Текст книги "Планета матери моей. Трилогия"
Автор книги: Джамиль Адил оглы Алибеков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 39 (всего у книги 44 страниц)
Секретарь райкома похвалил за принципиальность. Ободренный Латифзаде именно с тех пор пристрастился выпускать домашнюю стенгазету, бичевать прорехи в собственной семье. Когда скончался отец, он объявил, что традиционных поминок не будет: из больничного морга останки свезли прямо на кладбище. Родственники собрались в доме дочери покойного, оплакали как положено, но без него.
Чем прочнее укреплялась его репутация «безупречного», тем быстрее редел круг близких и знакомых. Казалось, Латифзаде отлично чувствовал себя в атмосфере одиночества. Дети при нем не раскрывали рта, жена называла супруга только по фамилии.
Всеми этими странностями можно пренебречь, если бы они ограничивались порогом дома. В конце концов, каждая семья чудит на свой лад! Но и на работе от Латифзаде веяло чем-то мертвенно-холодным. Его знаменитую папку прозвали «кладбищем красавиц». Он складывал туда письма, заявления, выдержки из чужих речей. Сколько прекрасных идей оставалось по его милости без движения! Вот краевед-любитель раскопал свидетельство: в неприметном домишке на окраине жил некогда будущий известный революционер. Хорошо бы повесить памятную доску. «Рассмотрим», – отвечал Латифзаде и захлопывал папку. «Пора открыть Дом учителя!» – просили педагоги на ежегодной районной конференции. Латифзаде записывал что-то на бумажке и… засовывал в папку!
Притом он слыл отменным работягой! Окно в райкомовском кабинете светилось иногда за полночь. Не было такой цифры по району, которой он не знал бы наизусть. Однажды он подал молодому агроному такой точный и квалифицированный совет, что все поразились. Голова у него на плечах имелась – это бесспорно. Памятью обладал выдающейся; цитаты можно было за ним не проверять. Говорил сухо, без эмоций, но в логике не откажешь.
Так кем же он был в итоге? Балластом партии или ее верным исполнителем?
Однажды ко мне пришел взволнованный старый врач: «Записался на прием к товарищу Латифзаде, прошу помочь, а он отвечает: райком этим не занимается!» Вспомнилась другая жалоба. В одном доме обвалился балкон; подпоры сгнили, того гляди рухнут на головы прохожих. Райсовет отмахнулся: улица не входит в план реконструкции нынешнего года. Домохозяин написал в райком. Латифзаде ответил в том же духе: не наше дело.
Он был депутатом райсовета от небольшого селеньица. Жители его мучились без воды, хотя уже три года, как колхозом были выделены средства для артезианского колодца. Получив несколько отчаянных писем, я положил их перед Латифзаде. Тот равнодушно пожал плечами:
– Каждый должен заниматься своим делом. И отвечать за него. В данном случае колодец в ведении председателя колхоза.
17
В один из выходных дней Билал пригласил нас с матерью в свою новую квартиру. Они с Халимой недавно перебрались в районный центр.
Мать ворчала: в этих каменных коробках не сразу определишь, в какой стороне Мекка, все закрыто, нет даже дворика. Пусть лучше Бояз-ханум навестит нас. «К тому же, – добавляла мать, – я не выношу запаха бензина. Помнишь, когда поехали в мае в горную долину, бедняга водитель то и дело останавливался, пока я отдышусь? По мне гнедой конь, запряженный в повозку, куда лучше!»
– Дались тебе эти допотопные кони! – воскликнул я.
– Нет, ты не прав, – вмешался Билал. – Лошади, как все живое, прекрасны!
– Ай, Замин, не цепляйся к словам. Старую мать поздно переучивать. Живу тем, что повидала на своем веку. Вы видите больше – вот и стали умнее. – Она прикрыла глаза, произнесла напевно:
Снежные вершины
Не хранят следов.
Башмачков не видно,
Не слыхать подков…
Ну, а в женском сердце,
У коня, у пса —
Существует верность?
Есть ли прямота?
Билал обнял мою мать:
– Я-то ломал голову: откуда в Замине бьет родничок поэзии?
– Нене! Женщины тебе не простят такого отзыва. Измени слова.
– Не могу, сынок. Из песни слова не выкинешь. Да ведь это все про давние времена! Может, женщины тогда были другие? Про теперешних слагайте сами. Лучше меня знаете, чем ваши жены хороши, чем плохи… Старые люди говорили: «Если в колодце нет воды, то, сколько ни лей, не будет».
Мать, конечно, отправилась к Билалу на новоселье. И там продолжала вести свои мудрые речи не без лукавства:
– Знаете, кто поселяет распрю между свекровью и невесткой? Да наши же собственные сыновья! Им приходится поневоле успевать в обе стороны. Пока мой младшенький Амиль был холостяком, уж как мать баловал! То подарит мне туфли на высоких каблуках, то посадит в самолет, повезет Москву показывать. А нынче месяцами его не вижу. Вспоминает о матери, когда с женой ссорится. Ну, у меня разговор короткий: везу его обратно. Поживу у них день-другой и непременно найду повод замутить воду, повздорить с невесткой. Чтобы взять надо мною верх, она спешно мирится с мужем. Все средства хороши, лишь бы свекровь спровадить! А я в душе посмеиваюсь: что, детки, наладила вам семейное согласие хитрая Зохра?
Халима и тетушка Бояз, слушая ее прибаутки, начинали улыбаться, поглядывать друг на друга с виноватостью. Бояз называла мою мать сестрицей. Халима не отходила от нее ни на шаг.
– Знаешь, Билал, – сказал я, – когда был маленьким, думал, что половина селения нам родня, а все женщины мне тетки. Иначе как сестрой мою мать никто не кликал…
– Э, не обо мне речь, – прервала мать. – Лучше скажи, давно ли ты навещал своего прежнего учителя, отца нашей невестушки Халимы? А если тебе все недосуг, то напиши ему, чтобы не ждал понапрасну, раз дружбе вашей пришел конец.
– Что вы, мама! – вступилась Халима. – Отец знает, как Замин ему предан. Он на него не в обиде.
Мать полуобняла Халиму и незаметно застегнула пуговицу на ее оттопыренном животе. В пальто, на улице, беременность не бросалась в глаза, но теперь я взглянул повнимательней. Из-под слоя пудры на лице выступали темные пятна. Глаза по-особому блестели. Она много и охотно смеялась.
«Слава аллаху, – подумалось мне, – под этим кровом, кажется, прочно поселился мир. Билал спокоен, работа у него идет успешно. Халима старается ладить со свекровью, страхи ее прошли…»
Звонок в прихожей прервал мои размышления. Соседка привела черноглазого мальчугана, одетого щеголевато, с большим бантом у ворота.
– Это мой первый ученик, – сказала Халима с гордостью. – У малыша абсолютный слух.
Моя мать ласково склонилась над маленьким музыкантом:
– Угости меня черным виноградом, чтобы мои глаза стали такими же темными, как у тебя, внучек!
– А разве у тебя нет своего винограда? – серьезно спросил ребенок.
Халима усадила его во главе стола: пусть будет за обедом почетным гостем.
Билал бросил на жену иронический взгляд.
– Ну, ну, приучай руководить с малых лет. Ему это положено по чину.
– О чем ты? – с удивлением спросил я.
– А ты не знаешь? Перед тобою внук Латифзаде. Его родители наши соседи.
Я посадил малыша к себе на колени, внимательно вгляделся в его черты. Выпуклый лобик, иссиня-черные волосы, смелые глаза. Нет, не похож.
– Дед до сих пор не полюбопытствовал даже взглянуть на внука, – резко бросила Халима. – Женитьба сына пришлась ему не по нраву.
– Это и к лучшему. По крайней мере, с пеленок растет среди добрых людей, – добавил Билал.
Ребенок сидел за столом, подперев кулачком щеку. Казалось, он не слышал разговоров вокруг. Но погруженность в себя была мнимой. Он жадно впитывал малопонятные намеки, и неискушенный ум уже готов был обрушить на взрослых целый ворох вопросов, не таких безобидных и забавных, как прежние: «Почему молоко белое, а речка жидкая?»
– Как с точки зрения закона наследственности, – вполголоса спросил я у Билала, когда тот протягивал мне стакан крепкого чаю. – Внук неизбежно повторит в чем-то деда?
Билал с видимым удовольствием пустился в рассуждения о числе хромосом и о будущем генной инженерии. Увлекшись, он перескочил на любимого конька – на растения.
– Можно создать путем подбора куст табака высотою с дерево! – воскликнул он.
– Неужто? – изумился я.
– Даю тебе слово. Через пару лет выращу помидор величиною с арбуз! Его хватит на обед целой семье.
– Меня больше интересуют скороспелые сорта, – я попытался вернуть друга на землю, к насущным проблемам района. – Например, картофеля.
– Об этом тоже не забываю. Недавно беседовал с нашим академиком. Он у меня спросил, кстати, о тебе: какое образование, кто ты по специальности? Не дипломат ли?
– Почему же дипломат? – я был искренне удивлен.
– Он сознался, что двумя-тремя вопросами ты загнал его в угол. В результате он сам стал просить тебя о том, чего ты, в сущности, добивался: чтобы опытная станция смелее осваивала новые регионы под овощные культуры. Например, выискивала горные поляны, где не так жарко, как в долинах, и дольше задерживается влага.
Помнится, он сам привел мне пример: на американском континенте у диких видов картофеля полноценные клубни завязываются даже высоко над уровнем моря.
Мне вспомнилось, что под конец нашего разговора маститый старец вздохнул:
– Будь моя воля, немедленно переселился бы к вам. Работа интересная, воздух чистый. Недалеко то время, – пошутил он, – когда прописка станет ограничена не в городах, а в сельской местности. Каждому захочется дотянуть до ста лет!
– Ловлю вас на слове и приглашаю в наш район! Если возьмете лично шефство над опытной станцией, то что прикажете, то и сделаем. Ваши идеи – наша организация!
Вскоре академик действительно пожаловал с целой свитой. Когда мы остались наедине, он сказал:
– У вас были, видно, хорошие учителя, товарищ секретарь?
– Когда ученик туп, наставника не упрекают.
– Я совершенно серьезно. Вопросами селекции увлекались, вероятно, еще сидя за партой?
– Увы, в школьные годы меня тянуло стихотворчество.
– Вы пишете стихи? Это прекрасно! Великий Вергилий во времена древнего Рима тоже воспевал труды земледельца. У него есть несколько ценных рекомендаций по растениеводству.
– Этого я не знал.
– Ну, я вас с удовольствием просвещу… Будете в Баку, приходите, потолкуем.
Так в жизни районной опытной станции наступил крутой перелом. Ее оборудование пополнилось новейшими приборами, число сотрудников возросло вдвое. Поговаривали уже о создании на этой базе нового научно-исследовательского института…
…Я продолжал держать на коленях внука Латифзаде.
– Если бы мир состоял из одинаковых людей, – говорил Билал, – мы присутствовали бы при его закате. Кроме наследственности, важна среда. Личность образует индивидуальная судьба.
– Тогда я спокоен за черноглазого! Он возьмет лучшее и отринет худшее из того, что есть у его деда.
– Прежде всего вырастет акселератом, как все последнее поколение. Суть этого явления полностью не ясна. Хотя…
Тетушка Бояз внесла два стакана с горячим напитком:
– Заварила вам чабреца, сама в горах собирала. А во дворе он не растет, через год-два сохнет. Тебе бы, Замин, повидать наш садик. Сколько в нем лекарственных трав! Мой старик увлекся всяческими посадками да прививками… Теперь сам говорит: хорошо, что сын пошел по научной части!
– Тетушка Бояз, – поддразнил я, – а помнишь, ты сокрушалась, что Билал не стал районным начальником? Тогда бы, мол, о тебе соседки твердили: «Вот счастливая мать!» Разве ты сейчас не счастлива?
– Ах, Замин, конечно, счастлива! Спасибо тебе, что по-братски во всем помогаешь Билалу. Квартира вот хорошая… Жаль только, что очаг не настоящий.
Билал засмеялся:
– Так и ждал, что ты на это пожалуешься. Представляешь, Замин, переступает она порог и сразу всплескивает руками: «Зачем дым напускаете, стены коптите?» Никак не могла поверить, что камин электрический. Пока рукой не потрогала.
Бояз-ханум не обиделась. Охотно посмеявшись над собою, рассказала еще об одной промашке:
– Приехала я впервые в их прежний дом, вдруг прямо к порогу под ноги какой-то зверек метнулся. Не то белка, не то заяц, не то крыса. А крыс я до смерти боюсь! Змею могу схватить голыми руками, но этой породы не выношу. Закричала страшным голосом и упала без памяти. Люди на крик сбежались, а эта тварь лижет мне руку. Оказалась собачонка. Да такая махонькая – на двор выпустить боязно. И уж забавница! На задних лапах стоит, кувыркается. Моя невестушка, дай ей аллах здоровья, любила с нею возиться. Я ей говорю: доченька, лучше кошку держать, все-таки польза. Слава аллаху, в новый дом не повезли, подарили кому-то… – Тетушка Бояз умолкла и взглянула на меня со вздохом. – А ты когда голову к месту приклонишь? Жил бы рядом с Билалом.
– Думаешь, без тебя дело со свадьбой у него не сладится? – грубовато вмешался Билал.
– Многоэтажку построим, тогда и о семье подумаю, – отшутился я.
– Значит, уже присмотрел невесту? – живо откликнулась Бояз. – Только придемся ли мы с твоей матерью по вкусу городской барышне?
– Халиме ведь пришлись?
Бояз-ханум промолчала. А Халима, услыхав свое имя, выглянула из кухни. Она разрумянилась, ямочки на щеках так и цвели. Я подумал: женщина дважды царствует над нашими душами. В девичестве, когда похожа на нежный бутон, – ничья рука не смеет оскорбить его прикосновением! – и в ожидании материнства, вся осиянная его кротким светом.
– Сплетничаете обо мне? – весело спросила она.
– Обсуждаем, какая невеста подойдет Замину, – простодушно отозвалась ее свекровь. – Наверно, горожанка, как и ты, мой светик.
– Замин меня очень любит, – легкомысленно отозвалась Халима.
«О господи, – подумал я, – когда же она образумится, повзрослеет?»
Но Халима быстро поправилась:
– Он всех нас любит: моего отца, Билала, меня и даже мою мать, хоть они вечно цапаются. Но меня все-таки больше всех, да, Замин?
– Еще бы! Ты мастерски стряпаешь кутабы.
– Подлиза!
Когда смеющаяся Халима скрылась на кухне, а тетушка Бояз последовала за нею, Билал озабоченно спросил:
– Ты ничего не знаешь о Мензер-муэллиме?
– Нет. Что-нибудь произошло?
– Надеюсь, что нет. Однако…
– Вторую неделю мотаюсь по району, – с сожалением проговорил я, стараясь не выказывать особой тревоги. – Мог что-то и пропустить. Так что стряслось?
– Пока, думаю, ничего особенного. Просто мы приглашали ее, а она отозвалась как-то уклончиво: очень занята, едва ли, не обещаю. На нее это не похоже. Она теперь очень внимательна к Халиме.
Остаток вечера я просидел как на горячих углях. Ждал звонка в дверь. Но он так и не раздался. Мензер ни за что не захотела бы обидеть друзей. Видимо, дело во мне? Она вновь избегает со мною встречаться. Неужели ненароком обидел?
Я рано встал из-за стола, который Халима с таким искусством уставила всевозможными яствами. Впервые я видел ее в роли рачительной хозяйки. Но мысли мои блуждали далеко.
18
Приближалась районная учительская конференция перед новым учебным годом.
В последних числах августа ко мне неожиданно, без зова пожаловал Латифзаде. Он был оживлен, что с ним редко случалось. Вошел с видом полководца, заранее убежденного в победе.
– Думаю, что перед учителями целесообразнее выступить вам, – сказал он с нажимом.
– Конечно, буду присутствовать и скажу несколько слов. Но доклад подготовлен вами.
– Выступление первого секретаря прозвучит весомее. Тем более что пора принимать организационные меры.
– Что вы имеете в виду? – я насторожился.
– За ошибки пора отвечать. Работа районного отдела народного образования неудовлетворительна. Прямая вина на Мензер Велиевой. Она развалила дело.
– Странно, как это ей удавалось буквально у нас под носом? А мы даже не заметили.
– Я мог давно сигнализировать, если бы…
– Что именно?
Он промолчал, выразительно пожав плечами.
– Итак?
Латифзаде не спеша открыл пресловутую папку, среди множества бумаг отыскивая те, которые нужны. На отдельных листках красными чернилами у него были выписаны цитаты.
– «В науке нет широкой столбовой дороги, и только тот может достичь ее сияющих вершин, кто, не страшась усталости, карабкается по ее каменистым тропам!» – с пафосом прочел он и поднял кверху палец: – Вот! Это должно быть вывешено в каждой школе на видном месте. Явная недоработка района.
– Прекрасные слова. Но еще лучше, если учащиеся не просто затвердят их с чужого голоса, а сами захотят прочесть труды Карла Маркса.
– Именно! А Велиева недооценивает… Считаю нужным дать указание: кто не посещает политсеминаров, не прорабатывает указанного количества политической литературы, не будет допущен к экзаменам и переведен в следующий класс!
– Абсолютно неверно!
– Поощрять безыдейность школьников лучше?
– Идеи не вбиваются насильственно, товарищ Латифзаде. Лекции, на которых в помещении надо замыкать двери, чтобы народ не разбежался, решительно не нужны.
Он пожевал губами.
– Значит, Мензер-муэллиме остается на своем месте?
– Если располагаете весомыми фактами против нее, внимательно выслушаю.
– К чему? Вы уже приняли решение.
– Интересно было бы проверить такой факт, – невозмутимо продолжал я, словно не слыша последних слов, – в конце учебного года стало традицией преподносить учителям в складчину подарки. Дети сами не зарабатывают, следовательно, сумму определяют родители. Если это букет цветов или дарственная книга – одно дело. Но если хрустальная ваза – уже совсем другое. Как раз об этом я хочу сказать несколько слов на учительской конференции.
– Ваше выступление прозвучит как еще одно проявление заботы партии о добром имени советских педагогов, – бесцветно отозвался Латифзаде, завязывая тесемки на папке.
Хотел ли он смутить меня именем Мензер и проникнуть в тайну наших отношений? Или искренне считал ее неподходящим руководителем? Задумываться над этим особенно не хотелось. У меня были точные сведения, что интерес Латифзаде к школьным делам случаен: за десять лет своего секретарства он считанные разы переступал порог районных школ, а беседовал с учителями и того реже. Всегда оперировал цифрами, одними цифрами! Однако нынче, держа нос по ветру, смекнул, что надо менять тактику: показать себя сведущим, напористым, непримиримым. Однако почему все-таки пробным камешком у него стала Мензер?
Вспомнилась жалоба, посланная в райком на мое имя. Заведующий общим отделом, вскрыв конверт, решил по первым строкам, что дело касается идеологических вопросов, и передал второму секретарю. Латифзаде, не читая, наложил резолюцию: «Принять меры». Наконец, письмо попало к Сейранову, который и передал его мне. Оно было послано вдогонку, после нашей поездки в один из колхозов во время сбора винограда. «Товарищ секретарь, – гласило письмо. – Хотела с вами поговорить, да не успела. Крестьяне лезут из кожи, лишь бы послать сына в город за дипломом. Мы тоже решили отправить своего первенца в институт: пусть попытает счастья. Зачем вам об этом пишу? Не для того, чтобы просить помощи. Есть у сына голова на плечах, сам пробьется. Надо только хорошенько подготовиться. Но наш председатель этому мешает: требует, чтобы все школьники работали на винограднике. Мы с мужем готовы потрудиться вдвое, лишь бы не отрывать парня от учебников. Он у нас, слава аллаху, башковитый. Однако председатель говорит, что женщина, которая приезжала с вами, отдала распоряжение ни для кого не делать исключения и что вы такого же мнения? Она будто бы главная над всеми учителями. Если так, то стыдно ей: сама выучилась, а другим дорогу заслоняет!
Рядовая колхозница Марал Гаджи Гасан казы».
Сейранов нашел время поговорить с разгневанной женщиной. Оказывается, колхоз решил послать ее сына в институт на колхозную стипендию. Дело быстро уладилось.
Но Мензер… Могла ли она требовать такое от председателя колхоза, злоупотреблять моим именем?
Я решил не замалчивать этого факта, дознаться досконально, и позвонил Латифзаде:
– Помните письмо колхозницы о том, что абитуриентов заставляют летом работать в колхозе, когда им следует готовиться к вступительным экзаменам? На письме ваша резолюция.
– А… да, да… конечно… – промямлил он, видимо напрасно роясь в памяти.
– Вы давали подобное распоряжение в районо?
– Считаете, это было необходимо? Как-то не припомню…
– Вопрос принципиальный. Мы за трудовое воспитание, но против перегибов. Письмо надо вынести на учительскую конференцию. На общее обсуждение.
– Вот, вот, – обрадованно подхватил Латифзаде. – Именно!
Сейранова я просил предварительно наведаться в районо, переговорить с Мензер. В тот же день он попросил у меня разрешения на пятиминутный разговор наедине:
– Вы давали согласие на увольнение двенадцати человек из руководящего состава? Их персональные дела товарищ Латифзаде включил в повестку дня бюро райкома. Кажется, он намерен добавить Мензер-муэллиме.
– Что? Какие еще увольнения?
– Могу перечислить: заведующий отделом социального обеспечения, директора нескольких магазинов, начальник транспортной конторы, инженер из управления сельским строительством…
– Почему вы до сих пор молчали?
– Сам узнал только сейчас. Бюро готовит Латифзаде, он ни с кем не советуется.
– Имя Мензер Велиевой у него тоже значится?
– Нет. На бюро вынесен только вопрос о деятельности отдела народного образования.
– Хорошо. Буду иметь в виду. Спасибо.
Оставшись один, я задумался. В колхозах шли решающие дни уборки урожая. Вся жизнь района подчинена убыстренному ритму. Начинать перетряску кадров именно сейчас представлялось мне крайне нецелесообразным, даже вредным. Руководителю на новом месте необходимо время, чтобы осмотреться, войти в курс дела. Время страды требует оперативности, быстрых решений. Сколько же дров может наломать новичок, действуя наобум! Получится не руководство, а нечто вроде селевого потока!
Я уже получил наглядный урок вреда поспешности, рекомендуя Афганлы на пост председателя колхоза. Он оказался лишь старательным исполнителем чужой воли, сам же был лишен инициативы и твердости. И раньше у него случались просчеты: будучи уполномоченным райкома, он своими указаниями нанес вред овцеводству в колхозе «Араз», затем прохлопал всю «куриную историю» в «Весне». На новой должности Афганлы быстро поддался влиянию предприимчивых спекулянтов, которые не привыкли жить на честно заработанные деньги. Трактористы у него под носом загоняли новые шины, меняли исправные моторы на отработанные, а Афганлы, чтобы потушить скандал, щедро раздавал им справки с выдуманными предлогами, почему они спешно покидают колхоз (на учебу, по состоянию здоровья, семейные обстоятельства).
Я решил выступить в районной газете со статьей, в которой давался бы честный разбор положения дел в районе, а также анализ моих собственных ошибок и просчетов.
Черновик прочел Сейранову и Латифзаде.
Последний запротестовал с горячностью:
– Невозможно! Ваш авторитет будет полностью подорван. И не только лично ваш, а всего районного комитета партии. И потом, какой отклик вызовет подобная статья в Баку? Нет, я решительно против.
Сейранов тоже казался обеспокоенным:
– С тезисами можно выступить на бюро. Мы как раз собираемся обсудить вопрос правильной расстановки кадров.
– Конечно, конечно, – поспешно подхватил Латифзаде. – Всему найдется свое место: и положительным и отрицательным примерам.
– А как быть с письмом колхозницы? Пусть остается в уверенности, что ее сыну сознательно преграждают путь к знаниям?
– Но ведь парня все-таки посылают на учебу? В чем же вопрос?
– В том, что все решения мы принимаем келейно. О них знает лишь узкий круг лиц. Они стали вроде нового платья. Снимаем мерку с каждого по отдельности и говорим: ступай, голубчик, с тобой мы закончили. Нет гласных обобщений, а следовательно, отсутствует и широкий отклик в народе. Для кого мы заседаем на бюро, если разучились нести свои решения в гущу масс, пропагандировать эти решения, а не просто диктовать свою волю?
– Может, повременим немного? – осторожно высказался Сейранов. – Сначала закончим сельскохозяйственный год, подведем итоги, отчитаемся…
– А потом настанет пора готовиться к севу? Займемся пахотой, сенокосом? Конца этому не будет! Нет, дорогие товарищи. Открытое слово самокритики никогда не бывает преждевременным. А вот запоздать может. По вашему мнению, я рискую своим авторитетом? Готов пойти на это. И если вы окажетесь правы, не мешкая подам заявление как не справившийся со своими партийными обязанностями. Вот вы сказали, товарищ Латифзаде, что можно уравновесить отрицательные примеры с положительными? Разумеется, можно. Особенно, если начать отсчет с допотопных времен. Но сравнивать надо не то, что было и что стало, а наши большие возможности с их неполным осуществлением. Вот тогда нам не хлопать в ладоши станут, а сурово спросят: почему мы так медленно движемся вперед?
Все-таки я последовал совету Сейранова и прежде представил статью на обсуждение бюро райкома.
Его вел Латифзаде в своем обычном стиле.
– Товарищи, – сказал он, – наряду с несомненными успехами партийной и хозяйственной работы в нашей районе имеются недостатки. Товарищ Вагабзаде решил заострить внимание именно на них. Пусть нарушители государственной дисциплины знают, что никакое служебное положение не спасет их от критики. Товарищ Вагабзаде готов во многом взять ответственность на себя. Хотя к перечисленным просчетам причастны и мы с вами, – великодушно закончил он.
Когда статья была прочитана вслух, некоторое время стояло молчание. Я попросил каждого высказаться и, возможно, в чем-то дополнить ее. Ведь со стороны недостатки виднее.
Первым заговорил прокурор.
– Критика и самокритика вещи хорошие, – осторожно произнес он. – Кто спорит против этого? Однако надо видеть ясную цель, во имя которой затевается критика. Борьба с недостатками имеет двоякие последствия: в одном случае служит прогрессу и обновлению, в другом – влечет к пропасти… Остановлюсь на том, что требует внимания в первую очередь. В районном аппарате наблюдаются, так сказать, белые пятна. Уже некоторое время мы живем без председателя исполкома. Товарищ Вагабзаде почему-то об этом даже не упомянул. Выходит, можно обойтись без местной советской власти? Абсурд! Вот на чем надо сосредоточить внимание. От учреждений, оставшихся без руководителей, нечего ждать порядка!
– Нельзя назначать случайных людей, – возразил я с досадой. – На руководящих постах нужны работники с чувством ответственности, полностью компетентные в своей области.
– Совершенно верно, – охотно подхватил Латифзаде. – Мое мнение совпадает…
Прокурор грубо прервал его:
– Один из путей, ведущих в пропасть, это бесконечная болтовня! Вы, товарищ Латифзаде, почти год исполняли обязанности первого секретаря, но не приняли ни одного самостоятельного решения. А между тем кандидатура товарища Сейранова на пост председателя исполкома выдвигалась уже не раз.
Член бюро Маликов отозвался с места:
– Полностью поддерживаю! Мы знаем Сейранова не первый год. Он исполнительный и кристально честный работник. Единственно, что могут сказать: мол, секретарь райкома выдвигает своего помощника.
– Разве служебные отношения квалифицируются как семейственность? – пошутил я.
Обстановка разрядилась. Слово взяла Мензер Велиева. Когда она поднялась с места, Латифзаде, будто пешки на шахматной доске, поспешно поменял местами разложенные перед ним бумажки. Я уже знал, что это означает: он готовился к бою и хотел иметь под рукой нужный набор цитат. Рассортировав «фигуры», он откинулся на спинку стула с успокоенным видом.
Мензер начала так:
– Мне понятен ход мыслей товарища Вагабзаде. Конечно, осознав пробелы в собственной работе, он вполне мог «залатать дыры» в процессе работы, не привлекая к ним ничьего внимания.
Латифзаде тотчас вскинулся:
– А я что говорю? Статьи не надо. И обсуждать ее не к чему.
– Разрешите продолжить. Однажды, вскоре после Пленума Центрального Комитета, вы, товарищ Латифзаде, обратились ко мне с таким вопросом: что такое, в философском смысле, масса и руководитель? Возможно, вы намеревались просто проэкзаменовать меня? С запозданием отвечу. Художника, поэта, великого музыканта современники могут не оценить. Так случалось не раз. Слава приходила ко многим из них посмертно. А вот о государственных деятелях, о политиках так сказать нельзя. Вождь, руководитель должен отвечать требованиям дня, выражать чаяния именно сегодняшние. Иначе он не выполнит своего назначения.
– Мы здесь собрались не для философского диспута! – Латифзаде вскочил, словно подкинутый невидимой пружиной. – Не лучше ли вместо умствований перейти к оценке работы вверенного вам отдела народного образования? В прошлом учебном году более тысячи учеников, – Латифзаде быстро справился по бумажке, – получили на экзаменах неудовлетворительные отметки. Двести учеников начальной школы стали второгодниками. К чему это приведет, я вас спрашиваю?
Мензер секунду смотрела на него растерянно. Затем овладела собой, полностью игнорируя его выпад:
– Я хотела сказать, что самокритичность похвальна, но желание взять все просчеты в районе на себя отдают переоценкой собственной личности. Думаю, товарищу Вагабзаде следует быть скромнее. Однако еще большим злом мне представляется систематическое уклонение от прямого служебного долга, желание отсидеться в стороне, чем, как здесь уже говорилось, грешит товарищ Латифзаде. Думаю, настала пора заговорить об этом в полный голос и разобрать его поведение.
– А! Решила мстить? – Лоб Латифзаде налился пурпурной краской. – Проведала, что собираюсь выступить с резкой критикой работы районо, и поспешила опередить? Ловко!
Не обратив никакого внимания на его яростный тон, я спокойно объявил:
– Слово предоставляется товарищу Латифзаде.
Он утратил обычную броню непроницаемости. Сбивчивая речь сводилась, по существу, к единственной фразе: «Она развалила всю работу!» В подтверждение он вспомнил давнее выступление Мензер на пленуме райкома. Это было задолго до моего возвращения в район. Мензер только что вступила в свою новую должность и, как опытный педагог, сумела обобщить недостатки многих школ, вступилась за нужды учителей. Многие педагоги, говорила она, поневоле погружены в домашние заботы. Освободить их от бытовых проблем – построить за счет колхозов домики, обеспечить дровами и отчасти продуктами – не одолжение, а долг. Назначение учителя в обществе самое высокое. Даже такой жестокий властитель, как хромой Тимур, завещал похоронить себя в ногах своего учителя!
Латифзаде вцепился в эти слова подобно клещу:
– Странная позиция для советского учителя восхвалять тирана, утопившего в крови целые страны! – едко воскликнул он. – Какая ужасающая политическая слепота! Выходит, все эти годы Велиева безнаказанно навязывала свои подозрительные взгляды педагогам целого района? Кроме того, она осмелилась поставить под сомнение заботу государства об учителях. Как это квалифицировать, скажите на милость? Может быть, ответит сама Велиева?
– Отвечу, – сказала Мензер, бледнея от негодования. – Наша школа нуждается в реформе. Это носится в воздухе, необходимость изменений давно назрела.
