Текст книги "Планета матери моей. Трилогия"

Автор книги: Джамиль Адил оглы Алибеков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 44 страниц)

23

То и дело моросил осенний бесконечный дождь. Отошли полевые работы, на виноградниках заканчивалась обрезка лозы. Каждое утро я с надеждой поглядывал в окно: первым погожим днем предполагалось отпраздновать День урожая. Хор при Доме учителя усиленно репетировал новую программу.

Латифзаде не сразу смирился с тем, что Дом учителя – «центр по обмену опытом» – превращался, по его выражению, в «зал развлечений». Самодеятельность казалась ему пустяковым занятием. Но, как всегда в последнее время, он остался со своим мнением в одиночестве.

Праздник проходил на стадионе «Джовган», который молодежь возвела собственными силами. Пожаловали гости из соседних районов, им отвели специальные места на трибунах.

Шествие открыла шеренга Героев труда с красными лентами через плечо. Они сделали круг по полю стадиона, и девушки поднесли им цветы. Затем все пошло по сценарию: семеро сыновей-богатырей вывели белого коня. В седле его возвышалась Мать. Богатыри поклялись «святым материнским молоком» хранить Родину…

Вечером над городом взлетели разноцветные ракеты. Я предложил смотреть фейерверк с вершины холма. Внизу раскинулся ночной город, его огни отражались в дрожащем зеркале Дашгынчая. Мы стояли втроем: Мензер, Селим и я.

Между двумя вспышками, когда тьма особенно сгустилась, я ощутил на плече руку Селима. Прошелестел глубокий вздох.

– Замин, спасибо, что дал мне проститься с Каракопеком. Я повинился Мензер в первый же вечер. Зов родной земли всегда звучал в моем сердце. Но у меня там сын. Судьба поступила со мною немилостиво… если я задержусь хотя бы на неделю, уже не смогу уехать… – голос прервался. Серебряная голова тускло светилась в темноте. – Мензер благороднейшая женщина на свете! – продолжал он с жаром. – Я не могу вернуть ей годы, которые она утратила из-за меня. Но… будьте счастливы, мои дорогие!

Через два дня мы провожали Селима. Уже стоя на подножке вагона, он сказал растроганно:

– Довелось мне коснуться земли, в которой спят наши матери! Их покой нерушим. Пусть они отпустят мне грех перед теперь уже вечной разлукой…

Мы молчали, не найдя слов утешения. Есть горести, которые так сращены с человеческим сердцем, что вырвать их – все равно что вырвать самое сердце.

24

Я приглядывался к руководящим работникам района. Признаюсь, с рядовыми колхозниками мне было намного легче. Но, как говорится, рыба гниет с головы. Моей прямой обязанностью было не допустить до этого, изучить характеры, поступки, сам стиль жизни «районного штаба».

«Болезнь» Латифзаде – болтовня и чванство – сравнительно недавнего происхождения. Мне казалось, предотвратить ее распространение будет не столь уж трудно. Особенно, если начать с самого Латифзаде.

Но вот, скажем, Шамсиев… Чтобы доискаться до корней его нездоровой морали, придется раскапывать пласты целых исторических эпох! Сколько тронов воздвигалось и рушилось из-за неумеренной алчности. Страсть стяжательства редко вела к раскаянию. Напротив, она сладостно опьяняла! Испокон веков корыстолюбцы прятали сокровища от самых близких. Кувшины с золотом обременяли землю роковым грузом; самоцветные камни тускнели в каменных могилах… Как наивно было бы полагать, что новый социальный строй одним лишь мановением руки сметет с лица земли отвратительные человеческие пороки! Нет, корыстолюбцы отлично приспосабливались и к новым временам; ловко носили маску двоедушия, меняли старинный кинжал и тайный яд на анонимки, на демагогическую клевету с общественной трибуны.

С отроческих лет я верил в безграничность человеческой воли, в то, что окончательное торжество добра и справедливости уже совсем близко. Низкопоклонство, лицемерие, злодейство – все это останется лишь на театральных подмостках в изображении актеров. Увы, я ошибался.

Перед собранием районного актива, наскоро просматривая тезисы своего доклада, попросил секретаршу никого не пускать ко мне. Вскоре мое внимание привлек гул голосов за окнами. Внезапно шум смолк, и тишина встревожила еще больше. Я выглянул. Вся площадь была заполнена народом. Люди угрюмо молчали, и лишь Шамсиев быстро говорил, размахивая руками.

Вот что, оказывается, произошло. Шамсиев накинулся на постового милиционера с грубой бранью, сорвал с него погоны.

– Я выдавлю твои паршивые глаза! Как посмел задержать Маси и вести его по городу всем на посмешище?

Впрочем, подоплеку истории я узнал намного позднее. Тогда же почувствовал лишь неблагополучие. Никто издали не здоровался со мною, как обычно: люди в зале, случайно встретившись взглядом, угрюмо отводили глаза. Рассеянно вслушиваясь в дежурные речи, я все размышлял, что произошло с Шамсиевым. Какой ему резон становиться на защиту уголовника Маси? Или… они связаны некими тайными нитями? Догадка ужаснула меня.

Позже я докопался, что Шамсиев хвастался в кругу приближенных, будто бы именно он «посадил Вагабзаде на секретарство», чтобы иметь в руководстве «своего». «Мы вместе выполняем план по родственникам!» – цинично шутил он.

Многое становилось теперь ясным. Его чрезмерное усердие и лесть, которой он осыпал меня при каждой встрече. То, как он упорно добивался поблажек одним и столь же красноречиво обвинял других, тех, кто не входил в его родственный клан.

Когда я подумывал уже поставить дело Шамсиева на партийное обсуждение, от директора районного Дома быта поступила неожиданная просьба: немедленно освободить его от должности, так как он не справляется со своими обязанностями. Это показалось тем более странным, что предприятие стабильно числилось в передовиках. Оглашая их образцовые показатели, я, правда, иногда улавливал в зале иронический шумок, но не придавал ему особого значения. Пока не получил официальное уведомление, что украинскими органами милиции задержана машина с ворованными платками, производства нашего бытового комбината.

На время расследования исполняющим обязанности директора был назначен молодой инженер Кебирли. И вот именно он просит об отставке!

Я пригласил Кебирли в райком. Он показался мне чрезвычайно расстроенным.

– Скажите откровенно, в чем причина вашего ухода?

– Боюсь за своих детей.

Не очень охотно, но в конце концов признался: ему пригрозили. Если станет ворошить дела прежнего директора Джалила, чернить его, то поплатится жизнью собственного ребенка.

Я был потрясен. Страшная угроза – и где? Не за тридевять земель, не среди профессиональных гангстеров – у нас в районе! Растерянно оборотился взглядом к карте, той самой, которую с любопытством созерцал, впервые переступив порог кабинета. Как же нечисть обретается под нашим небом!

Джалил не был взят под стражу, только отстранен от должности. Незадолго перед тем бюро райкома поставило на обсуждение его персональное дело, он явился как ни в чем не бывало и хладнокровно перебирал бумаги! Его самообладание наводило на мысль, что допущена ошибка: человек не чувствует за собою вины! Лишь когда факты злоупотреблений стали выстраиваться в цепочку друг за другом, а Джалил не нашел в своем портфеле ни одного им опровержения, он бросил сквозь зубы, что «этого так не оставит» и «дойдет до самого верха». Видя, что подобная угроза не произвела впечатления, переменил тон.

– Среди трав есть одно неприхотливое растение. Это пырей, – неожиданно сказал он. – Куда упадет его семя, там и укоренится. Ему не нужно ни ухода, ни удобрения. Пырей растет как бы сам по себе.

– Все это прекрасно, – нетерпеливо прервал его прокурор. – Но кто же здесь пырей?

– Я! – с пафосом воскликнул Джалил. – Не губите меня, не режьте под корень, и я смогу еще приносить пользу.

– У вас есть дети? – осторожно спросил я.

– Одиннадцать душ, товарищ секретарь. Супруга – Мать-героиня. Но и я им не посторонний, – он охотно подхватил общий смешок.

– Некоторые, вероятно, уже взрослые?

– А как же. Работают, учатся. Не бездельники.

– Два ваших сына студенты в Баку, но одновременно расписываются в ведомостях за зарплату. Это верно?

– Верно. Они… совмещают. Хотелось, чтобы трудовой стаж не пропадал.

– У вас большое личное хозяйство? И скот пасете на колхозном лугу?

– Так, баловство… Люблю животных.

Когда встал вопрос о его исключении из партии, Джалил снова попросил слова. Он достал из портфеля скатанный в трубочку лист и стал бережно его разворачивать. Это оказался плакат с изображением румяного младенца.

– Ради них, только ради них…

Решение бюро осталось неизменным, но многие были смущены.

Когда я рассказал Кебирли эпизод с плакатом, тот с отвращением проговорил:

– Гнусные черви! Для них не существует ничего святого. Готовы спекулировать даже собственными детьми. Куда уж им жалеть чужих! Пока Латифзаде, не отрывая глаз от бумажки, бубнит о высоких моральных принципах, такие, как «золотой» Джалил, обделывают преступные делишки, – Кебирли безнадежно махнул рукой.

Пришла пора разбирать личное дело и Шамсиева. Ходили слухи, будто находящийся в предварительном заключении Джалил распоряжением начальника милиции ежевечерне отпускался домой. Когда мы захотели это проверить, Джалила из дома спешно отправили в машине «скорой помощи» в больницу. Но почечная болезнь оказалась ложью. Звенья круговой поруки лопались одна за другим…

Однако и среди членов бюро райкома не было единодушия. Наши резкие расхождения с Латифзаде не оставались ни для кого секретом. У Латифзаде сохранилось много защитников. Признавая в нем пустозвонство и недостаток деловитости, они тем не менее напирали на его опыт и личную безупречность. «Безупречность» продолжала оставаться основным мерилом! Хотя именно под ее близоруким прикрытием процветал порок.

Мы должны были наконец столкнуться с Латифзаде открыто. Случай вскоре представился.

На одном из пленумов райкома многих заставило задуматься серьезное выступление председателя колхоза из села Гаялты Малейки-ханум. Она впервые признала, что объединение колхозов не дало положительных результатов. Крестьяне недовольны, а их клеймят за пережиток прошлого – чрезмерную привязанность к родному гнезду. Но ведь укрупненный поселок удалил земледельцев от их земли! Клочки возделываемых горных участков стали малодоступны и, находясь в забросе, дичали. Обрабатывать их можно было только вручную: пахать лошадью, запряженной в плуг, косить косой.

Услыхав слово «вручную», Латифзаде наподобие охотника, долго томившегося в засаде, решил, что настал наконец момент открыто выступить против меня, поскольку я поддержал Малейку-ханум.

– Призывать обратно к сохе, – значит, тянуть нас вместо социализма в средневековье! – воскликнул он голосом, дрожащим от святого возмущения.

Отвечая, я рассказал о недавней беседе в Гаялты с колхозным ветераном.

«Эх, сынок, хорош у тебя пиджачок», – сказал тогда старик.

Я тотчас снял его:

«Он твой, дедушка. Не обидь».

С хитрой усмешкой тот принял дар, накинул на плечи, так что ему, коротышке, полы доходили до колен.

«Ну как? Нравлюсь?»

И решительно скинул чужую одежку.

«Смекаешь, к чему я это сказал? Не все надобно мерить по собственной мерке, секретарь. На тебе пиджачок сидит в самый раз, а я в нем хуже старухи. Не указывайте крестьянину, где ему пахать и сеять! Судите наш труд по урожаю».

Латифзаде скривил тонкие губы в ядовитой улыбочке.

– Призываете к бесплановому хозяйству? Интересно. Даже очень!

– Планы должны составляться разумно. Исходя из реальных возможностей каждого хозяйства. В прошлом году мы провели такой эксперимент в нескольких хозяйствах: разработали план в каждой бригаде, обобщили на правлении. А когда получили предписание из Баку, увидели, что ни одна цифра не совпадает.

Помнится, я сразу помчался тогда в республиканский Госплан. Меня как мячик перебрасывали из кабинета в кабинет. Эксперт только развел руками. Заместитель начальника отдела признался, что и рад бы помочь, да не его компетенции дело. К начальнику отдела я ворвался уже достаточно взвинченный.

– Объясните, как можно спускать дополнительный план по картофелю, если он уже выкопан? Заново сажать, что ли? Или путем волшебства превратить пожухлую ботву в молоденькие клубни?

Начальник величественным жестом пригласил сесть. Разглядывал меня как диковинку.

– Так вы и есть первый секретарь Эргюнеша? Наслышан, наслышан. – Взгляд на циферблат новомодных часов со светящимся табло. – Обеденное время. Подкрепимся, потом потолкуем. Не возражаете?

Он прошествовал к круглому столику, приподнял белоснежную салфетку.

– Догадливая буфетчица сервировала на двоих, словно предчувствуя, что меня посетит приятный гость. Прошу.

Я поблагодарил, но от угощения решительно отказался. Он с удивлением вскинул брови и стал лениво общипывать зеленую веточку тархуна.

– Тогда я вас слушаю. К сожалению, другого времени уделить не могу. Тороплюсь на совещание. Итак, какие неувязки с планом?

Я коротко объяснил. Он вздохнул и улыбнулся.

– Знаете, планы ведь не я утверждаю. Надо как-то сбалансировать… прийти к соглашению…

Голос его звучал ласково, бесстрастно. Я поднялся с кожаного кресла:

– Прощайте.

– Не спешите. – Внезапно он нахмурился, стал серьезным. – У вас неважные помощники. В одиночку ведомственные стены не штурмуют. Будь ваши председатели колхозов деловыми людьми, они не ставили бы вас в ложное положение бесплодными жалобами. Советую позаботиться о замене кадров!

Я нетерпеливо вскинул руку.

– При чем здесь председатели колхозов? Нам нужен твердый план к началу года. А не вечная чехарда.

– Не замахивайтесь на планы. Они – государственный закон. Обсуждению не подлежат. Требуют от вас? Требуйте и вы.

Я снова поднялся, намереваясь окончательно распрощаться.

– Как там поживает Заки? – неожиданно спросил он.

– Заки? Простите, кто?

– Бывший председатель колхоза «Весна». Мой дальний родич. Он, кстати, всей душой за вас. Кто-то неправильно вас информировал тогда… Крепкий хозяйственник! Уж он бы не допустил, чтобы первый секретарь райкома ломал голову над всякими пустяками!..

25

Прошло еще какое-то время. Однажды я снова был в Баку и едва отомкнул входную дверь своей заброшенной квартиры, как услышал настойчивый телефонный звонок. Но кто мог разыскивать меня в доме, который годами на замке? Ночую я здесь от случая к случаю, не чаще раза в месяц. Столичные знакомые и номер-то, верно, давным-давно позабыли? Я тоже не балую их вниманием. Иногда снимешь трубку, подержишь и вновь опустишь на рычаг. Районные заботы так далеки от столичных интересов! Поговорить разве с Дадашзаде о его последней статье? Но в ней слишком много разовой краски. Газетчикам следовало почаще спускаться на грешную землю и удостаивать вниманием не одних должностных лиц, которых и без того расхваливали слишком много…

Я стал вспоминать о давних временах. О парнях бывшей «банды-базы». Интересно, Ахмед до сих пор кладет будильник под подушку? Или с годами стал спать чутко, как все старики? А Гуси – все еще грозится сесть в тюрьму, добиваясь правды? Еще когда я работал в Баку, в профсоюзах, и встречался по делу с Икрамовым, спрашивал то об одном, то о другом из давних товарищей. Икрамов с неизменной строптивостью отвечал: «Приходи в гараж, сам всех увидишь. Я тебе не справочное бюро!» Я обещал, но все не мог удосужиться. Удерживало и малообъяснимое подспудное чувство неловкости и боязни. Так бывает, когда страстно ждешь приятную весть, но до конца не смеешь в нее поверить. Боишься разочароваться.

Ведь может случиться, что на автобазе, где я оставил целый кусок своей жизни, меня встретят теперь как постороннего? Безразлично или даже настороженно? Или, напротив, примутся пылко обнимать, вспоминая, как мы работали когда-то, как преодолевали немалые трудности на занесенных снегом перевалах – и все это не без задней мысли, в пику нынешней молодежи? Вот почему я не шел на автобазу, хотя никогда не забывал о ней.

Телефонный звонок повторился. Я поспешил снять трубку.

– Это квартира Вагабзаде? – спросили неразборчиво.

– Вы не ошиблись.

– Замин-муэллим?

– Кто говорит?

В трубке раздался глубокий вздох. Женский голос сквозь треск мембраны удивленно переспросил:

– Неужели не узнал? Вот уж это совсем нехорошо.

Я лихорадочно перебирал в уме бакинских знакомых. Если бы еще не искажение голоса…

– Послушайте. Назовитесь, или я повешу трубку.

– Как грозно! А у меня в запасе добрая весть. Но прежде придется подвергнуть зазнавшегося чинушу критике.

– Тогда начинайте сразу. И если долго не отвечу, значит, лежу без сознания от голода и жажды, потому что едва переступил порог и в руках у меня пустой стакан.

В ответ прозвенел смех, такой теплый, такой незабываемый.

– Замин, это же я! Мензер.

– Ох, чтоб тебя… Прости. Привык, что теребят только по служебным делам, и не жду ничего другого. А ведь ты впервые звонишь мне по моему домашнему телефону! Это надо отметить как событие чрезвычайное. Пообещай мне что-нибудь хорошее, какой-нибудь подарок, а?

– Обещаю. Но пока все-таки о делах. Я только что из министерства и так рада, так счастлива… боюсь даже расплакаться…

– От радости? Знаешь что? Приходи ко мне и все расскажешь.

– Сейчас? Может, попозже?

– Немедленно! Я тебя встречу.

И хотя она не смогла бы добраться так скоро, я лихорадочно накинул пальто и сбежал к подъезду. Нетерпеливо расхаживая взад и вперед, подумал, что даже не спросил, какую именно весть она собирается мне сообщить. Мензер пригласили на расширенную коллегию Министерства просвещения, чтобы выслушать ее доклад, обобщающий опыт последних лет по трудовому воспитанию старшеклассников. Мирза-муэллим давно ратовал за учреждение почетного значка «Воспитатель-общественник». Возможно, это звание теперь утверждено, и я первый кандидат на его получение? (Латифзаде не преминул поворчать, когда председатель райисполкома Сейранов принес несколько эскизов: «На что похоже, если каждый район начнет изобретать почетные значки? Все будут ходить увешанные ими до пупа. Есть заслуженные учителя, и достаточно».)

Предположения одно нелепее другого теснились в моем мозгу. Наконец я подумал: а что, если дело касается Икрамова, к которому мы недавно обращались с просьбой?

В селение Чайлаг, после разгрома подпольного скотовладельца Ибиша, было брошено много сил и средств. Фермы механизированы, к доильным аппаратам встали комсомолки. Школьники взяли шефство над телятами, выкинув задорный лозунг: «Станем заботливыми няньками в яслях молодняка!» Это была не просто игра. Местный малорослый скот отличался слишком низкими удоями. В семейном обиходе трех-четырех литров хватало, но для колхозной фермы такое количество молока просто нищенское! Закупленные на стороне породистые бычки в стаде не приживались: горные пастбища были им непривычны. Телята-метисы без должного ухода гибли. Только когда изучение рекомендаций ученых местная школа включила в уроки по зоологии и за дело взялся энергичный школьный народ, когда телят стали не просто выпаивать, а брали молоко от их собственных матерей и кормили по часам соской, стадо молодняка на глазах начало выправляться.

Правда, оставалось множество нерешенных проблем. Нужно было соорудить стойла, годные для кормления телят особым жидким кормом в первую неделю их жизни. Приспособить специальные соски. Сколько можно механизировать уборку хлева. Колхоз нуждался также в доставке из Баку переоборудованных доильных механизмов.

Тогда-то я и обратился по старой памяти к Икрамову, прося взять из колхоза попутный груз. (Икрамов уже давно возглавлял автобазу.)

– Твоя идея буксира у нас еще жива, – бодро отозвался он. – Шефствовать над целым районом нам, конечно, не под силу, но одному колхозу с удовольствием поможем. Только, Замин, дай мне какую-нибудь официальную бумагу. Клянусь аллахом, у меня не уходит на сторону ни литра бензина, все запчасти в наличии, но стоит сделать без оправдательной бумажки хоть один километр – всё! Ревизоры живьем сожрут.

Соответствующий документ от имени райисполкома был подписан Сейрановым, и Мензер вызвалась передать его из рук в руки.

Мне пришло в голову, что ведь они с Икрамовым знакомы. Еще с той драматической поры, когда я лежал в больнице, находясь между жизнью и смертью. Икрамов человек впечатлительный, открытый; немудрено, если они разговорятся по душам, и Мензер, с запозданием более чем в пятнадцать лет, узнает всю подноготную моей эпопеи на автобазе. Как пришлось схватиться с тогдашним руководством «банды-базы», и это едва не привело меня к гибели. Не хотелось, чтобы она начала жалеть меня задним числом. А возможно, упрекать себя, что не была тогда со мною рядом?..

…Мензер появилась из толпы в коротком пальто, по-студенчески размахивая портфельчиком. Она подбежала ко мне и поздоровалась шутливым полупоклоном:

– Прошу извинить, товарищ начальник, что замешкалась. Давно ждешь?

– Всегда жду. Привык, – коротко отозвался я.

В своем нетерпении я давно уже покинул двор и поджидал гостью у станции метро. Взял под руку. Она хотела было по привычке освободить локоть, настороженно оглянувшись по сторонам, но, видимо, вспомнила, что мы в огромном городе, где никому до нас нет дела, и лишь теснее прижалась ко мне.

– Очень люблю Баку, – проронила Мензер с какой-то виноватостью. – Его вечную праздничную суматоху.

– А вот я ощущаю Баку иначе. Город как суровый отец: он заботится, не говоря ни слова. Живешь, учишься, работаешь – вдруг видишь в один прекрасный день, что ты уже совсем не тот! В руках интересная профессия, а впереди долгий жизненный путь. Только тогда наш Баку разомкнет каменные уста: ступай, сын, и будь достоин своего родителя. Будь прям, будь терпелив, будь вынослив!

Я произнес это так торжественно, что Мензер, заглядывая мне в лицо, засмеялась. Двое-трое прохожих оборотились.

– Видишь, и здесь мы на глазах у людей.

– Но это глаза не соглядатаев. Нам желают добра и счастья. Поверь!

Войдя в дом, Мензер на мгновенье застыла на пороге, придерживая дверь открытой. Однако долго так стоять было невозможно, она шагнула вперед, и дверь захлопнулась сама собой.

– У меня билет на вечерний поезд, – пробормотала Мензер, нерешительно озираясь.

– Кто тебя может задержать? Когда захочешь, тогда и поедешь. Добро пожаловать, моя Мензер!

Я уткнулся лицом в ее плечо. Она не шевелилась. Запах волос, запах свежескошенной привядшей травы, бередил мне душу. Наконец я разомкнул объятия.

– Оглянись, дорогая. Отныне этот пустой, запущенный и запыленный дом – твой! Войди в него хозяйкой и наведи порядок. Он так долго, так терпеливо ожидал тебя…

– Разве птица ночует в чужом гнезде?

– Как у тебя повернулся язык?! Когда мы были чужими?

– Люди близки, если заботятся друг о друге.

– Так не мешкай, берись за дело. Заботься!

Я хотел сказать это шутливо, но она вдруг с протяжным стоном припала к моей груди, с губ ее сорвался сдавленный вопль – и, боже мой, как же она зарыдала, моя верная, моя несгибаемая Мензер! Словно целый океан слез скопился в ее сердце. А по этому бурному океану плыла наша маленькая лодочка. Плыла все увереннее; кормчий уже заприметил берег и бодро держал к нему путь, не сворачивая в сторону и не оглядываясь на прошлое.

– Каков же твой подарок? – спросил я. – Где твоя благая весть?

Мензер, отирая слезы, ответила:

– Все расскажу. Подожди немного.

– Сколько угодно, дорогая. Плохого ты мне не принесешь. От тебя всегда исходили только свет и тепло! Что бы с нами ни случалось, моя вера в тебя оставалась незыблемой.

Я говорил и целовал ее. Нежно и ненасытно. За все прошедшие годы. За все сладкие и горькие дни нашей жизни…

То ли от сдвинутых занавесок, то ли от ранних сумерек вокруг нас стало совсем темно. А может быть, мы просто зажмурили глаза?..

– Умойся, Халлы, – наконец сказал я. – Пойду пока поставлю чайник.

Она вдруг засмеялась. Упавшие косы запрыгали на груди. И этот прежний заливистый смех тоже был мне долгожданной наградой.

– Поставишь чайник? Тогда надо быстренько вернуться в министерство и на глазах коллегии порвать мой доклад: ведь я как раз ратовала за мужское воспитание мальчиков! Когда юноши вешают на шею медальоны с портретиками актрис, носят ботинки на высоких каблуках, но не смыслят забить гвоздя в стену, они теряют в себе ощущение сильного пола. Знаешь, одна дамочка выкрикнула: «Это психология деревенщины!» Но я не дала сбить себя с толку. «Деревенские парни, – сказала я, – защитили страну. Они не хоронились за других, оберегая свои медальончики».

– Все, Мензер. Ты меня убедила. Ступай на кухню. Жена да накормит своего мужа!

– А если я взбунтуюсь?

– Тебя ждет суровое наказание. Я грозен, имей в виду.

Она проворно исчезла за кухонной дверью. Спустя секунду оттуда раздался возмущенный возглас:

– Ай, Замин, ну-ка, пожалуй сюда! Скажи по совести: сколько лет ни одна женская рука не касалась всей этой застарелой груды?

– Никогда не касалась. Я же тебе сказал: мой дом терпеливо ждал свою единственную хозяйку. Так что пеняй только на себя.

Ее лицо, освещенное прощальным закатным лучом, стало вдруг таким ясным, таким безбоязненным и благодарным, что невозможно было удержаться и снова не обнять ее! Она больше не зажмуривалась, смотрела на меня неотрывно, запрокинув голову. Между пушистыми ресницами драгоценным бриллиантом сверкал ее влажный взгляд. Сияние жаркого летнего полдня разлилось вокруг. И чем шире распахивались ее глаза, тем радостнее, тем глубже проникал взор в мое переполненное сердце. Мы смотрели друг на друга – и не могли отвести глаз. Какие-то отрывочные слова слетали с губ и тотчас замирали в тишине. Наконец она медленно опустила веки.

– Засыпаю… Так устала за все эти годы… – прошептала она, опуская щеку на мою ладонь.

– Не слишком ли тверда подушка?

Она на мгновение приподняла ресницы и снова уронила их. Не услышала, не поняла моих слов. Теснее прижалась к руке.

– Впрочем, – пробормотал я, – шоферские мозоли давно смыло временем.

– Вот и жаль, – сонно отозвалась Мензер.

– Ты хотела, чтобы я по-прежнему сидел за баранкой?

– Нет. Но чтобы ты всегда оставался настоящим мужчиной. Не терял смелости и был совестлив. Это возможно на любом посту.

Много времени спустя я все возвращался к этим брошенным мимоходом словам. Нет, любовь Халлы ни в чем не изменилась за прошедшие годы! Она оставалась взыскующей и непреклонной. Как и в давние времена, я должен был еще дотянуться до нее.

Так мы стояли довольно долго, боясь вспугнуть благословенный покой наших сердец.

Мензер очнулась первой:

– Итак, с каких пор здесь подобное запустение?

– Целый век.

– Не шути.

– Я серьезно. Одинокому мужчине месяц кажется столетием. Время движется бессмысленно и вяло. Посуда скапливается наподобие древних пирамид. Половая щетка покрывается пластами пыли. Жизнь замирает.

– Хорошо, что признался. Знай на будущее: признание грехов всегда смягчает женское сердце!

Я протянул ей лоскут, который заменял мне фартук.

– Где же завязочки?

– Зачем? Я просто затыкал за пояс. И, каюсь, ни разу не простирнул.

– Тебе неприятно вспоминать о стирке? – Она слегка нахмурилась.

Я понял ее и вскричал:

– Халлы! Как ты могла подумать? Все, что мы пережили в юности, священно. Запах простого мыла до сих пор щемит душу. Помнишь? Детский дом… корыто в пене… Моя храбрая девочка! Ты работала тогда ради меня. Я никогда этого не забуду.

Опрометью бросившись в полумрак комнаты, я пошарил наугад между книгами, нащупал маленький узелок из носового платка.

Пока я отсутствовал, Мензер отрезала узкую полоску от фартука, продела ее в дырочки, и я восхитился, как ловко на ней сидит самодельный передник.

– Угадай, что у меня в руке?

– Мельничный жернов? – она потешалась от души.

– Именно так. – Я повертел перстеньком перед ее глазами. – Узнаешь?

– Узнаю. Думала, что ты его давным-давно затерял. Или с досады подарил кому-нибудь. А если даже и сохранил, то никогда больше не наденешь.

– Надену. И немедленно.

Я с трудом втиснул узенький ободок на мизинец. А ведь раньше кольцо болталось у меня даже на среднем пальце…

– Поздравляю тебя, Халлы. Вот и настал день нашей свадьбы! Ты согласна?

Она вспыхнула и молча потупилась.

– Отвечай. Согласна?

– Да.

Рука об руку мы вышли на балкон. Солнце садилось за крышами; весь горизонт пылал будто кузнечный горн.

Северяк-хазри, который уже несколько дней клонил к земле деревья, навевая близкую зиму, колокольцами караванов проникал сквозь плотно затворенные окна, вспенивал волны седого Каспия, древнего моря хазар. Теперь хазри задышал в наши разгоряченные лица. Мы смотрели вокруг, как зачарованные.

Проворный невидимка ветер собирал с гребней волн самоцветы вечерней зари, горстями пересыпал их с ладони на ладонь и вдруг, наскучив забавой, затевал другую: широко раскидывал алую шаль заката и тянул ее за края все выше и выше, пока она не охватывала собою половину неба.

– Подожди. Мне хочется рассказать тебе еще о своем докладе.

– Конечно. Я слушаю, дорогая.

– Представь, едва я кончила, как на меня посыпались нелепые упреки. Кто-то возмущался, что я не наказываю драчунов. Я отвечала: «А вы предпочли бы видеть своих сыновей слабаками и трусами?» Нельзя, чтобы мальчик шарахался от пустячной боли и не смел отстоять свою правоту. Некоторые боятся даже подойти к неоседланной лошади. И знаешь, кого я вспомнила при этом? Нашего Табунщика. Как он один управлялся с целым косяком. С лихостью скакал, бывало, во весь опор с вершины холма!

– Ты вспомнила бедного Фараджа? В те времена его мало ценили.

– Да, правда. А когда открывали музей в школе, его фронтовым медалям нашлось не последнее место.

Мы не могли наговориться, перескакивали с темы на тему. Я рассказал, какой бой выдержал некогда с Халимой при переселении их с Билалом в районный центр. Халима ни за что не хотела жить вместе со свекровью, а я убеждал ее, что присутствие в семье старших идет только на пользу, приучает к сдержанности и взаимным уступкам. Жить в мире и согласии с окружающими человек учится именно в семье.

Мензер заговорила об Икрамове:

– Твой друг чудесный человек. Такой простой и дальновидный. Знаешь, что он сказал, прочитав бумагу Сейранова? «Как-нибудь обойдемся без оплаты. Попробуем строить отношения города и деревни на коммунистических началах. Нужное колхозу железо доставим в лучшем виде, даже нарежем». Он просил, чтобы мы оба навестили его.

– Что ты ответила?

– Что обязательно придем.

Мы молча обменялись понимающим взглядом.

– А теперь, Замин, моя главная новость. Я получила новое назначение: буду заведовать кафедрой практического воспитания.

– Ты переедешь в Баку?

– Представь, нет. Филиал Педагогического института организуется в нашем районе.

– Значит, надо подыскать другого заведующего в районный отдел народного образования?

– Придется.

Внезапно она взглянула на часы и заторопилась:

– Опаздываю на поезд!

– А если я порву билет?