Текст книги "Планета матери моей. Трилогия"

Автор книги: Джамиль Адил оглы Алибеков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 44 страниц)

Сын Ханпери надулся как индюк и стал меня отговаривать: «Не советую. Действовать надо деликатно, с хитростью». Под конец сболтнул такое, что лучше бы мне не слышать. Ради могилы твоего отца, напиши мне всю правду. Когда камни возил для школы, брал деньги? Сколько взял? Я возвращу им до копейки. Зачем так сделал, сынок? Если ел неправедное, так и материнское молоко впрок не пойдет. Те деньги, что ты мне оставил, я еще не потратила. Все думала: прикоплю на свадьбу, будет невесте подарок… Можно ковер продать, что Садаф для тебя соткала. Главное, казенные суммы сполна выплатить. Напиши мне начистоту: сколько не хватает? В тот день Амиль газету принес, в ней твое имя упомянуто. Не поняла, что ты еще сделал? Будто большой груз возишь? Зачем это? Дороги у нас плохие, оскользнешься – руки-ноги поломаешь… Умоляю, дорогой, будь осторожен! И напиши не мешкая ответ».

Я вскрыл второй конверт. Тот, что потолще. В нем лежали деньги, оставленные мною матери, в нетронутой обертке. И еще небольшая пачка, к которой была приложена записка, нацарапанная наскоро карандашом. Просто листок, вырванный из записной книжки. Я перечитал его несколько раз: «Замин, думаю, лишняя копейка тебе пригодится. Прими как дружеский пай. Выполнить твою просьбу приехать не смогу. Не обижайся. Помни о нас! Мензер».

Я повторял эти скупые строки на все лады, переворачивал листок, ища продолжение. Пытался уловить тайный смысл записки. «Помни о нас». Значит, Халлы уверена, что я забываю прошлое, ухожу все дальше и дальше? Основания у нее есть. Разве так я должен был поступить при последней встрече?! Мне следовало не оставлять ее наедине с рассвирепевшим отцом, смело встать рядом с ней, прижать не таясь к груди и увести в свой дом…

17

Халима подробно пересказала мне разговор с матерью, который произошел у них вскоре после того, как она отвезла мне письма.

– Женщина должна уметь завлекать мужчину податливостью и веселым нравом, – безапелляционно изрекла Баладжа-ханум. – Брала бы пример с меня, с моей семейной жизни.

И, хотя Халима не наблюдала ничего подобного в отношениях родителей, даже не могла припомнить, чтобы видела хоть раз, как те сидят рядом, одни, без гостей, шутят и разговаривают друг с другом, она послушно ответила:

– Я постараюсь, мама.

– Но надо вовремя показать и свою независимость. Иначе превратишься в кухонную рабу. Муж приучится хвалить тебя только за вкусный обед.

– У меня есть специальность.

– При чем тут диплом? Главное в жизни женщины – муж, семья. Вот мой совет: сохраняй мужу верность, но не уподобляйся бриллианту, который хранят в шкатулке. Будь подвеской, которую носят на груди как медальон. Внутри медальона пусть остается фотография супруга, но светлыми искрами, блеском бросайся в глаза всем и каждому.

– Разве это верность?

– А ты думала, верность – то же самое, что покорность? Ну, нет. Женщина сначала побеждает мужчину, а потом всю жизнь заботится, как бы тот не вырвался из плена. Самая надежная ограда – ревность. Даже на встречного урода бросай зазывные взгляды. Муж должен воображать, будто держит тебя обеими руками.

– Притворяться всю жизнь так утомительно!

– Зато жить надежно. Ты ведь не захочешь торчать в темном углу, как старая мебель, пока твои подружки будут красоваться в ложах на театральных премьерах?

– Но если люди любят друг друга, зачем уловки?

– Любовь длится месяц, от силы год. Дальше надо уже заставлять любить себя. На то тебе и даны красивые глазки!

Халима, рассказывая все это, старалась как могла смягчить цинизм матери. Она вовсе не желала представлять ее в слишком черном свете. Ей хотелось показать, как далеко отошла она сама от прежнего. Подруги отталкивали ее теперь фальшью. Их сытая, беззаботная жизнь представлялась Халиме беспросветным мещанством. Она не хотела больше существовать под чужую диктовку и откровенно сокрушалась из-за прошлого.

Если бы наши отношения прервались в ту пору, когда я учился в техникуме, Халима так бы и сохранилась в моей памяти пустой вертушкой. Но теперь мне нравилось, что она все больше тянется к отцу, прислушивается к его суждениям, старается выполнить его советы. Все чаще наши мнения совпадали. Раньше она отвечала не задумываясь, наобум, а теперь медлила с ответом, а если не знала его, виновато пожимала плечами.

Доверие Халимы меняло к лучшему и меня самого. Разговаривая с нею, я учился более пристально вглядываться в людей, не довольствоваться, как прежде, поверхностными впечатлениями. Халима стала заметно мягче, скромнее. Она больше не завивалась, причесывала волосы гладко, собирая на затылке тугим узлом. Когда волнистая прядь, выбиваясь, падала вдоль щеки, эта небрежность придавала ее облику необъяснимую нежность…

Пока история с отобранными правами не пришла к благополучному концу, я откладывал свидание с Халимой. Подавленное настроение, в котором я тогда находился, требовало уединения. Мне было гораздо легче общаться с братвой на автобазе. В присутствии Халимы я расслаблялся, обмякал, мысли уводило в сторону. Я замечал в ней все больше сходства с отцом. Ее манера говорить, перескакивая с предмета на предмет, эмоциональность и искренность обладали некой магией – привлекали, убеждали! Зафару-муэллиму иногда было достаточно одного разговора, чтобы человек полностью принял его точку зрения.

Письмо, которое он просил передать Сохбатзаде, не дошло по назначению. Я порвал его, не читая. Решение мое было твердо: остаться на автобазе и довести борьбу до конца. Нельзя покидать поле боя.

После сообщения матери у меня больше не оставалось сомнений, что анонимное письмо отправлено Ишимом, сыном нашей соседки, который, по слухам, тоже сватается к Мензер. Были в доносе детали, о которых мог знать только односельчанин. Скорее всего, сама Мензер в случайном разговоре с ним обмолвилась, что я получил плату за перевозку камня. На миг меня оледенила мысль, что этим она хотела отомстить мне. Устыдившись, я отвергнул нелепую догадку.

Неужто Мензер решила связать судьбу с Ишимом? Тогда борьба с ним будет выглядеть с моей стороны всего лишь уязвленным самолюбием. С моей матерью Мензер тоже придется порвать, хотя они так привязаны друг к другу…

Стук в дверь. Тетя Бояз прервала мои невеселые думы. На веранде все было готово к чаепитию.

– Дорогой, что ты все куксишься в углу? Пошел бы с моим стариком на приработок, деньги никогда не лишние. За полдня он зарабатывает не меньше, чем ты в своем гараже.

– Не хочется менять специальность.

– А отец барышни не может за тебя вступиться? Она говорила, что он бывает среди больших людей.

– Не волнуйтесь, просто я хочу немного отдохнуть. Занятия подзапустил.

Тетя Бояз сердобольно покачала головой:

– Был бы женат, зарплата жены сейчас пригодилась.

Я удивился: неужели это слова тетушки-домоседки?

– Разве я не понимаю, что молодежь сейчас совсем другая? Учили бы меня смолоду, и я в четырех стенах не стала бы сидеть. Смотрю на своих городских ровесниц, они по виду за моих невесток сойдут.

– Может, и вам найти службу, тетя Бояз?

– А ты не шути. Я уже Халиму просила: не подыщет ли мне какое-нибудь местечко ее важный отец?

– Например, место учительницы?

– Зачем насмешничаешь? Я ведь как думаю: зацеплюсь сама за город и Билала к месту привяжу. Ну, не хочет в селение возвращаться, не надо. Пусть в Баку живет.

– Конечно, Билал нигде без работы не останется.

– Так он же не хочет идти на службу, горе мое! Решил в ученые податься. К чему мне его ученость? Была бы должность приличная. Вот как у тебя, под крылышком у сильного человека.

– Разве у меня имеется солидный дядя в министерстве?

– Побольше чем дядя.

– Да ну? Не знал об этом.

– Полно. А отец Халимы, твой будущий тесть? Разве не персона? Дочка у него славная, обходительная. В хозяйстве, правда, не смыслит, так этот грех на ее матери. Помнишь, приходила к нам в тот морозный день? Я как раз наседку принесла. Усаживаю на яйца в теплый ящик, а Халима удивляется: неужели три недели будет сидеть? Вот скука-то, говорит. Я только усмехнулась: женщине еще дольше приходится носить ребенка, но этот труд ей не скучен. Придет время – сама узнает…

Тетушка Бояз придвинула табуретку поближе.

– Хочешь, шепну Халиме про твои затруднения? Все равно рано или поздно ты войдешь в их семью. Сам аллах велел поддержать зятя в трудный час.

– Да какой такой трудный час?! Разве меня уволили с работы или отдали под суд? Получу права – сяду снова за руль… Напрасно вы с Халимой обсуждаете чужие неурядицы.

– Она же мается по тебе, сердечная. Уж такая душечка, такая красотка… Стесняюсь спросить, сестрички у нее нету?

– Зачем вам?

Тетушка Бояз подмигнула с молодым лукавством:

– Билалу была бы суженая.

– К сожалению, сестер у Халимы нет.

– Жаль. Тебе же впереди мороки больше: помни, Билалу ты вместо старшего брата, значит, будешь его сватать. Как говорится, упасть тоже надо в хорошее место. Или по-другому: сам нищий, да еще в дом привел нареченную в дырявых башмаках. Ищи невесту с достатком, как Халима. Тебе вроде они уже квартиру выхлопотали?

– Это тоже сказала Халима?

– Она рта не закрывает: все о тебе да о тебе. – Испугавшись чего-то, она поспешно добавила: – Больше об учебе твоей толкует. А это так, к слову пришлось: мол, за хорошую работу Замина внесли в квартирный список. Я про себя подумала: и папочка твой руку тут приложил!.. Значит, сынка поручаю тебе. Пусть твоя барышня среди родных-знакомых поинтересуется, нет ли подходящей девушки для Билала.

Я не мог слушать эти слова без улыбки.

– Жениться пока не собираюсь, тетушка Бояз!

– То есть как? А Халима?

– Мы с нею просто друзья.

– Не понимаю. Что значит – друзья?

– Ну, встречаемся, беседуем. Не имеем друг от друга секретов. Обсуждаем разные проблемы…

Разумеется, она мне не поверила. Обиженно поджала губы. Но тут вернулся отец Билала, и неловкий разговор прервался, к счастью, сам собою.

Халима в тот день меня не навестила. И Билал не возвращался до поздней ночи. Лишь следующим вечером, когда я вернулся с занятий, увидал его спящим на веранде. Он лежал ничком, одеяло сползло на пол. Густые кудри раскинулись по подушке совсем по-девичьи. На столе остались его раскрытые книги и груда мелко порванных листков, будто горстка остывшего плова.

Я подошел на цыпочках, чтобы немного прибрать. Странно, что тетушка Бояз допустила беспорядок. Она неукоснительно соблюдала в доме чистоту; хоть масла на пол налей и лижи, по пословице. Видно, Билал заснул позже других.

На одном обрывке я увидел свое имя. Это удивило. Собрав всю груду, пошел в свою комнатенку, разложил обрывки поверх одеяла. Понемногу они сложились во внятный текст:

«Уважаемая Халима! Не решаясь сказать вслух, доверяюсь письму. Может быть, вызову лишь вашу насмешку. Я должен сознаться: давно мечтал поговорить с вами откровенно, но не хватало смелости.

У меня нет надежды на взаимность. Ведь молодых девушек привлекает прежде всего внешность. Вы идеал женщины в моем понимании. Может быть, среди ваших поклонников я самый незаметный. И все-таки сделать вас счастливой смогу только я! Вы красивы и умны. Я мечтаю стать хранителем этого сокровища!

Наверно, я так и жил бы с переполненным сердцем, замкнувшись в молчании, если бы не узнал чужую тайну. Я полагал, что Замин любит вас. Но однажды моя мать заговорила о вас (вы ведь знаете, она всегда любуется вами), и он сказал, что вас с ним связывает только дружба. Замин удивительный человек. В нашей семье он как свой. И то, что вы для него сестра, еще больше подняло его в моих глазах. Если получу ваше разрешение, я откроюсь и Замину, словно родному брату.

Любящий вас навек Билал».

Вот, значит, оно как!.. Наивная тетя Бояз, бедняга Билал!.. Мы живем под одной кровлей, сидим за общим столом, знаем друг о друге все! Что же теперь?

Я подумал, что это письмо адресовано вовсе не Халиме, а мне. Билал говорит с горькой откровенностью, как подобает мужчине, что наши силы не равны: по его мнению, я могу завоевать любую девушку, а Халима, если не оттолкнет Билала, станет единственной женщиной его судьбы!

Билал не был сентиментален. Даже в этом откровенном письме угадывались его всегдашняя сдержанность и суровость. Нет, он не молил о любви, он твердо обещал своей избраннице счастливое будущее.

А Халима!.. Что, если скромный вид в последнее время лишь приманка, выполнение наущений матери? Потерпев неудачу со мною, она теперь закинула крючок на Билала?

Я сгреб злосчастные лоскутки бумаги. Руки так дрожали, что часть упала на пол, подобно хлопьям снега. Кое-как подобрав их, я неслышно вышел на веранду, положил обрывки письма на прежнее место.

Билал крепко спал. Запотевшие стекла заледенели; холодный ветер проникал в щели дощатой веранды.

Сон долго бежал от моих глаз. Перед мысленным взором проходила вереница дорогих мне людей. Вот нахмуренная мать, ее лоб изборожден морщинами тревоги и заботы. Вот прекрасное в своей задумчивости смуглое лицо Халлы. Слышится лукавый голос ничего не ведающей тетушки Бояз. Билал лежит ничком; он выплеснул сердце в письме без адреса и сам же разорвал его. Слышится мне и оживленный лепет Халимы, видится ее яркая улыбка и быстротечная печаль.

Понемногу лица затуманились, слились в одно. В утомленном мозгу словно вспыхнул предостерегающий красный сигнал светофора, призывая остановиться. Напоследок, уже совсем неясно, мелькнули бледными тенями милицейский инспектор и лиса Галалы…

Меня разбудил чей-то знакомый голос. Я сел на кровати, огляделся. В розовеющее окно заглядывал человек. Он настойчиво барабанил в стекло. Кто это, разобрать было трудно, но было видно, что это плотный, рослый мужчина.

Разгорался поздний рассвет зимнего дня. Я наконец узнал Икрамова.

18

Меня второй день настырно разыскивал корреспондент молодежной газеты, некто Дадашзаде. Фамилия знакомая. Еще раньше он звонил начальнику, но я был в рейсе, а по возвращении даже и не подумал являться в редакцию, как он велел. Этому была своя причина.

Хотя я читал газеты от случая к случаю, но те статьи, в которых упоминалось о нашей автобазе – в основном прославлялась инициатива двойных перевозок, – висели в коридоре у диспетчера недели по три. Миновать их было просто немыслимо. Отдельные строки были кем-то жирно подчеркнуты красным карандашом. В первых статьях мое имя еще не упоминалось. Сообщения носили общий характер: транспортная контора под управлением Сохбатзаде успешно справилась с выполнением квартального плана. В последующих статьях огонь критики устремлялся на тех, кто не справился с планом. И вот последнее: отстававшая ранее 1001-я колонна в результате инициативы самих водителей перевезла дополнительно к плану десятки тонн народнохозяйственных грузов. Факты толковались и комментировались уже более подробно. В этих-то дополнениях впервые всплыло мое имя. В последующих статьях оно не сходило с полосы, хотя предпочтение отдавалось все-таки организаторским талантам уважаемых товарищей Сохбатзаде и Галалы. Однако стали мелькать и фамилии членов нашей бригады.

Но в райкоме партии, в райкоме профсоюзов интересовались прежде всего мною. Был проведен широкий опрос водителей транспортных организаций: как там относятся к передовому начинанию, много ли последователей.

Последователей оказалось плачевно мало. Разговор об инициативе стал на собраниях всего лишь дежурной фразой; сами шоферы не проявляли энтузиазма. Во многом они были правы; изношенные моторы не выдерживали дополнительной нагрузки, запчастей не хватало; чтобы добыть простую фару, приходилось убивать не один день. Самые нужные запчасти, если покупались с рук, вырастали в цене вчетверо. Чтобы машина хоть как-то тянула, ее старались использовать меньше. Водители шли даже на уменьшение заработка, выбирая ближние рейсы, лишь бы сидеть за рулем, а не записывать себе простои.

Молодежи, вчерашним курсантам, машину доверяли неохотно. Те и сами не рвались к «прялкам», как презрительно окрестили автомобили старых марок. Ездить и ремонтировать, латать и вновь выходить в рейс – за это брались одни фронтовики, привычные к любым условиям. Но на нашей автобазе их было сравнительно мало. Когда после войны возобновились нефтеразведочные работы, наша автобаза, созданная специально для этой цели, получила самый разболтанный автопарк из тех машин, что выделили другие автохозяйства. Коллектив был тоже набран с бору по сосенке. Опытные водители чурались 1001-й колонны как черт ладана. Мы стали объектом плоских шуток, не больше.

Взявшись за обратные перевозки, я просто не думал обо всем этом, действовал по наитию, не заглядывая вперед. В райкоме партии все поставили на свои места. Мы сознаем, сказали мне там, что ваша инициатива несколько преждевременна. В полную меру она будет осуществима только тогда, когда автоколонны пополнятся новыми грузовыми машинами. Это время не за горами; заводы перестали выпускать танки, переключились на трактора и автомобили. Но ваш призыв работать иначе, вдвое продуктивнее драгоценен с нравственной точки зрения. Он способствует сплочению рабочего коллектива, повышению личной ответственности каждого человека. Мы будем и впредь всемерно поддерживать это начинание.

Когда меня спрашивали водители – кто в шутку, а кто всерьез, – какая материальная выгода ждет их, если последовать моему примеру, я терялся, не умея оперировать цифрами, делать точные расчеты. К собственному заработку, которого едва хватало на пропитание, я продолжал относиться беспечно. До сих пор не заведя кошелька, совал после получки несколько рублевок в карман, остальные небрежно бросал в сундучок, часто забывая прикрыть крышку. Сколько в наличности денег, не знал никогда. Спохватывался только в шашлычной, где закусывал с товарищами. Тогда спешил вывернуть карманы, чтобы первым заплатить за всех.

Однако человек обязан быть бережливым, выказывать уважение к деньгам и денежным документам. Мне пришлось усвоить эту простейшую истину на горьком опыте.

Сдав бухгалтеру деньги, полученные в колхозе за перевозку камня, я посчитал лишним получить квитанцию. Спохватился лишь после доноса Ишима. Пришлось разыскивать Галалы:

– Я пришел к вам по делу.

– Вот как? А я-то вообразил, что захотел навестить своего начальника, который благоволит к тебе больше родного брата!

– Кроме шуток, мне нужна из бухгалтерии справка об оплате перевозки колхозного камня. Вы помните, о чем речь?

– Бумажка? Хватит нам на автобазе одного бумагомарателя, летописца эпохи Икрамова.

– Зачем лишние слова? Мне нужен документ, и все.

Галалы вскинул с насмешкой бровь.

– Слыхал песенку, сосунок? – И затянул визгливым голосом:

 
За совет и за науку
Стопку, братец, поднеси!
Приложи к работе руку,
А домой – двумя неси!
 

– Ни один честный человек не станет такого повторять! – вскипел я.

– Поменьше дери нос, парень. Жизнь коротка, а ты портишь удовольствие себе и другим. Думаешь, у нас не хватило бы ума высунуться вперед? Был бы смысл.

– Никуда я не высовывался.

– Машаллах… какой скромник! Беда в том, что уж больно ты заметен, братец. Бросаешься в глаза, даже если не стремишься к этому. Поэтому сиди тихо: как другие, так и ты. Не кидайся со всех ног на каждый зов Икрамова. Помни: сначала брюхо, потом все остальное.

Он насвистал сухими тонкими губами несколько тактов веселого мотивчика, но внезапно оборвал, огорошил вопросом:

– У тебя сколько рук?.. И у меня две. Ног тоже пара. А ртов? Тут наше равенство нарушается. У тебя один рот, а у меня целых пять. Выходит, ты задолжал мне сто рублей.

– За что?

– Не за что, а для кого. Для моих едоков. Твои двойные перевозки положили в карман государству триста рублей. Ну и мне дай сотню. Будем квиты. И квитанцию получишь. Уразумел механику?

– Товарищ Галалы, я что-то не понял… Мне не до шуток. Я должен представить этот документ.

– Представим его мы. Он уже заготовлен. Остается лишь получить подпись нашего уважаемого начальника и его нерушимую личную печать.

– Какую сумму вы указали?

– А какую тебе хочется?

– Подлинную, разумеется.

– Совсем необязательно! Своя рука владыка. Напишем, сколько потребуется. Так-то, мой красивый.

– Но я обращусь к начальнику… буду вынужден сделать…

– Ты еще много чего сделаешь, в этом я уверен! Что касается жалобы… Пожалуйста, Сохбатзаде ждет тебя с нетерпением.

– Дайте хотя бы справку, сколько я перевез груза и сколько за это получил и передал в бухгалтерию.

– Представь, я уже составил целых две таких справки! Обе – у секретарши начальника. Она ведь к тебе неравнодушна? Вот и выбери, какая понравится. Пусть отнесет ему на подпись.

– То есть как это – какая понравится?!

– Клянусь, их две! Первая удостоверяет, что благородная инициатива передовика производства Вагабзаде распространена им на родное селение и что, пренебрегая законным отдыхом, он возил груз в выходной, а деньги за это до копейки сдал в кассу автобазы. Такой вариант подходит?

– Хватило бы просто суммы и даты.

– Значит, я читал в твоем сердце! Вторая гласит: водителю Вагабзаде не было задания делать крюк на обратном пути, он не получал путевого листа на перевозку побочного груза и не вносил ничего в кассу. Его рейс имел совсем другую цель, и задание им полностью выполнено.

– Это неправда!

– Почему же неправда? Каждый факт должен иметь объяснение. У тебя оно двоякое. Выбирай любое. – Он внимательно смотрел, видимо удовлетворенный моим замешательством. – Эх, парень! У лестницы славы шаткие ступеньки. Того и гляди, скатишься обратно. Где гора, там рядом и пропасть.

– Но я стараюсь не ради славы!

– У славы, как и у богатства, есть одно свойство: когда ускользают из рук, начинаешь припоминать, что тебе их дали другие. А ты этого не ценил, оттого и утратил.

– Да я и не ради денег…

– Перестань наивничать. Деньги, удержанные из зарплаты, получил я. За твое, так сказать, здоровье. Понятно?

– Если вы так нуждаетесь…

– Нуждаюсь или нет, к делу не относится.

– Мне придется снова внести всю сумму.

– Вноси.

Внезапно Галалы стал как бы отдаляться. Его жульничество перестало меня трогать. В своем воображении я оказался перед Высоким Трибуналом. Неподкупный голос вопросил:

«Можешь ли ты поклясться, что сумма, полученная тобою в колхозе, полностью соответствует твоему труду?»

«Нет, не могу».

«Ты получил эти деньги тайком?»

«О нет! Конечно, нет».

«Стремился к личной наживе?»

«Ни в коем случае».

«Значит, ты решил, что, подрабатывая в свободное время, действуешь на пользу своему предприятию? Или же, помогая школе, выполнял прежде всего гражданский долг?»

«Не смогу ответить на эти вопросы утвердительно. Просто не думал ни о чем подобном. Я мечтал тогда о Мензер…»

«Мечтать ты можешь в собственной постели. Но, находясь на трудовом посту, выполняя долг гражданина, обязан соразмерять поступки с пользой всему обществу. Быть бездумным значит быть виноватым. Ты подлежишь наказанию!»

«Я не считаю этот вывод полностью справедливым», – рискнул возразить я. Но осекся: приговор был уже оглашен, и Высокий Суд удалился, оставив на мне клеймо преступника против собственной совести…

Я много потом размышлял о странном видении. Если бы меня наказали наяву, понизили в должности, это было бы еще полбеды. Во-первых, всегда можно оправдаться, заслужить прощение. Во-вторых, суровость наказания подняла бы вокруг меня волны сочувствия. Люди склонны проявлять сердоболие к обиженным; у меня появились бы активные заступники, меня непременно вернули на прежнее место, а может быть, и повысили.

Впрочем, какое понижение в должности возможно у простого работяги? Бесславно вернуться в селение, только и всего. Конечно, там я не буду парией; в родных местах меня знают достаточно хорошо. То, что я возил камень для школы, завоевало мне дополнительную добрую славу. Вместо того чтобы в свой выходной день нежиться на маминых подушках, я работал.

Председатель колхоза будет доволен, если я вернусь: лишняя пара рабочих рук. Соседи тоже: крепкий мужик рядом, на подхвате. О матери уж и говорить нечего. Одна лишь тень сына способна утолить материнский взор. Но… разве не написала мне мать: «Если ел неправедное, то и материнское молоко впрок не пойдет»?

Бедные наши родительницы! Чтобы понять огорчения из-за детей, надо проникнуть в самую глубь ваших сердец. Но и все существо их занято ими же, детьми. Матери не отринут даже самого неблагодарного из них; на теплое место холодной воды не плеснут. Как нам понять исток их бесконечного терпения?

Конечно, найдутся такие, что станут исподтишка хихикать. Уж Ишим-то посмеется вволю. Ужасная картина: обняв шею Мензер, он поучает меня с хохотом: «Своего разума нет, так слушался бы умных людей. Говорил я тебе…»

Неужто он оказался удачливее, умнее? Я был убежден, что право на Халлы мне дали мою любовь и верность. Он рассуждает проще: «Мензер – директор школы с хорошей зарплатой. У нее собственный дом». Какой позор, если я спасую перед блудливым языком! Не найду достойного ответа. Нет, пусть со мною произойдет самое худшее, я буду уволен и оклеветан, но головы не согну. Помыслы мои остаются чисты…

Несколько объясняющих слов Икрамов бросил лишь тогда, когда мы одолевали крутую лестницу редакции. Пробормотал с одышкой, что посрамит проклятых «акул», предаст их всенародному позору.

На последней, ступеньке Икрамов остановился. Его душил кашель. Он хватался за грудь, сжимал ладонями потный лоб. Приступы кашля были ужасны; когда он почти падал на перила, мне казалось, что эхо шло по всем этажам, а бетонная площадка, на которую он готов был рухнуть ничком, содрогалась.

Понемногу Икрамов пришел в себя и взглянул уже осмысленно сквозь окно лестничного пролета на раскинувшийся вдали город. Мой взор устремился туда же. Не знаю, о чем думал Икрамов. Я же мысленно прощался с городом, о котором привык говорить «наш Баку». Оттуда, из-за холма, каспийский ветерок нес, бывало, на своих крыльях фабричные дымы, и они расползались по склону как черная овечья отара. А южный ветер, наподобие козла-вожака, уводил черное стадо к другому берегу Апшерона, но и его дорога лежала неизменно через ложбину, где стояла автобаза, так что в гаражах иногда приходилось даже в солнечный день включать фары.

Когда я заявился к Сохбатзаде с жалобой на бухгалтерию, меня неожиданно посетила посторонняя мысль: отчего в своей диссертации тот захотел бороться именно с дымами города? И так ли уж очерствело его сердце?..

Проследив взгляд Икрамова, я понял, что и он ищет глазами холм, за которым скрыта наша транспортная контора. Улучив момент, сказал:

– Товарищ Икрамов, может, вернемся? Зачем выносить сор из избы? Соберемся в гараже все вместе, положим перед собою папахи, подумаем сообща. Лучший лекарь больному – он сам. И хорошее, и плохое в наших руках.

Икрамов слушал не перебивая, с видимым спокойствием. Он напоминал тяжеловеса, который приготовился вскинуть неподъемную штангу и все внимание сосредоточил сейчас на собственных мышцах. Через мгновение надлежит совершить невозможное: под короткий утробный звук «хлоп!» вскинуть над головою неподъемную металлическую штуковину, а затем уронить ее на пол, пока она не раздавила грудную клетку. Ответил он не сразу. Голос звучал скрытой силой, хотя слова произносились медленно, задумчиво:

– Пули изрешетили меня. Хирурги вырезали и выбросили половину селезенки, одну почку, часть желудка. Только сердце уцелело. Сердце осталось на месте. К счастью, его невозможно изъять! Если нож хирурга коснется неосторожно мозга, то, допустим, человек ослепнет на один глаз. Или перестанет различать запахи. Или у него отсохнет рука. Но без всего этого можно обойтись. Только перенести остановку сердца нельзя. Сердце до последнего мгновения не предает человека. Но, Замин, я и сердца своего не пожалею! Пусть уйду из этого мира, однако с несправедливостью не смирюсь. «Акулы» вооружились клеветой, провокацией. Клянусь могилой отца, пятнать доброе имя – это сознательное вредительство! Выбьем у них из-под ног фундамент.