об активном внешнем мире, живущем и умирающем, отличаются какой-то призрачной нереальностью, неподвижностью и неизменностью, присущими прошлому. Внешнее, объективное время перестает существовать; внутреннее и субъективное ощущение остается, но оно несколько притуплено, если не считать тех моментов, когда мысль извлекает ого из настоящего, испытывая своего рода реальность в прошлом или в будущем. Мы живем, как сказал Огюст Конт, жизнью мертвых людей, замкнутые в своем прошлом; и это особенно ощущается в тюрьме, где мы пытаемся найти в воспоминаниях о прошлом пли в мечтах о будущем какую-нибудь пищу для наших изголодавшихся, не находящих себе выхода эмоций.
Прошлому свойственны неподвижность, постоянство. Оно не меняется и несет на себе печать вечности, подобно написанной маслом картине или статуе из бронзы или мрамора. Не затрагиваемое бурями и волнениями настоящего, оно сохраняет свое достоинство и спокойствие, заставляя смятенный дух и измученный разум искать убежище в его сводчатых катакомбах. Там мир и покой и чувствуется даже некая одухотворенность.
Однако это не жизнь, если мы не сумеем найти живой связи между прошлым и настоящим со всеми его конфликтами и проблемами. Это – своего рода искусство для искусства, лишенное страсти и стремления к действию, которые составляют самую суть жизни. Без этой страсти и стремления постепенно уходят надежда и жизненная энергия, совершается переход на низшие ступени существования, постепенно сливающегося с небытием. Мы становимся пленниками прошлого, и какая-то часть его неподвижности переходит и на нас. Подобные явления в сознании особенно легко возникают в тюрьме, где активная деятельность невозможна и где мы становимся рабами повседневной рутины тюремной жизни.
И все же прошлое всегда с нами, и все, что мы собой представляем, все, что мы имеем, исходит из прошлого. Мы его творение, и мы живем, погруженные в него. Не понимать этого и не ощущать прошлое как нечто живущее внутри нас – значит не понимать настоящее. Сочетать его с настоящим и распространять его на будущее, порывать с ним, когда оно не поддается такому соединению, превращать все это в пульсирующий и вибрирующий материал для размышлений и действий – вот что такое жизнь.
Всякое жизненное действие исходит из глубин бытия. Условия для этого психологического момента действия подготовляются всем долгим прошлым индивидуума и даже всего народа. Прошлое народа, влияние наследственности, среды и воспитания, подсознательные стремления, мысли, мечты и поступки со времен младенчества и детства в своем причудливом и невероятном переплетении неумолимо толкают к тому новому действию, которое, в свою очередь, становится лишь новым фактором, оказывающим влияние на будущее. Оно влияет на будущее, оно отчасти, а может быть даже в значительной мере, определяет его, и, тем не менее, конечно, нельзя все отнести только к детерминизму.
Ауробиндо Гхош где-то писал о настоящем как о «чистом п девственном моменте», той резкой грани времени и бытия, которая отделяет прошлое от будущего и, существуя, в то же мгновение перестает существовать. Это звучит красиво, но что оно в сущности значит? Девственный момент, появляющийся из-за завесы будущего во всей своей обнаженной чистоте, приходящий в соприкосновение с нами и тотчас же превращающийся в загрязненное и истасканное прошлое. Мы ли его грязним и оскверняем? Или в действительности сам этот момент не является столь уж девственным, поскольку он неразрывно связан со всей грязью прошлого?
Я не знаю, есть ли на свете такая вещь, .как человеческая свобода в философском смысле, или же существует лишь автоматический детерминизм. Очень многое, повидимому, определяется комплексом прошлых событий, оказывающих влияние на индивидуум и часто его подавляющих. Быть может, даже внутренние стремления, которые он испытывает, эти кажущиеся проявления свободной воли, также обусловлены. Как говорит Шопенгауэр, «человек может делать что он хочет, но не может хотеть так, как хочет». Вера в абсолютный детерминизм, как мне кажется, неизбежно ведет к полной пассивности, к прижизненной смерти. Все мое ощущение жизни восстает против нее, хотя сам этот бунт также, быть может, обусловлен событиями прошлого.
Обычно я не обременяю свой ум подобными не поддающимися разрешению философскими или метафизическими проблемами. Иногда они приходят ко мне почти неожиданно среди долгого безмолвия тюрьмы или даже в разгар напряженной деятельности, принося с собой чувство отрешенности или утешение после какого-нибудь мучительного переживания. Но обычно я полон деятельности и мыслей о деятельности, а когда я лишен возможности действовать, я представляю себе, что готовлюсь к действию.
Влечение к действию было присуще мне издавна, но к действию, не оторванному от мысли, а вытекающему из нее и следующему за нею в непрерывной последовательности. И когда между ними устанавливалась полная гармония, что случалось редко, когда мысль вела к действию и находила в нем свое воплощение, а действие вновь рождало мысль и более полное понимание, в этих случаях я чувствовал полноту жизни и интенсивно ощущал всю яркость данной минуты существования. Но такие моменты редки, очень редки. Обычно мысль и действие обгоняют друг друга, между ними нет гармонии, и все попытки привести их в согласие остаются тщетными.
Было время, много лет тому назад, когда я подолгу жил в состоянии эмоциональной экзальтации, занятый деятельностью, которая совершенно поглощала меня. Теперь эти дни моей юности кажутся мне очень далекими, и не только потому, что с тех пор прошло много лет. В гораздо большей степени это объясняется тем, что их отделяет от сегодняшнего дня целый океан опыта и мучительных размышлений. Прежний избыток энергии ныне значительно поубавился, почти неудержимые порывы стали гораздо умереннее, страсти и чувства легче поддаются обузданию. Бремя мысли часто оказывается помехой, и в рассудок, где когда-то царила полная уверенность, закрадывается сомнение. Быть может, все это лишь следствие возраста или . общих умонастроений, свойственных нашему времени.
Но все-таки даже теперь призыв к действию затрагивает какие-то неизвестные струны в моем сердце и часто вступает в короткие схватки с мыслью. Мне хочется вновь испытать «этот восхитительный порыв восторга», который толкает навстречу риску и опасности и позволяет глядеть в лицо смерти и смеяться над ней. Я не питаю любви к смерти, хотя и не думаю, чтобы она меня пугала. Я не верю в отрицание жизни или в отречение от нее. Я всегда любил жизнь, и она все еще влечет меня к себе. Я стараюсь по-своему пользоваться ею, хотя вокруг меня выросло множество незримых барьеров. Но это же самое стремление побуждает меня играть с жизнью, пытаться заглянуть за край ее, не быть ее рабом, чтобы мы могли еще больше ценить друг друга. Быть может, мне следовало быть летчиком, чтобы я мог, когда жизнь станет одолевать меня своей медлительностью и скукой, метнуться в хаос облаков и сказать самому себе:
Я взвесил все, мой разум знает ныне:
Года грядущие – сухой песок пустыни,
Года минувшие – сухой песок пустыни
В сравненьи с этой жизнью, этой смертью.
ПРОШЛОЕ В ЕГО ОТНОШЕНИИ К НАСТОЯЩЕМУ
Эта потребность в действии, это стремление ощущать жизнь через действие оказали влияние на весь строй моих мыслей и на всю мою деятельность. Длительное размышление, помимо того, что оно уже само по себе является определенного рода действием, становится частью будущего действия. Оно не является чем-то совершенно абстрактным, происходящим в пустоте и оторванным от жизни и деятельности. Прошлое превращается в нечто такое, что ведет к настоящему, к моменту действия, из которого рождается некое будущее, и все три неразрывно друг с другом переплетены и взаимосвязаны.
Даже моя, казалось бы, совершенно бездеятельная жизнь в тюрьме каким-то образом, мыслями и чувствами, связана с предстоящей или воображаемой деятельностью, и благодаря этому она наполняется для меня определенным содержанием. Без этого была бы лишь пустота, в которой существование стало бы невыносимым. Когда я лишен возможности активно действовать, я ищу такого подхода к прошлому и к истории. Поскольку мой личный опыт часто связан с историческими событиями, а порой я даже в какой-то мере, в сфере своей собственной деятельности, оказывал известное влияние на события такого рода, мне было нетрудно представить себе историю в виде живого процесса, с которым я мог себя до некоторой степени связать.
Я обратился к истории поздно, но и тогда я пришел к ней не обычной прямой дорогой, через изучение множества фактов и дат и извлечение из них выводов и заключений, никак не связанных с собственным моим жизненным путем. Пока я поступал так, история мало что значила для меня. Еще меньший интерес я питал к сверхъестественному или к проблемам потусторонней жизни. Наука и проблемы сегодняшнего дня, нашей сегодняшней жизни интересовали меня гораздо больше.
Некая смесь– мыслей, эмоций и порывов, лишь смутно осознававшихся мною, побуждала меня к действию; действие же, в свою очередь, вновь рождало у меня мысль и желание понять настоящее. Корни этого настоящего лежали в прошлом, и это заставляло меня отправляться с поисками в прошлое, вечно ища в нем ключ к пониманию настоящего, если такой ключ вообще существовал. Настоящее никогда не переставало довлеть надо мною, даже тогда, когда я весь отдавался размышлениям о событиях прошлого и о далеких, живших давным-давно людях, забывая, где я и кто я. Если иногда мне казалось, что сам я принадлежу прошлому, я чувствовал также, что и все прошлое принадлежит мне в настоящем. Прошлая история сливалась с современной историей: она становилась живой реальностью, возбуждающей чувства боли и радости.
