Текст книги "Планета матери моей. Трилогия"
Автор книги: Джамиль Адил оглы Алибеков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 44 страниц)
15
Те уже далекие теперь дни, когда я был так занят и так неустроен, когда сердце билось горестной мукой по утраченной любви, были вместе с тем самыми наполненными, самыми прекрасными. Я подошел к середине моста своей судьбы, а мечты еще не начинали сбываться. Мною по-прежнему безраздельно владели воспоминания. Воскресали давние события, недоуменные вопросы детства и отрочества требовали ясного ответа. И сколько было их, этих вопросов, оставленных когда-то «на потом»! Не один и не два. Мое детство, подобно придирчивому учителю, лишь качало головой, когда я пытался представить позднее объяснение былым мыслям и поступкам. Многое не ценилось мною прежде! Но я понимал, что с грузом бесплодных сетований необходимо расстаться, что они мешают сегодняшнему дню. Вдали забрезжили новые цели, и перед открывшейся дальней дорогой хотелось ненадолго остановиться, перевести дух, освободиться от гири прошлого.
Меня утешало, что, по мере того как прежние мечтания отступали в тень, сливаясь с мраком, реальная жизнь высвечивалась все ярче…
Каждая поездка наполняла незабываемыми впечатлениями, дарила мне новых друзей. Трудности, с которыми давалось выполнение заданий, помогали выбраться из недолгого уныния, побороть приступы безнадежности. Именно преодоление препятствий закаляло волю. На самого себя я смотрел теперь трезвее, стремясь разглядеть истоки ошибок. Постепенно моим характером становилась привычка к анализу, а не эмоции.
Однажды меня вызвали в трест автомобильного транспорта. Начальник треста Сулейманов подробно расспрашивал меня, как и зачем я попал в Баку и откуда родом.
– Бываете ли вы в своем селении?
– Иногда. Не часто.
– Как проводите отпуск?
– Стараюсь наверстать упущенное в учебе. Я занимаюсь на вечернем факультете индустриального института.
– У матери есть еще дети, кроме вас?
– Да, брат и сестры.
– Вы помогаете семье материально.
Честнее всего было бы ответить отрицательно. Но я не спешил. Мне всегда казалось, что составить верное представление о человеке проще всего, если узнать, как он относится к близким. Жаль, что такого пункта нет в анкете отдела кадров и ни о чем подобном не сообщает служебная характеристика.
– Нет, почти не помогаю. Не имею такой возможности, – выдавил наконец я.
– Кто же содержит вашу мать?
– Она работает в колхозе.
– Выходит, еще молодая, крепкая?
– Нет. Но понемногу тянется.
– И как же она живет с младшими?
– Как все. Куска хлеба не выпрашивает. Получает по трудодням. Есть огород. Земля у нас плодородная.
– Я хочу полной откровенности, – Сулейманов повысил голос. – Когда у матери случилась растрата, вы внесли недостающие деньги?
– Какая растрата? Мать всегда работала честно.
– Ну когда селем смыло птичник и акты не сошлись с прежней документацией. В общем, когда она попала под суд.
– Ничего подобного не было!
– Гм… Если до суда не дошло, то конфискации имущества, значит, тоже не было?
– Да нет же! Ни одной курицы не забрали.
– Ты отвечаешь за свои слова?
– Полностью. Совсем недавно навещал родных. Полный двор кур. Сель начисто смыл птицеферму. Пока построят новую, хорьки передушат уцелевших кур, бродячие псы и кошки растаскают яйца. Вы не знаете мою мать! Такая заботница, что, если хоть один колхозный цыпленок занеможет, дома только про это и разговор. Когда я был школьником, тетради и учебники покупал на деньги, вырученные от продажи яиц. А теперь не продаем ни одного, мать говорит: вдруг подумают, что я спекулирую общественным добром?
Сулейманов слушал с живейшим сочувствием. Строгие морщины на его лице разгладились.
– Вас обвиняют в корыстолюбии. Я не очень верю подметным письмам, но сигнал есть сигнал. Анонимщик утверждает, что ваша мать систематически обкрадывала колхозную птицеферму, что она судима, а имущество конфисковано. Что вы, чтобы покрыть недостачу, использовали грузовую машину автобазы в целях незаконного заработка. Скорее всего по пословице: вор кричит, чтобы схватили честного. Однако приходится проверять. Да, еще у вас будто бы здесь могущественные родственники?..
– Проверяйте.
– Как это лучше сделать, по-вашему?
– Не знаю. Могу привезти из колхоза послужной список матери. Что касается меня самого, то каждый рейс отражен в путевых листах. Что, куда, когда вез… Могу дать исчерпывающие сведения о многочисленных здешних родичах. Я ведь из фамилии «Шоферзаде».
– Что-что?
– Мой родной дом, товарищ Сулейманов, автоколонна, а единственные близкие люди в Баку – водители, члены бригады.
Он рассмеялся.
– Ну хватит допросов! Больше тебя никто не потревожит, обещаю, товарищ Шоферзаде. Напоследок хочу выяснить лишь один факт. Ты возил строительный камень. Руководство автобазы об этом в курсе?
– Я находился в отлучке всего один день. Свой выходной.
– А кому возил камень?
– Для строительства школы, где учится сейчас мой брат, а раньше учился я сам.
– Квитанцию о перевозках получил?
– Нет.
– А расписку, что сдал полученные деньги?
– Тоже нет.
Сулейманов рассердился:
– Это никуда не годится. Деньги любят счет и учет!.. А какая у тебя точная зарплата, знаешь?
– Я вожу груз в обе стороны. Набегает кое-что дополнительно…
– Возишь в обе стороны? Значит, присоединился к почину знаменитого Вагабзаде?
Я, еле сдержав улыбку, кивнул.
– Постой, ведь, кажется, именно автобаза Сохбатзаде выступила с такой инициативой?
– Да. Наша бригада.
– Чему же ты смеешься?
– Видите… как бы это сказать? Вагабзаде вроде я сам.
– Не может быть?!
Сулейманов поспешно вышел из-за стола, положил руки на мои плечи.
– Так это ты и есть, молодец? Чего же раньше молчал? Теперь понимаю… Анонимщик указал лишь твое отчество, а я принял его за фамилию. Ну ловкач. Знал ведь, что добрая слава перешибет его наветы, вот и путал. А твоя инициатива, дорогой Вагабзаде, только в прошлом квартале дала тресту эффект в сотни тысяч рублей. Тебе хоть сообщили об этом? – Он сыпал словами безостановочно, видимо испытывая неловкость за весь наш предыдущий разговор. – Могу сообщить по секрету: в союзном министерстве тоже разрабатываются мероприятия по этому методу.
– Что ж, если отнестись к делу с душой, никакой волынщик и хапуга не завертит колеса обратно. Но пока имеются сильные противники. Война не всех довела до разума.
– Ты прав. До войны стяжателей и бюрократов было значительно меньше.
– Может быть, жизнь теперь стала сложнее? Много недостатков. Исчезнет нужда, утихомирятся у людей и темные страсти.
– Не-ет… я думаю иначе. Честность не зависит от обстоятельств, это вопрос личного достоинства человека!
Я подхватил с воодушевлением:
– Но если мы видим болезнь, разве невозможно ее вылечить? Почему мы мало ценим достойных всяческого уважения? Вот у нас на базе работает товарищ Икрамов. Человек чистейшей души! И какой у него авторитет! Рассказать о нем всенародно значит показать, что доброе имя весомее трешек-пятерок, которые неправедно сколачиваются про «черный день»…
Когда мы прощались, Сулейманов бросил:
– Ты все-таки занеси как-нибудь те бумажки из колхоза и копии путевых листов. Закроем кляузное дело окончательно.
В кабине своей машины я с удивлением увидел скучающего человека. Это оказался милиционер.
– Куда запропал, парень? Я уже думал номер снять. Вижу, брошенная машина. Нарушил правила и скрылся?
– Какое правило я нарушил?
– Не хитри. Сам знаешь. Посадил в кабину двоих пассажиров. Или будешь отрицать?
– Не буду. Но это вовсе не пассажиры, а работники нашей автобазы, механик и слесарь, я вез их на завод, к нашим шефам. От автобазы туда за два часа не добраться.
– Меня это не касается. Вопросами шефства занимается профсоюз, а не милиция. Предъявите ваши документы!
– Удостоверение не отдам. Это чистый формализм!
– Оскорблять при исполнении служебных обязанностей?! А ну, поедем в отделение.
– Если виноват, возьмите штраф, и конец, – спохватился я.
Но милиционер уже «завелся»:
– Хочешь меня купить? Постыдись. Обойдусь без твоей десятки. Государство меня всем обеспечивает, чтобы я защищал закон.
– Но вы поступаете сейчас неправильно.
– А если бы на дороге возникла опасная ситуация и ты не смог бы действовать быстро из-за пассажиров? Погиб бы чей-то сын или единственный кормилец семьи. Теперь понимаешь?
– Понимаю. Возьмите штраф. Мой талон…
– Я не билетер в киношке. За такое очень просто лишиться на год водительских прав. Впрочем, решать буду не я. Глядишь, окажут снисхождение, взбучку дадут и отпустят…
Чтобы не затягивать бесцельный разговор, я протянул водительское удостоверение.
Весть о том, что права отобраны, непостижимым образом опередила меня. Въезжая в ворота автобазы, я заметил возле проходной нахохлившегося, озябшего Галалы, нетерпеливо переступавшего с ноги на ногу. Он явно кого-то поджидал. Как оказалось, именно меня.
Я хотел проехать, но прищуренные глазки так пронзительно сверкали из-под меховой шапки, что пришлось затормозить.
Галалы впился взглядом в передний номер, затем проворно обежал машину.
– Проезжаешь мимо и не здороваешься? – язвительно бросил он.
– Не заметил вас, – отговорился я. Он тотчас со злорадством подхватил:
– Куда уж замечать такую мелкоту! Тебе впору по облакам ступать. – На мой вопросительный взгляд добавил: – С нами теперь никто не считается; автобазу чуть ли не нарекли твоим именем.
– Вам это не нравится?
Меня обступили его приспешники. По их ухмылкам я догадался, что слух об инциденте с правами уже дошел до них.
– Итак, что ты натворил на этот раз? – спросил Галалы, подбоченясь.
– Ничего.
– Толкуй! Знаем, что сможешь ловко отбрехаться. У тебя такое горло, что оседланный заяц с попоной не умещается. Сознавайся, что натворил?
– Вы отлично знаете. Иначе бы не грубили.
– Ага, задевает? Что верно, то верно! Целоваться с тобою больше не станем. И памятника не воздвигнем, не жди.
– С удовольствием бы воздвигли, только изо льда. А потом воздели бы руки к небесам, моля о жарком солнышке: лед растает, лужица высохнет, словно и не было меня здесь вовсе!
Подпевалы Галалы переглянулись, оценив находчивый ответ.
– Ишь, сунул-таки начальнику ком снега за пазуху!
– Разом осип наш Галалы, и плечи свело.
Видя перемену общего настроения, Галалы заторопился.
– Хватит болтовни! – прикрикнул он. – Сдавай путевой лист и ставь машину в гараж. Доездился.
Следующую неделю день за днем я бесплодно обивал порог автомобильной инспекции. Услышав номер нашей автобазы, там выказывали удивление и сочувствие; районный начальник обещал лично вмешаться, даже заверил Сохбатзаде, что дело ограничится проколом. Но удостоверение мне не возвращали. Бесконечно возникали мелкие препятствия: то протокол не могли найти, то нужный инспектор исчезал по срочному заданию.
– У нас, брат, не сберкасса: сегодня деньги положил – завтра снял, – шутили дежурные. – Походишь сюда с месяц, глядишь, ума в голове и прибавится.
Наконец, я записался на прием к главному начальнику. Едва назвал номер автобазы, тот нахмурился:
– Много развелось у вас нарушителей. Хорошо бы оштрафовать всех скопом.
– За что же так? Я один виноват.
– Если бы один! Все по уши в правонарушениях. Ступай. Попробую разобраться.
Спустя неделю, томясь вынужденным бездельем, я отправился в выходной на автобазу, думая застать там кого-нибудь из наших. И не ошибся. Гаражи были пусты и безмолвны, но в закутке у Икрамова собрались Ахмед, дядя Джамал, Солтан, даже был Медведь-Гуси. Всего человек десять. Должно быть, обсуждали мое дело, потому что, едва я вошел, все замолкли. Меня встретили сочувственно. Икрамов, поздоровавшись, коротко сказал:
– Толку не будет.
Я с деланной беспечностью махнул рукой:
– Э, лишь бы у нас было все благополучно.
– От нашего благополучия справедливости не прибавится, племянничек!
– Почему вы так говорите? – Мне стало не по себе от его расстроенного вида.
– Слепому видно: все это подстроено! И в кабину к тебе лишних людей специально сунули, и инспектора на линии заранее оповестили.
– Однако я все-таки виноват. Правило-то нарушено!
– Каждому проступку свое наказание. А тебя мытарят сверх меры. Придется нам вмешаться.
– До самых верхов дойдем! – воскликнул Ахмед с горячностью.
– Ну вот, – я попытался охладить их пыл. – Может быть, министр должен исправлять оплошность какого-то Вагабзаде? Бросьте, ребята. Случай обыкновенный. И волокита обычная, к сожалению.
– А ты знаешь, что Солтан опять отложил свадьбу? Решил дождаться, когда ты снова сядешь за руль и подвезешь его к загсу.
Все засмеялись, напряжение немного спало. Медведь-Гуси, который все еще держался в бригаде особняком, подошел ко мне, вертя, по обыкновению, между пальцами костяные четки.
– Замин, я бросил пить. Самому себе дал слово: до свадьбы внука муллы губ не омочу.
– Прекрасно! Давайте все дадим такой зарок. Ты вправду не женился, Солтан?
Тот молча кивнул, опуская глаза.
– Клянусь тобой! – подхватил Икрамов. – Мы все ходим как в воду опущенные. Вот-вот слезы польются. Только не хочется проклятых акул веселить. Скажут: поминки по Замину!
– Да я завтра же выйду на работу! Нельзя за руль – зато буду с вами. Возьмете меня слесарем в мастерскую? – спросил я Икрамова. – Истомился, сидя дома.
– На Боздаге дел осталось меньше чем на неделю, – задумчиво сказал Ахмед. – Да есть слух: хотят в последние рейсы снарядить другую колонну.
– Неужели из-за отсутствия моей машины?
– Твоя тоже работает.
– Как так?
Икрамов лукаво подтолкнул в бок Гуси.
– Он придумал. Груз твоей машины равномерно распределили на всю бригаду. Поэтому общий план у нас не страдает.
– Это, пожалуй, незаконно…
Солтан неожиданно с горячностью вступился:
– А когда ты, бригадир, записал мне рейс и сам возил мой груз, это было законно?
Медведь вставил густым басом:
– А мне простил оплошку и вместо наказания выписал полный наряд?
Я замахал руками:
– Ну, ну! Недаром говорят: ищи врага в собственном доме. Если про это пронюхает Галалы, мне влепят та-акой выговорище!..
– Пусть только попробуют, – подал голос молчавший до сих пор дядя Джамал. – Объявляю всем: если у бригадира отберут права, я пойду в автоинспекцию к самому главному начальнику и на его глазах порву свое удостоверение с двадцатилетним стажем. Должна же существовать справедливость!
– Когда я вел два рекордных прицепа, считайте, что со мною рядом сидел Гуси. Если бы он не проторил дорогу через перевал, то не его машина лежала бы тогда на боку, уткнувшись в дерево, а я с прицепом валялся на дне пропасти! Да и вообще, кто на нашей автобазе больше Гуси возил груза на буксире? Я записал ему лишний рейс, формально мне можно было влепить выговор. Ну и кончим об этом.
Краем глаза я заметил, что Икрамов старательно строчит в своем дневнике. Захлопнув тетрадь, он сунул ее в карман с тем же удовлетворением, как и Медведь-Гуси перебирал свои четки.
У Ахмеда затряслись от сдерживаемого смеха щеки. Он решил, что Икрамов обдумывает очередную запись о нем, раз искоса бросает на него задумчиво-испытующие взгляды.
– Правильно тебя прозвали Будильником, – рассеянно проговорил Икрамов. – Расхохочешься – и звон стоит вокруг!
Рот Ахмеда с готовностью растянулся до ушей.
– Чье имечко угодило теперь в вашу тетрадь? – вкрадчиво спросил он.
– Будешь приставать – твое попадет.
– За что?
– Зачем так пугаться? В тетрадке не только плохое записано, но и хорошее тоже.
Икрамов не на шутку разобиделся. Пора было знать его вспыльчивость и прямодушие. Никогда не скажет дурного за спиной, зато в глаза может ляпнуть такое, чего и не думал на самом деле. Просто подкатило к сердцу в эту минуту. Но и отходил быстро. Старался всячески смягчить собственную резкость. Более уравновешенному мышлению ему помогали как раз записи в дневнике. Он их обдумывал задним числом и делал правильные выводы.
Однажды я спросил Икрамова, как он не запутается в своих тетрадях? «А как ты держишь в голове множество стихов, заученных наизусть?» – «Но я их не повторяю все время. Вспоминаю к случаю». – «Я тоже».
Стремясь понять поступки людей и, по возможности, в душе оправдать их, Икрамов был абсолютно нетерпим только к корыстолюбцам. Узнав о взяточнике, он буквально заболевал. «Сегодня для него предмет купли-продажи запчасти, а завтра? Совесть и честь. Так можно скатиться на самое дно», – твердил он.
Дядя Джамал посоветовал нам «не раздувать дело, а уладить его простыми средствами».
Икрамову в слове «уладить» почудилось нечто двусмысленное. Он вспыхнул, выпучил глаза, замахал руками, словно готовился схватить кого-то за грудки.
– Пусть лучше Вагабзаде строго накажут, чем он примется ловчить! Человеку с чистой совестью везде найдется место. Мошенники боятся правды, как летучие мыши света. Надо вытащить их из закутков, ослепить, лишить возможности обделывать свои делишки.
Икрамов распалялся все больше, а я подумал, что в этом как раз и таилось зерно моих несогласий с ним. Я верил, что добрый пример одним тем, что он существует, уже способен повернуть души, направить мысли людей к справедливости и долгу. Самые заблудшие потянутся из колючих кустов прежних ошибок на ровную дорогу, где каждый может добиться заслуженного почета.
Икрамов, напротив, считал, что порок исправляет лишь наказание. Надо подвергнуть подозреваемых в обмане государства строжайшей каре. Даже превысить ее, лишь бы остальным было неповадно. В этом, и только в этом, твердил он, единственное спасение. Тогда те, кто едва не поскользнулся, удержится на ногах. Потому что будут знать: если упадут, никто не протянет им руку помощи. Напротив, оттолкнут с презрением и пройдут мимо.
16
После некоторого ожидания в приемной я решительно подошел к секретарше:
– Можно пройти к директору?
– Вы наш студент? – с рассеянной приветливостью спросила она.
– Нет. Я по личному вопросу.
– Дело в том, что его приемные дни… – она остановилась, что-то прикинув про себя: – До пятницы вы, наверно, не захотите ждать? Как о вас доложить? Из какого вы учреждения?
– Мое посещение неофициальное.
Секретарша снова подумала секунду.
– Тогда назовите хотя бы фамилию.
Когда я назвал себя, она порхнула за толстую дверь и вскоре возвратилась с почтительной улыбкой:
– Проходите, пожалуйста.
Прежде чем решиться на визит к Зафару-муэллиму, я еще раз мысленно проследил последнее событие. Конечно, «блестящую идею» о фиктивном браке мать Халимы не посмела бы высказать при своем покладистом, но честном муже. Возможно, он не устроил бы ей скандала, но замкнулся бы еще больше, отодвигая за обедом нетронутые тарелки, задерживаясь на работе. Для усердной жены – чувствительный удар.
Разумеется, я пришел к своему бывшему учителю не затем, чтобы разоблачать мелкие козни его супруги. Мне хотелось посоветоваться о собственных делах. Но не так, чтобы он при мне снял трубку телефона и уладил конфликт на автобазе.
Тревожили меня еще странные, запутанные отношения с его дочерью. Время шло, а у нас толком ничего не прояснялось.
Было время, когда развязные манеры Халимы вызывали во мне лишь неодобрение. Она долго оставалась бесконечно чуждой мне. Словно посреди спеющей нивы проклюнулся росток чертополоха. Пока зелен, он даже радует глаз стройностью и жизненной силой. Но пройдет недолгое время – сорняк созреет, выбросит шипы, и те предательски вопьются в ладони жнецов.
Однако Халима сумела удивить меня. Ее внутреннее развитие шло не по предначертанному плану. Она не обзавелась колючками, не заглушила скороспелым ростом приютившие ее колосья. Нет, хотя и осталась дичком, чужеродным и бесприютным на дружной хлебной ниве. Мне становилось все больше жаль ее. Да что скрывать: я уже привык к ней. Научился понимать внезапные перемены ее настроения. Ценил доброту сердца, которая внезапно прорывалась сквозь наносный цинизм. Ее беззащитная искренность взывала к ответной искренности.
Моя реальная жизнь протекала бесконечно далеко от всего того, чем интересовалась и чем была повседневно занята эта избалованная столичная девушка. Она понятия не имела, например, об истории с водительскими правами. Мне вовсе не улыбалось услышать в ответ сочувственно-укоризненное замечание, что, мол, несмотря на прекрасные мысли о честности и трудовом горении, существует реальный расклад, при котором удачливее тот, кто сумеет быстрее приспособиться к смене обстоятельств.
Было и другое опасение: в роли несправедливо обиженного я вызову к себе слишком бурное сочувствие. Желание утешить меня и послужить опорой. Жалость – могучее чувство; часто именно с него начинается истинная любовь.
Мне было бы любопытно узнать, как отнесется к планам его предприимчивой женушки относительно меня и их дочери? Баладжа-ханум не посвящала, конечно, никого в эти планы, но, получив мой отказ, могла развернуть бурную деятельность, чтобы очернить меня в глазах своих семейных. Представляю, как она шипит, скривив губы: «Поменьше водил бы в дом сельских лапотников. Червь грызет дерево изнутри, а дом разрушают нежелательные пришельцы…»
В кабинете у Зафарова находилось двое посетителей. Одного я отлично знал – это был заведующий учебной частью техникума. Второй стоял у окна, повернувшись ко мне спиной. Мой приход оказался некстати, я понял это по выражению их лиц. Заведующий учебной частью даже не дал себе труда узнать меня и едва кивнул. Зафар-муэллим постарался сгладить неловкость.
– Как дела, Замин? – приветливо спросил он. – Все в порядке? Непременно передавай привет товарищу Сохбатзаде.
Услышав это имя, посетители повернулись ко мне.
– Н-да, задал нам задачку Сохбатзаде, – проворчал незнакомец у окна.
– Но где же выход? Раз уж он решил бежать с автобазы, избавиться от лишней нагрузки… – начал было завуч.
Зафар-муэллим дал понять, что разговор закончен:
– Проверьте сказанное им ранее. Тогда посмотрим.
– Я не уверен, что ему вообще надо уходить. Это похоже на капитуляцию, – сказал незнакомый мне человек, прощаясь.
Когда мы остались одни, Зафар-муэллим озабоченно спросил:
– У тебя случались трения с Сохбатзаде?
– С ним? Нет.
– Дело в том, что он звонил. Хочет вернуться обратно в техникум. Говорит: «Не могу навести порядок на автобазе. Каждый тянет в свою сторону».
– Видите ли, он не очень разбирается в нашей специфике.
– Это же не по его части! Он кончал до войны медицинское училище. А уже потом заочно индустриальный институт. Как подозреваю, учился он слишком небрежно. Гм… Затем недолго работал у нас. Автобаза показалась ему престижнее.
– Но диссертация у него с медицинским уклоном.
– Готовится к защите?
– Не знаю. Уверяет, что да.
Зафар-муэллим неожиданно вспылил:
– Вот начало всем бедам: разбросанность! Когда человек неспособен выбрать профессию по душе и остановиться на ней. Мастеру своего дела незачем беспокоиться о завтрашнем днем. А недоучка вечно в тревоге. Он вынужден ловчить, даже пускаться на мошенничества… – Испытующе посмотрев на меня, он добавил: – Уходи-ка и ты с этой автобазы.
Я сидел, низко опустив голову.
– Вы считаете правильным, учитель, сдаться без борьбы? На автобазе сейчас заварился серьезный конфликт. Водители сплачиваются против засилия ловкачей и корыстолюбцев. Моя история – лишь пробный камень. И вдруг я уйду, отрекусь от товарищей…
– Ты еще зелен, дружок, – вздохнул директор техникума. – Думаешь, зло исчезнет с двумя-тремя жуликами с вашей автобазы? Оно, как дракон, о семи головах. Одну снести мало; оставшиеся без труда испепелят тебя огнем.
– Значит, отречься от самого себя? Закрыть глаза на неправду?
– Нет! Вовсе нет.
– Тогда непонятно… Пока воевали, все было проще. Разве победа пришла не для того, чтобы люди до конца поняли друг друга? Чтобы наступил наконец душевный покой?
– Рисковать понапрасну глупо. Если ты будешь сражен, черные крылья распахнутся шире, займут твое место, только и всего. Надо уметь устоять и пересилить зло.
Он пересек кабинет, приблизился ко мне, задумчиво поднял руку, легко коснулся моих волос. Все, что он сказал, не было похоже на обычные рацеи опытного лектора. Он заговорил о чем-то глубоко сокровенном, личном. Я ощущал его скрытое волнение.
– Тревогу вызывают сегодня не мелкие жулики, Замин, – продолжал он. – Что-то изменилось в нашей психологии. Стирается грань между запретным и дозволенным. Например, моя жена разъезжает на казенной машине, и я не запрещаю ей этого. Почему? Я рассуждаю: машина все равно стоит полдня без дела. А Баладжа далеко не молода, забот у нее достаточно… Личная выгода представляется поначалу такой безобидной!
– А то, что вы, учитель, проводите на службе вместо положенных восьми часов ежедневно по десять – двенадцать? Это не в счет? Вы жалеете машину? А себя?
– Значит, не умею организовать учебный процесс, чтобы уложиться в рабочее время. Мы все работаем малокультурно, непродуктивно. С большой затратой сил и малой отдачей, поверь. Хвастаться тут нечем.
– Не думаю, чтобы другой на вашем месте…
Он горячо прервал:
– О чем это говорит? Что у меня нет надежной замены. Не воспитал! Не проявлял к людям должной требовательной проницательности. Либеральничал. Хотел быть ко всем добреньким. Наше общество человечно и демократично в своей сути, и мы пользуемся этим вовсю, свободу путаем с хаосом. Вот так-то, Замин.
Зафар-муэллим все меньше напоминал опытного педагога с обкатанными словами и мыслями. Передо мною сейчас стоял рано поседевший, удрученный тяжкими думами человек: отец, сердечно обеспокоенный будущим многих своих детей. Возможно, он еще ни перед кем не раскрывался с такой трагической искренностью. Я слушал учителя и понимал, что его близорукие глаза за толстыми стеклами, которые так грозно смотрели на нерадивых студентов, видели в жизни и многое другое.
– Так к чему же мы все-таки придем?
Это был вопрос, который я задал бы с самого начала, если бы осмелился. Разговор естественно подвел к нему. Меня тоже спрашивали об этом. Я отвечал, и другие мне отвечали, но внутреннего удовлетворения от прежних ответов не было.
Зафар-муэллим помолчал, собираясь с мыслями.
– Перед нами величественная цель всеобщего равенства и братства, – серьезно сказал он. – Дорогу приходится торить впервые. Что же сетовать на тяготы пути? Иногда, чтобы продвинуться на расстояние вытянутой руки, приходится петлять между скалами, огибать вершины. Под ногами возникают пропасти, косые ливни секут лицо, подошвы скользят по льду. Но ведь это и есть жизнь! Едва ли нам суждены покой и благополучие, о которых ты так наивно размечтался. Нет, трудности не беда. Единственная грозная опасность, могущая нас сломить, – это утрата веры. Идеалы придают цельность человеческой личности. Тогда как скепсис разрушает ее. Идеалы – надежный щит против колебаний и малодушия.
В забывчивости он похлопывал по моему плечу, покрепче вбивая свои мысли; я знал то, о чем он говорил, но мне хотелось услышать эти слова из его уст. Так укреплялась моя уверенность в конечном торжестве справедливости.
– А ты видел, Замин, как горят нефтяные резервуары? Их нельзя заливать водой, иначе пламя взметнется ввысь, перебросится на все окружающее. Резервуар должен выгореть до конца и потухнуть сам собою. Наветы, фальшивки, клевета – то же самое. Пробовать загасить, отбиться – значит только подкинуть новую пищу огню. И самому по уши погрязнуть в дрязгах, забросив более нужные дела. Вооружись терпеньем. Честный человек при любых поворотах не клонит головы, мой мальчик!
Он сел за стол, вынул из специально приготовленной папки лист глянцевой бумаги, начал что-то быстро писать.
По звонку неслышно появилась секретарша. Она была здесь новенькая; мое присутствие вызывало в ней любопытство. Подав конверт, она ушла, оглядываясь.
– Письмо отнесешь Сохбатзаде.
– Что в нем?
– Вскоре узнаешь.
– Но я не хочу вашего вмешательства, учитель!
Зафар-муэллим поднял бровь, нависшую над веком, словно желая хорошенько рассмотреть собеседника. Понимающе усмехнулся:
– Не беспокойся. Я не выгораживаю тебя. Просто увлажняю землю, чтобы пожар не расходился дальше. Завтра ты неправильно перейдешь улицу, послезавтра остановишься за два метра от положенного места… Да тебя так запутают, что вовек не расхлебать! Лучше прекратить все разом. Хватит о делах. Едем к нам обедать. Тебя ждут письма от матери, забыл сказать сразу.
По естественности его обращения я понял, что Баладжа-ханум не обмолвилась о нашей стычке ни словом.
И все-таки, когда она отворила дверь, я остановился на пороге, вежливо спросив лишь о письмах. Глядя в сторону, она пробурчала:
– Заходи. Выстудишь дом. Надо было у Халимы спросить, она их взяла.
Зафар-муэллим, сняв пальто, не уходил из передней, поджидая меня. Жена заворчала уже на супруга:
– Халима сердилась на тебя: говорит, вдруг что-нибудь спешное? А ты два дня проносил конверты в кармане. Не понимаю, какие неотложные секреты у матери с сыном?.. Дочка сама собралась и поехала отдавать. Подумать только: через весь город! Бедняжка, не случилось ли чего. До сих пор ее нет.
Зафар-муэллим добродушно успокоил:
– Мы с Замином подождем.
Но теперь забеспокоился я:
– Нехорошо получилось. Разминулись. Халима-ханум не знает, что я у вас. Поеду обратно.
Рука Зафара-муэллима перестала сжимать мое плечо. Он молчаливо признал правоту такого решения.
– Заходи к нам почаще, пока идет эта катавасия. Глядишь, ради гостя жена испечет что-нибудь вкусненькое: душбере, кутабы…
Баладжа-ханум смягчилась и сказала мне в спину:
– Привези Халиму поскорее. С утра не евши бегает.
Но дома я Халиму не застал. Два письма, одно весьма объемистое, были просунуты в дверную ручку. Тетя Бояз в соседней комнате раскатывала тесто.
– Давно принесли письма?
Она оторвалась от стола, где в медном тазу оставался еще порядочный ком теста, вышла вся в муке, с засученными рукавами.
– Говорят, не домесить лепешку – грех. Тесто застудишь, – сказал я.
– Ах, дорогой, не было бы других провинностей перед лицом аллаха! Барышня заходила уже больше часу назад.
Я затворил дверь своей комнатки и нетерпеливо надорвал первый конверт. Почерк был не Амиля и не сестры Садаф. Но письмо безусловно под диктовку матери.
«Мой любимый сынок Замин. Когда ты был у нас в прошлый раз, все думал о своих городских заботах. Это меня тревожит. Писем от тебя тоже нет. Снится мне всякая всячина, а детей разве допросишься, чтобы написали? Говорят: давай лучше вызовем брата к телефону. Услышишь его голос и успокоишься.
Легко сказать – телефон! Это надо ехать в город, а меня мутит от запаха бензина. Да и морозы стоят крепкие. К тому же много забот с колхозными курами: чуть не доглядишь – болеют, дохнут. Сколько раз ходила к сыну Ханпери, думала, попрошу, чтобы разыскал тебя в Баку, когда поедет туда. Да разве его дома застанешь? Правда, вчера вечером сам явился. Лучше бы не приходил. Сны-то мои оказались вещими! На тебя злой наговор, сказал он. Я старалась держаться спокойнее. Ханпери – на что уж у нее рот дырявый! – и та возмутилась: «Что можно наговорить на такого смирного парня? Замин ничьей курице «кыш» не сказал». – «Он самовольно в селение приехал». Но ты ведь, сынок, говорил, что заехал по пути? Ах, чтоб отсох мой язык, когда уговаривала тебя задержаться! Я ведь думала, что в городе – как у нас в колхозе: один выйти в поле припозднился, так другой его заменит. Соскучилась я по тебе, все бы смотрела… Прости уж. Может, написать твоим начальникам, чтобы отпустили тебе вину? Какой большой грех лишняя встреча сына с родной матерью! Ведь и они чьи-то дети.
