Текст книги "Планета матери моей. Трилогия"

Автор книги: Джамиль Адил оглы Алибеков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 44 страниц)

– Замин, дорогой, неужели ты думаешь, что, после того как мы побываем в загсе, наша жизнь станет проще? Нам всегда будет не хватать времени…

26

Минуло несколько лет. Вновь настал месяц май, который милостиво освобождает земледельца от части весенних хлопот: что надо, уже посеяно, скот поднят на яйлаги, ну, а обкосить овраги и бугры с дикорастущими травами – не велика работа! Правда, нынешняя весна выдалась ненастной. Многочисленные виноградные плантации густо заросли сорняками. Виноградарям стало не под силу справиться с этой напастью.

Дело в том, что площади колхозных и совхозных виноградников из года в год неуклонно увеличивались. За последние шесть лет только наш район по валу давал винограда больше, чем вся соседняя южная республика! Лоза уподобилась хищнице: спустилась с горных склонов и отнимала у хлебороба пахотные земли, оплетала собою фруктовые сады, огородные гряды, подползала вплотную к домам… Посевы зерновых сокращались, пастбища исчезали. Сельчанину некуда стало выпустить даже козу. Со слезами на глазах по селениям резали дойных коров.

А виноградники и этой весной снова удивили роскошными побегами. Ожидался баснословный урожай. Хотя уже в прошлом году мы не смогли собрать его полностью. Бросили на виноградную страду всех от мала до велика: что ни день на плантации спешили переполненные грузовики со служащими из учреждений, со школьниками и студентами… Между тем план району на текущий год был снова увеличен. О чем бы ни заходила речь на многочисленных совещаниях и семинарах – о сельских клубах, о политучебе, о местной промышленности, – каждый оратор привычно съезжал на заезженную «виноградную» дорожку. Иного критерия, другой оценки работы райкома просто не существовало.

Все явственнее выражали недовольство колхозники; они считали, что городским, когда те съезжались на сбор винограда и получали наличными, «шло из их кармана». В старину лозы вились сами собою по стволам деревьев; теперь куст формировали на шпалере, на невысоких столбиках. Собирать гроздья стало легче. Зато обрабатывать виноградники несравненно труднее. У предков в их небольших садах не было надобности ни окапывать лозы, ни бороться с вредителями: вольно взбираясь вверх по стволу, лоза обдувалась свежим ветром, была здорова и жизнеспособна. Да и места для ее произрастания проверены чуть ли не тысячелетним предыдущим опытом. Хозяин наведывался на свой виноградник два-три раза в году, чаще не было нужды.

Благодаря привычному представлению о возделывании лозы как о занятии легком, почти праздничном, лозунг о сплошном виноградарстве в районе сперва всеми приветствовался. Виноград казался намного предпочтительнее хлопка, из-за которого, кроме всего прочего, окрестность еще и отравляли распыляемыми с воздуха ядохимикатами. Случались дни, когда нечем было дышать! На добывание «белого золота» из его колючих коробочек райком мобилизовывал чуть не всех жителей поголовно; жизнь останавливалась. Если же кто-то из руководства пытался робко указать на ненормальность такого положения, к нему немедленно прикреплялся ярлык «противника хлопководства», равноценный «волчьему билету». В одночасье такой работник становился «бывшим руководящим», выпадал из номенклатуры и влачил дни с унылостью отщепенца. Никакие разумные резоны во внимание не принимались. Выполнить план через невозможное – именно эта установка породила раковую опухоль приписок…

Понятно, что переход на виноградарство был поначалу воспринят как избавление, выход из хлопкового тупика. Но ненадолго. В сущности, район просто попал из огня да в полымя.

Старики-садоводы, почтенные аксакалы, уже не раз осторожно предупреждали: «Перегрузишь почву – она надорвется, не снесет тяжести. Лозы перестанут плодоносить. У растения, как и у человека, есть предел выносливости. Люди разбегутся. Уже сейчас молодые парни, получившись в городе, не спешат вернуться под отчий кров. А бедные невесты-вековухи, подобно черному камню, засыхают по родительским углам».

Виноградная мания не раз становилась предлогом резких слов Билала, начальника научной опытной станции. Он вступал со мною в спор при каждой возможности, горячо доказывая абсурдность внедрения монокультуры как с социальной точки зрения (ропот населения), так и с агрономической (истощение почвы), и с экономической (в конечном итоге прямой убыток бюджету, так как сворачивается традиционное садоводство и гибнут посадки ореха на горных склонах). Исчерпав терпенье в разговорах один на один, однажды он бросил мне публичный вызов.

– Кому нужно столько плохого дешевого вина? – воскликнул он на партийной конференции. – Неужели нас прельщает слава «пьяной» республики? Вместо герба мы готовы прилепить этикетку «Агдам», от которого у пьянчуг мутится разум! И ради такой сомнительной чести крестьяне гнут спину?! Неужели нельзя ограничить плантации хотя бы той площадью, которую район способен обработать и убрать без посторонней помощи?

Его слова утонули в дружных аплодисментах. Билал на этом не остановился, не обратил внимания на мои тревожные взгляды. Продолжал еще более дерзко, накаляя зал:

– Почему вы безмолвствуете, товарищи коммунисты? Хотите дождаться, пока район будет клянчить питьевую воду у соседей? Ведь миллионы лоз на пару с артезианскими скважинами высосут всю подпочвенную влагу! Где наши прежние кристальные родники? Они высохли. Где дедовские колодцы? Они обмелели. Вином будем поить людей вместо воды, что ли? Человек, может быть, это стерпит. Природа – нет. Она жестоко отомстит нам.

В разговорах наедине я обыкновенно соглашался с Билалом. Не мог не согласиться. Но сейчас, под множеством ожидающих глаз, вынужден был его прервать. Наперекор собственной совести деревянным голосом принялся жевать малоубедительные доводы об авторитетных постановлениях, направленных на социальное преобразование села. Отбарабанил всем известные цифры, каковые должны удостоверить процветание еще не построенных поселков с городскими коммуникациями, с асфальтовыми подъездами к ним, с будущими Дворцами культуры, расположенными посреди не существующих пока роскошных парков…

Билал не дослушал и, махнув рукой, сошел с трибуны. Латифзаде, проводив его взглядом, недовольно пожевал губами. Он посчитал необходимым поддержать позицию первого секретаря.

– Товарищ Билал высказал мнение узкого специалиста, – сказал он. – Но мы не можем становиться на точку зрения овощевода, товарищи! Надо смотреть в масштабе страны. Будущее Азербайджана в виноградарстве. Товарищ Билал просто не понял…

Если бы не эти последние слова с прямым обращением, Билал, возможно, не остановился бы и молча сел на свое место. Но сейчас он задержался на полпути.

– Это вы ничего не понимаете! – бросил он в лицо Латифзаде. – Вы и подобные вам мастера жонглировать словами. Вместо заботы о нуждах народа печетесь о собственном престиже. Что из того, что вы превозносите бескрайние виноградные плантации? Пройдитесь по торговым рядам, загляните в зеленные лавки: разве виноград подешевел хоть на копейку? Или мы уже не тратим валюту, покупая высокосортный кишмиш за рубежом? Виноград, которым вы призываете нас гордиться, превращается лишь в пьяное пойло, и мы, чуть не насильно, вливаем этот яд в глотки трудящихся…

На этот раз даже Латифзаде не нашелся что возразить. А я с тревогой подумал о своем друге. Резкость и бескомпромиссность не доведет его до добра. А ведь только-только все понемногу стало налаживаться в жизни Билала: ребенок рос здоровым, Халима утихомирилась, научная работа шла блестяще…

Выступление Билала стало последней каплей. Я засел за составление записки по замечаниям делегатов партийной конференции. Центральное место отводилось проблеме виноградарства. Я указывал на хроническую нехватку рабочей силы и постоянное нарушение из-за этого трудового режима районных предприятий, учреждений, школ. Привел статистику роста рождения увечных детей и заболеваемости взрослых в связи с применением на плантациях ядохимикатов. Написал об отставании животноводческой отрасли, поскольку пастбища неуклонно сокращались. Напомнил о равнодушии республиканских министерств к решению социально-культурных проблем района.

Записку представил на обсуждение бюро райкома партии. Против этого документа выступил один Латифзаде. Он призывал к смягчению формулировок и выводов, но после гневной отповеди бригадира-строителя Гусейнова («Хотите дождаться, когда дом займется пламенем и крыша рухнет на голову?!») надобность в дальнейшем обсуждении отпала. Латифзаде больше не раскрыл рта. Я отослал записку в Баку и много раз пытался выяснить ее судьбу. Но прямого ответа долго не получал. Наконец мне коротко сообщили: материал на третьем этаже.

Работникам партийного аппарата эта формула предельно ясна: будет смотреть Сам. Вас вызовут. Результат обычно непредсказуем: либо инициатива заинтересовала и, смело коснувшись больного места, вы случайно попали в точку, либо Сам рассержен дерзкой самодеятельностью и за желание плыть против общего потока вам придется жестоко поплатиться! Я горячо надеялся на первое и резонно опасался второго. Последнее время малейший скептицизм по отношению к «широкому шагу», который якобы сделала наша республика, решив «нефтяную славу» поддержать «виноградной славой», рассматривался не иначе как вражеская вылазка.

У своих коллег, секретарей сельских райкомов партии, я осторожно выспрашивал, как они-то справляются со сходными проблемами? Их мнение не расходилось с моим. Но вот странность! Спустя час после доверительного разговора, взойдя на трибуну, они громогласно утверждали прямо противоположное! И осуждать их трудно: малейшая нотка сомнения и несогласия грубо обрывалась из президиума. Под дружный смех незадачливый смельчак с позором покидал трибуну.

Не раз заговаривал я на сходные темы с Дадашзаде, издавна ценя проницательный ум столичного корреспондента. Он часто бывал на наших плантациях и в своих статьях высоко отзывался о трудовом героизме районных виноградарей. То, что он писал, было чистейшей правдой! Однажды мы приехали в колхоз Малейки Гулиевой в ответственный и даже драматический момент. Накануне выпал сильный град. И вот там, где участки были закреплены за семьями (наш районный эксперимент), спасать посадки вышли все, даже пятилетний малыш. Поднимая поверженные в грязь лозы, искалеченные, распластанные, с помятыми листьями, они обтирали каждую недозрелую кисть марлей, аккуратно подвязывали лозу к столбикам, очищали ряды посадок от щебня и камней, нанесенных селем.

А в двадцати шагах оттуда, на общем поле, в глаза бросалась прежде всего «наглядная агитация». Яркие транспаранты прямо-таки кричали: «Дадим больше азербайджанского винограда!», «План – наш закон!» Работающих же было до обидного мало. Да и те трудились в прохладцей, лужи брезгливо обходили, заляпанные грязью многострадальные лозы прикручивали к столбикам кое-как. Зато на обеденный перерыв отправились точно по графику, и молодежь бойко распевала песни.

Нахмурившись, Дадашзаде повернул обратно к «семейному» участку. Там он перекинулся словцом с каждым членом семьи, тактично не отвлекая никого от работы, приласкал малыша – и удалился, против обыкновения ничего не записав. Когда мы садились в райкомовскую машину, я заметил на его лице волнение. Рассказал, что видел этих же людей во время градобоя. Они перетаскали из дома всю мягкую рухлядь – мешки, половики, даже старую одежду, – набрасывали на лозы, спасая от немилосердных ледышек.

– Откуда у них такое усердие? – задумчиво проронил он. – Каково мнение партийного секретаря?

– Ими движет социалистическая сознательность, думаю.

– А может, они просто работящие, добросовестные люди? – У Дадашзаде по временам был немигающий, пристальный взгляд, который он вперял в собеседника, словно направлял на него выпуклое стеклышко бинокля. Вот и сейчас он смотрел изучающе. – Зачем механически подставлять одно понятие вместо другого? Добросовестный труд – это и есть добросовестный труд, независимо от его социального содержания. А вот бесплодное топтание приезжих лоботрясов на колхозных виноградниках – явно не социалистический труд, сколько бы мы ни твердили обратное! Это все равно, что на зрелую, видавшую виды особу, нацепить подвенечную фату и, справляя свадьбу, делать вид, будто в брак вступает юное неискушенное создание.

Такие разговоры возникали у нас с Дадашзаде не однажды. Мы не расходились во взглядах, но я долго видел все происходящее в розовом свете, а он более реально, без притянутого за уши оптимизма. Шаг за шагом я уступал ему свои непрочные позиции.

Когда-то в детстве наша дорогая мать, чтобы отвадить несмышленышей от желания околачиваться в сумерках вблизи сырого темного ущелья, населила его воображаемыми демонами. Будто бы туда слетаются по ночам коварные джинны, которые весело поют, бренчат на струнах и, заманив легковерного, навеки обращают его в раба.

Не попали ли мы незаметно в такой же выдуманный, красочный, а по сути страшный мир? Столько вокруг реальных прорех и забот, а мы все торжествуем, шумим, живем от праздника до праздника…

Поговорив наконец вполне откровенно, мы решили с Дадашзаде сделать на эту тему беседу журналиста и партийного работника. Получилось резко, но убедительно. Однако ни одна газета в Баку не захотела опубликовать взрывчатоопасный материал! Заведующий отделом в редакции по-дружески посоветовал Дадашзаде положить рукопись в ящик стола – до лучших времен. «Или получи санкцию Самого», – добавил он, пожав плечами.

Дадашзаде позвонил мне; в его голосе слышалось обескураженность. Видимо, и он в глубине души был не чужд оптимизма! А теперь сник. Я оказался упрямее его. Решил напечатать беседу в виде статьи в нашей районной газете. И вот сегодня этот номер должен появиться…

Проснулся я на заре. Тихо поднялся, прошел в соседнюю комнату, сел за письменный стол. Но ни одна связная мысль не родилась на белом листе бумаги. Мензер прошла на цыпочках за моей спиной: пока спит наш ребенок, она обычно успевала сбегать на рынок за провизией.

Но нынче она долго не возвращалась. И райкомовский шофер, с которым мы условились накануне отправиться пораньше в дальний колхоз, запаздывал. Каждая из этих мелких накладок по отдельности, конечно же ничего не значила. Но сегодня все будило смутную тревогу. Едва я открыл глаза, как уже ощутил беспокойство. Мускулы лица непроизвольно подергивались, в груди болезненно ныло.

Наконец в дверь постучал шофер. Как обычно, он захватил свежие газеты. Протягивая их, замялся на пороге:

– Вы еще ничего не знаете, товарищ секретарь?

– Нет. А что случилось?

– Позвоните в райком. Они уже там.

– Кто?

– Они сами скажут.

В явном смущении он поспешил удалиться. Я взялся за трубку. Приемная не отвечала. Набрал номер Латифзаде.

– Раненько сегодня поднялись – деланно пошутил я.

Он не принял легкого тона:

– Приходите поскорее и вы. Должны звонить из Баку.

– По какому поводу?

– Не телефонный разговор. Продажу газеты я задержал. Редактора вызвал к девяти ноль-ноль. Сколько раз повторял, что он политически близорукий работник! А вы либеральничали. Вот он и оказал вам, говоря по-русски, медвежью услугу!

– То есть как это – задержали газету?! На каком основании? Она что, не поступила в киоски?

– Поступила. Но я велел весь тираж забрать и держать на почте. Может быть, удастся потушить скандал, пока политическая ошибка не стала явной.

– Чья политическая ошибка? Моя?

– К сожалению, ваша.

Мы помолчали. Происшествие, действительно чрезвычайное! Конфискацию газеты из типографии я видел только в полицейских фильмах. Что толкнуло Латифзаде на такие небывалые меры?

– Вы хотите сказать, что ошибочна моя статья? – по возможности спокойно уточнил я.

– Да. Редактор уверял, что все написано вашей рукой. Это так?

– Конечно, моей, – сердито отозвался я. – Чьей же еще? Я не пишу по чужой подсказке. Но объясните мне вот что. Рабочий день еще не начался, и газета лишь полчаса назад покинула типографию. Как же о ней могли узнать в Баку, откуда, по вашим словам, я должен вот-вот ожидать нахлобучки?

Латифзаде помедлил с ответом. Он явно был смущен, а может быть, по-своему даже страдал. Наши отношения никогда не отличались сердечностью. Мы лишь вынужденно терпели друг друга. Латифзаде не был ни взяточником, ни стяжателем, но его понимание партийного долга диаметрально расходилось с моим. Все шло к тому, что он должен покинуть райком. А это означало для него крушение всей жизни.

– Конечно, первый секретарь районного комитета вы, а не я, – с запинкой произнес он. – У меня нет полномочий делать вам выговоры. Я полностью признаю ваш служебный авторитет и, более того, уважаю за энергию, с которой вы работаете на своем посту. Но бывают случаи, когда субординация не имеет значения, когда все члены партии равны…

– Какие же это случаи?

– Если партиец готов выступить против линии партии. Ошибку эту надо во что бы то ни стало предотвратить.

– Значит, именно вы сообщили в Баку?

– Я.

Продолжать разговор не имело смысла. Латифзаде оставался верен себе: во всем он признавал букву, а не дух! Я тихо положил трубку.

Теперь опоздание Мензер вызывало во мне настоящую панику. Надо было срочно уходить, а я боялся оставить спящего ребенка одного. Он был еще слишком мал и, проснувшись в пустой квартире, мог испугаться или натворить беды.

Снова сев за стол, я принудил себя размышлять спокойно. Разумеется, я не ждал, что мое печатное выступление сойдет гладко. Даже на уровне районной газеты. У меня немало тайных недоброжелателей, и уж они-то постараются представить все в черном свете! А заступиться будет некому: при критической ситуации всякий беспокоится за собственное кресло. Существует у меня и прямой враг «наверху», некто Мурват. Он хитроумно рыл ямы то одному, то другому и теперь, кажется, метил на пост первого секретаря именно в Эргюнеше. Неужели Латифзаде сообщил именно ему?! Да такой, как Мурват, собственного ребенка затопчет, если дело идет о том, чтобы подняться хотя бы на одну ступеньку власти! Однажды он мне сказал с досадой, что, мол, аллах большой лоб дал ему, а наполнение – мне. «Я целыми днями копошусь, обмозговываю, бьюсь над решением… А ты только глянешь и с легкостью придумываешь такое, что все немедля подхватят. Ну, не обидно ли?» Он захихикал. Потом мне передавали, что, перевернув собственные слова, приписал их мне да еще с намеком на одно высокое руководящее лицо…

Н-да. Кажется, я влип. Начнутся бесчисленные проверки. То, что вчера еще называли белым, беззастенчиво перекрасят в черное. И каких только ярлыков не навешают исходя из последней передовицы! «Злоупотребил служебным положением», «утратил партийную скромность», «когда шел к столу президиума, все ему аплодировали…» Кому докажешь, что мне всегда претили преувеличенные знаки внимания. И что простодушные районщики брали пример с более авторитетных собраний?.. Даже Латифзаде, именно так понимая служебную преданность, хлопал, не жалея ладоней, прямо у меня перед глазами. А когда я нажимал на его плечо, принуждая сесть, он еще упорствовал, будто упрямый ребенок, и смотрел мне прямо в рот…

О аллах, что за игры мы себе придумали с этой обязательной помпезностью?!..

Я позвонил на почту. Одна из работниц предупредительно сказала:

– Не тревожьтесь, товарищ секретарь. Ваше указание в точности выполнено. Все номера газеты лежат у нас, к подписчикам они не пошли. Даже сами не читаем! Но если вам нужен один экземпляр, сейчас пришлю с рассыльным.

Не оставалось ничего другого, как поддакнуть:

– Спасибо. Я позвоню, когда можно будет пустить тираж в продажу.

Не успел положить трубку, как требовательно прозвенел междугородный. Из Баку. Из отдела печати.

– Товарищ Вагабзаде, с кем вы согласовали?

– Что именно?

– Ваше газетное выступление.

– Разве я раскрыл в нем какую-нибудь государственную тайну?

– Не наивничайте. Вы – первое лицо в районе…

– Значит, на статью в местной печати у меня имеются полномочия. Тогда о чем речь? Следует скорее спросить у вас: кто именно посоветовал Латифзаде конфисковать тираж районной газеты? Кому предстоит отвечать за подобное безобразие?

Трубка удивленно помолчала. Затем сухо отозвалась:

– Распоряжение исходило не от нас. Подождите у телефона, соединю с заведующим отделом.

Разговор продолжил человек, которого я хорошо знал. Это был опытный работник аппарата. Ко многим нашим инициативам он относился с симпатией и не забывал всякий раз упомянуть Эргюнешский район в качестве положительного примера. Сейчас он держался крайне осторожно, хотя по-прежнему доброжелательно.

– Вам поступили сигналы от районного актива в связи с изъятием тиража?

– Конечно, нет. Слишком рано. Я говорил пока только с Латифзаде. Но его мнение вам, вероятно, известно?

– В самом деле, – пробормотал он, уклонившись от ответа. – Рабочий день еще не начался… Я жду первого, чтобы успеть проинформировать его, пока не поднялся всеобщий шум-гам… Вам бы тоже следовало ему позвонить. Помощника я предупрежу, чтобы соединил…

Я представил лицо Самого. Его походку. Манеру закидывать голову. Тембр голоса. Нетерпеливое постукивание остро отточенным карандашом… А в самом деле, как будет встречено им «происшествие районного масштаба»?

Странные вещи стали с нами твориться в последнее время! Становясь суше и черствее между собою, – даже родственники потеряли заботливую приветливость друг к другу, – мы с каким-то жадным вниманием следим за мелочами быта и жизни высокопоставленных лиц! На множество ладов толкуются и перетолковываются их мимолетные взгляды, случайно оброненные слова. Кто как с кем поздоровался, кому кивнул, от кого отвернулся… На столь зыбком фундаменте строятся фантастические предположения о выдвижении и передвижении «номенклатуры». А уж нашего брата, секретарей райкомов, молва чуть не ежедневно то повышает в должности, то низвергает, и это не где-нибудь в кулуарах, а за домашним столом, на поминках усопшего родича или во время свадебных торжеств взрослых детей. Словно нет иных забот!

Мне подумалось, что причина в слишком большой сосредоточенности власти в одних руках. На районном уровне – в моих. На республиканском – у Самого. Хочешь не хочешь, а появляется тщеславие и вместе с ним диктаторские замашки. Разумеется, бывают моменты, когда единоначалие диктуется исторической необходимостью. Например, война. Но то время проходит, а диктаторство остается. Оно уже внедрилось в быт, стало модой. Грубые выходки, брань, оскорбления – все это якобы показатель сильного характера. А секретарь с замашками интеллигента по общему приговору – слабак, он хозяйства не вытянет!

И вот жизнь района, области или республики поневоле сосредотачивается в руках одного-единственного человека! Он вникает буквально во все, его воля главенствует. Как это ни смешно, но без его прямого распоряжения даже школьнику не вручат золотую медаль, подавальщица не уйдет в отпуск… Он надзирает над всеми, бдительно помнит наизусть все цифры. А чем в это время прикажете занимать праздные головы его подчиненным? Они тоже не скучают. Обделывают собственные делишки. Есть множество способов незаконно увеличить личный бюджет, не прибегая к прямому воровству. Каждый находит свою лазейку. Должности, дипломы, тепленькие служебные местечки беззастенчиво покупаются и продаются…

В последнее время по всей республике резко ухудшилось положение с продуктами. В магазинах не стало ни масла, ни мяса. Деревня ринулась за покупками в город, а город спешно освоил технику «заказов», исходя из служебной субординации покупателей. Но – удивительно! – в письмах, которыми был завален райком, на это никто не жаловался. Словно всем всего хватало. Просили лишь выделить земельные участки для постройки домов и дач, помочь приобрести вне очереди автомашину или дефицитные стройматериалы. Одни анонимщики без обиняков утверждали, что начальство «съедает и расхищает» общее достояние.

Однажды, на Дне открытого письма, я заговорил обо всем этом откровенно. Конечно, выносливость и многотерпеливость прекрасные качества нашего народа, сказал я, но не приводят ли они к тому, что мы заранее отказываемся от борьбы с недостатками, принимаем их как должное?

Возник легкий шум, и с места кто-то крикнул, словно жалеючи: «Не расстраивайтесь так, товарищ секретарь. Наладится у нас дело с продуктами. Лишь бы несправедливостей не было. Вот что народу обидно!»

Алы-киши, хитро подмигивая, добавил, с намеком на известную притчу:

– И чтобы не возникало положение, как у ишака и верблюда!

В зале громко рассмеялись. Лишь несколько работников районного аппарата кисло поморщились, опасаясь, что на них сейчас, по обыкновению, насядут с каверзными вопросами. Насколько популярными стали Дни открытых писем среди населения (зал буквально ломился, приезжали даже из дальних колхозов), настолько не нравилось нововведение различным должностным лицам. Легко ли терпеть, если прямо в лицо говорили о делишках, отнюдь не предназначавшихся для чужих ушей и глаз?! Вслух никто не смел признаться в своих чувствах, но недовольных выдавал настороженный вид. Втихомолку они шипели, что, мол, раньше только от анонимок не было спасу, а нынче демагоги смело полезли на трибуны…

Притча, которую вспомнил Алы-киши, заключалась вот в чем. Один крестьянин владел ослом и верблюдом. Однажды, возвращаясь с базара, он попал под сильный ливень и, чтобы перебраться через вздувшуюся реку, привязал недоуздок верблюда к ослиному хвосту. Он посчитал, что уж ишака-то заставит войти в пенистую воду, а тот, под палкой, сам найдет брод и поведет за собой верблюда. Прошло какое-то время, и верблюд, за что-то страшно рассердившись на своего хозяина, прижал его всей тушей к изгороди. Крестьянин взмолился: «Прости, если недодал тебе корма или ударил сгоряча!» «За это зла не держу, – ответил верблюд. – Но за то, что привязал меня к ослиному хвосту, оскорбил всю верблюжью породу, за это ты мне ответишь сполна!»

Я подумал, что притчу эту вспомнили неспроста и сдержанный саркастический смех, который прокатился по рядам, имеет тоже особый смысл: терпенье народа не бесконечно!

Работать мне становилось все труднее. В обстановке кумовства на командные высоты всплывали баловни судьбы, болтуны, карьеристы, из тех, что умеют колоть орехи на чужих головах. Я мечтал вырваться на другую работу. Не раз просил об этом. Но «наверху» косо смотрели на служебное перемещение «по собственному желанию». Меня поднимали лишь на смех. Видели в просьбе тайную интригу, хитрый ход. Поэтому-то ответы на вопросы Дадашзаде и написанная на их основе статья в районную газету – это был акт почти отчаяния!

Снова требовательно зазвучал телефон. На этот раз звонил помощник Самого. Я не сразу узнал его. Голос стал какой-то шершавый, словно высохшая доска. И такие же обструганные, обтесанные со всех сторон фразы:

– Вы не на работе? Почему? Обиделись на критику? Но ведь критика – норма нашей жизни. Все мы находимся в ее сфере… Принимать критику и делать из нее выводы – наш долг…

– Что вы конкретно имеете в виду? – прервал я, боясь утонуть в водопаде слов. – Если мою статью, то я и критикую сложившуюся порочную практику вызубренных по бумажке бесконечных поучений…

– Вы меня не поняли, Замин Залович. Я вас не поучаю, а говорю о критике вообще, как… гм… о норме жизни. Ну, а конкретно, нам доложили, что Латифзаде изъял тираж газеты без согласования с вами? То есть проявил самоуправство?

– Ах, вот оно что! Виноват, значит, Латифзаде? Но ведь он шагу не ступит без инструкции сверху. И вам это известно. Его выбрали, чтобы бросить тень на первого секретаря райкома?! – Я задохнулся от ярости. Но взял себя в руки и переменил тон: – У меня остается уставное право обратиться к коммунистам района. Лишь их единодушное мнение – поддержка или порицание, – станет для меня решающим.

– Это не слова первого секретаря, – пробормотал тот, явно сбитый с толку. – Латифзаде занял активную позицию, и мы его поддержим. Вы поняли?

– Прекрасно понял. Не считаю более возможным занимать столь высокое служебное кресло.

– Другими словами, вы просите об отставке?

– Вот именно. По состоянию здоровья.

– Рекомендую объясниться с… ну, вы понимаете.

– Значит, меня вызывают в Баку? Прекрасно. Завтра приеду.