Текст книги "Планета матери моей. Трилогия"

Автор книги: Джамиль Адил оглы Алибеков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 44 страниц)

10

…Сегодня я счастлив! У нас большой день. Вступает в строй второе Дашгынчайское водохранилище, которое расположилось выше первого, в ложбине между холмами, за каменным карьером. Когда оно заполнится целиком, его водами можно будет оросить десять тысяч гектаров неполивных земель Карабахской низменности. Тогда не только расширится площадь виноградников, но и окрестные селения получат дешевое электричество.

Поначалу не все шло гладко; возведение водохранилища отставало от первоначального срока на год. Мы провели на месте выездное бюро райкома. Ведь если не запастись паводковой водой, наполнение чаши отодвинется до следующей весны! Стройку объявили народной. Учителя, студенты, старшеклассники – все обязались отработать в горячую пору по нескольку недель. Успехи и достижения ударных бригад заносили в особые книжки, названные «Комсомольским трудовым зачетом».

Строители тоже не подвели: с полным правом готовились они праздновать сегодня трудовую победу.

Не заезжая в райком, прямо из дому я направился на водохранилище. Дорога огибала Каракопек, и холм показался мне таким красивым в снежном уборе! Словно на него накинули драгоценный палас с прихотливыми извивами тропинок. Солнце взошло совсем недавно. Небо в редких облаках напоминало бирюзовую морскую гладь, испещренную розовыми островами. Распевали ранние пичуги, раскачиваясь в прозрачном воздухе, будто на невидимых качелях: вправо-влево, вверх-вниз, куда только душа пожелает!

На ум мне пришла старая песенка:

 
Выросли в нашем саду цветы:
Алые маки, алые маки!
На родине милой в отчем саду
Что ни посеешь – вырастут маки!
 

Машина проходила вдоль участка, где уже спозаранку работали археологи. Они утверждали, будто их раскопки со временем удивят ученый мир! На склоне холма находили следы обитателей каменного века, обломки орудий и грубой утвари. Энтузиасты были убеждены, что одно из древнейших поселений человека находилось именно здесь, и с волнением ждали подтверждения смелой гипотезы. Особенно после находки в Азыхской пещере челюсти древнего человека.

Проектируя водохранилище, никто не задумался о том, что если чаша нового водоема в силу каких-то причин переполнится, то избыток воды, выплеснувшись, грозит начисто смыть хрупкие следы старины, да еще старины уникальной. Было, однако, уже поздно решать всю проблему заново. Оставалось лишь бдительно следить за режимом наполнения рукотворного водоема.

Моим убеждением всегда было, что нельзя жить заботами одного текущего дня. Еще очень давно, глядя на сиротливо заброшенную землю вокруг гробницы великого Низами, я остро ощутил: преградив узкую тропинку к прошлому, мы не распахнем перед народом достойного пути в будущее!

Не раз и не два при личных беседах я наводил строителей на сходные мысли. Повторял об этом и публично, с трибуны. Многие соглашались со мною, более того – с горячностью клялись, что не допустят затопления доисторического памятника. Но чем больший пыл вкладывался ими в подобные рацеи при личных беседах, тем хладнокровнее становились они, привычно усаживаясь в служебное кресла. Даже подписать охранную грамоту и направить ее в соответствующую инстанцию у них не находилось времени.

Помню, некий заезжий службист высокого ранга отвел меня фамильярно в сторонку:

– Зачем прикладывать лед к здоровой голове? Всех дыр не заштопаешь. Вспомни пословицу: кто готов оплакивать беды целого народа, у того глаза ослепнут. Смоет поток раскопки или не смоет – заранее не узнать. Ну и похороним пока этот вопрос: камень сверху, камень снизу… Идет?

Я не мог согласиться. Меня подогревал общий интерес к трудам археологов. Ежедневно у склона Каракопека собирались толпы. Со страстью футбольных болельщиков окрестные колхозники окружали раскоп и следили за каждым взмахом лопаты. Беспокойство за судьбу таинственных ям понемногу охватывало буквально всех. Как же я, партийный руководитель, мог отвернуться от общей тревоги? Своим бездействием способствовать возникновению кривотолков?

Каракопек всегда был окутан легендами. И чем глубже в века они уходили, тем большую гордость ощущали местные жители, прямые наследники былого. Поднималось их самоуважение.

Любопытно, что раскопки велись уже около десятка лет, но до последнего времени не привлекали внимания даже районной интеллигенции: не было ни лекций, ни экскурсий. «Археологический бум» возник гораздо позднее и совершенно неожиданно, только при слухах об угрозе затопления.

Как было поступить? Разумным казалось лишь одно: на ходу «подправить» проект, дополнительно нарастить дамбу. Но строительные организации и слышать об этом не желали! «Мы не справляемся даже с основным объемом работ, – твердили они, – а достраивать дамбу – значит брать на себя заведомо невыполнимые обязательства».

Я продолжал настаивать, пока одним отчаянным днем не прибегнул к чрезвычайным мерам: дал указание районной инспекции ГАИ перекрыть дорогу к водохранилищу, не пропуская на стройку ни одну грузовую автомашину.

Что тут началось! Свирепый шквал звонков обрушился на мою голову. Увещевали и стыдили. Ругали и запугивали. Обещали «довести до сведения» и лишить партбилета. Наконец, кто-то договорился до того, что авантюристу, подобному мне, место за тюремной решеткой!

Эта крайняя угроза оказалась последней. Поколебать меня было невозможно. Начались поиски реального выхода из щекотливого положения. Работы на водохранилище были, разумеется, вскоре возобновлены. Но уже с учетом будущей поправки к проекту. Одновременно возникли хлопоты по созданию специального фонда для охраны исторических (вернее, доисторических) памятников Каракопека.

Откуда, однако, могли бы взяться необходимые деньги для этого фонда? Увы, только из доброхотных даяний тех же строительных организаций, с которыми я жестоко рассорился.

Ничего не попишешь. Смирив самолюбие, пришлось снова кланяться и терпеливо убеждать, взывая к патриотическим чувствам. Я обошел одного за другим всех директоров, начальников и главбухов.

Вот тут-то и осенила идея всенародной стройки. Исконной крестьянской «помочи», когда стар и млад, взявшись за кирки и лопаты, подсобляют общему делу.

Узнав, что дополнительная рабочая сила не будет стоить им ни копейки, заинтересованные лица наконец сдались.

Не успел я перевести с облегчением дух, как подкралась новая тревога, на сей раз касающаяся уже лично меня. Оказывается, мои действия вызвали кое у кого острое неудовольствие и даже подозрительность. Мне ставилось в вину, что, действуя от имени всего района, я не удосужился собрать партактив, чтобы предварительно обсудить намерения относительно дамбы.

Я объяснял: на сборы и разговоры просто-напросто не оставалось времени. Каждый час отсрочки грозил погубить безвозвратно все дело защиты раскопа. На бюро меня поняли. Но жалобы «по инстанциям» все-таки полетели, и я мог ждать впереди серьезных неприятностей… Однако дамба-то была уже возведена! Если смотреть с высоты птичьего полета, ее сооружения, наглухо замыкающие холмы, напоминали крепостную стену с тремя башнями вроде средневекового замка. Автобусы с гостями безостановочно прибывали со степной стороны, и вдоль дороги уже выстроилась длинная вереница машин. Подмостки трибуны, вскинутые над землей метра на два, обступили участники праздника.

Чаша будущего водохранилища оставалась пока пуста; река, которая должна была наполнить ее, текла по-зимнему скудной прозрачной струей. Помутнеть и вздуться ей суждено лишь с таянием горных снегов, когда весна начнет подыматься от благодатных долин все выше и выше по лестницам скальных уступов.

Празднество шло между тем своим чередом. Символическую алую ленту перерезали одновременно двое: передовик стройки и знатный хлебороб района. Не выпуская из рук трепещущих на ветру обрывков, оба поднялись на трибуну. Открывал митинг я, и недостатка в ораторах не было. Уже собираясь сказать несколько заключительных напутственных слов, я ощутил, как кто-то настойчиво теребит мой локоть. Оглянувшись, узнал Мирзу-муэллима. В самом деле, вспомнилось мне, от учителей района еще ведь никто не выступал, хотя потрудились со своими воспитанниками они на славу! Громко назвав Мирзу-муэллима, который своевременно исправил мою ошибку, я отступил от микрофона, давая ему место.

Старый учитель снял шляпу и, стоя с обнаженной головой, обвел тесные ряды зрителей особым взглядом, словно явился на свой первый урок и пытался угадать, с кем же ему придется иметь дело впредь.

Задумчиво-строгий взгляд его понемногу установил полную тишину. Все повернулись к Мирзе-муэллиму.

– Вы, – начал он, – старые и молодые, коммунисты и беспартийные, вложили немало труда в это великолепное сооружение. Все предыдущие товарищи говорили именно об этом. Многие из них вспоминали добрым словом нашего первого секретаря. Можно только радоваться, если деятельность партийного руководителя связывается в сознании людей не только с хозяйственной текучкой, с заботами экономическими и бытовыми, но и с борьбой за спасение культурных ценностей. Одно меня покоробило, о чем хочу сказать прямо: не слишком ли часто упоминалось его имя? Как бы ни был человек энергичен и инициативен, его энергия и инициатива черпаются из бездонного вместилища народных сил, являясь лишь небольшой их частицей. Вы были правы, отдавая должное товарищу Вагабзаде. Но самому товарищу Вагабзаде не пристало принимать в свой адрес излишние восхваления…

К концу этой неожиданной речи на трибуне началось колыхание, выражавшее полную растерянность. Заместитель председателя райисполкома стал даже расталкивать близ стоящих, чтобы поближе протиснуться к Мирзе-муэллиму.

Уловив это движение, недвусмысленно направленное против него, старый учитель, обернувшись, пристально взглянул на меня и продолжал:

– Если мои слова оказались невпопад общему праздничному настрою, я готов на этом кончить. Только прошу: задумайтесь над ними. Коммуниста украшает скромность!

Дело прошлое, но могу сознаться: такое выступление под занавес произвело на меня впечатление громового удара. Я увидел, как, вырываясь из толпы, к трибуне рвется Мензер с тревожно пылающими щеками. Но она опоздала. Мирза-муэллим уже поздравил всех с заслуженной победой, с народным праздником и, по-прежнему не надевая шляпы, с достоинством удалился с трибуны.

Я взял себя в руки и выразил ему благодарность за мудрое и своевременное критическое предостережение. Оставалось только закрыть митинг. Не время и не место, было углублять этот разговор, да, говоря по правде, у меня недостало бы на это душевных сил. Я продолжал испытывать внутреннее потрясение.

Мирзу-муэллима выслушали при всеобщем почтительном молчании. Его седины не могли вызвать иного отношения; он считался старейшиной районных педагогов. Я тоже не сомневался в благородстве его побуждений, но предвидел и тот хвост кривотолков, который неизбежно потянется за резкими словами честного старика. Люди не привыкли к открытой критике, в его выступлении увидят скрытый смысл, поползут слухи, будто первый сидит на своем месте непрочно… Да мало ли до чего можно додуматься еще?!

А как при такой ситуации держаться мне? Делать вид, будто ничего не произошло? Фальшь подобного поведения бросится в глаза сразу. Я получил урок на всю жизнь. Но и сейчас, спустя годы, сказать по совести, не знал, как с ходу выйти из подобного затруднения.

Меня долго точила обида. Несколько фраз старого учителя мною истолковывались на разные лады. Я тоже искал в них подоплеку, нечто скрытое, темное, и, лишь спохватившись, одергивал себя со стыдом и раскаянием. Однако прилипчивую мысль обуздать не так-то легко! Она возвращалась, отравляя тихие минуты отдыха, рассеивая тайные заманчивые мечты. В минуты малодушия я проклинал себя за то, что взялся тащить непомерно тяжелый воз руководства районом, не рассчитав заранее собственных сил.

Мало-помалу, однако, личная уязвленность сгладилась, и я начал глубже заглядывать в недра души, придирчиво искать зачатки тех недостатков, которые так бросались в глаза в поведении других людей, а Мирза-муэллим прозорливо разглядел во мне самом.

В этой кропотливой внутренней работе моей помощницей стала Мензер.

После митинга мы не сразу с нею встретились. У меня создалось впечатление, будто она намеренно избегает появляться в тех местах, где могла бы столкнуться со мною, чтобы не вызвать у меня неловкости.

Зато Мирза-муэллим пришел как ни в чем не бывало в ближайший приемный день. Приветливо протянул руку, осведомился, как идут дела в районе.

Меня испугала мысль, что кто-то надоумил его просить извинения, и я собирался решительно прервать его на полуслове. Но старый учитель заговорил совсем о другом. Его беспокоила медлительность, с которой разворачивалась подготовка летнего трудового лагеря школьников. То, о чем мы с таким энтузиазмом рассуждали втроем во время давней поездки по району.

– Я вам, наверно, надоем, – добродушно произнес он. – Что делать? Поддержку ищешь там, где уверен, что найдешь ее. Вы работяга, это заметили в районе все. И не откладываете дел в долгий ящик, что очень ценно.

– А Мензер-муэллиме почему не пришла с вами?

– У нас нынче натянутые отношения. Она все рвется уйти работать обратно в школу. Но это же блажь! В районо дел по горло. На кого их перекладывать?

Закурив с моего разрешения излюбленную трубочку, он продолжал с коротким смешком:

– Не сочтите, товарищ секретарь, меня полным невежей. Я согласен, что критиковать начальство при народе не так уж тактично. На моей памяти никто так не поступал. Однако кому-то ведь надо было начать?

Я осознавал справедливость его точки зрения. Нет, не извиняться он пришел.

– Пуще всех других бед берегитесь громких изъявлений восторга. – Он смотрел прямо на меня, напряженно вытянув вперед шею, видимо, чтобы не упустить малейшего изменения в выражении моего лица. – Уверяю вас, неумеренные похвалы хоть кого собьют с толку. Да разве нужно ждать благодарности, если трудишься для народа?! Лучше, если бы ваше имя вообще не связывалось впрямую с раскопками на Каракопеке. Дело это щекотливое. Сегодня вам рукоплещут, но повернись дело иначе – те же самые ваши почитатели возьмут в руки по хорошему топору и пойдут махать в разные стороны.

– Но почему?

– Есть мнение, что государство потерпит прямой убыток, если слишком ревностно ограждать Каракопек, вкладывать в это средства. За те же деньги, говорят эта люди, можно построить несколько клубов, открыть десятки сельских библиотек. И что он такое, в конце концов, Каракопек? Малоприметный холм в ряду тысяч других! Представьте, если твердить так с утра до вечера, то понемногу сам уверуешь, что впал в ошибку и совершил чуть ли не преступление.

– Клубы и библиотеки тоже ведь нужны.

– Ага! Вы понемногу сдаете позиции?

– Вовсе нет. Но…

– Если бы ты, дорогой, возразил, что недра горы, раскопанной археологами, – та же книга, но раскрытая на еще неведомой нам странице, я оценил бы такой ответ на пятерку. Прошлое – наша сокровищница. Философия, поэзия и музыка одновременно. Седая древность способна воздействовать на самые сокровенные уголки человеческого ума и сердца.

Я не прерывал его, хотя очень хотелось показать Мирзе-муэллиму, что и я не полный профан в размышлениях о месте истории в современном мире. Однако история понималась мною шире, чем только деяния далеких предков. Мы сами ежедневно творим историю и, приобщая людей к искусству классиков, должны помнить о лучших образцах современных мастеров.

– Не отрицаю, не отрицаю! – миролюбиво воскликнул учитель. – Это было бы великолепно, если бы о нашем Каракопеке спустя тысячу лет тоже судили да рядили как о прекрасной загадке, отразившей свое не менее прекрасное время.

– Что вы имеете в виду?

– Ты, разумеется, знаешь, что древние египтяне, прежде чем возвести пирамиду Хеопса, десять лет прокладывали дорогу? Лишь затем стали доставлять каменные глыбы – тридцать тысяч обтесанных камней, – которые терпеливо переносили на руках и укладывали друг над другом в самом строгом порядке на высоту пятидесятиэтажного дома. Нам предстоит ворочать не меньшими тяжестями, пусть не руками, а силой ума. И наши высотные постройки должны быть еще устойчивее и вековечнее древних. Им предназначено служить живым, а не мертвым. Но… дорогой мой секретарь! Когда теперь дается оценка минувшему, разве мы принимаем в расчет кулинарные изыски римлян или капризы моды закутанных в пеплос красоток? Оценке подлежит только содеянное мужами. Не слишком ли много путается у нас под ногами мелких тщеславцев в заграничных брючках? Я просто хотел с печалью еще раз напомнить об этом. Нет, нет, больше не задержу вашего внимания! Уже ухожу!

Еще долго передо мною как бы реяло в воздухе его лицо в горьких и лукавых морщинах. Внезапно я понял, что нашел пример на всю предстоящую мне жизнь. Как бесстрашно этот старик поднялся на трибуну! Долгими годами труда он завоевал себе уважение в районе – и не побоялся рискнуть им. В угоду обиженному им высокому лицу от него могли отвернуться. Его могли оговорить. Ради чего он пренебрег всем? У него была благородная и бескорыстная цель: разбить лед всеобщего умалчивания и малодушия, не дать укорениться пагубным семенам лести в душе молодого руководителя, то есть меня. Он ратовал за нравственное здоровье народа. Он не хотел допустить, чтобы я был потерян для общего дела…

11

В селении Сайрагях мы выбирали место для будущего монумента в честь погибших воинов Великой Отечественной войны. Мнения расходились: одни считали, что скульптурную группу надо установить в районном центре; другие – скромно поместить на сельском кладбище; третьи – вознести на самую верхушку Каракопека.

Пока шли жаркие споры членов комиссии и работников исполкома, какой-то молодой человек остановился поодаль, не решаясь подойти ближе. Он спросил о чем-то у шоферов, сгрудившихся возле машин, и, услышав ответ, отвернулся, торопливо вытирая глаза. Невольно я сделал несколько шагов в его сторону:

– Вы кого-нибудь ищите?

– Если секретарь райкома вы, то вас. Я пришел с жалобой.

– Какая еще жалоба? – недовольно воскликнул Латифзаде, становясь между нами. – Кто ты таков? Откуда взялся? Существуют приемные дни. Нельзя останавливать людей прямо на дороге!

Голос его звучал так строго и отрывисто, что человек робкого десятка вполне мог бы онеметь и стушеваться. Парень пересилил мгновенную растерянность:

– Мое имя Альп. Никакой особой должности я не занимаю. Живу здесь, не приезжий. А если вы вправду первый секретарь райкома, то жалоба именно на вас.

Я бросил предостерегающий взгляд на Латифзаде, чтобы тот не вмешивался и не вздумал снова обрывать.

– Хотите критиковать меня прямо сейчас? Посреди улицы? – полушутливо спросил я, внимательно разглядывая его.

Он был смугл до черноты, будто головешка из костра, коренаст, с огрубелыми сильными руками. Латифзаде все-таки не удержался:

– Так об этом же и речь. Вам надо записаться на прием. Райком открыт каждому. Пожалуйста!

– Попробуем все-таки выслушать товарища на месте.

Альп торопливо подхватил:

– Эх, товарищ секретарь, не отнимал бы я вашего времени, если бы душа не горела. Я и сам человек занятой, вкалываю с утра до вечера. Крайность заставила. Поверите ли, места себе не нахожу. Семья, глядя на меня, извелась. Руки ни к чему не лежат.

– Что же так расстроило вас?

– Не держите на меня зла, товарищ секретарь. Я сказал, что приношу жалобу на вас самого, хотя вы тут человек новый. Откровенно говоря, я вовсе не на вас собирался жаловаться. Но мужчине не подобает бросать грязью вслед ушедшему; проще всего валить плохое на прежнего секретаря. Нельзя-же так! Мне нужно, чтобы меня выслушали. Моя горькая обида на кладбищенских смотрителей.

Латифзаде насмешливо скривил губы.

– Что за вздор? Кладбищенские сторожа – и райком! Какая между этим связь? Взрослый парень, сам должен понимать…

Альп отозвался с деланным смирением:

– Ай, дядюшка, зачем зря кипятишься? Я человек простой, городским церемониям не обучен. День-деньской вожу трактор в поле, иногда до вечера не с кем слова вымолвить. Отвык беседовать. Но вы-то люди бывалые. Почему не поинтересуетесь: отчего это ты, мол, парень, в хлопотливую весеннюю пору оставил свое рабочее место, слоняешься в тоске без дела? Есть тому причина? Да, я отвечу вам, уважаемые граждане, причина имеется. Она в том, что и над могильными камнями засел бюрократ с кипой бумаг. Бумажные люди мешают нам всюду – вот что!

Латифзаде вконец рассердился:

– Что за глупые намеки? Мы не можем терять попусту столько времени.

Он стоял, подрагивая в нетерпении коленом, словно готовился вот-вот сорваться с места.

– Кто эти бумажные люди? – серьезно спросил я. – Кого вы имеете в виду?

– Могильщиков.

Окружившие нас работники исполкома не удержались, дружно прыснули. Засмеялись даже прохожие. У самого жалобщика затряслись плечи. Присмотревшись, я понял, что он сейчас разрыдается.

– Прости нас, – проговорил я при общем неловком молчании. И, подхватив под локоть, отвел его в сторону.

– Чтоб хребет переломило тому, кто создал этот мир, полный скорби и несправедливости, – пробормотал парень, всхлипывая.

Время поджимало, я не мог выслушивать исповедь прямо на дороге. Мы договорились о послеобеденном времени, когда он придет ко мне в райком. Но его искаженное лицо, обрывочные слова с темным смыслом то и дело всплывали в памяти. А когда я наконец узнал его историю (он уже полностью успокоился, рассказывал толково и связно), то его гнев и сердечное волнение перешли ко мне.

Оставшись один, я подпер голову, не зная, какое же принять решение…

Вот что он мне рассказал:

– Первым уехал из нашего селения мой старший брат. Он хотел учиться, и вскоре родители получили от него письмо, которое почтальон подал с такими странными словами: жду, мол, подарка за добрые вести от вашего Навруза. «Но у нас нет сына с таким именем», – недоуменно отозвались те. Почтальон с ухмылкой пожал плечами: так написано на конверте!

Для родителей было обидой и потрясением, что брат самовольно переменил имя. «Он еще и нас захочет переименовать, – ворчали они, – а может, название родного села ему тоже не по нраву?» Первой смирилась мать. Она принялась защищать своего первенца: переменил имя – ну и хорошо; мы его назвали Байбеком. А какой он бек?! Но тайная печаль грызла ей сердце: как бы это не принесло сынку несчастья? Однако и гордилась сыновней смелостью: раньше лишь знаменитые храбрецы получали за подвиги новые прозвища! А большинство терялось в толпе, неприметные, безымянные. Жил когда-то в нашем краю знаменитый Деде Горгут, он давал имена всем новорожденным. «Назови нашего первенца красивым именем». И дед не обманывал ничьих ожиданий. Не место ли Горгута надумал занять Навруз, начав с самого себя?

С Наврузом в селение пришло много нового. Он впервые рассказал местным подросткам о городском цирке и научил их гонять футбольный мяч. Именно за ним потянулись другие юноши в город, на учебу. В домах стали появляться белые халаты будущих врачей; по углам громоздились связки книг, посреди обеденного стола запел патефон. У нас даже возник самодеятельный театр (представления давались на плоской крыше заброшенного дома).

Имя Навруза соседи произносили теперь с похвалой и уважением. Мать даже опасалась, чтоб его не сглазили. Старые люди норовили погладить брата по мягким волосам, девушки – поглубже заглянуть в васильковые глаза, старушки – прижать при встрече к груди, как родное детище.

А вот когда ему пришла пора навеки уснуть, не было поблизости никого, кто поцеловал бы холодные губы, даже родная мать не обняла его на прощание. Фронтовую весточку получили мы откуда-то с Черного моря. Мать места себе не находила от тягостных предчувствий; моря она никогда не видела, оно страшило ее безмерно. Особенно, когда прочла в письме, что если стоять на берегу, то видна только одна вода вокруг. Это не укладывалось в голове! Ведь и высокая гора кончается вершиной, и у долины есть предел?

Вспомнился ей один давний разговор с сыном: «О чем говорит море, сынок, когда ты на него смотришь? Какие у него сказки?» – «Море безъязыко, мать. Оно никогда не спит и не бодрствует. Принимая в свое лоно мертвеца, само не умирает. Но и со спасенным из пучины не воскресает заново. Его воду нельзя пить, а прибрежный песок не годен для посевов. Оно не холодно и не горячо: полдневного солнца ему не остудить, ночного месяца – не согреть. Но однажды я возьму тебя за руку, мы спустимся с гор, пройдем узкое ущелье, и там, в городе, с высоты Девичьей башни ты увидишь это бескрайнее море. Возможно, только тебе оно захочет открыть свои тайные сказки, древние истории про смелых людей, которые уплывали на край света под парусами, про дерево с золотыми плодами на волшебном острове… Может быть… может быть…»

Но судьба сложилась так, что вскоре брату самому довелось сочинять морскую сказку. Его корабль затонул в бою под Керчью, один он выплыл на деревянном обломке, качаясь по красным волнам: они стали такими от крови погибших.

И еще одно письмо получили мы от брата. Он уже воевал на суше. Танк его подбили, из огня вытащили товарищи, но осколок крепко засел у него в спине. Он верил, что скоро излечится, спешил вернуться в строй…

А потом в какой-то газете написали, как неизвестный танк, когда расстрелял весь запас снарядов, лоб в лоб столкнулся с вражеской колонной и своими обломками перегородил путь на узкой дороге. Думаю, что это и был наш Навруз. Ведь больше мы о нем ничего не слыхали.

Горько плакала мать. А когда выплакала слезы, принялась слагать горестные песни-баяты о неведомой ей судьбе сына-храбреца. Еще одно горе тучей легло на наши горы. Старик отец потерял опору, сестры лишились защитника. Родина недосчиталась пары крепких рук, которые могли бы украшать ее в дни мира. Одним кирпичом станет меньше в народной кладке, на одно биение сердца сократится дыхание большой страны.

Страшная сказка войны окончилась. Наше дело было правое, мы победили. Каждому досталась частичка золотого яблока с дерева победы. Только мать не надкусила свою долю: все ждала разделить ее с сыном! По весне она доставала из сундука сыновью довоенную одежду, расстилала на свежей траве, чистила и сушила.

Она так и закрыла глаза, веря в его возвращение. Наказывала: когда придет Навруз, пусть прижмется губами к ее надгробию, она почувствует. А если отыщется его далекая могила, возьмите горсть родной земли, положите на сирый холмик, чтоб не лежать ему одиноким…

После кончины матери забота о памяти брата полностью легла на меня. И вот в этом году я наконец собрался и поехал в Севастополь, откуда пришло его последнее письмо. Не однажды обошел весь город из конца в конец, лазил по обвалившимся окопам, по многу раз перечитывал надписи на воинском кладбище, стоял у братских могил. Я спрашивал на улицах старых людей, не помнят ли они солдата с синими глазами?.. Не слыхали ли имя «Навруз»? В ответ мне качали головами. Не все легли в землю, многих поглотило море. В нем следов не остается…

Ах, лучше бы я не приезжал! Сон бежал от глаз, а если я забывался ненадолго, то в сновидениях возникала покойная мать, которая взирала на меня с немым укором.

Утром я продолжал поиски. Так набрел однажды на скромный домик в окружении вишневых деревьев. Его хозяева – чета одиноких стариков – устроили странный музей: в саду и по комнатам у них были разложены… камни. Обыкновенные камни, но из разных мест. Те, кто приходил взглянуть на эти камни, вздыхали и плакали. Старушка пожурила меня: «Что же ты не привез нам камня со своих родных гор? За Севастополь дрались ведь и твои земляки!» Я обещал ей.

В задумчивости бродил по берегу, глядя под ноги. Галька, омытая волнами, стала представляться мне останками погибших. Вот кроваво-красный камешек в форме сердца; вода так и не смогла обточить его! А этот, черный, блестящий, подобен внимательному зрачку. На белоснежном обломке прилепилась темная живая родинка. Желтовато-розовый обломок я поднял среди песка и приложил дырочкой к глазу – словно солнечный луч пронзил этот странный камешек! Я сжимал его в руках со стеснившимся сердцем. Почти бегом пустился к дому стариков. «Вот, возьмите, – сказал им. – Пусть будет памятью о моей стране, об Азербайджане».

Старик водрузил на нос очки, внимательно рассмотрел находку. «Это не камень, – сказал он. – Это часть лопатки со следом пули. Кость окаменела в соленой воде». А в моей памяти внезапно блеснуло: в спину попал осколок…

Я возвратился домой, поняв, что больше искать нечего. Безвестную кость положил в коробочку и решил похоронить рядом с материнской могилой. Пусть скорбь ее души утолится! Земля соединит их с братом. Но тут-то и начинаются мытарства: мне отказывают в клочке кладбищенской земли! Требуют свидетельства о смерти Навруза. Я принес старое извещение о том, что брат пропал без вести. Мне засмеялись в лицо. Бессердечные люди ничего не хотят понять! Завет матери для них пустая блажь…

Заразившись волнением Альпа, я позвонил Сейранову, велел срочно собрать ко мне в кабинет всех работников отдела пропаганды. Пригласил и Латифзаде.

– Захватите проект обелиска памяти погибших в Великой Отечественной войне, – сказал ему. – Вы ведь сможете оторваться ненадолго от текущих дел?

Латифзаде с неудовольствием отозвался:

– У меня на столе ворох бумаг со вчерашнего дня. Сижу не подымая головы.

– Сегодня мне уже довелось слышать такое выражение: бумажные люди. А что, если нам бросят в лицо, что у нас бумажные души?

Я мог ожидать отповеди второго секретаря в обычной его манере: он любил засыпать собеседника цитатами, «подвести теоретическую базу». Поэтому, не дав ему вымолвить ни слова, я продолжал:

– В проекте памятника нужны изменения. Центральной должна стать фигура скорбящей матери. Ведь это она отправляла сыновей на фронт и она оплакивала их над безымянными могилами.

– Мне ваша поправка представляется неверной.

– Почему же?

– Форма вытекает из самой задачи: памятник погибшим. А вовсе не членам их семей!..

Позже, когда все собрались в моем кабинете, спор продолжался. Я пытался разъяснить:

– Мать не только символ Родины. Она олицетворяет победу женщины Востока над вековыми предрассудками: больше не носит чадры, ее лицо открыто. Женщина стала опорой тыла. И, наконец, разве не любовью к матерям были вдохновлены на подвиги солдаты?!

Латифзаде обвел присутствующих красноречивым взглядом, призывая оказать ему поддержку. Но я выбил у него инициативу:

– Выскажитесь, товарищи. Прав я или не прав?

Кто-то уклончиво обронил, мол, надо прежде узнать мнение скульптора.

– При чем тут скульптор? – вскинулся Латифзаде. – Речь идет о правильности политического направления.