Текст книги "Планета матери моей. Трилогия"
Автор книги: Джамиль Адил оглы Алибеков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 44 страниц)
5
В середине рабочего дня Сейранов принес зеленую папку:
– По поручению товарища Латифзаде. Велел передать вам.
– Что это?
– Скоро отчетно-выборные собрания в колхозах. Кое-кого из председателей придется заменить. Здесь список кандидатур.
– Прекрасно. Выберется время – обсудим. Это ведь не срочно? Я хочу получше разобраться в местных делах.
– Время терпит, – охотно согласился Сейранов, уловив мою мысль.
Однако, оставшись наедине, я немедленно потянулся к папке. Документ оказался на редкость лаконичным: в одной графе название колхоза, в другой – фамилия предполагаемого кандидата. Ни характеристик, ни оснований.
Я позвонил Латифзаде, заместителю по идеологии:
– Вы видели список председателей колхозов?
– Проглядел. Вообще-то этим у нас занимается первый секретарь… А что?
– Ничего. Благодарю. – Я положил трубку.
Мои личные воспоминания о колхозных перевыборах были весьма скудны. В первый военный год крестьянский сход прошел горячо и заинтересованно. По радио тогда еще никого не созывали да и объявлений не вывешивали. Уже за несколько дней селение гудело! Помню наскоро намалеванный лозунг: «Проведем собрание с большевистской критикой!» Слово «критика» было малознакомо; в школе его не употребляли. Но на сходе заговорили о недостатках, и я понял, в чем дело. В одной бригаде до сих пор не кончили пахоту. На мельнице не выписывают квитанций. Поливные канавы не очищены. Дети председателя не вышли на общий субботник. Водовоз жаловался: просил у бригадира пару волов, чтобы месить саман для кирпича, а тот его обругал: «Сам топчи грязь, если тебе нового дома захотелось!» «Бригадир прав, – сказал председатель, – волы нужны колхозу». Но водовоз возмутился: «Ты горазд критику душить! Не надо нам такого председателя!»
Когда я уже учился на водительских курсах, перевыборные баталии длились по трое суток, пока наконец сельчане не сказали тогдашнему руководителю района: «Есть у вас толковый человек на примете – привозите. Пощупаем, что за птица. Но если и он станет радеть «своим», такого нам даром не надо!»
Пробежав все это мысленно, я снова набрал номер Латифзаде:
– Может быть, соберем у меня актив? Поговорим о будущих колхозных председателях. Какие люди нам нужны?
– Я передам ваше распоряжение Сейранову.
Работая уже больше двух недель бок о бок с Латифзаде, я все пытался разобраться в его характере. Бросилось в глаза, как он ел: откусывая хлеб, держал раскрытую ладонь возле рта, ловил крошки. Когда трясут тутовое дерево, тоже расстилают палас под ветвями, чтобы ни одна ягодка не затерялась. Ел он обстоятельно, со вкусом. А вот говорил бесцветно, готовыми газетными фразами: «Меры будут приняты», «Указания даны», «Решение поэтому вопросу готовится…» Ударение у него ставилось всегда на последнем слове, что придавало речи нудную искусственность.
Ну, а что еще, кроме чисто внешних примет, мог я сказать о Латифзаде? Пожалуй, пока ничего. В Баку его рекомендовали мне как «надежного работника», хорошо разбирающегося в идеологических вопросах. Но такова обычная дежурная характеристика! Обо мне тоже сказали: надежный товарищ. В нас обоих предполагалось одинаковое качество: уменье руководить. А ведь мы такие разные! Я был бы более польщен, услышав о себе: справедливый, бескорыстный, располагающий… Конечно, слово «надежный» многозначно. Оно исключает, например, корыстолюбие – болезнь последнего времени. В ловушку стяжательства попадают даже заслуженные люди, облеченные большим доверием, на высоких постах. Одними заклинаниями «чур меня, чур!» от гнусного поветрия не спасешься. Нужно хирургическое вмешательство. Резать придется по живому…
Когда я работал на автобазе, наше с Икрамовым упорство и нетерпимость к плутням уже стали приносить плоды. «Левые» рейсы прекратились. Но как влиять на людей, которые сами привыкли распоряжаться? Их болезнь не видна постороннему глазу и именно поэтому проникает глубоко, как безобразная опухоль.
«Надежность» Латифзаде, разумеется, ценное качество. Оставалось научиться работать с ним рука об руку.
Мой кабинет дружно заполнялся, и я искал первые слова:
– Вы знаете, по какой причине вас пригласили? Не станем же терять времени. У меня всего одно предложение: перечтем сообща список кандидатов, выскажем свои соображения, а потом доведем наши рекомендации до сведения колхозников. Дадим им время обдумать и подготовиться. Какие будут мнения?
Все молчали. Латифзаде с недовольным видом возразил:
– До выборов два месяца. О чем говорить с колхозниками?
– Вы считаете, мы опоздали?
– Да нет, что вы! Совсем наоборот. Преждевременно. Если уже сейчас сообщить им, что в колхозном руководстве намечаются перемены, это же вызовет полнейший хаос! Посеет анархию. Ни о чем другом и говорить не станут.
– Неужели так-таки ни о чем? – с наигранным простодушием удивился я.
Латифзаде приосанился и посмотрел на меня сожалеюще:
– Конечно, вы привыкли иметь дело с рабочим классом, товарищ Вагабзаде. У него самосознание гораздо выше. Тот или другой директор, рабочие будут выполнять свои обязанности с полной отдачей. Трудовой накал…
Чтобы не дать ему съехать на колею обкатанных фраз, я прервал:
– Хорошо. Посмотрим сначала, какими кадрами мы располагаем и кого наметили. Я читаю: колхоз «Красный Азербайджан», председатель там товарищ Веисов…
По кабинету прошел подавленный вздох. Прошелестел странный шепот, похожий на движение занавесок при сквозняке.
Послушаем сперва мнение председателя районного комитета народного контроля товарища Афганлы Эйваз Шамси оглы, – сказал я.
После столкновения в Чайлаге Афганлы в райкоме не показывался, и было трудно судить, повлияли ли на него тогдашние события. Сегодня, входя в кабинет, Афганлы чересчур крепко пожал мою руку. Но сел подальше и не отрывал глаз от пола. Это наводило на подозрение, что в резких словах председателя колхоза была своя правота.
– Наше мнение о Веисове не очень хорошее, товарищ секретарь, – осторожно начал Афганлы, блуждая взглядом по сторонам. – Пора очистить колхозное руководство от нечистоплотных в нравственном смысле руководителей. Так делают сейчас в других районах. Если председателем будет избран добросовестный работник, он сумеет подтянуть дисциплину. Дисциплина в колхозе первое дело!
– Разумно, – поддакнул я. – Только мне как новичку, мало знакомому с местными кадрами, хотелось бы услышать от вас факты. А уж затем делать выводы.
Просьба не застала Афганлы врасплох. Он отодвинул стул, выпрямился и закончил пространно и убеждающе.
Однако уже первый «факт» вызвал приглушенные смешки и шушуканье. То был рассказ о… председательской корове! Переселяясь на центральную усадьбу, Веисов привел свою корову к Ибишу и попросил пасти пока вместе с колхозным стадом. Буренка оказалась норовистой, она боднула двух стельных коров, которые скинули до срока. Веисову об этом не сообщили; просто отпилили драчунье рога. Якобы это и вызвало у председателя затаенную ненависть к пастуху, желание отомстить ему.
Судя по настроению собравшихся, давно известный всем анекдот не воспринимался серьезно. Сейранов потер подбородок и бросил косой неодобрительный взгляд на Афганлы.
– Факт отсечения рогов установила ваша комиссия? – не моргнув глазом спросил я.
Отозвался начальник милиции Шамсиев. Он вышел вперед, в голосе его звучало торжество:
– Фотодокументы приобщены к делу, товарищ секретарь!
– К какому делу?
– Суммировав обвинения в адрес Веисова, мы начали следствие.
– Вот как? И что же выяснилось из этого следствия?
– Имеется еще один факт. Несколько колхозников заявили, что председатель живет не по средствам, и в доказательство принесли два казана, в которых должно было готовиться обильное угощение по случаю рождения у председателя сына. Оч-чень вместительные казаны, доложу вам! Веисов сознался, что казаны принадлежат ему. Мы составили акт…
Начальник милиции от усердия перегнулся через стол, вот-вот ляжет на него грудью.
– Что касается Ибиша, труженика с мозолистыми руками, которого преследует своей местью председатель, то он поступил с высокой сознательностью. На следующий день после вашего посещения фермы, учитывая критику, Ибиш на собственные средства пригласил специалистов, и доильные агрегаты уже смонтированы.
Я потерял терпение:
– Должно быть, таким способом он хочет отвести глаза от семерых собственных коров, которые живут на полном казенном довольствии, а на время проверки он их отгоняет в лес? Вам об этом известно, товарищ Шамсиев? Жаль, жаль… Вы забыли пословицу: собака, которая не умеет лаять, обязательно приведет в конуру волка. Заглядывая в кастрюлю председателя, вы, может быть, и предостерегли его от злоупотреблений – если он держал таковые в голове, что, кстати, абсолютно не доказано! – а вот Ибишу явно повредили, не докопавшись до мелких плутней и открывая ему тем самым дорогу к более серьезным преступлениям. Садитесь, товарищ Шамсиев, и вы, товарищ Афганлы. Факты ваши дутые. Перейдем к следующим фамилиям. Председатель колхоза «Шафаг» Гусу Мамедов. У кого есть какие соображения?
Начальник милиции снова вскочил. Я остановил его нетерпеливым жестом:
– Мы просто обмениваемся мнениями, товарищ Шамсиев. Можете говорить сидя.
Я заметил, как Афганлы украдкой ткнул его в бок, но Шамсиев не понял сигнала.
– Против Мамедова говорит такой факт, – отрапортовал он, – построил себе дом из пяти комнат. Без согласования с руководящими товарищами. Вообще-то он старательный председатель, его даже выдвигали депутатом в республиканский Совет, и новые дома у них строят многие колхозники. Но когда дело касается личной усадьбы, необходимо согласование. Пять комнат на пять человек семьи, да еще крытая веранда, да еще беседка во дворе, увитая виноградом. Явные излишества! К тому же колхозники у него строятся по старинке, фасадом куда вздумается, а не рядами, чтобы была ровная улица.
– И давно вы взяли председателя Мамедова под столь бдительный прицел?
Недалекий Шамсиев захлопал веками. Афганлы поспешил на выручку:
– После последнего пленума, товарищ секретарь!
– Нет, я ездил туда и раньше, – простодушно сознался Шамсиев. – Как уполномоченный райкома по их хозяйству. Лично участвовал в сборе винограда.
– Это хорошо, что лично участвовали, – похвалил я. – К председателю, наверно, тоже не раз заходили? Чайку попить? Дом вам тогда нравился?
Не дождавшись ответа и сжалившись над ним, я объявил перерыв. Попросил, чтобы мне принесли личные дела остальных председателей. Просматривая их, припомнил такую историю.
Я только приступил к работе в профсоюзе работников транспорта, как ко мне явился председатель месткома одного из управлений. Его внешний вид вызвал поначалу веселое недоумение. Это был толстяк коротышка, перепоясанный солдатским ремнем. Очень смуглый цвет кожи контрастировал с кипенно-белой сединой и багрово-красной плешью во всю макушку. Однако окружающие воспринимали трехцветного человечка без всякого комизма. Звали его Али-киши. Он вошел без стука и, усевшись возле стола, представил мне длиннейший список из двадцати трех пунктов, по которым ждал помощи или положительного решения. Первым номером шла путевка в крымский санаторий для него самого. Вторым – жилье для четырех членов месткома. Затем командировка в Прибалтику для обмена опытом. И, наконец, десять автобусов пионерскому лагерю. Последнее оказалось разрешимым: из министерства автобусы обещали в ближайшие дни, так что пионеры на экскурсию поедут. Остальное решить с ходу мне было не под силу. Али-киши не стал настаивать и ушел с довольным видом. Секретарша, давясь от смеха, посоветовала в следующий раз читать его списки с конца. «Вы выполнили его просьбы?» – «Только одну». – «Конечно, последнюю?» Оказывается, это была обычная уловка маленького Али-киши: выставлять множество несусветных требований, чтобы добиться одного лишь скромного решения, по-настоящему необходимого ему.
– Давайте мы приступим к списку с конца, – предложил я после перерыва.
Дело пошло быстрее. Но когда речь зашла о председателе колхоза «Араз», Сейранов как бы мимоходом спросил у Афганлы (тот числился уполномоченным по этому хозяйству):
– А как его дело в прокуратуре?
Оказывается, в период увлечения узкой специализацией председатель не моргнув глазом извел все колхозное овцеводство! Отары были уступлены соседям, как у нас говорят, «по цене воды», то есть за бесценок. По самым приблизительным подсчетам колхоз понес убытков на сто пятьдесят тысяч рублей. Председатель получил партийное взыскание, но от должности не отстранили.
– А вы какое взыскание получили? – спросил я у Афганлы.
– При чем же тут я? Вина председателя.
– Вы уполномоченный райкома и отвечаете перед бюро. Пять тысяч муравьев уползут – и то нельзя не заметить! Однако об овцах вы умолчали. Почему? Не было ли в этом для вас личного интереса? Я пока не утверждаю, только строю предположения. Очень уж разительна беспечная слепота в «Аразе» и сверхбдительность в «Красном Азербайджане», когда вы буквально заглядывали в кастрюли Веисова. И почему вы с товарищем Шамсиевым считаете само собою разумеющимся, что председатель колхоза должен брать у кого-то разрешение на постройку дома? Неужели и ложки-плошки тоже покупать с разрешения райкома?! Нелепость. В общем, никаких серьезных ошибок у председателей колхозов в этом списке не вижу. Предоставим дело на усмотрение колхозников. Им виднее, кто хорош, кто плох.
Мои слова были встречены гробовым молчанием, словно все внезапно оказались на заброшенной мельнице, а не в людном кабинете.
– Может быть, товарищ Латифзаде выскажется?
Я повернулся к нему лицом. Он вздрогнул в замешательстве. На лбу осталась вмятина от сжимавших его длинных пальцев.
– Хозяйственные вопросы не в моей компетенции.
– Боюсь, что некоторые коммунисты нашего района неправильно поняли курс ЦК. Когда меня направляли сюда, напомнили ленинские слова о трех главных врагах: чванство, безграмотность, взяточничество. Это применимо и к нашему району. В нем распространилась нравственная глухота; жалобы трудящихся месяцами не разбирались; если кого-то и наказывали, то келейно, без огласки. Район скатывался все ниже и ниже.
Латифзаде недовольно задвигался.
– Не будем впадать в идеализм, товарищ Вагабзаде, – веско произнес он, явно желая блеснуть теоретической подкованностью. – Первая забота всегда об экономике.
– Не путайте идеализм с идейностью, товарищ Латифзаде. Идеи – наше главное оружие!
– Борьба со взяточничеством – дело административных органов. Для этого существует милиция, суд.
Меня искренне огорчало нежелание понять суть разговора. Люди разошлись настороженные и неубежденные.
Из окна потянуло сквозняком. Звук булькающей воды, которую Сейранов наливал из графина, заставил меня окончательно очнуться.
– Пожалуйста, Мурсал-муэллим, составьте график отчетно-выборных собраний в колхозах. Но прежде надо собрать активы, чтобы довести до сведения колхозников наши рекомендации, уже сейчас определить состав будущего правления, подготовить мнения о председателе. Пусть поразмыслят, поспорят: кого они хотят избрать? Выборы заключаются не в том, чтобы в спешке, за два часа, решить судьбу колхоза. Если люди поднимают руку без души, они и не пойдут за таким руководителем.
Я говорил сбивчиво. Потянулся за таблеткой.
– Так нельзя, пожалейте свое сердце, – ворчливо сказал Сейранов, протягивая стакан с водою.
6
Я стал привыкать к родному селению. Меня помнили здесь только пожилые люди, которые отошли от дел, а молодежь не знала вовсе. Когда утром я шел пешком в город на работу, встречные стайки школьников почтительно здоровались. Этот старый обычай сохранился в глубинке. Все подростки были стройными, красивыми. Мальчики в школьной форме, девочки в ярких платьях и цветных шароварах. Они держались свободно и шаловливо: кидали в своих сверстников шиповником, убегали с их школьными сумками, всячески задирали мальчиков. Иногда мне даже хотелось унять резвушек. Но я сдерживался. «Они растут совсем в другое время. Пусть живут по своим правилам, ссорятся, мирятся… Может быть, когда вырастут, лучше научатся понимать друг друга?»
Ходить по гостям у меня не было ни желания, ни времени. Мать знала все сельские новости: у нас в доме дверь не закрывалась. Самозваные «тетушки» прямо-таки прикипели к моей матери! Мужчины стеснялись быть навязчивыми. Заглянул однажды новый председатель колхоза. Подумать только! Им оказался внук Абдуллы-киши, плугаря, который учил меня запрягать быков. Голубые глаза деда смотрели с лица молодого председателя…
Мензер не зашла ни разу. Я все надеялся, улучив минуту, спросить о ней у матери.
Однажды, подавая утром полотенце, мать вздохнула:
– Обе мои дочери отдалились от меня. Но я их не виню, у каждой свои заботы. Остыла я к жизни, сынок, теперь мне мало кто нужен. Спасибо Мензер – да пойдет ей впрок материнское молоко! – она ближе кровных. Как приедет в селение, прежде машину возле моего дома остановит.
Мне не терпелось узнать, когда же Мензер окончательно перебралась в город.
– Давненько, сынок. Замкнула дом бедной Гюльгяз и рассталась с грустным прошлым. Я привыкла к разлукам, но по Мензер скучаю. Сколько мы с нею переговорили обо всем! Она мне стала не соседкой, а подругой…
Мысли у матери по-стариковски путались. Частенько она замолкала на полуслове и, прикрыв веки, направляла свет глаз в недра памяти, словно ища там заблудившихся слов.
Собравшись с духом, неожиданно сказала:
– Сынок, до моих ушей дошло, что люди поносят бывший райком? Ты этого не позволяй. Нельзя позорить дом, в котором живешь. Твоя теперешняя должность будто горячий конь: разные на нем седоки, а дорога общая. Молю аллаха, чтобы ты не потерял уважение народа! Будь осмотрителен, не делай ничего с маху. На тебя люди смотрят.
– Вот как? – отозвался я с недовольной досадой. – Еще и работать не начал по-настоящему, а россказни обо мне уже ходят? К сожалению, мой предшественник непростительно запустил дела. Ведь когда-то наш район славился! Бывало, прочту в газете, что идем первыми по укосу трав, и так тепло станет на душе… Гнездо остается родным, даже когда из него улетаешь!
– В родных местах с человека и спрос больше, сынок.
Чтобы подтвердить свою мысль, мать запела вполголоса старый стих:
Не сворачивай с дороги:
Чтима истина одна!
Пусть лжецу подкосит ноги.
Будь пряма, моя спина!
Ощущая близость конца, она спешила передать мне все, что накопило ее сердце. Какие еще схоронены у тебя клады, нене?! Торопись, родная. Жизнь тает и тает будто свечка…
– Не прискучила старушечья болтовня? Ради аллаха скажи: не серчаешь, что я вмешиваюсь в твои служебные дела? И то правда, мне ли, темной сельчанке, указывать секретарю райкома: сюда иди, а сюда не ходи. Вон у тебя от раздумий уже и волосы поседели… Не принимай близко к сердцу все подряд, родной! Мир не переделать, в нем вечно по соседству хорошее с плохим. Поведай, о чем задумался.
– Сказать? Где бы ты меня положила, мать, если бы пришлось хоронить?
– Побойся аллаха, что ты мелешь?! Это родители на руках своих детей переходят в иной мир… Может быть, намекаешь, что мне самой пора составить завещание?
– Вот уж нет! Как ты могла подумать?
– Не хитри. Научился в городе околичностям… Смерть дело обыкновенное, житейское. От нее не надо открещиваться. Запомни, Замин, я хочу лежать на склоне Каракопека, чтоб отцовский очаг был у меня на виду. И все те тропки видны, по которым ходила изо дня в день, дома моих детей, крыши земляков… Проводите меня по народному обычаю – с песнями, но без слез. Долгов я не оставлю, обиженных мною тоже, надеюсь, не будет. Хотелось бы дожить до твоей свадьбы ради памяти отца, который покинул мир, когда вы были еще малютками. Тогда бы ушла с земли, не тревожась за тебя.
На душе у меня помрачнело. Зачем я только затеял разговор о смерти?
Мать молча обняла меня:
– Не хмурься, дорогой. Со мною твоя жизнь не кончается. Еще столько всего увидишь на свете! Не огорчай меня своей грустью.
После осторожных советов матери я ощутил настоятельную потребность как можно скорее повидать Мензер, чтобы услышать ее откровенное мнение о моих первых шагах в райкоме. Я позвонил в отдел народного образования.
– Должно быть, вы решили, Мензер-муэллиме, что новый секретарь забывчив в своих обещаниях? Согласны поехать по району прямо сегодня?
– Хорошо, – не сразу отозвалась она. – Кстати, есть личная просьба к первому секретарю: помочь освободиться от нынешней должности. По собственному желанию.
– Хорошенькое дело! Хотите бросить меня на поле боя одного? Да и как это будет выглядеть? Едва я приехал, как кадры уже разбегаются? Люди заподозрят, будто готовлю местечко для своих присных. Между прочим, хорошо известная вам Зохра тоже пушила меня вовсю, призывала к осмотрительности. Говорит: чем друзей превращать во врагов, лучше установить мир с врагами. У вас с нею был, очевидно, разговор на подобную тему?
– Нет, – Мензер отвечала очень серьезно. – Я поделилась только намерением покинуть свой пост. Зохра-хала одобрила. «Женщина не должна проводить жизнь в суете, как рыжий муравей», – сказала она. Тогда я попросила ее поговорить с вами. Хотелось бы снова вернутся в школу…
– Мы это обсудим позже. А пока поедем куда собрались. Неплохо пригласить кого-нибудь из инспекторов. Например, Мирзу-муэллима. У него большой опыт. Мне хотелось посоветоваться с ним.
– Вы могли бы поехать с ним вдвоем. Он знает положение дел лучше меня.
– Тогда придется по возвращении отнять у вас еще какое-то время, чтобы обсудить увиденное. Лучше отправимся вместе, навестим две-три школы, по дороге все обговорим.
Мензер и инспектор появились в селе Караахмедлы с опозданием. Мы с Сейрановым дожидались их на школьном дворе. Шли занятия, никто к нам не вышел. Возможно, учителя даже не догадывались о внезапном приезде начальства. Школа эта слыла местной достопримечательностью: она была открыта почти сто лет назад! Мензер много хлопотала, чтобы положить начало школьному музею: записала воспоминания бывших учеников, разыскала и привезла редкие фотографии из тбилисского архива…
Наконец, запыленный газик притормозил. На заднем сиденье я увидел разрумянившуюся Мензер. Что-то молодое, милое сердцу воскресло в смущенном выражении ее лица. Однако шаг ее был тверд. Она первая протянула мне руку.
– Мы не могли угнаться за вами, – сказала она с легкой укоризной. – Вы напрасно свернули в селение. Ребята сейчас на виноградных плантациях, в степных местах. Там временно идут и занятия, школа как бы переехала следом за учениками. – Обернувшись к Мирзе-муэллиму, она пояснила скороговоркой: – Мы с товарищем секретарем друзья детства, вместе росли. Может быть, вспомните, как я приходила к вам советоваться? Была мысль устроить его в институт физической культуры, но вы возразили: сельские парнишки и так с утра до вечера занимаются трудом на свежем воздухе, мужчине нужна серьезная профессия.
– Думаю, совет был правильным. Хотя наверняка огорчил вас обоих по молодости лет.
– Выходит, я могла навредить товарищу секретарю, если бы настаивала на этом пути?
– А ты уверена, что не навредила в другом? – шутливо ввернул я.
– Мне частенько приходится говорить людям горькие слова вместо успокоительных, – Мирза-муэллим словно не заметил нашей короткой перепалки. – Тут уж не приходится разбираться, кто перед тобою: простой школьник или секретарь райкома? Собственные убеждения дороже всего.
– У вас истинно учительская осмотрительность, уважаемый Мирза, – охотно подхватила Мензер. – Знаешь, Замин, – она назвала меня по имени, – если в разгар знойного лета сказать, что завтра ожидается солнечная погода, Мирза-муэллим обязательно добавит: это мы еще проверим. В любых достоинствах он отыщет хоть маленькое, но несовершенство.
– Надо мною висит груз лет, молодые люди. Жизнь учит осторожности.
– Вы учительствуете ведь уже почти полвека?
– Намекаете, что пора на пенсию?
– Что вы! Совсем нет…
Мы все-таки решили зайти в школьное здание, где шли занятия младших классов. Навстречу нам со школьного крыльца неверной походкой двигался молодой человек.
– Ну вот, так и знал, что наткнемся на этого красавца, – проворчал Мирза. – Давно пора его приструнить. Эй, Фазиль, куда направляешься?
– Рад видеть, почтеннейший Мирза… Не узнал сразу. Опять проверочка. Мензер-муэллиме, простите великодушно, не узнал вас. Какие посетители, однако!
– Фазиль-муэллим, познакомьтесь с новым секретарем райкома товарищем Вагабзаде. Он выкроил время, чтобы навестить школу.
Тот инстинктивно вскинул руку к горлу, чтобы поправить несуществующий галстук, и смущенно потеребил ворот неряшливо распахнутой сорочки.
– Душевно рад. Будьте моими гостями… Соорудим закусочку?
– Нет уж, голубчик, – в сердцах отрезал Мирза, – иди, куда шел. Если собирался везти на базар виноград, не стесняйся. Возвратишься при деньгах, с бутылками во всех карманах. Будет с кого брать пример твоим школярам! – И, обернувшись к Мензер, сурово добавил: – Пьяный учитель – это тоже, по-вашему, пережиток прошлого, уважаемая?
– Зачем мне себя обманывать, Мирза-муэллим? В гимназиях такое было бы невозможно. Нельзя черное называть белым. Разболтанность в нашей среде недавняя болезнь.
– Слишком много вы чикаетесь с подобными типами. Скажете, язык у старого Мирзы хуже, чем у змеи? Но как назвать того чинушу, который направил пьянчугу в школу? Разве можно доверить падшему человеку детей? Да что там… Сами все увидите, товарищ секретарь. Если хоть одна паршивая овца попадает в коллектив педагогов, подростки обезьянничают именно с нее!
Благодаря неприятной встрече хмурость, будто весенняя туча, больше не покидала Мензер.
– Помнишь наш класс? – шепнул я ей. – Чтобы одному подойти к доске, четверо вставали с места – такая была теснота!
Мензер потупилась, ничего не ответив. Моя попытка отвлечь ее не удалась.
Мы присутствовали на уроках, потом говорили с учителями.
– Не рискую давать педагогические советы, – сказал я, – вы в этом более компетентны, но на одном буду настаивать: на необходимости связать школьное дело с общепартийным. Сегодняшнее воспитание скажется на двух-трех поколениях вперед. В демографических показателях наша республика занимает по рождаемости одно из первых мест в Союзе. Это, конечно, прекрасно. Чем нас больше, тем мы сильнее, жизнеспособнее. Но представьте, что из школьных стен выйдут недоучки с сомнительным грузом знаний, зато с преувеличенными претензиями к жизни. Распространяясь на следующее поколение, этот наш брак удвоится и утроится! Разве можно такое допускать? Особое внимание следует уделять приобщению школьников к труду. Давно ли вы отправили старшеклассников на виноградники? Какие отведены сроки в учебной программе для помощи колхозам?
Мензер досадливо сказала:
– Каждый год руководители хозяйств клянутся, что разработают четкую систему. Но они не умеют организовать правильный цикл работ, поэтому школьниками просто затыкают дыры. А иногда ребята болтаются в колхозе без дела.
Заведующий учебной частью подхватил с горечью:
– Доходит до того, что сельхозработы превращаются в пугало. Родители, сами колхозники, грозят детям: будешь плохо учиться, останешься в колхозе. Бытует представление, будто настоящая жизнь начинается только за порогом родного дома. Должно быть, и мы, учителя, виноваты в этом. Мой сын, прошу простить за этот пример, с большой охотой ездит со студенческим отрядом в дальние края, работал в Казахстане. Одевается полностью на собственные деньги да еще привозит матери подарки. Он не лежебока, не лентяй. Но захочет ли он вернуться после института в родное селение? Сомневаюсь.
Разговор становится все жарче. Один из классных руководителей пожаловался на недостатки школьной программы:
– Нынешние дети усваивают все очень быстро. Надо использовать эту особенность, смелее вводить сложные предметы с первых классов. Пусть не отстают от своего века!
Другой сетовал на чрезмерную тягу ребят к пассивным развлечениям: увлекаются кинофильмами, но не хотят участвовать в самодеятельных драмкружках. Слушают зарубежную музыку и редко поют хором.
Мензер подвела итог:
– Мы подготовили предложения по всем школам района и вручим их вам, товарищ Вагабзаде, не возражаете?
– Всем добрым начинаниям райком вам помощник! Можете на это рассчитывать.
Когда мы уже шли к машинам, Мирза замедлил шаг.
– Товарищ секретарь, – виновато сказал он, – может быть, дальше поедете без меня? Целый день быть на колесах старому человеку не по силам. Завтра у меня рабочий день. Хочу добраться до этого бездельника Фазиля. – Глаза его вспыхнули. – Пока не вымету из школы таких, как он, ни в гроб не лягу, ни на пенсию не уйду!
– Возвращайтесь на машине Мензер, если она согласна, – сказал я.
Мензер молча кивнула, и мы сердечно распростились с Мирзой-муэллимом.
Когда снова двинулись в путь, подул свежий ветер со стороны гор, и сверток, брошенный к окну багажника, зашелестел газетной бумагой. Сидя рядом с шофером, я обернулся, думая, что Мензер хочет мне что-то сказать. Мы очутились лицом к лицу. Тот же ветер, косо ворвавшись через спущенное стекло, сильным порывом растрепал пучок ее волос, собранных на затылке, опутал лицо длинными прядями. Она пыталась отбросить их, проводя ладонью по щекам и подбородку, подобно тому, как путник в лесу хочет избавиться от налипшей паутины. Мой взгляд в упор смутил ее.
– Сверток вам не мешает? – спросил я.
Она прижала непокорные пряди обеими руками, и лицо, зажатое ладонями, поразило меня сходством с лицом юной Халлы. Вот такой она и была, когда я вез ее к дяде Селиму, отрекаясь от собственного счастья! Только в тот раз она сидела рядом со мною, на жестком сиденье грузовика, а нынче позади, на кожаной подушке. И машину не трясет по ухабам; она идет мягко, бесшумно…
…Когда я вышел из больницы, меня поджидало прощальное письмо. Мензер писала, что, если бы я остался беспомощным калекой, она без колебаний стала бы моим костылем, моей постоянной опорой. В этом решении ее не смогли бы остановить ни отец, ни все законы приличий. Но я жив, здоров, могу передвигаться без посторонней помощи – и это счастливейший день в ее жизни. Однако он и разлучает нас. Она должна ждать Селима. Не из страха перед злословием, но повинуясь внутреннему долгу. В истории воспеты прекрасные женщины Азербайджана; есть чьему примеру следовать! Пусть никто не скажет, что в наше время иссякла гордость Нушабы, сломилось мужество Томрис, запятнана честь Гаджар[15]15
Легендарные героини. Их имена стали нарицательными.
[Закрыть]. Но имеется и еще одно препятствие. Она застала у моей постели другую девушку. И разве под силу ей, знающей цену терпеливому чувству, поднять руку на существо, так преданное мне?! «Нет, Замин, – писала Халлы, – я оставляю тебя не одиноким. Ты живешь в большом красивом городе, возле тебя стойкие друзья. Сердце Халимы бьется любовью к тебе… Разве я могу ревновать или злобствовать на нее? Отказываясь от тебя, я буду знать, что твое счастье в надежных руках. Увы, наша любовь не дала нам ничего, кроме прекрасных обещаний. Выполнить их оказалось уже не под силу…
