Текст книги "Планета матери моей. Трилогия"
Автор книги: Джамиль Адил оглы Алибеков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 44 страниц)
19
Дети, появившиеся на свет в мое отсутствие, уже бегали. Сестры то и дело спрашивали: «Ну-ка, угадай, чей потомок?» Я пытался найти сходство. Один малыш улыбнулся совсем как Гуси. Другой то и дело разевал рот, чтобы запихнуть сладкий кусок, подобно своему отцу обжоре Вели. А голубоглазый сорванец не внук ли Абдуллы-киши?
– Ай, гага, братик, – лукаво сказала старшая сестра, – что это ты соседских детей с колен не спускаешь? Разве не знаешь, кто чужого теленка водит, тому лишь веревка достанется? Оглянись получше, сколько молоденьких красавиц забегало к нам в эти дни. Выбери одну из них – и дело с концом. Да поспеши! Не один ты с фронта вернулся: замешкаешься, лучших расхватают.
– Правильные слова! – подхватили ублаготворенные гости. – Хорошо бы поплясать на свадьбе до ломоты в ногах.
Мать поспешно возразила:
– Пусть Селима дождется. Без старшего брата свадьбу затевать негоже. Да и о работе сперва следует позаботиться.
На нее посмотрели с удивлением: какая мать не спешит с сыновней женитьбой? Что кроется за неожиданной отговоркой? Лишь старая Гюльгяз проскрипела с затаенным злорадством:
– Больно скорые у тебя дети, Зохра. Как мошкара в глаза лезут. Я заметила, стоит мне с кем-нибудь из них столкнуться – и все пойдет шиворот-навыворот. Разве не начались мои беды с того дня, как Замин на Селимовой свадьбе плясал с его невестой?
Неприятный осадок от этих слов соседи поспешили сгладить:
– Полно, Гюльгяз. Не сама ли ты парня тогда за руку в круг тянула? Проклинай фашистов, которые обездолили тебя, а Замин при чем?
Гюльгяз вскипела от раздражения:
– Что это вы все перед ним расстилаетесь? Думаете, станет председателем колхоза и вам от него поблажки посыплются?
Сторож Фети оборвал сурово:
– Да ты вроде обезумела, женщина? Сверни-ка лучше злые слова да сунь их под половик. Кто проклинает других, на себя обрушит проклятье. Моли, чтобы не коснулось оно твоего Селима. Недаром муж сбежал от такой язвы, как ты.
– Ах, лизоблюд, сын лизоблюда! – закричала взбешенная старуха. – Напоили тебя чайком, так и грудь щитом выставил? Чьи сыновья вернулись невредимыми, те пусть красят волосы хной. А мой единственный не возвратился. Заперта я в доме, как пленница. Осталось в саван закутаться, одинокой ждать кончины. Последние гроши проедаю…
– Не греши, бабушка, – расстроенно вмешалась сестра, которая сидела с нею рядом. – Зачем каркаешь, обижаешь невестку? Разве ты одинока при ней? И каких это тебе денег не хватает? Мензер достаточно зарабатывает на вас обеих. А если о саване печешься, так его для тебя и соседи справят.
– Замолчи! – прикрикнула мать на сестру. – Видишь, старая женщина от горя себя не помнит. Слава аллаху, ты детей еще не теряла… Как ей не убиваться по такому сыну, как Селим? Кто помог мне вас, сирот, поднять на ноги? Кто надоумил Замина получить профессию? Многие в нашем селении вспомнят его добрым словом. Есть у меня надежда: не заблудился ли он в необъятных русских лесах? Тогда рано или поздно вернется. – И совсем другим тоном, легким, веселым, окликнула младшую дочку: – Ай, гыз[8]8
Гыз – девчушка.
[Закрыть], раздуй-ка заново самоварчик. И подушку принеси бабушке Гюльгяз под спину. Если сейчас ленишься, какой станешь в старости?
Сестренка зарделась, проворно вскочила, исполняя приказание. Гюльгяз, однако, с кряхтеньем привстала и передала лишнюю для нее подушку мне.
– Сестра твоя уже почти невеста, а Зохра не научила ее обхождению. Как в дом мужа пойдет неумелая? Не видит разве, что брат на жестком мается? Ноги небось отсидел? Сядь поудобнее, гага.
Я подвинулся, и старуха опустилась рядом. Она продолжала бубнить:
– Не расторопная молодежь нынче пошла. Не успеет еще чай завариться, они уже по стаканам разливают. Соль в кастрюлю не щепоткой, а горстью сыплют. Платье ленятся прополоскать, мыло на складках остается…
Я отозвался умиротворяюще:
– Зато как наши девушки показали себя на войне! Едем, бывало, по темной дороге, говорю своему санинструктору: дорога дальняя, приляг, сестренка, в кузове, поспи часок. А у самого глаза слипаются, не могу больше вести машину. Так что вы думаете? Пока дремлю полчаса, она меня караулит.
– Неужели и по ночам сражались? – удивилась старуха.
– Война не разбирала, бабушка, ни ночи, ни дня.
Гюльгяз задумалась.
– Про это я не знала. В темноте мир человеку совсем другим чудится. У Селима не было сноровки по ночам в чужих местах блуждать… Так, так…
Я уловил ход ее мысли и согласно кивал, поддакивая, хотя отлично понимал абсурдность предположения, будто дядя Селим заблудился темной ночью.
Впрочем, каких только чудес не случалось на войне! Пуля могла сорвать с груди клок одежды, но даже не задеть кожи. Машина проскочит мосток, а снаряд на этом самом месте взорвется секунду спустя. Или заняли оборону в окопе, палят в фашистов, некогда осмотреться. А когда огляделись – рядом с тобою родной брат! Война перекроила каждого по-своему. Человек сам не знал, какими силами он наделен от природы, пока не придет момент пустить их в дело. Куда только девалась тогда прежняя мягкость, нерешительность! Воля становится под стать железу, ее не согнуть…
– Что же ты не сосватал себе такую отважную помощницу? – донесся до меня скрипучий голос Гюльгяз. – На войне горе пополам делили и дальше бы по жизни вместе шли…
Она еще что-то добавила, все громко расхохотались. Оказывается, ехидная старуха предложила невестке Мензер отбить телеграмму той девушке на фотографии: мол, ждем и приглашаем.
Наше селение все больше наводнялось выцветшими зелеными гимнастерками, шинелями без погон. Зато как ярко сверкали на солнце медали! Правда, кое-кто припадал на ногу, опирался на костыль или бережно носил на перевязи искалеченную руку. Фронтовики не спешили сменить сапоги на чарыки. Да, по правде говоря, не все могли влезть в довоенную одежду и обувь. Я хотел надеть пиджак дяди Селима, не изношенный до конца, – он затрещал по всем швам.
Солдаты понемногу привыкали к мирной жизни, брались за прежнее ремесло.
Я тоже наведался на свою автобазу. Там были почти все новые, никто не помнил меня, не узнавал в лицо.
Неожиданно раздался увесистый шлепок по плечу. Я обернулся. Дядя Алы! И совсем не изменился – те же вислые усы пополам с сединой. Вот только поглядывал он на меня теперь задирая голову. Но по-прежнему часто моргал воспаленными веками и косноязычно давился словами.
– Что, будто сирота, стоишь в сторонке? Самого Гитлера пришиб, а стеснительности не убавилось? Ты, парень, не работу пришел просить, ты вернулся по праву, на свое законное место. Помни это.
Расталкивая других, дядя Алы повел меня прямо к начальнику.
– Вот наш ветеран, – громогласно заявил он. – Вернулся с победой в родной коллектив.
Начальник автобазы нерешительно почесал в затылке:
– Разве у нас есть незанятая машина?
Алы едко отозвался:
– Сидел бы я на твоем месте, ответил бы. Но прежде метлой повымел бы всех лодырей. Им дают прекрасную современную машину, а они ведут себя так, будто это допотопное колесо от маминой прялки!
– Ай, Алы-киши, все бы тебе шуметь, – примирительно пробормотал начальник. – Фронтовик вернулся, это хорошо. Устроим. Подумаем.
– Пока будешь думать, оформляйте на мою машину. Станем работать в две смены.
20
В нашем общем дворе меня окликнула Мензер.
– Твой вопрос решился, – сказала она. – В школу нужен физрук. Давай завтра встретимся после обеда в городе у роно. – И, не дождавшись ответа или возражения, круто повернулась, зашагала прочь. Я задумчиво смотрел ей вслед. Мне показалось, что даже походка у нее стала другой. Она теперь не скользила, как прежде, мелко, будто козочка, перебирая ногами, а двигалась стремительно, прижав локоть левой руки, а правой ритмично взмахивала. Прихваченные на затылке волосы облаком разлетались у нее по спине.
«Не нарочно ли она все время ускользает от меня?» – подумалось в унынии. Подобно другим соседям она навещала нас только первые два дня. В остальное время я ее почти не видел. Она поднималась намного раньше меня; когда бы я ни проснулся, ее посуда была уже вымыта и сушилась на траве. В выходной спокойно умылся, а вместо зарядки решил подтянуться на тутовом дереве. Ухватился за самую толстую ветку и стал раскачиваться. Ветка треснула, и я оказался на земле, обсыпанный листьями.
Не знаю, откуда появилась Халлы. Она с удивлением оттащила обломившийся сук.
– Вот незадача, дерево покалечил, – смущенно пробормотал я.
– При чем тут дерево! Сам не расшибся?
– Конечно нет. Неужели испугалась?
Я заметил, что она побледнела – щеки приняли желтоватый, шафрановый оттенок.
– Господи, у меня сердце упало…
– Сразу видно, что ты всю войну провела в тылу, – неловко пошутил я. – От пустяков дрожишь. А мы там в пропасти кидались, и ваты нам не подкладывали!
– Оставь ребячество, – вспылила она и вдруг стала так похожа на прежнюю, не терпевшую возражений Халлы. – Покажи руку. Кровь капает.
– Пустое, сейчас уймется. – Я хотел залепить царапину зеленым листком.
Халлы проворно достала белейший платочек.
– Не надо, – проговорил я со стеснившимся дыханием, ощущая тепло ее руки и легкий запах волос. – Мне нравятся эти красные капельки. Они тебе ничего не напоминают? Какие-нибудь старые бусы?
Она виновато промолчала. Тонкие пальцы мяли тутовые листья, комкали и отбрасывали их прочь. Я не мог уловить выражение опущенного взгляда.
– Селим в первую брачную ночь сорвал бусы с моей шеи и выкинул их за окно, – сказала она наконец с видимым усилием. – Я подобрала всего лишь несколько бусинок. Если хочешь, покажу. Они завязаны в платок.
– Откуда он узнал, что это подарок?
– Я сама ему сказала. Признаваясь, что это как бы обручальные бусы.
– А что же он?
– Рассердился на тебя, почему промолчал, не открылся ему вовремя. «Я бы мог жениться и на другой», – сказал он в гневе.
– Должно быть, он сразу разлюбил тебя?
Халлы усмехнулась со странным выражением ожесточения и жалости.
– Нет, стал любить еще крепче. Просто с ума сходил от любви.
– Но меня-то он наверняка возненавидел?
Она вздохнула.
– Как ты еще по-детски рассуждаешь, Замин. Не было дня, чтобы он не говорил о тебе. Мучил и меня и себя. Чувства в нем смешались. Он и беспокоился за тебя, и ревновал, и был в душе благодарен. Он ведь в самом деле любил тебя!
– И я любил его. В детстве просто обожал. Мать научила меня почитать дядю Селима.
– Я никогда не носила тот перстенек, что принесла на свадьбу твоя мать. Однажды муж спросил: «Почему ты брезгуешь подарком Зохры? Обижаешь достойную женщину?» Я не выдержала и призналась, что ты через мать возвратил мне залог нашей клятвы и что сердце мое все равно разбито. Он очень расстроился. «Пойми, я вовсе не хотел вас разлучить. Всему виной проклятые старые обычаи, которые запрещают откровенно поговорить с девушкой до свадьбы. Поддался чувству, мы все у него на привязи. Но я искренне верил, что мы с тобою полюбим друг друга и будем счастливы!»
– Возможно, с годами так оно и случилось бы, – тускло проговорил я, отвернувшись в сторону.
Халлы покачала головой.
– Привычка со счастьем рознится, Замин. У кого нет голода, тот глотает кусок через силу. Впрочем, я не считаю себя несчастной, – в ее голосе неожиданно прозвучал вызов. – Наша любовь была детской и немного надуманной. Иначе ты не уступил бы меня безропотно другому и не промолчал всю войну. Ты, конечно, любил меня, но слишком ровно, больше в себе. Я не очень ценю такую любовь!
Издали донесся голос моей матери:
– Эй, Замин, не холодно ли? Накинь рубашку. Когда придешь завтракать? Все готово.
Я поспешно обернулся, чтобы не видеть, как у Халлы дрожит от рыданий подбородок.
– Уже встала, нене?
Глупый вопрос! Рассвет никогда не заставал мою мать в постели. Это она будила нас всех.
– Эй, Мензер! – долетело с другой стороны. – Не видишь, что ли, как куры испоганили кастрюлю? Не можешь вымыть посуду по-человечески, так не берись.
Сгорбленная Гюльгяз стояла на пороге и буравила нас подозрительным взглядом.
21
Разговор с Халлы остался неоконченным. Прервался на полуслове, хотя мы и так достаточно наговорили друг другу. Ко мне подошла мать, сказала с укором и растерянностью:
– Что же ты, сынок, совсем позабыл дедовские обычаи? Прилично ли стоять возле чужой женщины раздетым? Мензер могут ославить в селении! Злых языков достаточно. Если есть нужда с нею поговорить, пригласи в дом. Или сам к ним зайди, попросив разрешения. Она женщина разумная, плохого не посоветует. Да вернет ей аллах мужа!
Я поспешно натянул на себя рубашку. В самом деле, получилось нескромно. Стоял чуть не нагишом. А мы с нею даже не заметили.
Завтракать с нами вместе села соседка Пакиза-хала, которая принесла к чаю горшочек свежих сливок. Цвет сливок был нежный, как у весенних нарциссов.
Мать подала на стол горячие лепешки и миску вареных яиц. Но скорлупа у меня никак не сдиралась. Крышка самовара оказалась прикрытой неплотно: из-под нее вылетали струйки пара, капли пятнали скатерть.
– Какая неряшливость, – с раздражением пробурчал я.
– Ай, что за беда? Зохра мигом отстирает скатерть, – примирительно сказала Пакиза.
– Чужих рук, конечно, не жалко! И так все на нашей матери. Даже мешки с зерном для колхозных кур таскает из амбара на своем горбу. Не-ет, как только встану на ноги, заберу ее с фермы. Пусть отдыхает.
– Какие у нее годы? Шестьдесят? Да вовсе нет, только идет к пятидесяти. Вы переехали сюда в год моей свадьбы, двадцать лет назад, ты на палочке верхом скакал. Считай сам.
Вошла мать с отчаянно кудахтающей курицей.
– Обещанный подарок от тетушки Гюльгяз. Только сама заходить не хочет. Позови ее, сынок.
Я вышел на крыльцо.
– Гюльгяз-хала, пожалуйте в дом. Хотите, на руках внесу?
Она отозвалась полушутя-полусердито:
– Свою мать носи, если ей уж такое счастье выпало. А я по два раза на дню не завтракаю. У вас и без меня гости спозаранку…
Она говорила, напрягая голос, словно хотела кого-то уязвить. Двор был общим и раньше тесным мне не казался. Но вдруг стал душить, как петля вокруг горла. Почему старуха стала такой злой, словцо я виноват в гибели дяди Салима? Раньше все повторяла, что я ему названый младший брат. Неужели и тогда кривила душой?..
Расстроенный, я вернулся в дом. Пакиза продолжала обсуждать возраст моей матери. Мать усмехалась:
– В школу, что ли, собрались меня записывать? Тогда я живо годочки убавлю. Жаль, не пришлось учиться. Кладовщику сдаю яйца и большой палец в чернила окунаю. Он смеется: это, говорит, твоя персональная печать?
Я исподтишка, но пристально разглядывал мать. Перед войной у нее были густые черные волосы, а сейчас остался седой пучок. Голова почти сплошь побелела. Когда соседка ушла, я спросил о путанице с возрастом.
– Никто, кроме меня, в этом не виноват, сынок. Когда овдовела, сама приписала в сельсовете десять лет. Я подумала: вдруг кто сватать захочет? На пожилую женщину внимания меньше. Обещай, что никому об этом не расскажешь. Ты, наверное, в город собираешься? Уже пора…
Когда я свернул с проселочной дороги на тракт, с Эргюнеша потянуло ледяным ветром. Озябшие за ночь горы подставляли бока солнцу. Они терпеливы, наши горы. Почти как моя мать.
22
Я все-таки увиделся в этот день с Халлы, но уже после того, как уладил свои дела.
Алы-киши встретил меня в конторе автобазы.
– Принес документы? – И, не дождавшись ответа, потащил в отдел кадров. – Пусть готовят приказ. Только незадача: говорят, нельзя работать в две смены, некому будет разгружать. Грузчиков не хватает. Не горюй, уладим. Садись пиши заявление: «Прошу оформить помощником водителя…»
– Как помощником?!
– Ты пиши: «пока не освободится место».
– А когда это будет?
– Скоро. Из Баку обещали прислать несколько новых машин. Сначала бумага придет, а потом и машины.
– А если пока податься на другую работу?
– Бросить золотую специальность? Нет уж, не советую. Вот послушай. У меня восемь дочерей и один сын…
– Поздравляю! Что же раньше молчал о сыне?
Алы-киши хитро ухмыльнулся, обнажив прокуренные зубы.
– Не спеши. Мой сын появился на свет не сейчас, а пятнадцать лет назад; дочек тогда в помине не было, жена едва заневестилась. Удивляешься? – Он хлопнул по кузову. – Вот мой сынок, мой первенец! И жену себе в его кабине привез, и дочек одну за другой сажал рядом. Чем бы иначе я кормил их своими-то искалеченными руками?
Он поднял пятерню с уродливо укороченными пальцами. Я все думал: как же он руль держит? А он наловчился, аварий за ним не числилось ни одной.
Алы-киши поспешил с моим заявлением к начальнику, получил положительную резолюцию и с победным видом отдал листок в отдел кадров. Его проворные ноги словно не по земле ступали, а летали над нею. Недаром шутили, что Алы-киши сам свою машину запросто обгонит. Он отвечал беззлобно: тайны никакой нет, все зависит от моторчика, который в сердце. Он всем интересовался, во все встревал. Ни одно событие на автобазе не проходило мимо него. Записался в политкружок, вел практические занятия на шоферских курсах, свирепствовал на выпускных экзаменах. «Нельзя же так резать, – сказали ему. – План по количеству выпускников горит». «Так, по-вашему, пусть лучше потом парни на машинах разбиваются с вашими липовыми дипломами?» – огрызнулся он.
Когда я подошел к Алы-киши, тот собирался запускать мотор, держал ручку.
– Эту штуковину я прозвал «постой-заряжу». Машина у меня старая, довоенная. То подлатаю, то словом ее уговорю, так и работаем. Будь другом, сядь за руль. Бензин плохо проходит, снова пора чистить. – Вдруг он весело рассмеялся: – Смотри-ка, встал на подножку – и машина накренилась. Прямо богатырем стал, Замин! Ну поедем теперь на железнодорожную станцию, нагрузим доски. Знаешь, мне американский грузовик давали, да я не взял. Они на вид пофорсистее, но по нашим горам не тянут. А с этим драндулетом меня никто не разлучит. Он у меня, как конь, понятливый. Велел в гроб себе ключ от зажигания положить. Я и с того света на нем укачу!
За рулем Алы-киши мурлыкал под нос одни и те же слова: «Попросит любимая душу, как ей души не отдать?»
– Наверное, есть продолжение, только не знаю. Красивая, должно быть, газель.
Когда я прочел ему всю газель целиком, он рот приоткрыл от изумления.
– Ну, парень, обрадовал. Думал на небе слова искать, а нашлись на земле. Правильно, что стихи любишь. Шофер должен быть приметлив. Наш театр, наше кино – все в этой кабине!
Я промолчал. Ни к селу ни к городу вспомнилось, как вез в кабине Халлы, чужую жену… Неужели тот роковой день вечно будет терзать память?!
А ведь Халлы, наверно, ждет меня у дверей роно? Или не пришла? «Жаркое время экзаменов…» «Спозаранку у вас гости»… Достается ей, бедняжке, от сварливой свекрови! Кровь бросилась в голову. Могу ли я позволить, чтобы Халлы обижали? Но как запретить? Они с Гюльгяз одна семья, невестка и свекровь.
Прикрыв глаза, я, к удовольствию Алы-киши, затянул старинную любовную песню.
– Жаль, молодость позади, – вздохнул он. – Я ведь тоже хорошо пел. Голос у меня пропал в войну, начисто охрип. День и ночь был в разъездах. Возил со станции муку для хлебозавода, а высевки мы делили между собой. Лепешки из них получались тверже доски; дочки в воде размачивали. Смотреть на это одни слезы! Собрал как-то малышей во дворе, нарвал ромашек и набросал их в арык, где быстрое течение. Говорю: это плывут вражеские солдаты. Выловите их, и война кончится. Думал позабавить девочек игрой. Вдруг бежит самая младшая, кричит: «Отец, мы всех фашистских солдат поймали. Война кончилась. Дай хлеба!»
– В селениях жили полегче, посытнее.
– Не во всех. Ваши вот воду, говорят, провели, хорошие урожаи получали?
– Матери моей все равно досталось. Единственное у меня желание теперь – вознаградить ее за все, отдать сполна сыновний долг.
– Э, малый. Такого долга вовек не оплатишь. Будешь своих детей растить, вот и расплатишься.
– Жениться пока не собираюсь.
– Зря.
Мы освободились только под вечер. В последний раз машину разгружали сами, грузчики уже окончили работу, ушли.
– В армии меня всему научили, – бодро сказал я. – Заберусь в кузов и мигом разгружу, будь спокоен.
Когда, тяжело дыша, с содранными ладонями, я наконец соскочил вниз, Алы-киши только покрутил головой.
– Ну, парень… Ну, молоток… Был бы начальником строительства, дал бы тебе премию. Он, говорят, мужик башковитый. «Что за войну упустили, должны теперь наверстать», – это его слова. Здешнюю электростанцию хотели по плану в сорок втором году пускать, две малые плотины были уже готовы. Нижняя только осталась незаконченной. Вот и торопятся.
Алы-киши, видя мою усталость, вызвался подбросить до селения. Даже за руль посадил, понимал, как мои руки по нему стосковались. Хотя настоящий шофер никогда не согласится, что кто-то может вести его машину так же хорошо, как он сам.
– Ты что, генералов на фронте возил? – спросил он с ревнивым осуждением.
– Санитарный фургон. Или что придется.
– Это правильно. Против грузовика любой транспорт пустяки. Меня брали в исполкомовский гараж на «виллис». Долго не выдержал, ушел. Чтоб не приставали, объяснил так: на легковушке лишнюю ездку не сделаешь, не подработаешь. Сиди за рулем без дела, пока начальник преет на заседании. Мне же восемь ртов кормить.
– А на самом деле почему ушел?
– Самостоятельность люблю. Я за рулем как царь на престоле. Опять же, нрав у меня веселый. А начальник сидит, бывало, туча тучей. Едем, молчим. Невмоготу.
Такое признание меня потешило. Я предложил Алы-киши зайти в дом, выпить чаю. Мать выскочила на порог и щурилась в свете фар, скромно прикрыв рот платком. Ей показалось, что пожаловали чужие.
– Амиль, – позвала брата, – выйди. К нам, кажется, гости.
– Это я, мама. И дядя Алы. Я позвал его выпить чаю на обратную дорогу.
Но Алы-киши заторопился.
– Поздно уже. У меня в доме одни женщины, все страшные трусихи, боятся ночевать без хозяина.
– Повремени минутку, – попросил я его.
Вынес длинный сверток в газетной бумаге, сунул в кабину.
– Это что? – Алы ткнул пальцем. – Змею, что ли, подбросил?
– Ремень мой армейский. Специально для тебя его сохранил.
– Спасибо, племянничек, – растроганно пробормотал Алы. – Вот уж порадовал, вот уж удружил… Возмещу тебе подарком к свадьбе, не сомневайся!
Прямой луч фар еще долго рубил дорожную темноту.
– Сынок, чья это машина? – недоуменно спросила мать.
– Теперь моя. Я вернулся на старую работу, буду ездить с дядей Алы.
Мать покачала головой:
– Поспешил, сынок. Тебя искал председатель колхоза. Зачем снова покидать родной дом? Шофер и здесь нужен.
– Не одна шоферская работа существует на свете, – сбоку раздался недовольный голос, от звука которого я вздрогнул.
Все трое – мать, Амиль, я – уперлись глазами в темноту. От недавнего света фар мгла казалась еще гуще. Но вот в неясном сиянии звезд, под рассыпчатым серебром Млечного Пути стал вырисовываться женский облик. Халлы! Ее круглые налитые плечи, ее стройный стан.
Мать деликатно пробормотала:
– Сами уж решайте, что лучше.
Амиль, уходя вслед за нею, недовольно обронил:
– Опять, гага, хочешь за баранку? Мог бы за свои ордена-медали получить должность повыше. Обидно, ей-ей!
Я не ответил. Мы остались с Мензер наедине.
